"Капитан флагмана" - читать интересную книгу автора (Фогель Наум Давидович)

20

В родном городе всегда есть особенно дорогие места – дом, аллея в парке, улица… Для Багрия самой любимой была вот эта улица – проспект Победы: прямая, широкая, густо усаженная высокими серебристыми тополями. Особенно любил он ее в этот час, таким вот погожим днем.

Вечерело. Длинные тени стали менее заметны.

Хорошо идти по этой улице квартал за кварталом, смотреть на людей, отвечать на приветствия знакомых, которых у старожилов всегда много, и думать: вон там, против планетария, в семнадцатом шли бои. Планетария тогда не было. На его месте стоял двухэтажный дом обрусевшего француза Никлса, внизу – табачный магазин. Вот против этого магазина и была баррикада. Люди в промасленных спецовках опрокинули трамвайный вагон. Орудуя дышлами, выдернутыми из перевернутых повозок, они развернули этот вагон поперек улицы, а оставшиеся промежутки заложили гранитными плитами, булыжником, мешками с песком. Багрию тогда еще и десяти не было, но многое запомнилось. Ругань, стрельба, крики… Раненые и убитые перед баррикадами… Казак в штанах с красными лампасами ползет к тротуару, волоча за собой ногу, словно она была тряпочная… Посреди мостовой старается подняться и снова падает лошадь. Сквозь шум боя слышен ее храп…

Эта улица многое помнит. Кто только не маршировал по ней! И поляки, и греки, и немцы, и французы.

Когда-то проходила здесь трамвайная линия. По ней громыхали, дребезжа стеклами, красные вагоны. И вот рельсы убрали. Горбатую мостовую выровняли, покрыли толстым слоем асфальта, и побежали по ней автобусы и троллейбусы, быстрые, деловитые.

Багрий помнил еще серые деревянные мостики и такие же серые лабазы внизу, на берегу речки. Сейчас вместо этих шатких деревянных причалов – крепкие бетонные пирсы. А там, где были лабазы, речной вокзал. Далеко по реке видны его белые колонны и шпиль с красным флагом. На противоположном конце улицы, где до войны стояло приземистое краснокирпичное здание железнодорожного вокзала, тоже все изменилось. Старый вокзал, разрушенный во время войны, не стали восстанавливать, построили новый – величественный.

Досталось тогда архитекторам за излишество. Кто только не ругал их. Даже те, которым новый вокзал очень нравился.

Багрий вспомнил, как однажды на партактиве по этому поводу выступил Тарас Игнатьевич: «Вокзал – это ворота города, и строится он на века. И нечего скупиться – потомки не осудят». Ему громко аплодировали, а на следующий день вызвали в горком. Тарас Игнатьевич потом рассказывал, как инструктор горкома вежливо отчитал его; дескать, нельзя же так: вы политически грамотный человек, хорошо знаете, какая сейчас установка по поводу архитектурных излишеств, и вдруг… Тарас Игнатьевич сказал, что он все знает, но у него свое мнение по этому вопросу. Имеет он право это свое мнение высказать или не имеет? Инструктор ответил с плохо скрытой досадой, что мнение конечно же можно высказать, но он, Тарас Игнатьевич Бунчужный, не просто гражданин: он коммунист. И указания вышестоящих органов для него закон.

– Тогда не нужно обсуждать, – нахмурился Тарас Игнатьевич. – Тогда пускай как в армии: приказано – и выполняй без разговора. А если предлагают обсудить…

Инструктор пошутил:

– Можно, по-видимому, хорошо разбираться в судостроении и плохо знать политику партии в области архитектурных излишеств.

Под конец он согласился, что вокзал, как и театр или библиотека, сооружение уникальное и конечно же не беда, если на него затрачено больше средств. Но Тарас Игнатьевич понял, что говорится это из вежливости, что первый секретарь горкома остался недоволен его выступлением. Впрочем, это мало тревожило Тараса Игнатьевича: он привык по любому вопросу иметь свое мнение и высказывать его, особенно на партактивах.

«И действительно, – думал Багрий. – Прошли годы, все забыли о тех временах, когда архитектора корили за излишества, а вокзал стоит вот и радует глаз – высокий, белокаменный».

