"Дуэт" - читать интересную книгу автора (Шевякова Лидия)

Развод и девичья фамилия

С появлением Васечки старшая Анна оживилась и расцвела, а младшая продолжила хиреть и чахнуть. Она умирала. Все умирала и умирала родами, хотя ребенок давно уже орал во всю глотку в соседней комнате. Чем жить? Сначала она перестала выходить на улицу, потом одеваться, вслед за этим — причесываться и, как окончательный перигей судьбы, мыть голову. Наконец настал день, когда наша роженица так ослабела, что не смогла заставить себя даже встать с постели. Теперь Анна проводила время в спальне, беспорядочно щелкая пультом телевизора. Империя «НТВ» тогда только набирала силу. Меньше года назад в нее пригласили на царство мужественного красавчика Киселева, и Анна безучастно внимала про ужасы чеченской бойни и грызню вечно похмельного президента с вечно ноющим парламентом, озвученные его бархатистым драматическим баритоном. Внимала, но не могла вникнуть ни в одно слово, словно у комментатора изо рта выскакивали не слова, а скользкие стеклянные шарики. Жизнь вызывала у нее стойкое отвращение, тотальный токсикоз. Сползала с постели Анна только к вечеру, к приходу мужа домой. Николай допоздна теперь пропадал на работе. С режимом экономии было покончено. Он снял роскошный офис. Купил новый «вольвешник», нанял водилу, охрану и стал вести жизнь преуспевающего бизнесмена, совсем скоро забыв, что все это досталось ему в приданое.

— Слушай, ты все пела, это дело. Так пойди-ка попляши, — саркастически говорил он теперь Анне на ее деловые замечания. Они давно перестали не только быть единым целым, но даже делать вид, что это мимолетное единство, пусть даже продиктованное чувством опасности, когда-то было. Фактически сразу, как только Анна узнала, что беременна, она перестала спать с мужем. Николай злился, но не унывал — деловые разборки, пьянка и секретарши отнимали слишком много сил. К тому же как-то само собой получилось, что, заскочив на минутку к прежней жене Верке с подарками для дочери, Николай по привычке остался обедать (Вера потрясающе готовила), выпил и завалился с ней в постель.

Анна же была только рада своему вынужденному целомудрию, а у Николая всегда было чувство неловкости перед женой, несвойственное ему обычно в обращении с женщинами, вернее с телками. Его жена не была телкой, это его нервировало. Но кем именно она была — он не хотел задумываться. Так уже через год их брак превратился в обычный рядовой кошмар.

Однажды, когда он завалился среди ночи пьяный, а недовольная жена не пустила его в спальню, Николай серьезно рассвирепел и впервые с удовольствием матюкнулся. Он страшно маялся, что в доме Анны не признавали площадной брани, и крепился, сколько мог. О! Этот сладостный момент обрушивания заградительной плотины. Свобода! Сейчас он скажет все, что думает об этой холодной курве и ее злобной мамаше. Услышав отборный мат, Анна испугалась и быстро распахнула дверь спальни, ей было стыдно, что мама может услышать его грязные ругательства.

— Молчать! Я тебя башляю, так что замолкни. Тоже мне Жанна Бичевская! Разголосилась! — продолжал накручивать себя Николай, хотя Анна не проронила ни слова. — Да я твою задницу спас. Без меня ты давно б скурвилась. И правильно, не бабское это дело в бизнес соваться.

— Тоже мне защитничек! Угробил двух друзей и в ус не дуешь! — не выдержала Анна.

Он развернулся и наотмашь ударил ее по лицу. Прекрасный ход, когда нет других аргументов. Анна отшатнулась, схватилась за скулу и сначала хотела завизжать на весь дом, броситься с кулаками на обидчика, кричать, плакать и кусаться, но огромным усилием воли сдержалась и юркнула мимо его растопыренных лапищ в детскую, заклинив дверные ручки табуреткой. Впервые за долгие месяцы она осталась с ребенком наедине. Вася спал, раскинув ручки со сжатыми кулачками, и сладко причмокивал во сне. «Вот человечек, который может стать мне другом, защитником, а может, и врагом. — Анна, дрожа от страха, обиды и возбуждения, низко склонилась к колыбели. — Кем он будет, зависит от меня. Страшно. За этого бутуза придется драться. А стоит ли? Есть ли за что? Много ли в нем моего? За него сейчас надо решать, в каком лагере он будет».

Нет, не напористостью и бравадой хачатуряновского марша из «Спартака», оказывается, веяло от ее мужа, а совсем другим — жестоким и беспощадным напором со зловещим бряцанием оружия и сверканием начищенных фашистских касок из Седьмой симфонии Шостаковича со скорбным и лаконичным названием «Эпизод нашествие».

