"Предостережение" - читать интересную книгу автора (Лигачев Егор Кузьмич)

Связка

Я уже упоминал, что в сложном деле замены руководящих кадров, на которое поставили меня Андропов и Горбачев в 1983 году, мне выпала малоблагодарная миссия первым сообщать людям об их предстоящей отставке. Однако эта неприятная часть кадровой работы с лихвой компенсировалась тем удовлетворением, которое возникало при выдвижении способных, толковых людей. Станиславскому принадлежит мысль о том, что режиссер должен умирать в актере, как бы растворяться в нем, полностью себя выражать в актерской игре.

По аналогии с этим я убежден: настоящий руководитель, партийный работник тоже должен «оставаться» в людях, в тех, кому он помог граждански возмужать и закалиться. Когда мне приходится встречаться с товарищами, в которых когда-то вложил частицу своего «я» и которые оправдали доверие честной, самоотверженной работой, ей-богу, это доставляет радость. К счастью, такие случаи не так уж редки.

На казенном, бюрократическом языке это постоянное эмоциональное напряжение сухо называется «работой с кадрами». На Западе соответствующий термин звучит иначе — «подготовка менеджеров». А ведь суть та же: во всем мире огромное внимание уделяют взращиванию руководящих кадров, будь то школы бизнеса или же университетские центры, готовящие будущих политиков.

И здесь, по-моему, самое место сказать о той идеологии и той практике подготовки руководящих кадров, какие существовали в период Брежнева. Линия в то время просматривалась весьма четкая: в областном масштабе выдвигать местные кадры. На первый взгляд, этот принцип вроде бы неплох. Однако, если вдуматься, был он весьма коварен, ибо создавал ситуацию, при которой в партии трудно было появиться новым крупным фигурам.

Крупному политическому деятелю гораздо легче сформироваться, если он работал и на местах, и в центре. Если же он всю жизнь замкнут в рамках сравнительно небольшого региона, а в столицу наведывается лишь изредка, это и по части кругозора, и психологически ограничивает его. Я знал немало руководителей областного масштаба, которые по своим интеллектуальным и волевым возможностям, а также благодаря прекрасному знанию жизни могли стать очень заметными фигурами на всесоюзном, республиканском уровне, однако полностью так и не раскрыли свой личностный потенциал только потому, что их в свое время передержали внизу, не пропустили через политическое горнило центра.

Между прочим, при Сталине местные руководящие кадры передвигали из области в область непрестанно, буквально перебрасывали людей с места на место, но зачастую диктовалось это не только заботой об их росте, но и опасениями, как бы руководители слишком прочно не «приросли» к одному региону и не «обросли» большим числом соратников, единомышленников.

Короче говоря, оба подхода — и частые перетасовки и «замораживание» кадров на местах негативно влияли на процесс становления политических лидеров. В этой связи скажу, что, занимаясь кадрами в ЦК, я не раз критиковал брежневскую линию в этом вопросе, хотя моя-то судьба сложилась удачно: из Москвы я на семнадцать лет уехал в Сибирь, а затем меня вернули в Москву. Но это было исключение, вдобавок, как я уже писал, в 1965 году я сам выбрал свою сибирскую судьбу.

Как в партии шла подготовка политических лидеров? Издавна в аппарате ЦК КПСС существовала так называемая инспектура — небольшое подразделение, своего рода «райский этаж», где отсиживались по «высочайшему дозволению» слабые работники, у которых еще не вышли пенсионные сроки.

При Андропове мы решительно и быстро избавились от таких людей, и я предложил набрать в группу инспекторов молодых, энергичных, перспективных руководителей, которые в будущем могли бы стать политическими лидерами.

Когда я изложил свой план Генеральному секретарю и попросил для этого девять ставок в штатном расписании, Юрий Владимирович поддержал безоговорочно. Потом добавил:

— Сколько надо ставок, столько и бери! Надо пятнадцать — дадим тебе пятнадцать ставок. Очень стоящее дело!