Да, Багрий очень любил эту улицу. С ней у него были связаны самые значительные воспоминания. Вон там, на широкой площади, так мягко освещенной сейчас лучами заходящего солнца, он ожидал Марию по вечерам. Площади тогда не было. Она появилась потом, уже после войны. Когда он начал встречаться с Марией, тут был огромный пустырь и огороды. В центре небольшим зеленым холмиком торчала рощица. Эта рощица и стала местом их свидания. И увидел он Марию тоже на этой улице, только внизу, у реки.

В тот день было тепло, как сейчас. И тополя шелестели, как сейчас. Он закончил прием в поликлинике. До начала дежурства на станции «скорой помощи» оставалось еще часа полтора. Решил сходить к реке. Он всегда любил свободное время проводить на реке.

Как и сейчас, вечерело. Вода стала темно-фиолетовой, с красными бликами. И на этой фиолетовой с красными отблесками воде лежала багряная дорожка. У самого мостика – широкая, а у противоположного берега, где темнели камыши, – совсем узенькая.

На мостике, у самого края, стояла девушка и смотрела на багряную дорожку. Андрей вначале не обратил на нее внимания. Потом она его заинтересовала и даже встревожила своей неподвижностью.

– Что это она? – спросил он шепотом у старика, который сидел рядом с удочкой.

Тот на секунду отвел глаза от поплавка, посмотрел на девушку и сказал:

– Кто ее знает?.. Стоит и стоит.

Поплавок вздрогнул, начал кружить, медленно уходить под воду. Старик весь напрягся, закусил губу, а когда поплавок скрылся, резко дернул удилище. Подсечь рыбу не удалось, и он сердито сплюнул, посмотрел на девушку так, будто она была виновата в том, что рыба ушла.

Багрий поднялся, подошел поближе к девушке. Лицо у нее было какое-то неподвижное и устремленные глаза – тоже неподвижны. Только черные, изогнутые брови едва заметно шевелились, будто она мысленно разговаривала сама с собой. Губы крепко сжаты, и от этого в линии рта – горечь.

«У нее беда, – подумал Андрей. – И я должен поговорить с ней. Человека с такими глазами нельзя оставлять одного».

– Красивый закат, не правда ли? – спросил он.

Девушка вздрогнула, посмотрела на него отрешенными глазами и, не ответив, пошла к лестнице, что вела наверх, к трамвайной остановке.

Андрей хотел было последовать за ней, но не решился. Остался на мостике. Глядел ей вслед, удрученный. «Красивый закат, не правда ли?»… Только за этот дурацкий вопрос можно презирать человека всю жизнь.

Он был уверен, что никогда больше не увидит ее. Но увидел. И в тот же вечер. Около полуночи.

Запомнилась маленькая, чисто убранная комната. Стол. Два стула. Кровать. Желтый, дощатый пол. Белый, в черную полоску, половичок. Девушка лежала на узкой железной кровати. Около нее – две перепуганные женщины: хозяйка квартиры и соседка, как потом узнал Багрий. Одна из них показала ему пустой пузырек с аптечной этикеткой, залитой темно-коричневой жидкостью. Надписи не разобрать. Но Багрий сразу узнал – настойка опия.

– Много здесь было?

Женщина пожала плечами. «И в самом деле, откуда ей знать? – подумал Багрий. – Не она же подносила яд этой несчастной».

Девушка была без сознания. Андрей осторожно приподнял ее темные, будто подведенные тушью, веки. Зрачки – как точки. «Там, на мостике, они были широкие, – вспомнил Багрий. – И цвет глаз определить невозможно было. А сейчас видно – карие с золотистыми искорками».

На станции «скорой помощи» многие относились к самоубийцам с презрением, иногда грубо шутили, рассказывая о причинах такого поступка, если им удавалось узнать. У Андрея человек, решившийся покончить с собой, всегда вызывал чувство тревоги и сострадания. О чем они думают, эти люди, когда наливают себе заведомо смертельную дозу яда? Какие мысли мечутся в их мозгу, что испытывают, когда сознание возвращается?

Сколько опия выпила девушка, определить было трудно. Но, судя по состоянию, много. Таких обычно отвозили в больницу. Но эту Андрей решил оставить на «скорой помощи», в специально предназначенной для наблюдения комнате.

Вызовов было немного, и он почти не отходил от нее, пока та не очнулась. Она смотрела на Андрея, казалось, ко всему безразличными глазами, потом отвернулась к стене. Он взял ее голову в руки, повернул к себе, спросил тихо, участливо:

– Зачем вы это?

