"Полярная станция “Зебра”" - читать интересную книгу автора (Маклин Алистер)

Глава 5

Первым сдался лейтенант Хансен. Нет, слово «сдался» здесь не подходит, Хансен, похоже, даже не знал, что такое понятие существует, просто он первый из нас стал проявлять проблески здравого смысла. Схватив меня за локоть, он почти прижался губами к моему уху, стащил защитную маску и прокричал:

— Все, док! Пора остановиться!

— Еще один торос, — заорал я в ответ.

Хансен успел уже снова натянуть маску, прикрывая лицо от жгучего ледяного ветра, но, кажется, все же услышал эти слова, потому что отпустил мою руку и позволил двигаться дальше. Вот уже два с половиной часа Хансен, Ролингс и я по очереди выдвигались ярдов на десять вперед и прокладывали путь, держа в руке один конец длинной веревки — не столько для того, чтобы вести остальных, сколько чтобы подстраховаться от грозящих жизни ведущего опасностей. Хансена веревка уже однажды выручила, когда он поскользнулся, упал на четвереньки и, карабкаясь по крутому склону, вдруг свалился куда-то в бешено воющую тьму. Восемь футов пролетел он вниз, прежде чем, оглушенный встряской и болью во всем теле, повис в воздухе над дымящейся черной водой.

Досталось и нам с Ролингсом, мы едва устояли на ногах и минуты две из последних сил тащили Хансена из только что образовавшейся трещины. А надо сказать, что при минусовой температуре и штормовом ветре даже на миг окунуться в воду означает верную смерть. Одежда тут же покрывается прочным, негнущимся ледяным панцирем, избавиться от которого невозможно. Если даже сердце не остановится от шока, вызванного мгновенным перепадом температур в сотню градусов, то, скованный этим саваном, человек все равно быстро и неотвратимо погибает от холода.

Поэтому я двигался очень осторожно, очень осмотрительно, пробуя лед специальным щупом, который мы изготовили после случая с Хансеном из пятифутового куска веревки: мы окунули его в воду, а потом заморозили, и теперь он был тверже стали. Я то шагал, скользя и оступаясь, то вдруг терял равновесие от неожиданного резкого порыва ветра и продолжал путь на четвереньках, слепо и монотонно двигая ногами и Руками. И внезапно почувствовал, что ветер потерял силу и острые ледышки больше не хлещут по щекам.

Вскоре я наткнулся на преграду: это была вертикальная ледяная стена. С чувством облегчения я устроился в укрытии и, подняв очки, вынул и включил фонарик, чтобы указать дорогу остальным.

И зря, наверное: они вряд ли могли увидеть свет. Все эти два с половиной часа мы двигались, как слепые, тараща глаза и вытянув вперед руки, а что касается защитных очков, то проще было бы надеть на голову дульный чехол с корабельной пушки: результат был бы тот же. Первым ко мне приблизился Хансен. Я окинул его взглядом: очки, защитная маска, капюшон, одежда — вся передняя часть его тела, от макушки до пят, была покрыта толстым блестящим слоем льда, лишь кое-где на сгибах чернели трещинки. За добрых пять футов я уже расслышал, как эта корка трещит и похрустывает при движении. На голове, плечах и локтях намерзли длинные ледяные перья, в таком виде ему бы только сниматься в фильмах ужасов в роли какого-нибудь жителя Плутона или другого инопланетного чудища. Боюсь, что и я выглядел нисколько не лучше.

Мы все сгрудились поплотнее под защитой стены. Всего в четырех футах над нашими головами стремительно неслась бурная, грязно-белая река ледового шторма. Сидевший слева от меня Ролингс поднял очки, поглядел на схваченный морозом мех и принялся сбивать кулаком ледяную корку. Я схватил его за руку.

— Не надо трогать, — сказал я.

— Не надо трогать? — Защитная маска приглушала его голос, однако не мешала мне слышать, как стучат у него зубы. — Эти стальные доспехи весят целую тонну. Я сейчас не в том настроении, док, чтобы таскать такие тяжести.

— Все равно не надо трогать. Если бы не этот лед, вы бы давно замерзли: он, как броня, защищает вас от ледяного ветра. А теперь покажите-ка мне лицо. И руки.