И действительно, дело оказалось стоящим. Мы установили, что будем на десять—двенадцать месяцев зачислять в инспектуру наиболее перспективных работников в возрасте от 40 до 50 лет. Сегодня, с дистанции времени, с полным правом можно сказать, что выбор наш оказался удачным. Чтобы подтвердить это, достаточно перечислить некоторых из тех, кто прошел через инспектуру ЦК КПСС. Это В.А.Купцов, Е.С.Строев, Л.В.Шарин, К.С.Салыков, И.С.Болдырев, Ю.И.Литвинцев, С.М.Байжанов, И.И.Никулин, В.В.Григорьев, А.А.Ружицкий, Г.П.Харченко и многие другие. Все они, как говорится, мужики крепкие, в трудных политических условиях последних лет они заметно проявили себя.

Да, в те годы, когда нам работалось трудно, но и дружно, занимаясь текущими делами, мы главное внимание уделяли перспективным вопросам. Связка Горбачев — Лигачев при Андропове определилась довольно быстро, именно о ней упоминал итальянский корреспондент. Да и секрета мы из нее особого не делали, ибо в основе ее лежали сугубо деловые соображения, она была на виду у всех, проявляясь в конкретных действиях. Михаил Сергеевич неизменно поддерживал меня на заседаниях Политбюро, двери его кабинета для меня всегда были открыты, встречались мы часто и много вели в ту пору доверительных бесед. Когда Генеральным секретарем стал Черненко, сами обстоятельства побудили нас сблизиться еще теснее, ибо выдвиженцы Андропова в тот период оказались, я бы сказал, в неустойчивом положении.

Это проявилось, как я уже писал, в том, что был отменен Пленум ЦК по вопросам научно-технического прогресса, где с докладом должен был выступить Горбачев. А кроме того, с течением времени все отчетливее начала ощущаться некая прохлада в отношениях между Генеральным секретарем и Горбачевым. Мы замечали это по многим приметам: Черненко начал давать различные поручения через голову Михаила Сергеевича, чаще выходил непосредственно на секретарей ЦК по тем вопросам, какие обычно входят в компетенцию «второго»…

Это, конечно, тревожило.

Вдобавок, начала проявляться и своего рода ревность, желание поставить нас в трудное положение.

По состоянию здоровья Генсек все реже и реже председательствовал на заседаниях Политбюро, а если приезжал на них, то говорил только по писаному тексту, недолго. Было видно, что ему очень тяжело, что каждое заседание превращается для него буквально в физическую пытку. Но заранее никогда не было известно, приедет ли на очередное заседание ПБ Черненко, или же проводить заседание будет второй секретарь Горбачев. И на деле происходило следующее: вдруг, неожиданно, буквально за полчаса до начала Михаилу Сергеевичу сообщали, что Генсек не приедет и что председательствовать на ПБ придется ему, Горбачеву.

Это были сложные моменты. По собственному опыту знаю, как трудно проводить заседания Политбюро, Секретариата, как основательно надо к ним готовиться. Даже по одному, как говорится, «твоему» вопросу, включенному в повестку дня, нередко приходилось собирать рабочие совещания, консультироваться со специалистами, запасаться множеством статистических данных. А тут речь шла о компетентности сразу по всем вопросам повестки дня — вопросам весьма разным, но обязательно масштабным, ибо мелкие проблемы на заседания ПБ не выносили. Но на подготовку к проведению очередного ПБ Черненко отводил Горбачеву всего лишь 30 минут. Да, это действительно было тяжелым испытанием для Михаила Сергеевича. А если учесть, что в том составе ПБ были люди, которые ждали его срыва…

В общем, мы отчетливо ощущали охлаждение со стороны Черненко. Становилось ясно: кто-то крупно нашептывает ему против Горбачева.

Обдумав все основательно, я однажды сказал Горбачеву:

— Михаил Сергеевич, давайте я позвоню Константину Устиновичу и объяснюсь с ним напрямую, расскажу, как вы работаете, скажу, чтобы не доверял шептунам.

