Стивен Ликок Затерянный среди зыбей, или Кораблекрушение в океане

Старинный морской рассказ

В августе 1867 года в должности второго помощника капитана я ступил на палубу «Покорителя пучин», стоявшего в грейвзендском доке.

Но сначала позвольте сказать несколько слов о себе.

Я был высок, красив, молод, ладно и крепко скроен; тело мое было бронзовым от постоянного воздействия солнечных и лунных лучей, а кое-где — там, куда случайно попал свет звезд, даже медно-красным. Лицо мое красноречиво свидетельствовало о честности, уме и редкой проницательности, сочетавшихся с истинно христианской кротостью, простотой и скромностью.

Ступив на палубу, я не мог удержаться от легкого приступа восторга, когда в бочонке смолы, стоявшем возле мачты, увидел свое отражение — фигуру заправского моряка, — а затем, несколько позднее, с трудом подавил чувство огромной радости, снова увидев себя, на этот раз уже в ведре с трюмной водой.

— Добро пожаловать, мистер Сбейсног, — окликнул меня капитан Трюм, выходя из нактоуза и протягивая мне руку через гакаборт.

Передо мною стоял настоящий морской волк лет тридцати — шестидесяти. Лицо его было чисто выбрито, если не считать огромных бакенбард, густой бороды и длинных усов, а мощная кормовая часть заключена в широченные парусиновые штаны, на тыльной стороне которых вполне уместилась бы вся история британского флота.

Рядом с ним стояли первый и третий помощники — тихие, тщедушные люди, взиравшие на капитана Трюма, как мне показалось, не без затаенного страха.

Судно было готово к отплытию. Шли последние шумные приготовления, столь милые сердцу моряка. Матросы спешно приколачивали на место мачты, прилаживали к борту бушприт, драили шпигаты с подветренной стороны и заливали горячей смолой трап.

Капитан Трюм, прижав к губам рупор, сурово, как и подобает моряку, командовал:

— Джентльмены, не переутомляйтесь. Помните, у нас еще уйма времени. Пожалуйста, не выходите без надобности на солнцепек. Осторожно, Джонс, не споткнись о снасти — их, кажется, натянули чересчур высоко. Ай-ай-ай, Уильямс, ну как же ты так перемазался в смоле? На тебя и посмотреть-то страшно!

Я стоял, прислонившись к гафелю грот-мачты, и думал, — да, дорогой читатель, — думал о своей матушке. Надеюсь, это не роняет меня в твоих глазах? Всякий раз, когда дела у меня не ладятся, я к чему-нибудь прислоняюсь и думаю о матушке. А если уж они идут из рук вон плохо, поднимаю одну ногу, замираю на месте и думаю об отце. После этого я готов ко всему.

Думал ли я также о той, что моложе матери и прекраснее отца? Да, думал. «Мужайся, дорогая, — шептал я накануне, когда, спрятав милую головку под мой плащ, она в порыве девического горя пнула меня каблучком. — Через каких-нибудь пять лет плавание окончится, а еще через два-три года я привезу столько денег, что смогу купить подержанную рыболовную снасть и осесть на берегу».

Тем временем приготовления закончились. Все мачты были на месте, паруса приколочены, и матросы рубили сходни.

— Готово? — загремел капитан.

— Есть, сэр.

— Тогда поднять якорь на борт и послать кого-нибудь вниз с ключом от баталерки.

Открывание баталерки! Последняя грустная церемония перед отплытием! Сколько раз за время моих скитаний приходилось мне наблюдать, как горстка людей, которые скоро будут надолго оторваны от дома, в каком-то странном оцепенении ожидает, пока матрос откроет баталерку.

На следующее утро при свежем попутном ветре мы обогнули Англию и вышли в Ла-Манш.

Нет ничего прекраснее Ла-Манша для тех, кто никогда его не видел! Это главная артерия мира. Взад и вперед по проливу снуют голландские, шотландские, венесуэльские и даже американские суда. То и дело проносятся китайские джонки. Военные корабли, моторные яхты, айсберги и плоты сплавного леса движутся во всех направлениях. Добавьте к этому висящий над проливом густой туман, совершенно скрывающий его от глаз, и вы получите некоторое представление о величии развернувшейся перед нами картины.