Я проверил его и остальных, чтобы не было обморожений, а потом Хансен осмотрел меня. Пока что нам везло. Мы посинели, покрылись царапинами, мы беспрестанно тряслись от холода, но пока что никто не обморозился. Меховая одежда моих спутников, разумеется, уступала мое собственной, но тем не менее справлялась со своей задачей неплохо. Что ж, атомным субмаринам всегда достается все самое лучшее, и полярная одежда не была здесь исключением.

Однако если они и не промерзли до костей, то из сил уже почти выбились, это чувствовалось по их лицам и особенно по тяжелому дыханию. Чтобы просто шагать навстречу штормовому ветру, и без того требуется масса энергии, ощущаешь себя, как муха, попавшая в смолу, а тут еще приходилось раз за разом карабкаться на торосы, падая и скользя, катиться куда-то вниз, а то и обходить совсем уж неприступные ледяные горы, да все это с грузом в сорок фунтов за спиной, не считая добавочной тяжести ледяной коры, да все это в темноте, не различая дороги, то и дело рискуя свалиться в какую-нибудь предательскую трещину, — словом, настоящий кошмар.

— Отсюда уже нет смысла возвращаться, — сказал Хансен. Как и Ролинс, он дышал тяжело, с присвистом, словно задыхаясь. — Боюсь, док, мы совсем как загнанные лошади.

— Надо было слушать, что вам вдалбливал доктор Бенсон, укоризненно заметил я. — Уписывать за обе щеки яблочные пироги со сливками да бока себе отлеживать — тут любой потеряет форму.

— Да? — он уставили на меня. — Ну, а вы, док? Как вы себя чувствуете? — Чуточку устал, признался я. -Но не настолько, чтобы обращать на это внимание.

Не настолько, чтобы обращать на это внимание. Да у меня просто ноги отваливались! Но зато и гордости я пока еще не потерял Скинув рюкзак, я достал флягу со спиртом.

— Предлагаю передышку на пятнадцать минут. Больше нельзя: замерзнем. А пока пропустим по капельке этой жидкости, которая заставит наши кровяные тельца крутиться пошустрее.

— А я слышал, что медики не рекомендуют употреблять алкоголь в сильные морозы, — нерешительно произнес Хансен. — Вроде бы поры расширяются...

— Назовите мне любую вещь, — отозвался я, — все, что приходится человеку делать, — и я найду врачей, которые считают это вредным. Если всех слушать... Кроме того, это не просто алкоголь, это лучшее шотландское виски.

— Так бы сразу и сказали. Давайте-ка сюда. Ролингсу и Забринскому только чуть-чуть, они к такому виски не привыкли... Что там слышно, Забринский?

Забринский, сложив ладони рупором, как раз что-то говорил в микрофон, над головой у него торчала антенна «уоки-токи», а в одно ухо под капюшоном был воткнут наушник. Ему, как специалисту-радиотехнику, я отдал рацию еще на «Дельфине». Кстати, именно поэтому мы и не заставляли его прокладывать дорогу по ледяному полю. Стоило ему упасть, а тем более окунуться в воду, как рация, висевшая у него за спиной, тут же вышла бы из строя. А это был бы конец: без радиосвязи мы бы не только потеряли всякую надежду найти станцию «Зебра» — у нас остался бы один шанс из тысячи вернуться назад, на «Дельфин». Забринский напоминал комплекцией средних размеров гориллу и обладал примерно таким же запасом прочности, но мы обращались с ним, как с вазой из дрезденского фарфора.

— Да что-то никак не разберу, — ответил Забринский Хансену. — С этим все нормально, но от этого шторма сплошной писк и треск... Нет, погодите-ка минуточку...

Он пригнулся пониже, снова сложил руки, прикрывая микрофон от ветра, и заговорил;

— Это Забринский... Это Забринский... Да, мы тут порядком выбились из сил, но док считает, что сумеем добраться... Погодите, сейчас спрошу, он повернулся ко мне. — Они хотят знать, как далеко мы ушли... Примерно, конечно.

— Примерно четыре мили, — пожал я плечами. — Три с половиной, четыре с половиной — выбирайте сами. Забринский снова произнес несколько слов в микрофон, вопросительно посмотрел на нас с Хансеном и, когда мы оба покачали головой, закончил сеанс. Потом сказал:

— Штурман предупреждает, что мы на четыре-пять градусов сбились к северу, так что нам надо взять южнее, а то промахнемся на пару сотен ярдов. Это было бы хуже всего. Прошло уже больше часа, как мы получили с «Дельфина» пеленг, а между сеансами радиосвязи мы могли ориентироваться только по силе и направлению ветра, бьющего нам в лицо. Надо учесть, что лица мы прятали под масками, а палец трудно назвать точным инструментом для определения направления ветра, кроме того, была опасность, что ветер может перемениться, а то и вообще повернуть в обратную сторону. Вот это уж точно было бы хуже всего.