Горбачев не возражал, и я начал готовиться к разговору, который представлялся делом далеко не простым даже с формальной точки зрения: я ведь в то время был только секретарем ЦК, а беседовать на весьма острую тему намеревался с Генеральным секретарем. Нельзя было исключить и крайнюю ситуацию: вдруг Черненко не воспримет разговор вообще, даст понять, что это не моего, мол, ума дело.

Впрочем, шансы на успех тоже были.

После перехода на работу в ЦК КПСС — а произошло это, напомню, в отсутствие Черненко — мои отношения с ним складывались непросто. Поначалу он относился ко мне настороженно. Но поскольку я камней за пазухой не держу, Черненко, видимо, вскоре понял, что неприятностей ему ждать от меня не приходится. И отношения наши постепенно выровнялись. Более того, став Генеральным секретарем, он все больше доверял мне, я это чувствовал. Когда он тяжело заболел и находился дома, я порой звонил ему на квартиру, чтобы согласовать важные вопросы. Нередко меня просил об этом Горбачев:

— Лучше ты позвони Константину Устиновичу, согласуй.

К телефону всегда подходила жена Черненко — Анна Дмитриевна, женщина скромная и добрая, — именно такое составил я о ней представление. И еще несомненно мужественная женщина: она, видимо, хорошо понимала, что дни Константина Устиновича сочтены, однако ничем не выдавала своей тревоги, разговаривала приветливо и каждый раз на мой осторожный вопрос, можно ли поговорить с Константином Устиновичем, отвечала:

— Егор Кузьмич, подождите минуту, я все-таки попрошу Константина Устиновича подойти к телефону…

Действительно, Черненко, несмотря на болезненное состояние, брал трубку, и я весьма кратко, чтобы не утомлять его, согласовывал тот или иной вопрос.

Но та памятная телефонная беседа была непривычно долгой. Генеральный, видимо, понимал ее особую важность, и тут уж щадить свое здоровье ему не приходилось. Думаю, помощники докладывали ему, что некоторые члены Политбюро, пользуясь частым отсутствием Генерального секретаря, как и в прошлые, доандроповские времена, перешли на сокращенный рабочий день, не перенапрягались. Поэтому я рассказал, что плотно — с девяти утра до девяти вечера — трудится Горбачев, сказал о том, что мы не хотим и не можем подвести Генерального секретаря.

— Константин Устинович, — говорил я, — вы знаете, что я из Сибири, Горбачев с Северного Кавказа, к тому же я совсем недавно работаю в ЦК. Старых связей у нас не было. Да, мы с Горбачевым работаем дружно, но эта работа основана на интересах дела, только на интересах дела. Никаких других мотивов у нас нет.

Говорил в основном я. Черненко вопросов не задавал. А выслушав мой горячий монолог, ответил просто и коротко:

— Верю, Егор Кузьмич. Будем считать, что наш разговор состоялся.

На том мы и распрощались.

Вспоминая сегодня тот телефонный разговор с Черненко, я могу с чистой совестью говорить, что действовал в высшей степени искренне. В связи с болезнью Генерального секретаря ЦК ситуация в высшем эшелоне партийного руководства становилась все более нестабильной. Мы с Горбачевым отчетливо чувствовали, что внутри Политбюро были люди, которые начали активную подготовку к скорому, неизбежному перераспределению власти — с тем чтобы перехватить ее.

При этом хочу особо отметить следующее.

Хотя мои личные отношения с такими членами Политбюро, как Г.В.Романов или В.В.Гришин, сложились натянуто — мы были людьми разными, по-разному оценивали наше прошлое, положение в обществе, — однако в целом я чувствован себя в Секретариате ЦК достаточно прочно, уверенно. Об отношении ко мне старейшины Политбюро А.А.Громыко я уже писал. Сложились у меня добрые отношения и с Н.А.Тихоновым. Прошло уже немало времени с тех пор и можно без ложной скромности сказать, что Предсовмина, видимо, ценил меня в чисто деловом плане — это проявилось, в частности, памятной зимой 1984 — 1985 годов. Что же касается Генерального секретаря ЦК Черненко, то об этом я тоже писал.