Она заплакала. Слезы текли по ее щекам, по ладоням Андрея, горячие, обжигающие.

Багрий знал, что она все равно не ответит, и все же спросил опять:

– Зачем вы это сделали? Зачем?

Впрочем, она могла и не отвечать. Ушла она, когда уже совсем рассвело. Вернувшись после очередного вызова, Андрей уже не застал ее. Он с укором посмотрел на сестру.

– Ничего с ней не станется, – сказала та. – Не тревожьтесь.

Андрей не тревожился. Он уже знал, что увидит ее снова. И сегодня же.

Она стала его женой. Что ж, у них все ладно сложилось. Прошли сквозь войну, остались живы. Сын вот уже третий год в научно-геологической экспедиции на Дальнем Востоке. Доволен. Дочь – в Москве, заканчивает аспирантуру. Мария собирается проведать ее после санатория, хоть несколько дней погостить. Хорошо, если б она все же сейчас была тут, Мария.

…Неподалеку от центрального универмага он встретил Будалова, следователя областной прокуратуры по особо важным делам. Будалов шел, рассеянно глядя перед собой. Багрий окликнул его.

В прошлом году Будалов почти два месяца пролежал в отделении Андрея Григорьевича, и они сдружились.

– О чем вы задумались? – спросил Багрий, отвечая на рукопожатие.

– Помните Калмыкова? – вопросом на вопрос ответил Будалов. – Мы с ним в одной палате лежали.

– Тот, который овдовел, потом женился на молодой? Как же, как же. Ему тогда еще из-за этой женитьбы покоя не было: все донимали шутками. Так что же с ним?

– Сын у него, – стал рассказывать Будалов, – совсем еще мальчишка. Только восемнадцать минуло. Так вот, жена этого Калмыкова с пасынком своим закрутила любовь. Теперь плачет, говорит, что ничего серьезного между ними не было, что все – в шутку. Может, и в шутку. А только парень всерьез принял – решил с отцом поговорить. Разговора не получилось. Отец его – в ухо. А тот за топор и с первого удара – насмерть. Долго упирался, говорил, что ничего не помнит, а сегодня признался. И что топор на всякий случай припас, тоже сознался.

– Ах, бедняга Калмыков. А что сыну его угрожает?

– Это уже суд решит. Убийство, да еще преднамеренное… С этим строго у нас. – Он протянул руку на прощанье и произнес, будто извиняясь: – Обещал жене, что сегодня в кино сходим, – и назвал нашумевшую картину.

– Обязательно пойдите. Прекрасная картина. Замечательная!

Они расстались. Багрий свернул налево, в тихую улицу. До подшефной школы оставалось минут десять ходьбы. Андрей Григорьевич привык всегда перед выступлением ни о чем постороннем не думать, сосредоточиться. Сейчас не мог: мысли снова и снова возвращались к рассказу Будалова. «Подумать только. Отца родного – топором». В памяти тут же всплыл другой случай. Еще более ужасный, происшедший восемь лет назад. В их доме. В соседнем подъезде. Хронический алкоголик в припадке пьяного безумия зарезал бритвой жену, шестилетнюю дочь и сына двух лет. А сам повесился. Их соседка по квартире – полуглухая старуха – прибежала к Багрию на рассвете, перепуганная насмерть. Может, кто-нибудь жив?.. Может, помочь можно?.. Соседи всегда прибегали к нему первому за помощью, что бы у кого ни случилось.

Немало мертвых довелось видеть Андрею Григорьевичу на своем веку, но то, что он увидел, войдя вслед за старухой в квартиру убийцы, потрясло. Особенно темно-вишневый студень на полу у тела мертвой женщины и следы детских ножек – около стола, в углу у телевизора, около кровати. Дети лежали поперек дивана-кровати: мальчишка чуть наискосок, а девчурка – навзничь. Убийца висел в туалете. Конец веревки привязан к изгибу канализационной трубы над унитазом.

«Чего это мне в голову пришел тот случай? – подумал Багрий. – Ах да, Назар Фомич. Жена и двое детей… Ассоциация по сходству… Как это он спросил – имею ли право след на земле оставлять? К чему это он спросил? И что это он бормотал о каком-то мордастеньком полицае?.. Надо все же что-то делать с этим Каретниковым».