Так я и сказал Хансену.

— Да, — мрачно согласился он. — Тогда мы пойдем по кругу и закружимся до смерти. Что может быть хуже этого? — Он отхлебнул еще виски, закашлялся, сунул флягу мне в руку. — Ну, что ж, на душе стало немного веселее. Вы честно считаете, что мы сумеем туда добраться?

— Если хоть чуточку повезет. Может, наши рюкзаки слишком тяжелы? Что-то оставить здесь?

Меньше всего мне хотелось что-нибудь здесь бросать, ничего лишнего мы с собою не брали: восемьдесят фунтов продовольствия, печка, тридцать фунтов сухого горючего в брикетах, 100 унций алкоголя, палатка и медицинская сумка с достаточным запасом лекарств, инструментов и материалов. Но я хотел, чтобы решение приняли мои спутники, и был уверен, что слабости они не проявят.

— Ничего оставлять не будем, — заявил Хансен. Передышка или виски пошли ему на пользу, голос звучал увереннее, зубы почти не стучали.

— Давайте эту мыслишку похороним, — поддержал его Забринский. Когда я впервые увидел его в Шотландии, он напомнил мне белого медведя, здесь, в этих просторах, огромный и грузный в своей меховой одежде, он еще больше походил на этого зверя. И не только телосложением: казалось, он совершенно не ощущал усталости и чувствовал себя во льдах, как рыба в воде. -Эта тяжесть у меня за спиной — как больная нога: с нею плохо, а без нее еще хуже.

— А вы? — спросил я Ролингса.

— Я молчу: надо копить силы, — провозгласил тот. — Сами увидите: чуть погодя мне придется тащить еще и Забринского.

Мы снова надели мутные, исцарапанные и почти бесполезные в этих условиях защитные очки, с трудом разогнувшись, поднялись на ноги и тронулись к югу, пытаясь обойти высокую ледяную гряду, преградившую нам путь. Такой длинной стены мы еще не встречали, но это было даже к лучшему: нам все равно следовало скорректировать курс, а делать это было куда удобнее под прикрытием. Мы отшагали около четырехсот ярдов, когда ледяная стена неожиданно кончилась, и ледовый шторм набросился на нас с такой яростью, что сшиб меня с ног. Держась за веревку, я с помощью остальных кое-как поднялся, и мы продолжили путь, наклоняясь чуть ли не до земли, чтобы сохранить равновесие.

Следующую милю мы одолели меньше чем за полчаса. Идти стало легче, намного легче, хотя по-прежнему то и дело приходилось делать крюк, обходя торосы и трещины, к тому же все мы, кроме Забринского, шли на пределе сил и поэтому часто спотыкались и падали, у меня же вообще каждый шаг отдавался резкой болью в ногах, от щиколоток до бедер. И все-таки, полагаю, я выдержал бы дольше всех, даже дольше Забринского: у меня был мотив, была движущая сила, которая заставила бы меня шагать вперед даже после того, как налитые свинцом ноги отказались бы повиноваться. Майор Джон Холлиуэлл. Мой старший и единственный брат. Живой или мертвый. Был он жив или уже погиб, этот единственный в мире человек, которому я был обязан всем, чего успел достичь и добиться? Или же он умирал — умирал как раз сейчас, когда я думал о нем?

Его жена Мэри и трое его детишек, с которыми мне так весело было валять дурака, имели право знать, как все это произошло, и только я мог поведать им это. Жив он или мертв? Я уже не чувствовал ног, даже жгучая боль стала какой-то чужой, отдаленной. Я должен все узнать, я должен все узнать, и сколько бы миль ни оставалось до станции «Зебра», я проделаю этот путь на четвереньках. Я должен все узнать... И не только о судьбе брата. Была и еще одна причина, которая всему миру показалась бы куда более важной, чем жизнь или смерть какого-то начальника станции. Даже более важной, чем жизнь или смерть всех сотрудников этого оторванного от цивилизации форпоста науки.

Так посчитал бы весь мир...