Короче говоря, если бы я думал исключительно о собственной персоне, то не мог не понимать, что особой опасности лично надо мной не нависало. Однако мне было предельно ясно, что нарастающая борьба за власть затрагивает судьбы партии, страны. На мой взгляд, в то время только Горбачев был достоин того, чтобы занять высший пост Генерального секретаря ЦК КПСС, и в тот период это соответствовало интересам партии, государства.

Знаете, к сожалению, часть высокопоставленных, с большим стажем аппаратчиков с давних времен привыкла, как говорится, держать нос по ветру и по сугубо личным мотивам строить свои отношения с тем или иным руководителем — даже в ранге члена Политбюро, — в зависимости от того, какой у него «рейтинг». Беру слово «рейтинг» в кавычки, потому что в данном случае речь идет не о его буквальном значении, а лишь о том, благосклонен ли к тому или иному руководителю Генеральный секретарь. Если не благосклонен, а придирчив, то реакция соответствующая. Впоследствии, между прочим, я сам в полной мере ощутил на себе эту характерную черту бывалых аппаратных «столпов». И сообразно этим привычкам, в конце 1984 года аппаратная атмосфера вокруг Горбачева начала характеризовать некими «вакуумными» свойствами. Думаю, Михаил Сергеевич и сам ощущал ее, но со стороны это было особенно заметно. Бывалые работники брежневской поры сперва заметались, не зная, на кого делать ставку, а затем все определеннее начали занимать отнюдь не горбачевскую сторону.

Разумеется, передо мной такой выбор не стоял в принципе, ибо я руководствовался убеждениями, а не расчетом. Столь же твердую позицию занимали многие первые секретари обкомов партии, которые тоже исходили из деловых соображений и держали сторону Горбачева. В общем, я бы сказал так: те, кто действительно работал, были за Горбачева; те, кто плел политические и аппаратные интриги, были против него.

Именно эта общего характера ситуация, а не просто личные отношения с Горбачевым, привела меня к мысли пойти на откровенный, прямой разговор с Черненко. И к его чести, он этот разговор не только принял, но и сделан из него надлежащие выводы. Очень скоро мы ощутили, что холодок в отношениях Генерального секретаря к Горбачеву начал таять.

А затем и произошло событие, которое выровняло поначалу неблагоприятную для нас обстановку.

Черненко чувствовал себя неважно, как я уже писал, частенько отлеживался дома. И однажды сказал:

— Врачи советуют поехать на лечение в Кисловодск. Видимо, придется к этому совету прислушаться.

Но уже на шестой-седьмой день пребывания в Кисловодске здоровье Генерального секретаря резко ухудшилось. Его немедленно самолетом доставили в Москву и сразу отвезли в Центральную клиническую больницу в Кунцеве.

Впрочем, об этом я узнал позднее, когда в ЦК стало официально известно, что Генеральный секретарь находится в больнице. В этот период резко активизировался Гришин, почти открыто начавший претендовать на ведущую роль в Политбюро. Знали мы и о том, что кое-кто предпринимает попытки встретиться с Генсеком в больнице, однако было известно, что врачи возражают против этого. Да и сам Черненко не хотел никого принимать.

Впрочем, здесь я пишу лишь о фактах, известных лично мне. Я не вправе исключить, что кто-то из членов Политбюро побывал в больнице у Черненко и имел с ним беседу. Повторяю: я не исключаю, но мне об этом ничего не известно.

Зато я в подробностях могу поведать о том, в чем принимал участие лично. И в этой связи вспоминаю, что однажды мне позвонил Михаил Сергеевич. Кратко, но многозначительно сказал:

— Егор, нам с тобой надо съездить к Константину Устиновичу в больницу. Я договорился. Поедем в шесть часов.