Утро было хмурым, день — долгим. Но, как это ни странно, зуботычина пошла Анне только на пользу. Она словно очнулась от летаргического сна и, проснувшись рядом с сыном на диване в детской, с удивлением оглянулась вокруг. Васечке отдали комнату покойного дедушки, почти ничего в ней не поменяв, поэтому первое, что попалось ей на глаза, было старое венецианское зеркало. Из его мутной, почти перламутровой глубины на Анну глядело усталое лицо когда-то хорошенькой женщины, которую когда-то обожали, целовали и говорили ей нежные глупости. С этого незнакомого лица свисала немножко помятая за ночь маска тупой меланхолии, раскрашенная для разнообразия фингалом. За этой почти театральной личиной страдалицы невозможно было разглядеть бывшую владелицу фирмы, освоившую бухучет и таможенное законодательство, английский, итальянский и немецкий языки и водительские курсы в придачу. А что эта весьма упитанная особа с потухшим взором — обладательница нежного лирического сопрано и солистка столичного театра оперы и балета, и вспомнить было смешно. Вернее, страшно.

Вечером муж пришел пристыженный, с дорогой бутылкой коньяка и, пряча глаза, невнятно бормотнул с порога:

— Ты того, не сердись. Я немного хватил лишнего. Сама понимаешь. А ты язва, бачешь ведь, как я из-за хлопцев переживаю. Я ж с ними весь Афган прошел.

(Вроде и извинился, а вроде сама виновата.)

— Где у нас вторые ключи от машины? — буднично спросила Анна вместо ответа. (То ли приняла извинения, то ли нет.) — Она ведь тебе не нужна, ты все равно на Степе ездишь, а я хочу на рынок сгонять.

— Зачем тебе самой-то? Степка все привезет. — Ему было жалко отдавать жене ее собственную машину, но отказать в такой ситуации тоже нельзя.

— Степа вечно все путает, — невинно возразила Анна.

— Добре, — протянул Николай, хотя ничего доброго в этом не видел, и нехотя вынул из портфеля запасные ключи. В честь примирения нельзя было препираться, хотя настроение сразу испортилось. Вот ведь дрянная баба.

Следующим утром Анна встала около двенадцати, то есть по ее меркам — ни свет ни заря. Собралась, причем вся одежда показалась ей чужой, жесткой, раздражающей, и впервые за несколько месяцев выползла из дома. На улице потрескивало, как масло на сковородке, неожиданное для августа пекло. Она подошла к своему раскаленному «Москвичу», с отвращением пролезла в эту душегубку и попыталась завестись. За год с небольшим водительского простоя Анна забыла все. Она с трудом завела свой танк и бестолковыми рывками, словно на строптивом» осле, стала продвигаться по крайней правой полосе забитого автомобилями бульвара, мешая всем: троллейбусам, сворачивающим на остановку, легковушкам, уходящим на поворот, и даже спешащим перейти дорогу старушкам. Выдавить больше сорока километров в час из своей сведенной страхом ступни на педали газа Анна не могла. Колени ее непроизвольно подрагивали, тело покрылось липким и неожиданно едким потом.

— Куда это вы крадетесь, мадам? — галантно осведомился долго наблюдавший за ее пластунским продвижением гаишник, когда Анна мужественно пыталась вывернуть с бульвара по боковой улице на Садовое кольцо. После такой встряски она с трудом развернулась на набережной, но все-таки из последних сил вернула своего четырехколесного друга на место. Ужас, который она испытала во дворе при парковке, доконал ее окончательно. На ватных ногах поднялась наша автолюбительница домой и рухнула как подкошенная на диван. Неужели она отупела до такой крайней, животной степени?

Неделю прожили спокойно. Как всегда. До следующей пьянки. Споткнулись ни на чем, на пустом, но скользком месте.

— Ну что вытаращилась? Устал человек! Я ж мужик! А ты фордыбачишься! — То, что Анна упорно уклонялась от супружеской близости, страшно его злило. — Да меня любая с руками оторвет, даже Верка! — брякнул он спьяну, очень уж ему хотелось похвастаться, что его бывшая жена называет его «пупсиком» и «медвежонком» и вообще считает его самым лучшим мужиком на свете.

— Вот и катись к своей Верке! — зло бросила Анна, ее дрожь начинала бить при мысли, что когда-то она могла отдаваться этому бронетранспортеру. Хотела добавить: «Деньги только оставь», — но испугалась, затаилась.

Он, словно прочтя ее мысли, неожиданно шагнул к ней с перекошенным лицом, схватил за локоть, развернул к себе, замахнулся. Она инстинктивно отшатнулась, пытаясь увернуться от удара.

— Что, боишься меня? — нехорошо засмеялся Николай, — Добре! Правильно делаешь! Хоть на это мозги есть. Не знаю, как ты с фирмой справлялась. Тебе надо Богу молиться, что я попался.

— Пошел отсюда, свинья! — прошипела еле слышно Анна.

Но Коля услышал и ответил жене затрещиной. Потом еще одной. Потом схватил ее за волосы, крутанул их у затылка, чтобы не вырвалась, и поволок жену, как котенка за шкирку, в спальню. К счастью, в это время зазвонил телефон, в детской заплакал разбуженный Васечка, хлопнула дверь маминой комнаты, и Николай ослабил хватку.

— Радуйся, что сына кормишь, — просипел он.

Анна вывернулась и бросилась бежать вон из спальни: «Только бы мама ничего не заметила. Стыдно. Как стыдно».