Давление ветра и беспрерывный обстрел ледяных частиц внезапно прекратились, я оказался под защитой еще одного, даже более высокого ледяного хребта. Я подождал остальных, попросил Забринского связаться с «Дельфином» и уточнить нашу позицию и оделил всех еще одной порцией алкоголя. Большей, чем в первый раз. Сейчас это нам было куда нужнее. И Хансену, и Ролингсу приходилось очень туго, они дышали жадно, с присвистом и всхлипами, точно марафонцы в последние, самые изнурительные минуты бега. Тут я обнаружил, что и сам дышу точно так же, мне с трудом удалось задержать дыхание, чтобы проглотить немного виски. Может, Хансен прав, и алкоголь только вредит нам? Нет. на вкус приятно, значит, помогает.

Сложив ладони, Забринский что-то проговорил в микрофон. Через минуту он вытащил наушники из-под капюшона и выключил «уоки-токи».

— Мы здорово стараемся или нам просто везет, — сказал он. — А может, и то, и другое. «Дельфин» сообщает, что мы сейчас точно на курсе... он принял у меня стакан и удовлетворенно вздохнул. — Это хорошая новость. Но есть и плохая. Края полыньи, где стоит «Дельфин», начинают смыкаться. И довольно быстро. Капитан прикинул, что часа через два оттуда придется уходить. Не больше чем через два часа... — Он помолчал, потом медленно закончил: — А ледовая машина все еще в ремонте.

— Ледовая машина... — как дурак, повторил я. Вернее я чувствовал себя дурак дураком, а как это выражалось внешне, не знаю. — Значит...

— Конечно, браток, — сказал Забринский. Его голос звучал устало. -А вы, небось, не поверили шкиперу, а доктор Карпентер? Решили, что вас хотят одурачить?

— Вот так помощнички, — мрачно произнес Хансен . видите, как все великолепно складывается? «Дельфин» ныряет, лед смыкается, мы здесь «Дельфин» там, мы сверху — они снизу, а между нами эти проклятые льды. Им наверняка больше не удастся найти нас даже если они и починят ледовую машину. Так что придется выбирать: сразу ложиться и помирать или сперва походить кругами пару часов, а уж потом ложиться и помирать?

— Это трагедия, — печально заметил Ролингс. — Не для нас лично — я имею в виду военно-морские силы Соединенных Штатов, Мне кажется, лейтенант, я имею право сказать, что мы являемся, вернее, являлись многообещающими молодыми людьми. Во всяком случае, мы с вами. Забринский, пожалуй, уже достиг потолка своих возможностей. И довольно давно.

Ролингс произнес это, по-прежнему стуча зубами и жадно втягивая в легкие воздух. Я подумал, что именно такого человека, как Ролингс, хорошо иметь рядом, когда дела складываются не в вашу пользу. А наши дела, похоже, складывались далеко не в нашу пользу. Они с Забринским наверняка прослыли на «Дельфине» записными остряками, хотя юмор у них был, конечно, грубоват и тяжеловесен. Не знаю почему, но им нравилось прятать острый ум и немалые знания под маской шутов и балагуров. — Значит, осталось еще два часа, — протянул я. — Если возвращаться на лодку, ветер будет нам в спину, и за час мы вполне успеем. Нас туда донесет, как пушинку.

— А как же люди на «Зебре»? — спросил Забринский:

— Мы сделали все, что в наших силах. Или что-то в этом роде.

— Мы потрясены, доктор Карпентер, — сказал Ролингс. Шутливая интонация в его голосе звучала теперь не так явственно, как секундами раньше.

— И глубоко разочарованы, — добавил Забринский. Слова были вежливы, но тон оставался холодным — и вовсе не из-за ветра.

— А что меня разочаровывает, — довольно резко вмешался Хансен, так это умственное развитие некоторых наших морячков-простачков... — В его голосе я уловил обвинительную нотку. — Конечно, доктор Карпентер считает, что мы должны вернуться. Все, кроме него. Доктор Карпентер сейчас не вернется даже за все золото Форта Нокс... — Он стал неуклюже подниматься на ноги. — Осталось не больше полумили. Давайте скорее с этим кончать.

При свете фонаря я заметил, как Ролингс и Забринский переглянулись и одновременно пожали плечами. Потом тоже медленно встали, и мы продолжили путь.

После этого не прошло и трех минут, как Забринский сломал ногу.