Но прежде чем в деталях рассказать о той необычайно важной поездке к тяжелобольному Черненко, поездке в тот же больничный коттедж, где я в последний раз беседовал с Андроповым, — а возможно, в соседний, они неотличимы, да и какая в конце концов разница, — хочу напомнить о некоторых I других событиях той памятной зимы.

Зима 1984-1985 годов стояла необычайно суровая, ее снежными заносами, которые в иных регионах достигали высоты двух-трех метров. Из-за сильных холодов обильных снегопадов возникли большие трудности промышленности, а особенно на транспорте. Не будет преувеличением сказать, что народное хозяйство оказалось на грани паралича. Хорошо помню обстановку тех месяцев: 54 крупные теплоэлектроцентрали, составлявшие наш главный энергетический потенциал, могли в любой день погасить котлы, на некоторых ТЭЦ загрузка углем шла буквально с колес. На магистралях стояли сотни брошенных поездов. Двадцать две тысячи вагонов замерзли на подъездных путях — разгрузить их не представлялось возможным из-за намертво смерзшегося груза. В правительстве готовили страховочный вариант на случай катастрофы: предполагалось остановить, вывести из эксплуатации сотни крупнейших предприятий, потреблявших газ и мазут, чтобы обеспечить теплом и светом жилые кварталы, не допустить замерзания квартир.

Ситуация складывалась критическая, по существу речь шла о крупном стихийном бедствии, охватившем не какой-то один регион, а почти три четверти территории страны.

Политбюро ЦК КПСС и правительство принимали поистине отчаянные меры, чтобы не допустить развала энергетической системы страны, предотвратить катастрофу. При этом главная задача определилась весьма четко: прежде всего необходимо было обеспечить бесперебойную работу железных дорог.

Члену Политбюро, зампреду Совмина СССР Г.А.Алиеву и кандидату в члены ПБ, секретарю ЦК В.И.Долгих было поручено специально заниматься проблемами, которые каждодневно ставила перед народным хозяйством необычно суровая зима. Речь шла о создании оперативного штаба, в задачу которого входила координация мер по предотвращению хозяйственного паралича и остановки железных дорог. Решением Политбюро мне было поручено возглавить эту оперативную группу.

В то время я был всего лишь секретарем ЦК, то есть формально числился рангом ниже членов и кандидатов в члены Политбюро. Однако на таком поручении настоял Председатель Совета Министров СССР Н.А.Тихонов.

Николай Александрович Тихонов — личность своеобразная. Человек высокой личной культуры, он держался независимо, умел отстаивать свое мнение. Он хорошо знал сферу производства, но редко в последние годы выезжал на места.

Кроме того, самостоятельность мышления нередко переходила у Тихонова, я бы сказал, в самоцель, порой он ставил свою точку зрения выше коллективного мнения, не воспринимая разумные аргументы, — возможно, в этом проявлялся преклонный возраст. Да и в перспективу Тихонов уже не заглядывал, ограничиваясь в основном текущими делами. Общаясь с Николаем Александровичем, я частенько думал: сбросить бы ему годков эдак двадцать, был бы он хорошим Председателем Совмина. Но он пересидел свой лучший возраст в замах.

Кстати говоря, в 1989 году Тихонов прислал Горбачеву письмо, в котором вспоминал о своей позиции, занятой на заседании Политбюро в 1984 году, когда Черненко поставил вопрос о том, чтобы поручить ведение Секретариата ЦК Горбачеву. Тихонов писал, что под влиянием новых обстоятельств переосмыслил свою прежнюю точку зрения и считает, что был не прав…

Суровой зимой 1984-1985 годов Политбюро заслушивало наши сообщения о складывающейся на транспорте и в промышленности обстановке почти каждую неделю. И, помню, однажды Тихонов воскликнул:

— Как же получается? В Сибири самые суровые морозы, но сбоев практически не бывает! А тут крепкие морозы раз в десять лет случаются, и все на грани паралича. Егор Кузьмич, расскажите, как вам в Сибири удавалось без такой вот лихорадки переживать суровые зимы?