Страх забирает силу. Она забилась в ванну. Включила воду. Кровь бешено билась в висках. Казалось, голова сейчас лопнет, как перезревший арбуз. Анна дождалась, пока все угомонились, взяла на кухне топорик для отбивания мяса, вошла в спальню. Сейчас она сможет отомстить. Убить его, оттащить труп в машину и выкинуть в реку, как показывают во всех фильмах. Двух людей она прикончит в своей жизни или трех, какая теперь разница? Мама ее покроет, но как быть с Васечкой? А если менты раскопают? А если гаишник остановит? «Куда это вы крадетесь, мадам?» Кому она отомстит? Себе, проведя двадцать лет в тюрьме? Она серьезно обдумывала последствия, уже прекрасно понимая, что никогда ничего подобного не сделает. Это было просто ритуальное устрашение спящего противника. Вот бы мы им дали, если б они нас догнали!

Нет, это не выход, и потом, убить человека самой — это не так-то просто. В тот раз убивала не она, а револьвер. Это револьвер щелкал пулями, как зубами, и плевался огненной слюной. Она только держала его, да нет, даже не держала, а пыталась удержать его, бешеного, пляшущего у нее в руках.

Она присела на кровать, погладила тупую, тяжелую поверхность топора и подумала: «Зачем я тогда обратилась за помощью? Сейчас была бы бедная, но свободная и не битая. И ребята были бы живы».

Страх, смятение, ярость и отчаяние — вот что ощущала теперь Анна вместо привычного омерзения от жизни. Синяки, конечно, зажили. Мама промолчала. И все осталось на своих местах. Только молоко пропало. Но может, это и к лучшему, Анна очень тяготилась этими нудными и болезненными кормлениями.

Когда среднему человеку ставят нерядовую задачу — он теряется, начинает метаться и тосковать, чувствуя свое бессилие, но когда неординарного человека заставляют делать стандартные вещи, он тоже пасует и быстро обессиливает. У Анны было хорошо поставленное дыхание, но на заурядную, дюжинную семейную жизнь его не хватало.

У кого спросить совета? Мама? Папа? Бесполезно. Подруги? У нее нет подруг. Милиция? «Когда убьет, приходите!» Они небось сами колотят своих жен. Милые бранятся, только тешатся. «Да мне самой часто встречаются тетки, которым так и хочется врезать», — думала Анна. Психолог?

Где-то она читала о кризисном центре для женщин. Ага, в «Домовом». Анна полистала страницы… да они тезки! Центр тоже назывался «АННА». Позвонить?

— Это кризисный центр для женщин, — спокойно и доброжелательно отозвались на том конце провода.

— Меня бьет муж, — услышала Анна свой голос, будто со стороны.

— Вы давно замужем?

— Второй год.

— А когда это началось?

— Несколько дней назад.

— Вы живете одни, вас некому защитить?

— Нет, с мамой, но я не хочу ее в это впутывать. — О сыне как о реальном члене семьи Анна все время забывала.

— Вам надо быть осторожной, практика показывает, что насилие, однажды совершенное, потом всегда повторяется. Вам есть куда уйти?

— Куда? Из собственного дома?

— Хорошо бы найти себе место, где можно отсидеться в безопасности с запасом продуктов и денег на случай, если вдруг вашей жизни будет угрожать опасность. Вам нужно время, чтобы оглядеться…

— Извините, мне в дверь звонят. — Анна в ужасе бросила трубку. На лестнице хлопнула дверь лифта. Она испугалась, покрылась испариной. Вдруг это вернулся Николай? Нет, все тихо. Но волоски на всем теле продолжали вибрировать от страха.

Тридцать три года. И все уже позади. И любовь, и слава, и деньги. Разве может быть жизнь позади в тридцать три года?

И почему матери твердят своим дочерям, что главное — встретить хорошего человека и выйти замуж? Почему не говорят, что мир — это жуткое местечко, где надо твердо держаться на ногах и уметь постоять за себя? И если тебе попадется мало-мальски нормальный парень, считай, повезло, а так — ты, как в тылу врага, должна рассчитывать только на себя. Молодая женщина должна знать с самого начала, что ей все придется делать самой, а мужчина — это просто приз. Попался хороший — крупно повезло, родители ее понимают, свои или мужнины, — редкая удача, дети выросли душевно близкими людьми — огромное счастье, за которым лежит ежедневный и не всегда оправданный труд. Но все это — сверх программы. На это нельзя закладываться.

Почему молчат отцы и братья понятно. Кто будет говорить невыгодные для себя вещи? Но почему так подло обманывают матери? Может быть, боятся, что если они скажут правду, то их дочери не захотят выходить замуж и рожать детей, и они останутся без внуков? Или это эффект заложника, когда тот оправдывает взявшего его в плен террориста?

Анна отказывалась думать, что муж врезал ей не по пьяни и не из-за того, что был злодейский садист, а просто от обиды, что пользуется деньгами жены, но главное — от боли за обман. Она обманула его. Ее «секретик» оказался пустышкой, простой стекляшкой, — светловолосая ундина не любила своего рыцаря, и это чувствовалось в каждом ее пренебрежительном жесте, снисходительном взгляде. А он был классный парень, его надо было любить, и тогда он мог бы свернуть горы.