Все произошло очень просто, но остается только удивляться, почему это не случилось гораздо раньше. Мы решили, что, обходя стену льда, рискуем снова сбиться с, курса, и стали карабкаться наверх. Хотя высота тороса достигала десяти футов, но, подсаживая и таща друг друга, мы добрались до его вершины довольно легко. Спускаясь, я тщательно обследовал дорогу с помощью щупа: в этой кромешной тьме от фонаря не было никакого толку, да и очки совсем потеряли прозрачность. Мы проползли по покатому склону футов двадцать, когда наконец достигли крутого обрыва, и я сунул вниз свой щуп. — Пять футов, — сообщил я спутникам, когда они приблизились к обрыву.

Всего пять футов. Я перевалился через край, спрыгнул и стал дожидаться остальных.

Первым за мной последовал Хансен, потом Ролингс. Оба приземлились благополучно. Что произошло с Забринским, трудно было понять: то ли он сам неверно оценил расстояние, то ли ветер внезапно стих и сбил его с толку. Как бы там ни было, прыгая, он что-то крикнул, но ветер унес его слова. Он приземлился рядом со мной на ноги, казалось бы, вполне удачно, но вдруг громко вскрикнул и тяжело опустился на лед.

Я повернулся спиной к ветру, снял бесполезные очки и вынул фонарик.

Забринский полусидел, полулежал на льду, опираясь на локоть, и без перерыва выкрикивал проклятия и ругательства, причем, насколько я мог расслышать сквозь защитную маску, ни разу не повторился. Правая пятка у него была зажата в трещине шириной в четыре дюйма, одной из тысяч трещин, провалов и расселин, покрывающих ледовое поле, а нога изогнулась под таким углом, какого никакая нормальная нога выдержать не в состоянии. Мне не требовалось медицинского диплома, чтобы с первого взгляда определить: лодыжка у него сломана. Впрочем, может быть, не лодыжка, а берцовая кость, потому что высокие ботинки со шнуровкой обычно хорошо защищают лодыжку, и основная нагрузка приходится на голень. Я надеялся, что перелом хотя бы закрытый и, наверно, напрасно: когда нога вывернута под таким острым углом, сломанная кость почти всегда протыкает кожу. Но, в общем-то, разницы особой не было, все равно я не собирался тут же обследовать ногу: несколько минут на открытом воздухе при такой температуре и Забринскому придется весь остаток жизни ковылять на одной ноге.

Мы с трудом приподняли его, освободили ни к чему не пригодную теперь ногу из трещины и осторожно усадили радиста на льду. Я снял медицинскую сумку, опустился на колени и спросил:

— Сильно болит?

— Нет, она онемела, я ее почти не чувствую... — он выругался по-черному. -Вот чертова невезуха! Какая-то трещина — и все! Вот ведь влип...

— Хотите верьте, хотите нет — а ведь я это предсказывал, качая головой, язвительно заметил Ролингс. — Точно предсказывал! Я же сказал, что в конце концов мне придется тащить эту гориллу на спине.

Я наложил шины на поврежденную ногу поверх обуви и одежды и привязал их так прочно, как смог, стараясь прогнать мысль о том, в какую беду мы теперь влипли. Две раны от одного удара. Мы не только лишились самого сильного человека в нашей группе, но теперь на наши плечи ложились дополнительно еще по крайней мере 220 фунтов, если не считать 40-фунтового рюкзака. Поистине смертельная тяжесть! Забринский угадал, что я думаю.

— Вам придется оставить меня здесь, лейтенант, — обратился он к Хансену. Зубы у него стучали от холода и шока. — Мы почти у цели.

Вы подберете меня на обратном пути.

— Перестаньте молоть чепуху! — резко возразил Хансен. — Вы же сами, черт бы вас побрал, должны соображать, что отыскать вас мы не сумеем.

— Точно! подал голос и Ролингс. У него, как и у Забринского, зубы отчетливо выдавали пулеметные очереди. Он опустился на колено, поддерживая грузную тушу своего товарища. — Имей в виду: дуракам медалей не дают. Так сказано в корабельном уставе.

— Но так вы никогда не доберетесь до «Зебры», запротестовал Забринский. — Если вы потащите меня...

— Вы слышали, что я сказал, — прервал его Хансен. — Мы вас не бросим. — Лейтенант прав на все сто, — согласился Ролингс. — Нет, Забринский, ты не подходишь на роль героя. Самое главное — рожей не вышел... Ну-ка, пригнись чуток, я сниму со спины у тебя этот груз.