Ответить было несложно:

— Каждый раз готовимся к зиме очень основательно, вот в чем секрет! Если в Сибири к морозам не готовиться, то и одну-единственную зиму не перезимуешь.

В те трудные зимние месяцы еженедельно, а когда требовала обстановка, и по два раза в неделю мы проводили всесоюзные селекторные летучки. На главном пункте связи Министерства путей сообщения собирались руководители МПС. других министерств, ВЦСПС, народного контроля, чтобы оперативно решать вопросы, поступавшие с мест. Приглашали мы человек 30—40, в том числе журналистов, однако быстро осознав пользу таких селекторных летучек, на совещания потянулось много руководящего люду, приходилось даже осаживать, ограничивать круг присутствовавших.

Зато аудитория, собравшаяся на другом конце селекторной связи, была поистине безгранична. Связь МПС охватывает всю сеть железных дорог, вдобавок во время совещаний к ней подсоединялись крупнейшие шахты, металлургические и химические заводы, ЦК республик, обкомы партии, облисполкомы. В итоге без всякого приказа на пунктах связи добровольно собирался почти весь руководящий актив регионов, оказавшихся под угрозой хозяйственного паралича. И как-то само собой, тоже без приказа, установилась такая практика: энергично, за час с небольшим, решив основные проблемы, требовавшие вмешательства центра, мы прекращали селекторное совещание, а люди на местах продолжали обсуждение, согласовывая конкретные вопросы.

. Сто дней и ночей длилась упорная борьба с холодом и снегами. Те селекторные сборы наверняка запомнились десяткам тысяч руководителей разного ранга. Тяжелейшей студеной зимой они постоянно ощущали целостность хозяйственного организма, спокойную, твердую и организующую руку центра, что позволяло маневрировать ресурсами, расшивать «узкие места». С помощью оперативного штаба были решительно сломаны ведомственные перегородки: в критический час железнодорожники, металлурги, угольщики, нефтяники не вели между собой тяжб, а, наоборот, подставляли друг другу плечо. Могу сказать определенно: в ту суровую зиму только политическое и хозяйственное единство страны спасло всех от великих бед, если бы замерли железные дороги в заснеженной России, на Украине, в Казахстане, повсюду остановились бы заводы, без тепла и электроэнергии остались бы люди. Селекторные летучки всегда открывал министр путей сообщения Н.С.Конарев, который четко и критически докладывал обстановку на всех железных дорогах. В ту зиму я убедился, каким уважением у железнодорожников пользуется Николай Семенович, человек самоотверженный, крупный организатop, мыслящий в масштабах государства. И вовсе не случайно в 1989 году, когда Верховный Совет СССР не утвердил Конарева министром, буквально поднялись все железные дороги. Тысячи телеграмм пришли в Москву от путейцев, движенцев диспетчеров, начальников маленьких полустанков. Как говорится, поднялась вся железнодорожная «рать». Это был своего рода стихийный коллективный ультиматум с требованием утвердить Конарева министром.

И его утвердили.

После Конарева докладывали два-три начальника дорог: один — о том, как в сложных условиях сумели организовать работу, с другого строго спрашивали за неполадки. И затем шли вопросы с мест. Некоторые из них решались сразу, как говорится, не отходя от микрофона по другим давались поручения с жесточайшим контролем. Далее выступал Алиев, а я кратко завершал совещание, подводил его итоги. Причем скажу сразу: никакой подмены центральных ведомств и хозяйственных органов на местах не было. Речь шла о координации действий в экстремальных условиях.

Эту же линию я проводил и во время командировок: в ту зиму был в Новосибирске, Барнауле, Бийске, Куйбышеве, Тольятти. В холодные «точки» выезжали и другие секретари ЦК.