Уже три дня, как мы в открытом море. Первые приступы морской болезни начинают проходить, и я все реже думаю об отце.

На третий день утром ко мне в каюту заходит капитан Трюм.

— Мистер Сбейсног, — говорит он, — мне придется просить вас отстоять две вахты подряд.

— Что случилось? — спрашиваю я.

— Два другие мои помощника упали за борт, — отвечает он в замешательстве и отводит глаза.

— Слушаюсь, сэр, — коротко бросаю я, но про себя думаю, что все это очень странно. Как это два помощника ухитрились в одну и ту же ночь упасть за борт?

Несомненно, тут какая-то тайна!

Еще через два дня капитан явился к завтраку в таком же замешательстве и так же отводя глаза.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

— Да, — ответил он, стараясь держаться непринужденно, но при этом так нервно перекатывал пальцами крутое яйцо, что чуть было не раздавил его, — к сожалению, я должен сообщить, что мы лишились боцмана!

— Боцмана? — воскликнул я.

— Да, — ответил капитан Трюм, несколько успокаиваясь, — он упал за борт. Отчасти в этом виноват я сам. Это случилось рано утром. Я поднял его на руки, чтобы он получше рассмотрел айсберг, и совершенно случайно, уверяю вас, совершенно случайно, уронил за борт.

— Капитан Трюм, — осведомился я, — а вы предприняли что-нибудь для его спасения?

— Пока еще нет, — смущенно ответил он.

Я пристально посмотрел ему в лицо, но ничего не сказал.

Прошло десять дней.

Мрак тайны все сгущался. В четверг стало известно, что со штирборта пропали два вахтенных. В пятницу исчез помощник плотника. А в ночь на субботу произошло одно совсем пустячное событие, которое тем не менее дало мне ключ к пониманию того, что происходило на судне.

В полночь, стоя у руля, я вдруг заметил в темноте капитана, который куда-то тащил за ногу юнгу. Я успел привязаться к этому смышленому, веселому пареньку и теперь с интересом следил за действиями капитана, гадая, что тот предпримет. Дойдя до кормы, капитан внимательно осмотрелся и бросил мальчика за борт. На мгновение голова бедняги мелькнула среди отливавшей фосфорическим блеском воды. Капитан швырнул в него сапогом, облегченно вздохнул и отправился вниз.

Вот она, разгадка! Капитан сбрасывал экипаж за борт. На следующее утро мы, как обычно, встретились за завтраком.

— Бедняга Уильямс свалился за борт, — объявил капитан, схватил кусок корабельного бекона и впился в него зубами, словно собираясь съесть.

— Капитан, — страшно волнуясь, начал я и с такой яростью бросился с ножом на свежую корабельную булку, что чуть не разрезал ее, — ведь это вы сбросили его за борт!

— Да, — ответил капитан, внезапно успокаиваясь, — я действительно уже сбросил несколько человек за борт, а в ближайшее время отправлю туда же и остальных. Послушайте, Сбейсног, вы молоды, честолюбивы, на вас можно положиться. Я хочу кое о чем с вами потолковать.

Окончательно успокоившись, он подошел к шкафчику, пошарил в нем рукой и, вытащив поблекший от времени кусок желтого пергамента, разложил его на столе. Это была не то карта, не то план. В самой середине был нарисован кружок. В центре кружка стояли крошечная точка и буква К, с одного края карты — буква С, а с другого, противоположного первому, — буква Ю.

— Что это такое? — спросил я.

— Неужто не догадываетесь? — в свою очередь спросил капитан Трюм. — Это же необитаемый остров.

— Вот как? — изумился я и, как по наитию, добавил: — Буква С означает север, а Ю — юг.

— Сбейсног! — вскричал капитан и с такой силой стукнул кулаком по столу, что ломоть корабельной булки три или четыре раза подпрыгнул в воздухе. — Как это вы догадались? Ведь я до сих пор не мог понять значение этих букв!