Я покончил с шинами и торопливо натянул варежки и меховые рукавицы: руки успели замерзнуть в одних шелковых перчаточках. Мы распределили ношу Забринского между собой, снова надели защитные очки и маски, поставили радиста на здоровую ногу, повернулись лицом к ветру и двинулись в путь.

Точнее будет сказать — потащились.

Но зато теперь, наконец, в самый нужный момент, удача повернулась к нам лицом. Перед нами открылось гладкое пространство, напоминающее русло замерзшей реки. Ни торосов, ни завалов, ни расселин, ни даже узеньких трещин, вроде той, куда угодил Забринский. Только чистый, ровный, как биллиардный стол, лед, к тому же даже не скользкий: от ударов несомых ветром крохотных ледышек его поверхность стала шершавой и матовой.

Один из нас по очереди выдвигался вперед, остальные двое поддерживали с боков Забринского, который в полном молчании прыгал на одной ноге. Когда мы прошли по гладкому льду ярдов триста, Хансен, шедший как раз впереди, вдруг остановился так неожиданно, что мы чуть не налетели на него.

— Дошли! — прокричал он, перекрывая вой ветра. — Мы все-таки дошли!

Вот она! Чуете?

— Что мы можем чуять?

— Гарью пахнет. Горелой резиной. Неужели не чуете? Я стащил защитную маску, приставил раскрытые ладони к лицу и осторожно втянул в ноздри воздух.

Этого было достаточно. Я снова надел маску, покрепче, ухватил лежащую у меня на плече руку Забринского и последовал за Хансеном.

А тут и гладкий лед кончился. Перед нами вырос высокий уступ, куда, израсходовав почти все оставшиеся силы, мы кое-как взгромоздили Забринского.

С каждым шагом запах гари становился все сильней и сильней. Теперь я шагал впереди. Обогнав остальных, я двигался спиной к ветру, сняв очки и водя по льду лучом фонаря. Запах теперь уже так шибал в нос, что в ноздрях щекотало.

Похоже, источник запаха был прямо перед нами. Я снова развернулся лицом к ветру, прикрывая рукой глаза, и тут мой фонарь ударился обо что-то прочное, твердое, металлическое. Я присмотрелся и сквозь плотную завесу ледовой пурги различил искореженные стальные конструкции, покрытые слоем льда с подветренной стороны и несущие явные следы огня с другой, — все, что осталось от полярного домика.

Мы все-таки нашли дрейфующую полярную станцию «Зебра»...

Я подождал своих спутников, провел их мимо угрюмого пожарища, потом велел им повернуться спиной к ветру и снять очки. Секунд десять мы осматривали руины при свете моего фонаря. Все молчали. Потом мы снова повернулись лицом к ветру.

Дрейфующая станция «Зебра» состояла из восьми отдельных домиков, по четыре в двух параллельных рядах, расстояние между рядами составляло тридцать, а между домиками в рядах — двенадцать футов, считалось, что это уменьшает опасность распространения пожара. Как видно, этого было недостаточно. Винить в этом кого-то было трудно. Такое могло присниться только в диких ночных кошмарах: взорвались цистерны с горючим, и тысячи галлонов пылающей жидкости понесло ветром по льду. Ирония судьбы, которой невозможно избежать, заключается в том, что огонь, без которого человек не может выжить в арктических льдах, представляет собой и самого опасного врага: ведь хотя здесь практически все и состоит из воды, но она заморожена и ее нечем растопить, чтобы использовать для тушения пожара. Разве что тем же самым огнем... Интересно, подумал я, что случилось с большими химическими огнетушителями, которыми были оборудованы все домики.

Восемь домиков, по четыре в каждом ряду. Первые два с одной стороны были полностью уничтожены. Ни следа не осталось от стен, состоявших из двух слоев клееной фанеры с прокладкой из фибергласса и капки, даже крыши из листового алюминия словно испарились. В одном из домиков мы разглядели груду почерневших деталей генератора, они были так искорежены и оплавлены, что разобраться в их назначении было невозможно. Приходилось только удивляться, какой силы и ярости пламя над этим потрудилось.

Пятый домик, третий справа, ничем не отличался от первых четырех, разве что каркас пострадал от жара еще сильнее. Мы как раз отошли от него, до глубины души пораженные увиденным и не в силах произнести ни слова, когда Ролингс выкрикнул что-то невразумительное. Я придвинулся к нему, откинув капюшон парки.