В общем, подводя итог той труднейшей зимы, могу сказать, что мы коллективно справились с предкатастрофической ситуацией. И более того, извлекли из нее уроки: взялись за строительство новых подъездных путей, пунктов обогрева вагонов, за производство снегоочистителей — поразительно, до той поры промышленность ежегодно выпускала лишь по нескольку штук этих необходимейших в условиях огромной страны механизмов. И, может быть, самое главное — та дружная, «надведомственная» работа в тяжелейшей обстановке сплотила людей, вдохнула в них уверенность: не случайно все хозяйственные потери зимы были с лихвой наверстаны в том же 1985 году!

И сегодня, вспоминая эту бурную эпопею, я с горечью думаю о том, как непростительно беспечно обошлись с небывало обильным урожаем 1990 года. Осенью-90 на полях тоже сложились трудные погодные условия. Но ведь было за что драться! А как поступили на деле?.. Вместо того чтобы напрячь все силы и быть стране с большим хлебом, политики всех рангов продолжали азартную борьбу за власть, город отвернулся от деревни.

Горько и обидно! Убежден, обстановка требовала на два-три месяца ввести мораторий на митинги и политические баталии. Необходимо было напрячь все силы страны.

Но, увы, осенью 1990 года судьбы страны оказались в руках кабинетных политиков, кабинетных теоретиков, оторванных от реальной жизни, не знающих и не любящих эту жизнь, которая постоянно нарушает их умозрительные построения. Но на определенном этапе перестройки именно они взяли верх — я буквально не узнавал того Горбачева, с которым суровой критической зимой 1984 — 1985 годов мы твердо вели дело и был достигнут результат.

Всем памятно, что в уборочную страду Моссовет устраивал политические манифестации, вместо того чтобы поднять людей на уборку богатого урожая, в котором так были заинтересованы москвичи. Ленсовет с безмятежным спокойствием взирал на гибнущие овощи, отмахиваясь от крестьянских призывов о помощи. А потом, зимой, когда в Ленинграде ввели карточные нормы, А.А.Собчак по телевидению принялся критиковать своих депутатов, тех, кто безответственно советовал отказать селу в помощи при уборке урожая… Сколько развелось сейчас таких политиков, которые озабочены вовсе не сутью дела, а лишь тем, как бы половчее отвести от себя вину, свалив ее на других! Почему из-за них должны терпеть лишения массы людей?

Я немало занимался аграрными делами, особенно в Сибири, да и в центре, хорошо знаю, насколько это сложное, взаимоувязанное дело, не всегда все получалось, тем более когда вмешивалась погода, а такое — увы! — бывает, крестьянин как никто другой зависим от капризов неба. Но я твердо знаю, что в пиковых сельскохозяйственных кампаниях, а уборка 1990 года была именно таковой, все решают организация дела, координация действий. Время до предела спрессовано, а объемы работ гигантские. Между тем так называемые демократы буквально отшатнулись на местах от реального уборочного дела, подняв спекулятивный шум по поводу того, что колхозы не в состоянии сами справиться с уборкой, и это, мол, новое доказательство их бесполезности. И стали ждать. Хотя известно, что в западных странах при плохих погодных условиях армия помогает фермерам. Воистину день год кормит, но не упусти этот день. Плачевным итогом всех этих политических спекуляций стал у нас поистине поразительный факт: в год небывалого урожая страна вынуждена была сделать гигантские продовольственные закупки за рубежом.

Аграрная неудача 1990 года негативно сказалась и на ходе политических процессов, резко обострив социально-экономические противоречия, продовольственную проблему.

Снова экономика оказалась принесенной в жертву политике, вдобавок политике сиюминутной. Как гласит старая pycская пословица, за деревьями леса не разглядели: за частоколом личных политических амбиций потерялась главная цель — народное благо.

И еще хочу сказать вот о чем. Осенью 1990 года, когда на полях созрел очень большой урожай, была утеряна, упущена, как говорится, богом ниспосланная возможность патриотически сплотить народ в общем, поистине всенародном деле. Все социальные силы были заинтересованы в том, чтобы сполна взять урожай, именно борьба за урожай могла бы стать объединяющим фактором, а ее успех помог бы переломить пессимистические общественные настроения, вдохнуть в людей новую веру. Но нет, этот самой природой предоставленный шанс был потерян — великий урожай проболтали, проговорили в бесплодных политических дискуссиях.