— А что означает буква К? — спросил я.

— Клад, зарытый клад, — сказал капитан и, перевернув карту, прочитал: — «Точка указывает место, где в песке зарыт клад. Там в коричневом кожаном чемодане спрятано полмиллиона испанских долларов».

— А где расположен этот остров? — осведомился я, не помня себя от волнения.

— Вот этого-то я и не знаю, — ответил капитан. — Я намерен бороздить океан взад и вперед, пока не найду его.

— А до тех пор?

— А до тех пор нужно прежде всего сократить насколько возможно численность команды, чтобы в дележе участвовало поменьше народу. Ну так как? — добавил он в порыве откровенности, и я почувствовал, что этот человек, несмотря на все его недостатки, стал мне близок. — Хотите стать моим компаньоном? Сбросим их всех за борт, только кока оставим до последней минуты, отыщем клад и будем богачами до конца наших дней.

Читатель, ты не осудишь меня за то, что я сказал «да»? Я был молод, горяч, честолюбив, полон радужных надежд и ребяческого пыла.

— Капитан Трюм, — воскликнул я, протягивая ему руку, — располагайте мною!

— Прекрасно! — ответил капитан. — А теперь пойдите на бак и разузнайте, что там думают обо всем происходящем.

Я отправился в носовой кубрик. Это было скромное помещение. На полу лежал один-единственный ковер грубой работы. В комнате стояли простые кресла, письменные столы и строгой формы плевательницы; за сине-зелеными ширмами виднелись узкие кровати с медными шишками.

Было воскресное утро, и большинство матросов еще сидели в халатах.

Когда я вошел, они встали и сделали реверанс.

— Сэр, — сказал помощник боцмана Томпкинс, — считаю своим долгом сообщить вам, что команда недовольна.

Кое-кто кивнул в знак согласия.

— Нам не нравится, что люди один за другим падают за борт, — продолжал он, и голос его зазвенел от еле сдерживаемого наплыва чувств. — Это же просто нелепо, сэр, и, если мне позволено так выразиться, команда весьма недовольна.

— Томпкинс, — твердо возразил я, — вам следовало бы понимать, что мое положение не позволяет мне выслушивать такие мятежные речи.

Я прошел к капитану и доложил:

— Кажется, назревает бунт.

— Вот и прекрасно! Он избавит нас от изрядного количества людей, — задумчиво ответил капитан, потирая руки и разглядывая высокие волны Южной Атлантики через широкий, старинного типа иллюминатор в задней стене каюты. — К тому же я с минуты на минуту ожидаю появления пиратов, и тогда команда порядком поубавится. Однако об этом после. — Тут он нажал кнопку звонка и вызвал матроса. — Попросите мистера Томпкинса пожаловать ко мне.

— Томпкинс, — начал капитан, как только помощник боцмана явился, — встаньте, пожалуйста, на этот ящик, просуньте голову в иллюминатор и скажите, что вы думаете о погоде.

— Есть, сэр, — ответил честный моряк с таким простодушием, что мы с капитаном обменялись улыбкой.

Томпкинс влез на ящик и по пояс высунулся из иллюминатора. Мы тотчас же схватили его за ноги и вытолкнули наружу. Снизу донесся всплеск воды.

— Ну, с Томпкинсом все обошлось как нельзя лучше, — сказал капитан Трюм. — Извините, если я отвлекусь: мне нужно сделать запись о его смерти в судовом журнале.

— Да, так я говорил, — снова начал он, — что будет очень хорошо, если команда взбунтуется. Это нам только на руку. А рано или поздно так оно и будет. Это дело обычное. Однако я не стану форсировать события, пока мы не столкнулись с пиратами. В этих широтах их можно ожидать в любую минуту. А пока что, мистер Сбейсног, — сказал он, вставая, — я был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы продолжали сбрасывать за борт по нескольку человек в неделю.