— Свет! — крикнул он. — Свет! Поглядите, док, вон там! И верно, там был свет длинный, узкий, необычно белый луч пробивался из домика, расположенного напротив того пепелища, у которого мы задержались.

Преодолевая порывы шторма, мы потащили Забринского туда. Наконец-то мой фонарь высветил не просто нагромождение стальных конструкции. Это был дом.

Почерневший, местами обугленный, перекошенный дом с единственным окном, наскоро заколоченным листом фанеры, — но тем не менее дом. Свет выходил из приоткрытой двери. Я протянул руку к этой двери, кажется, это была первая не тронутая огнем вещь на станции «Зебра». Петли заскрежетали, словно ржавые ворота на кладбище в полночь, и дверь уступила моему толчку. Мы, зашли внутрь.

Висящая на крюке в центре потолка лампа Колмана, шипя, бросала свой ослепительный, многократно усиленный зеркальной поверхностью алюминия свет, не оставляя в тени ни единого уголка, ни единой детали помещения размером восемнадцать на десять футов. Толстый, хотя и прозрачный слой льда покрывал не только весь собранный из алюминиевых листов потолок, за исключением трехфутового круга точно над лампой, но и фанерные стены до самой двери. На деревянном полу, также покрытом льдом, лежали тела людей. Возможно, лед был и под ними, этого я не знал.

Первое, что я подумал, вернее, ощутил, и что пронзило мне сердце горечью поражения, а душу обдало морозом почище любого шторма, было чувство вины за то, что мы опоздали. За свою жизнь я видел много мертвецов и то, как выглядят мертвые люди, и вот теперь передо мною лежали трупы. Глядя на эти безжизненные тела, бесформенной кучей громоздящиеся на грудах одеял, пледов, покрывал и мехов, я не поставил бы и цента на то, что сумею отыскать здесь хоть одно еще бьющееся сердце. Расположенные тесным полукругом в дальнем от входа углу, они выглядели невозмутимо спокойными и неподвижными, словно став. частью этого царства вечного холода. И ни звука вокруг, только шипение лампы на потолке да металлическая трескотня льдинок, бьющих в покрытую слоем льда восточную стену дома. Мы посадили Забринского у стены.

Ролингс сбросил со спины свой багаж, вытащил печку и, сняв варежки, принялся доставать брикеты горючего. Хансен поплотнее притворил дверь, оттянул лямки своего рюкзака и устало уронил на пол запас консервированной пищи.

Не знаю, почему, но рев шторма снаружи и шипение лампы внутри только усиливали ощущение безмолвия, и грохот упавших банок заставил нас вздрогнуть. Он заставил вздрогнуть и одного из мертвецов. Человек, лежащий ближе других ко мне у левой стены, неожиданно пошевелился, потом перевернулся на другой бок и сел, обратив к нам изможденное, обмороженное, в пятнах ожогов лицо с неровными клочьями длинной темной щетины. Недоверчиво уставившись мутными, покрасневшими глазами, он долго, не мигая, рассматривал нас, потом, с непонятной мне гордостью отказавшись принять протянутую руку, с трудом, покачиваясь и явно страдая от боли, поднялся на ноги. Его запекшиеся, растрескавшиеся губы изогнулись в подобие улыбки.

— Чертовски долго вы сюда добирались. -Этот хриплый, слабый голос явно принадлежал настоящему лондонцу. — Меня зовут Киннерд, я радист.

— Хотите виски? — спросил я.

Он снова улыбнулся, попытался облизать покрытые коркой губы и кивнул.

Добрый глоток спиртного исчез у него в глотке, как тот парень в бочке, что пытался одолеть Ниагарский водопад: вот только что был — и уже пропал навсегда. Он перегнулся пополам, надрываясь от кашля, из глаз у него хлынули слезы, но когда он снова выпрямился, то буквально ожил: затуманенный взгляд просветлел, а на бледных, впалых щеках проступил чуть заметный румянец.

— Если вы всегда здороваетесь таким образом, дружище, — заметил он, то недостатка в приятелях у вас никогда не будет... — Он снова пригнулся и потряс за плечо лежащего на полу соседа. — Джолли, старина, подымайтесь, покажите свои хорошие манеры. У нас тут гости.