Утром Анна отправилась забирать деньги у квартиранта. Первое время она предупреждала его о своем визите звонком, и Гагик Владимирович оставлял требуемую дань на кухне под прессом массивной хрустальной вазы. Но однажды она случайно увидела его по телевизору. Он давал интервью и говорил так спокойно, уверенно и, главное, умно, что Анна удивилась. Позвонила ему поздравить, они немного поболтали ни о чем, и с того дня она старалась забирать деньги, когда Гагик бывал дома. Анна начала советоваться с ним по разным денежным и жизненным вопросам. И везде она оказывалась на мелководье, а он — в сумрачной глубине сути событий и процессов. Анна не знала, женат ли ее квартирант, но в доме не было никаких видимых следов женщины, кроме домоправительницы — клонированной каким-то отечественным умельцем фрекен Бок. Пока Анна рожала и хандрила, у нее развилась частичная амнезия. Многие куски ее жизни словно вывалились за борт бытия, и несколько месяцев подряд за рентой к Гагику наведывалась Анна Павловна. Но Гагик не хотел вываливаться за борт, он крепко зацепился за швартовые и повис, всегда передавая младшей Анне приветы и справляясь о ее здоровье. А с рождением сына он поздравил ее огромным прекрасно подобранным букетом из цветов всех возможных фиолетовых оттенков. Гагик помнил, что она как-то обмолвилась, что любит этот цвет.

Они долго не виделись, и Анна теперь постаралась по возможности привести себя в порядок. Ей самой было странно, насколько тщательно она одевалась и причесывалась, словно собиралась на свидание.

— Гагик, почему вы всегда один? — будто между прочим спросила его Анна, небрежно пряча мзду в бумажник.

— Чем выше поднимаешься по лестнице успеха, тем меньше тебе встречается народу, — отшутился тот.

— Вы хотите сказать, что, если человек чего-то стоит, он всегда один?

— Да, и женщин это касается даже больше, чем мужчин, — лукаво улыбнулся Гагик. Они сидели в гостиной и мирно пили кофе с молоком. — Если мужчина еще может встретить женщину, готовую прилепиться к его одиночеству, то охотников до обратного найти трудно. Мало кто из мужчин может удержать такой вес.

— Поэтому женщины предпочитают быть никем, но иметь семью?

— В общем, да, хотя некоторые исхитряются сохранить и то и другое. У меня по этому поводу есть теория, — оживился Гагик. — Мне кажется, что мужчины сильны на нижнем уровне. Они оплодотворяют женщину собой, и она лепит из этого ребенка, в то время как женщины сильны верхами. Они оплодотворяют мужчин идеями, являясь их вдохновительницами, их музами, и мужчины лепят из этого произведения искусства, строительства, науки. Женщине не всегда нужно творчество на верхнем уровне — у нее уже есть высочайшее творчество — произведение детей. Поэтому, если встречается женщина, готовая к творчеству, — это значит, что или она очень сильная натура и ей мало детей, или по каким-то причинам на своем уровне она не самовыразилась до конца.

— А мне кажется, — строптиво вздыбилась Анна, — что многие женщины просто банально не хотят работать и прячутся за детей, чтобы уйти от ответственности. Рожать и воспитывать детей им кажется проще, чем работать и соревноваться с мужчинами. А мужчины это только поощряют!

— Конечно, — рассмеялся ее горячности Гагик. — Зачем им лишние соперники? Есть масса областей, где женщины могли в силу своих природных качеств преуспеть больше мужчин. Кто же в здравом уме будет приветствовать удачливых конкурентов? Разве в России или в Америке отпускали добровольно крепостных или рабов? За исключением нескольких прекраснодушных мечтателей.

— Значит, вы считаете, что женщина и мужчина изначально равны?

— Я считаю, что женщина и мужчина очень взаимозависимы на всех уровнях, но почему-то не хотят этого признавать, — примирительно подытожил Гагик. — Один мой приятель, очень хороший врач, заведующий неврологическим отделением в Первой градской и тоже, кстати, Гагик, рассказал мне удивительную вещь. Оказывается, что после шестидесяти, когда у людей идет мощная гормональная перестройка, супруги часто меняются ролями. Под действием нового гормонального баланса мужчина становится более философичен, мягок и эмоционален. Перед ним открывается мир природы, он с удовольствием начинает возиться в саду или сидит дома за книгами. Неведомые раньше мысли о бренности существования позволяют ему по-новому взглянуть на свою жену, увидеть ее душу, услышать тайные помыслы этой души. А женщина, наоборот, становится более честолюбивой, активной и социальной. Супруги словно меняются местами. Жена, всю жизнь укорявшая мужа, что он не может разделить с ней ее нежных психоэмоциональных состояний, теперь, когда он готов и способен ее выслушать, торопится на лекцию в городской лекторий или на встречу с районной общественностью по благоустройству дворов. Вот почему на свете так много активисток под шестьдесят во всех сферах жизни.

— А я-то удивлялась, почему многие мужчины остаются однолюбами и не меняют себе жен на старости лет. Ведь если бы все упиралось в биологию жизни, в то, что мужчина как самец должен разбросать как можно шире свое семя, было бы трудно объяснить, почему многие старые, но еще вполне импозантные и состоятельные мужчины не зарятся на молодух, хотя биологически, физически они еще в состоянии продлить свой род. Вместо этого они спокойно, комфортно и, главное, добровольно доживают свой век со старыми грымзами, любя и радуя их.