В ту памятную зиму 1984—1985 годов, когда над страной тоже реально нависла опасность кризиса, катастрофы, партийное и государственное руководство действовало совершенно иначе: собранно, четко. Мы понимали, что такой стиль важен не только для решения конкретных предкризисных проблем, но и для того, чтобы вдохнуть уверенность в людей. Ведь на местах самое страшное в трудных ситуациях — это потерять веру в организующую роль центра. Во всех странах при критических ситуациях взоры людей обращаются к центральной власти. Именно она обязана брать на себя ответственность за трудные решения. Если в критической обстановке центр принимает размытые решения, проявляет непоследовательность,

— это чревато серьезными гражданскими конфликтами. Таков, повторяю, общий принцип устойчивой жизнедеятельности любого государства в критических условиях. Чтобы ввергнуть страну в анархию, нужно прежде всего развалить центр — это общеизвестно и многократно подтверждено историей.

Но хочу особо обратить внимание на ту обстановку, в которой мы работали зимой 1984—1985 годов. Собранность действий руководства, разумеется, распространялась не на весь высший эшелон власти, который в то время в значительной степени состоял из малодееспособных лидеров.

Видимо, больной Черненко понимал это. После нашего телефонного разговора, а возможно, и каких-то других обстоятельств он стал с доверием относиться к Михаилу Сергеевичу и, вероятно, сделал свой окончательный выбор. Именно этот выбор и продиктовал нашу встречу в больнице, которая в те дни, в той обстановке имела большое значение.

По дороге в Кунцевскую больницу обсудили тактику разговора: решили не волновать Генерального секретаря, подбодрить, на такой ноте провести весь разговор.

Помню, Константин Устинович ждал нас в небольшой комнате, где был накрыт стол с чаем и печеньем. Черненко был в полосатой блеклой пижаме старого покроя. Выглядел он болезненно, хотя и лучше, чем мы предполагали. Видимо, только что принял очередную медицинскую процедуру.

Когда Горбачев рассказывал о нашей дружной работе, Черненко откликнулся:

— Об этом я знаю, помощники говорят.

Потом поинтересовался, как движется подготовка очередного Пленума ЦК, в какой стадии проекты Программы и Устава партии — работа над ними, надо сказать, шла в ту пору полным ходом. Обсудили и некоторые важные кадровые дела.

Точно уж не помню, но, кажется, к чаю мы так и не притронулись, полностью сосредоточившись на беседе. Но минут через двадцать—тридцать почувствовали, что Константину Устиновичу становится труднее разговаривать, с его лица исчез румянец, оно побледнело заметно. Во время беседы никто в комнату не входил, но мы сами поняли, что пора закругляться. Распрощались тепло, в надежде, что болезнь отступит. Но произнести это язык не поворачивался. Мы ведь все понимали…

А на следующий день состоялось заседание Политбюро. Открывая его, Михаил Сергеевич сказал:

— Мы с Егором Кузьмичом побывали у Константина Устиновича в больнице, он просил передать…

Но не успел Горбачев закончить фразу, как раздался чей-то изумленный возглас:

— В больнице? Как? Когда?

Дело даже не в том, кто именно не смог сдержать своего удивления, а в том, что неожиданное известие действительно произвело сильный эффект. К Генеральному секретарю, как я писал, прорывались в больницу многие, но он никого не принимал. И вдруг — он сам пригласил Горбачева и Лигачева!

Безусловно, это что-то значило.

Именно так был воспринят наш визит в Кунцевскую больницу. И хотя в рассказе Горбачева о встрече с Генеральным секретарем не было, в общем-то, ничего, кроме общих фраз, приветов и пожеланий, можно не сомневаться, что наша поездка к Генсеку кое-кого из членов Политбюро заметно встревожила.