Через три дня мы обогнули мыс Доброй Надежды и вошли в чернильно-черные воды Индийского океана. Теперь наш курс шел зигзагами; погода нам благоприятствовала, и мы с бешеной скоростью носились взад и вперед по зеркальной глади моря.

На четвертый день появились пираты. Не знаю, довелось ли тебе, читатель, встречаться с пиратами или пиратским судном. Вид его способен вселить ужас в самые отважные сердца. Пиратский бриг был сплошь черный, на мачте развевался черный флаг, по палубе под сенью черных парусов прохаживались под руку какие-то люди, с головы до ног одетые в черное. На носу белыми буквами было выведено — «Пиратский корабль».

При виде пиратского судна наш экипаж заметно струхнул. Да и то сказать: это зрелище заставило бы поджать хвост даже собаку.

Оба судна сошлись борт к борту. Тут их крепко-накрепко принайтовили друг к другу веревкой, затем для верности прихватили шпагатом и перекинули между ними мостки. В мгновение ока пираты запрудили нашу палубу. Они вращали глазами, скрежетали зубами и точили себе ногти.

А потом начался бой. Он продолжался два часа, не считая единственного пятнадцатиминутного перерыва на завтрак. Бой был ужасен. Люди висли друг на друге, пинали друг друга ногами, били друг друга по лицу и нередко настолько забывались, что позволяли себе кусаться. Помню, как один детина огромного роста размахивал скрученным в узел полотенцем, хлеща наших людей направо и налево, пока капитан Трюм не бросился на него и не ударил его кожурой от банана прямо по губам. Через два часа с обоюдного согласия было решено, что битва закончилась вничью со счетом 61 1/2 : 62.

Корабли отдали концы и под громкое «ура» экипажей легли каждый на свой курс.

— А теперь, — сказал капитан мне на ухо, — давайте посмотрим, кто из наших достаточно ослаб и легко может быть отправлен за борт.

Он спустился вниз, но через несколько минут вернулся бледный как смерть.

— Сбейсног, — сказал он, — судно идет ко дну. Кто-то из пиратов (нечаянно, разумеется, — я не хочу никого обвинять) продырявил обшивку. Надо послушать, что творится в трюмном отсеке.

Мы приложили ухо к переборке. В трюме булькала вода.

Матросы установили помпу и стали качать с отчаянным напряжением сил, которое знакомо лишь тем, кому привелось тонуть на судне, получившем пробоину.

В шесть часов пополудни вода в трюме поднялась на полдюйма, с наступлением ночи — на три четверти дюйма, а к утру, после целой ночи неослабных усилий, стояла уже на семи восьмых дюйма.

К полудню следующего дня она дошла до пятнадцати шестнадцатых дюйма, а ночью прослушивание показало, что уровень воды поднялся до тридцати одной тридцать второй дюйма. Положение становилось отчаянным. При такой скорости наполнения трюма едва ли можно было предсказать, насколько поднимется вода в ближайшие дни.

Вечером капитан позвал меня к себе в каюту. Перед ним лежали счетные таблицы, по всему полу валялись огромные листы бумаги, сплошь исписанные дробями.

— Сбейсног, судно обречено, — сказал он. — По существу, оно уже начало погружаться. Я могу это доказать. Может быть, потопление займет шесть месяцев, а может быть, и несколько лет, но если ничего не изменится, корабль неизбежно пойдет ко дну. Предотвратить это невозможно. Надо бежать.

В ту же ночь под покровом темноты, пока команда откачивала воду, мы с капитаном построили плот.

Никем не замеченные, мы свалили мачты, обрубили их до нужной длины, сложили крест-накрест и связали шнурками от ботинок. Затем молниеносно погрузили на плот пару ящиков с продовольствием и напитками, секстант, хронометр, газометр, велосипедный насос и еще кое-какие приборы. После этого, воспользовавшись моментом, когда корабль от качки сильно накренился, мы спустили плот на воду, спустились по веревке сами и под покровом непроглядной тропической ночи потихоньку отчалили от обреченного судна.

Утром следующего дня мы уже были крошечной, не больше, чем вот эта (.), точкой, затерявшейся в просторах Индийского океана.