— Да, новое состояние души приоткрывает мужчинам внутренний мир женщины. За старой, ветхой ширмой они наконец-то могут разглядеть душу и мирятся с неизбежным увяданием плоти.

— А почему вы вообще об этом думаете? Ведь вам еще далеко до шестидесяти, — фыркнула развеселившаяся Анна.

— У меня растут две дочери. Совсем скоро они будут взрослыми женщинами, и я должен знать, как остаться им другом. Будучи отцом и мужчиной, я считаю обязательным дать им экономическую независимость, но выбирать свой путь они должны сами. И если они предпочтут карьеру и одиночество или даже одинокое материнство, я не буду вмешиваться. Я только должен сделать их выбор свободным. Любые родители должны знать, что они — уже прошлое, а их дети уже будущее мира. Мне претит, когда родители настолько полны чувством собственной значимости, что считают, будто они, лично они, — прошлое, настоящее и будущее вселенной, а их дети — только придатки к ним самим. Кстати, особенно этим грешат «великие» люди. Мне бы не хотелось повторять их ошибок.

— А вы великий? А! Наконец-то я вас поймала. Ага, смутились! И потом, Гагик, как это может быть — одинокое материнство? И это говорите вы, армянин?

— Что ж такого? Жизнь — сложная штука. Не надо думать, что в ее ловушки попадется кто угодно, только не ты сам.

Одинокое материнство! Конечно, вот чего она испугалась. Надо было идти до конца путем одиночества и свободы, рожать ребенка одной, воспитывать по своему усмотрению и не оглядываться на других, тем более что деньги были. Она, только она сама виновата в том, что с ней произошло, подумала Анна. Одно предательство всегда тянет за собой другое, и так до бесконечности, пока не задохнешься в паутине, как муха.

— Гагик, Гагик, я вам очень благодарна, — грустно сказала Анна.

— За что? — удивился тот.

— Не знаю. За то, что вы есть. Умный, богатый. Понимаете, богатый и нормальный. Вы — papa авис.

— Это еще что за птица?

— Вот именно. Это редкая птица.

Гагик смущенно всплеснул руками, и Анна вдруг обратила внимание, что руки у него красивые, запястья тонкие, пальцы длинные, лунки ногтей очерчены ровным полукругом. «Они, наверное, нежные, эти руки», — вдруг подумала Анна, сама смутилась неожиданности этих мыслей и заторопилась домой.

«Что я, дурочка, сделала со своей жизнью? Ведь у меня была свобода. Я могла бы родить ребенка от любимого и тетешкаться с ним всю жизнь, а не приковывать себя к какому-то Васечке. Неужели ничего нельзя исправить?

Еще вчера я сама презирала жен, которых бьют мужья. Считала, что они или мазохистки, если не уходят от своих уродов, или, как героини рассказов О. Генри, сами подставляются под зуботычины, ожидая потом примирительных подарков за побои. Или сами провоцируют ссоры своей склочностью, то есть виноваты не меньше мужчин. И вот я, уже дважды получив по морде, никуда не ухожу, тупо удивляюсь побоям и мирно рассуждаю по поводу дерьма, в котором оказалась. В чем же я виновата? Что красивее, умнее и образованнее мужа? В том, что смогла заработать деньги, которые ему в случае моего восстания придется отдавать? Но самое главное, как могло приключиться, что я его боюсь? По-настоящему боюсь. До тошноты и до дрожи. — В голове у Анны теперь крутилась одна и та же пластинка. — Сильнейший всегда порабощает слабейшего. У первобытных жена подчинялась мужу, потому что он был физически сильней, а теперь потому, что он умней или богаче. А если наоборот? Тогда слабый, назначенный в загсе начальником, должен применить любые меры, чтобы обуздать сильного подчиненного. Николай поработил меня. Я отыгрываюсь на маме, мама строжит Васю, а Васечка, когда вырастет, оторвется на нас самих, ослабевших. Закон джунглей, к разнице полов не имеющий никакого отношения».

Анна теперь могла думать только об одном и том же, пока голова не начинала раскалываться: «Власть можно доверить только ангелам, и то у них через неделю вырастут рога. По-моему, Кропоткин, — уныло подытожила она и завернула на новый порочный круг. — Что-то не припомню ни одного случая насилия в семье, где жена — инструктор карате, или тесть — министр, или благоверная — мешок с деньгами. Мужчина тогда вполне корректен, даже если она дура, не умеет одеваться, плохо готовит и не занимается детьми. Значит, это общая проблема сильного и слабого, иерархия, на которой построен весь наш мир?

Мужчины слишком боятся, что женщины могут все, что они сами, и еще кроме этого — рожать детей. Поэтому они и принижают слабый пол в этом необыкновенном проявлении.

Все, хватит. Так можно сойти с ума. Мне бы впору новое феминистское движение возглавить, рожа вот только крива. Вся в синяках.

Как же из этого дерьма выбираться?

Надо вернуть все на прежние места. Во-первых, подняться самой, во-вторых, опустить его. А как же Вася? За Васю надо решить сейчас, с кем ему быть. Выращу его без отца? А вдруг он потом меня в этом обвинит? Надо воспитать его так, чтобы не обвинил. Но если в нем Колины гены? Надо все равно решить самой и взять на себя ответственность. Всю ее полноту. Не захотела взваливать на себя этот груз, когда только забеременела, теперь все равно придется. Оказывается, самое трудное в этой жизни — повернуться к проблеме лицом. Как можно раньше. Пока она еще маленькая. Пока она еще за твоей спиной не выросла из противного карлика в готового пожрать тебя Голиафа.

Как бы ни было тяжело, придется раскрутить весь этот клубок в обратную сторону. Гера бы это одобрил. Я не хочу, чтобы одному человеку было стыдно, что он когда-то любил эту женщину». Так Анна поймала себя, что хотя и не вспоминала впрямую о своей первой любви, но все время ощущала ее присутствие рядом и по-прежнему сверяла с давно пропавшим любимым свои мысли и действия.

«Что есть у нас в активе? Квартира с доходом в тысячу баксов, оффшор и Клоди. Есть мама. Но от нее никакого проку. Наоборот это пассив, и Васечка тоже. Слабые звенья надо убрать на задворки истории. Тылы должны быть прикрыты». Теперь, когда у нее появилась цель, она приободрилась и лихорадочно придумывала планы один злее другого. Ее мозг, как генератор, который давно не заводили, сначала чихал и глох, потом стартер все же сработал, и она почувствовала, что мысли, вернее, пока их уродливые сгустки, начали двигаться у нее под черепной коробкой, неуклюже сталкиваясь и цепляясь друг за друга заусеницами, но оживая и становясь проворнее с каждой минутой.

«Еще немного, и мои мозги, которыми я так гордилась, протухли бы окончательно». Анне было физически приятно ощущение мыслительного процесса в черепушке.

Утром она сказала маме:

— У меня к тебе просьба. Пожалуйста, ты можешь уехать с Васей на месяц к тете Гале в Петербург?

— Зачем это? — насторожилась та.

Раньше Анна не стала бы посвящать маму в свои планы, но теперь Анна Павловна числилась в рядовых.

— У меня должны быть развязаны руки. Понимаешь? Ты хочешь жить со мной и с Васей в покое и достатке? Для этого надо поработать. Твоя часть работы — тихо сидеть у тети Гали и не высовываться, пока я не скажу. Ты поняла?

— Да, — вроде бы поняла мама.

— Но главное, ты не должна — звонить в Москву, чтобы случайно не попасть на Николая. Деньги и все необходимое я тебе вышлю. Это может продлиться два-три месяца. Наберись терпения. Проживешь с тетей Галей две недели, потом снимешь дачу на заливе, но никому, даже тетке, не проболтайся, где именно. Я не хочу тебя пугать, но вас могут искать как заложников. Понятно?

— Хорошо, я все поняла. Мы тебе не нужны, — горько уронила старшая Анна, и плечи ее дрогнули.

— Господи, ну что ты несешь?! — рассердилась младшая. Крупицу правды нельзя сказать. Никто тебя не понимает. Один на льдине. И вслух строго добавила: — Мама, мне некогда все это обсуждать. Ты сделаешь, как я прошу, и без стонов. Иначе я от тебя съеду и Васечку заберу.

Анна, конечно, блефовала. Ей нужны были сын и мама, по крайней мере — в роли бабушки. Она знала, что излишне строга с мамой, но заметила: стоит хоть чуть-чуть расслабиться, как та норовила залезть на нее верхом со всеми коробами вины за всю исковерканную перестройкой жизнь.

— Тебе хорошо. Ты молода, красива, богата! — всхлипнула старшая Анна.

— И что? Хочешь, чтобы я тебе отдала свою молодость, красоту и богатство? — грубо оборвала ее младшая. — У тебя свои были, и ты ими распорядилась, как могла. Теперь моя очередь. К тому же на мое добро не одна ты заришься.

— Какая ты стала грубая…

— Ты едешь? — перебила ее Анна.

— Да.

Мятеж был подавлен.

— На следующей неделе я закажу тебе билеты и все такое. Николаю ни слова.

— Но разве отец не должен знать, где будет его сын? Это был шантаж. Анна пришла в ярость. Она подошла к матери близко, совсем близко, и прошипела:

— Если ты хоть слово скажешь Николаю, я просто уйду от вас навсегда, и тебе придется куковать жизнь с этим придурком. Он будет пить и колошматить тебя вместо меня.

Мама отшатнулась, но Анна грубо притянула ее к себе и насильно заглянула в глаза.

— Мама, это важно в первую очередь для тебя. Делай, что я велю.

Анна оделась и пошла на переговорный пункт, из дома она звонить не рискнула. Николай все-таки нагнал на нее страху. Ей повезло, Клаудио оказался на месте. Он удивлен и растроган, он, конечно, приедет. Особенно если она оплатит дорогу. «Надо дать факс на фирму, что он приезжает? Но там ведь совершенно другие люди?! Так надо? Слово моей русской богини — закон!»