Мы оделись, тщательно выбрились и вскрыли ящики с едой и напитками.

И только тут мы поняли весь ужас нашего положения.

В глубоком волнении следил я напряженным взглядом, как капитан одну за другой вынимает из ящика прямоугольные банки с консервированным мясом. Их было пятьдесят две. Обоим нам сверлила мозг одна и та же мысль. Наконец появилась последняя банка. Тут капитан вскочил на ноги и устремил в небо безумный взгляд.

— Консервный нож! — вырвалось у него. — О боже, консервный нож!

И он рухнул без чувств.

Тем временем я дрожащими руками вскрыл другой ящик. В нем были большие бутылки пива, плотно закупоренные патентованными пробками. Я вытащил их одну за другой. Когда появилась последняя, я взглянул в пустой ящик, вскрикнул: «Чем? Чем? О милосердный боже, чем их открыть?» — и замертво упал на капитана.

Наконец мы очнулись и увидели, что мы — все еще крошечная точка, затерянная среди океана. Нам даже показалось, что мы стали еще меньше.

Над нами простиралось сверкающее, медно-красное небо тропиков. Тяжелые свинцовые волны плескались у краев плота. А по всему плоту валялись банки с консервами и бутылки пива. То, что пришлось нам перенести в последующие дни, невозможно описать. Мы били и колотили по банкам кулаками. Мы дошли до того, что, рискуя вконец испортить банки, изо всей силы швыряли их о плот. Мы топтали их ногами, грызли зубами, осыпали проклятиями. Мы тянули и выкручивали пробки из бутылок, били горлышками о банки, примиряясь даже с тем, что можем разбить стекло и испортить бутылки.

Все было напрасно.

А потом мы целыми днями сидели молча, испытывая страшные муки голода. Нам нечего было читать, нечего курить, не о чем разговаривать.

На десятый день капитан нарушил молчание.

— Бросим жребий, Сбейсног, — сказал он. — Видно, дело идет к тому.

— Да, — мрачно отозвался я, — с каждым днем мы теряем в весе.

Перед нами вставала ужасная перспектива людоедства. Мы решили бросить жребий.

Я приготовил палочки и протянул их капитану. Ему досталась та, что подлиннее.

— Что она означает? — спросил он дрожащим голосом, колеблясь между надеждой и отчаянием. — Я выиграл?

— Нет, Трюм, — с грустью возразил я, — вы проиграли.

Не буду останавливаться на последовавших за этим днях — долгих безмятежных днях, проведенных на плоту. Силы мои, подорванные голодом и лишениями, понемногу восстанавливались. Это были, дорогой читатель, дни глубокого, безмятежного покоя, и все же, вспоминая о них, я не могу не пролить слез о том смельчаке, благодаря которому они были тем, чем были.

На пятый день удары плота о берег пробудили меня от крепкого сна. Я, видимо, слишком плотно поел и не заметил, как приблизился к земле.

Передо мною лежал круглый остров с низким песчаным берегом. Я сразу узнал его.

— Остров сокровищ! — воскликнул я. — Наконец-то я вознагражден за мой героизм!

Лихорадочно бросился я к середине острова. И что же я увидел? В песке зияла огромная свежевыкопанная яма, рядом валялся пустой кожаный чемодан, а на обломке доски, торчащей ребром, было написано: «„Покоритель пучин“, октябрь 1867». Так! Значит, негодяи заделали пробоину в трюме, направились прямо к острову, о существовании которого они узнали благодаря карте, столь неосторожно оставленной нами на столе в каюте капитана, и лишили нас с беднягой Трюмом честно заслуженного сокровища.

От обиды на столь черную неблагодарность у меня помутилось в голове, и я медленно опустился на песок.

Я остался на острове.

Там я жил, кое-как перебиваясь с песка на гравий и прикрывая наготу листьями кактусов. Шли годы. Постоянное употребление в пищу песка и тины подорвало мое некогда крепкое здоровье. Вскоре я заболел, умер и похоронил себя.

Что, если бы и прочие авторы морских рассказов последовали моему примеру!