Стоял холодный солнечный октябрь, в витринах шумного, полного праздных зевак, старого Арбата сверкало солнце. Анна прошла до ближайшего магазина сотовой связи и оформила мобильный телефон. Было уже три часа дня. Приятно припекало прощальное осеннее солнышко. Анна медленно, с удовольствием шла вдоль витрин, разглядывая вещи. Вся одежда за глянцевыми стеклами была молодежной, ядовитых электрических цветов. Словно одеваться хотели только субтильные подростки. «Нынешняя молодежь — баловни всемирной индустрии потребления. Для них стараются дизайнеры моды, для них снимают кино, им предназначена почти вся реклама, — грустно подумала Анна, ей стало обидно, что ее поколение уже скинуто со счетов. — Но что эти избалованные тинейджеры будут делать, когда подрастут и не смогут натянуть на себя все эти маечки и штанишки? Их так же бесцеремонно отшвырнут в сторону и займутся обработкой более юных мозгов. Для многих взросление станет трагедией, концом света. А мы сами? До перестройки нам говорили: „Подождите, вы еще слишком молодые“. А потом все так завертелось, что и нескольких лет не прошло, как нам уже гаркнули: „А вы куда, старперы, лезете?“ И пендаля: „Валите, пока целы“».

Лоточница, светловолосая молодая женщина, продавала «тот самый коктейль». Молочный, только не за десять копеек, как в детстве, а за двадцать пять рублей. И совершенно не тот самый, а какое-то сладкое безвкусное месиво. И выражение лица у продавщицы было не приветливое, как у веселой полной красавицы тети Клавы в их гастрономе, а совершенно зверское, словно она торговала не молочным коктейлем, а ручными гранатами. Анна бросила недопитый стаканчик в урну и купила бутылку минеральной. Дико хотелось есть. Выпила залпом. Военное положение, хватит жрать. К восьми вечера у нее уже кружилась голова, она бухнулась в постель и погрузилась в голодное небытие.

Через десять дней Клаудио, по-прежнему великолепный, ждал ее в ресторане гостиницы «Украина».

— Ты стала настоящей русской красавицей! — Он радостно поднялся ей навстречу. — Так похорошела, такие формы!

— Я стала жирной свиньей, но это пройдет! — отрезала Анна. Она отвыкла флиртовать. — Клоди, дорогой, помоги мне… — Молодая женщина придвинулась к нему, словно ожидая защиты, и вкратце обрисовала в выгодном для себя свете ситуацию. — Ты встретишься с Николаем, как мой давний партнер по бизнесу, заинтересуешь его сделками, которые мы якобы с тобой уже не раз проворачивали. Я при случае, если он спросит, подтвержу, но без нажима, чтобы он ничего не заподозрил. Он жадный до чужих денег, возьмет кредит в банке у своего нового компаньона. Ты выставишь в контракте официально завышенную цену, а продашь по реальной. Разницу поделите.

— Что продашь?

— Это мы сейчас с тобой придумаем. Продать надо то, что при транспортировке может подпасть под хорошо замаскированные штрафные санкции или форс-мажор.

— Может, прогорклый кофе? У нас должна сейчас выйти поправка в торговой палате, но русские об этом еще ничего не знают.

— Отлично. Прибыль поделите поровну. Оформите все безотзывным аккредитивом на получателя. Но нужно отдельно составить «Р»-вексель с форс-мажорными накрутками. Пусть первые два-три раза все пройдет гладко. Суммы должны фигурировать приличные, вокруг полумиллиона баксов, чтобы прибыль была ощутимой. Потом выставь ему 900 тысяч, миллиона он испугается, перекачай все на наш оффшор, чтобы твоя итальянская фирма официально осталась чистой. Зацепись за форс-мажор и выжди пару недель. Он бодаться не полезет, ведь надо будет признаться, что все это время он обманывал компаньона на липовых ценах.

— Не знаю, смогу ли я. Это слишком рискованно, а я решил вообще отойти от дел, по крайней мере с Россией. У вас развелось теперь столько жуликов, и цены дают гораздо хуже прежних.

«На себя посмотри», — подумала Анна, а вслух сказала:

— Но, Клоди, милый, речь ведь идет почти о миллионе долларов. Чем тебе не дело перед уходом на пенсию?

— Не знаю. Может выйти скандал. Твоего мужа начнут трясти инвесторы. Все отнимут.

— Ему есть что отдавать. Он продаст фирму, машину, акции. Я знаю, он купил на своих родителей дом в Завидово.

— То есть все ваше имущество?

— Не наше, а мое. Или купленное на мои деньги. Да. Он здесь отдаст мое имущество своему компаньону, а там, на Кипре, я получу его налом. В доле с тобой. Соглашайся. Мои восемьдесят процентов, твои двадцать плюс сохранившиеся у меня документы о наших прежних махинациях, которые здесь ничего не стоят, а у тебя они могут оказаться в цене, плюс всякая мелочевка: наши фотографии на Капри, чтобы не тревожить твою драгоценную Сильвию.

— Ты меня шантажируешь? — изумился Клоди.

— Нет, ты мой единственный друг. Соглашайся. 180 тысяч на улице не валяются.

— Мадонна, ты великолепна. Ты хороша до безумия и умна до умопомрачения. Я сдаюсь.

То, что Клаудио восхищался ею, было Анне приятно и необходимо, словно пьянящий весенний воздух. Как женщина она совсем потеряла почву под ногами. Бывшие компаньоны перешли к обсуждению деталей и, как в хорошие старые времена, закончили эту дискуссию в постели. Молодая женщина немного неуверенно склонилась к ласкам страстного итальянца. То, что она все еще может получать удовольствие, удивило ее. Анна долго благодарно и тихо плакала в подушку, пока Клоди фыркал под душем. Жизнь научила Анну, что даже единственному другу нельзя показывать свою слабость. Так, просто и буднично, она изменила мужу, как еще раньше изменила себе, а до этого изменила самой жизни.

Бомба с часовым механизмом заработала, начался обратный отсчет. Звонки, перезвоны, тайные свидания для корректировки планов после деловых встреч Клаудио с Николаем. Знакомая Анне нервная дрожь мужа от ожидания больших денег, его самодовольные ухмылочки, что он кое-что может и сам. Снова обеды, прогулки с Клоди. Николай был почти нежен и совершенно корректен — ему нужны были сведения о прежних операциях с неожиданно объявившимся итальянцем. Анна даже на какое-то мгновение подумала, не напрасно ли она все это затеяла. Ведь теперь она уже знала, как может вертеть этим человеком. Паника улеглась, страх почти исчез. Ей было смешно и жалко смотреть, как муж надувал щеки и хвастал. Как утаил от нее прибыль с первой сделки. Как милостиво позволял ухаживать за собой. Единственное, что было по-настоящему невыносимым, — Анна не могла с ним спать в одной постели. Его огромное тело подавляло ее даже во сне, даже через барьер одеяла. Она придумала себе какую-то жуткую хворь и отселилась к Васечке. А Николай все чаще стал захаживать к Верке под видом свидания с дочкой и частенько задерживался там до ночи. Анна об этом знала, шофер заложил, но молчала. Обоюдная измена была выгодна ей со всех сторон.

Про таких, как его прежняя жена, обычно говорили: «Видная женщина». Раньше Верусик стряпала всякую дрянь в кафе-стекляшке, потом к нему пристроили новый корпус и назвали ночным клубом «Мечта», а Верку повысили до шеф-повара, хотя ассортимент дряни остался прежним. Она была легкая нравом, компанейская. С ней всегда можно было выпить и закусить. Своя в доску, добрая, веселая, и, глядя на ее нежные, округлые, налитые соком формы, Николай однажды спросил себя: «Зачем надо было связываться с этой злющей лахудрой и с ее унылой мамашей?» Конечно, она красивая, его платиновая лиса, но она какая-то пустая, невозможно достать до донышка даже в постели. Отчужденная. Утром встает, словно и не спала рядом.

Анна ускользала, и это злило, бесило его.

«Вот Верка, — продолжал рассуждать Николай. — Влепишь ей сгоряча, она заголосит, заголосит, сама полезет драться, царапаться, потом помиримся, идем в кабак или в койку валимся, а Анна замолчит, губы подожмет. Ее убить хочется».

Николаю в своем прежнем доме дышалось легко, вольготно. Можно было ходить босиком и в трусах, чесать живот, пить пиво, горланить песни. Он был уже с брюшком, волосы начали редеть, и Николай вынужден был стричь их совсем коротко, бобриком. Молодость как-то быстро кончилась. Он уже дважды отец, дважды муж, но главное — у него водятся денежки, и Верка не костерит его за измену, а мечет на стол пироги, ставит «Кремлевскую» с нежным ободком инея на стекле. Верка — человек. Верка понимает.

Анна сняла однокомнатную квартиру с проваленной тахтой неопределенного цвета и странной резной стенкой ручной работы неизвестного доморощенного умельца. Квартирка была маленькая, но в удобном месте, в начале Ленинского, светлая, с завораживающим видом из окна на индустриальную свалку. Как раз для таких, как Анна, любителей городского экстрима.

Анна долго там убиралась сама, чтобы пропитать ее своей энергией. Потом потихоньку перенесла туда часть вещей из дома, шубы, драгоценности и документы. Особо ценные антикварную мебель и картины она под видом предполагаемого в отсутствие Васечки ремонта перетащила к сердобольным соседям.

Анна снова играла в жизнь, наслаждаясь каждой деталью своей аферы. Оглядывала свой еще бездействующий штаб. Вот папки с документацией фирмы. Вот все, связанное с Клоди. Это оффшоры. Она не думала, чем будет заниматься, когда освободится от мужа. Жила только настоящим. Ей доставляла огромную сладостную радость каждая минута этого освобождения.

На свою конспиративную квартиру она иногда заезжала днем просто передохнуть, расстелив простынь, полежать нагишом на полу, послушать музыку, припомнить, как когда-то она так же тайком приезжала в квартиру Германа. Как давно это было, и было ли? Жаль, что гиацинты такие цветы, что их нельзя засушить. От его ароматного привета не осталось никакого вещественного следа. Что он там поделывает? Наверное, процветает, раз больше не шлет цветов через океан. Забыл. Семь лет прошло, как один день. Пора наконец и ей забыть его. Попрощаться. Написать письмо, просто для самой себя. Анна долго сидела над чистым листом бумаги, стараясь вызвать то необыкновенное состояние души, когда слова неудержимо льются из сердца, как вода через край. Наконец, поймав слабую волну вдохновения, углубилась в стих. С трудом укладывала Анна на бумагу тяжелые, негнущиеся строчки, зачеркивала и начинала вновь. Пора бы ей хоть раз попробовать обойтись без подсказок свыше.