Старину Джолли пришлось как следует потрясти, пока он проснулся, но потом он мигом пришел в себя и резво вскочил на ноги. Это был круглолицый увалень с голубыми фарфоровыми глазами, который, несмотря на такую же, как у Киннерда, щетину, вовсе не казался изможденным, хотя веки у него покраснели, а на носу и губах виднелись следы обморожения. Глаза у него расширились от изумления и тут же засветились радостью. Старина Джолли, как я вскоре понял, умел быстро приспосабливаться к любым обстоятельствам.

— Значит, гости? -В его густом голосе явственно звучал сильный ирландский акцент. — Что ж, чертовски рады вас видеть. Салютуй, Джефф.

— Мы не представились, — сказал я. — Я доктор Карпентер, а это...

— Вот как, старина? Очередное собрание членов Королевского медицинского общества будем считать открытым? — прервал меня Джолли. Как я убедился позднее, это свое «старина» он употреблял чуть ли не в каждой фразе, что странным образом гармонировало с его ирландским произношением.

— Вы — доктор Джолли?

— Совершенно верно. Штатный медицинский офицер, старина.

— Понятно. Это лейтенант Хансен с американской подводной лодки «Дельфин»...

— С подводной лодки? — Джолли и Киннерд переглянулись, потом снова уставились на нас. — Это верно, старина? Вы сказали — с подводной лодки? — Потом я вам все объясню... Это торпедист Ролингс, радист Забринский.

— Я взглянул на лежащих людей, кое-кто при звуке голосов заворочался и даже привстал на локтях. — Как дела у них?

— Двое или трое очень сильно обгорели, — ответил Джолли. — Двое или трое сильно обморозились и истощены, страдают от холода и недоедания. Но все что им нужно — это тепло и хорошее питание, тогда, как цветы после майского ливня, они за несколько дней придут в норму. Я собрал их вот так, в кучу, чтобы было теплей.

Я посчитал лежащих. Вместе с Джолли и Киннердом их оказалось двенадцать человек. Я спросил:

— А где остальные?

— Остальные? — в глазах у Киннерда мелькнуло недоумение, потом лицо его помрачнело. Он ткнул большим пальцем через плечо. — В соседнем доме, дружище.

— Почему?

— Почему? тыльной стороной ладони он протер свои красные глаза. Потому что нам неохота было спать в обнимку с мертвецами, вот почему.

— Потому что вам неохота было... — Я умолк и снова взглянул на лежащих на полу людей. Семеро уже проснулись, из них трое приподнялись на локтях, все, правда, в разной степени, были возбуждены и ошарашены, лица оставшихся троих, которые продолжали спать или находились без сознания, были прикрыты одеялом. Я медленно проговорил: — Всего вас здесь было девятнадцать...

— Верно, девятнадцать, — невозмутимо отозвался Киннерд. Остальные...

Ну, им не повезло...

Я ничего не сказал. Внимательно вгляделся в лица проснувшихся, надеясь приметить среди них то, которое было мне так знакомо, и утешая себя тем, что, возможно, из-за обморожения, ожогов или истощения не сумею отыскать его сразу. Я глядел во все глаза, но уже отдавал себе отчет: никого из этих людей мне раньше видеть не приходилось.

Я нагнулся над одним из спящих и поднял прикрывающее лицо одеяло.

Снова незнакомец. Я опустил одеяло. Джолли удивленно спросил:

— Что случилось? Чего вы хотите?

Я не ответил. Осторожно пробравшись среди лежащих, которые все еще тупо следили за мной, поднял одеяло с лица второго из спящих. И снова опустил одеяло, чувствуя, как сохнет во рту и свинцовой тяжестью наливается сердце.

Я подошел к третьему спящему и в нерешительности остановился над ним, зная, что надо доводить дело до конца, и страшась того, что сейчас обнаружу. Потом резко нагнулся и поднял одеяло. Передо мной лежал человек, чье лицо почти полностью закрывала повязка. Человек со сломанным носом и густой светлой бородой. Человек, которого я никогда в своей жизни не видел. Я осторожно прикрыл ему лицо одеялом и выпрямился.

Ролингс тем временем уже успел раскочегарить печку.

— Это поднимет температуру почти до точки таяния льда, — сообщил я доктору Джолли. — Горючего у нас полно. Мы принесли с собой также пищу, алкоголь и полный комплект медикаментов и материалов. Если вы с Киннердом готовы этим заняться, то я присоединюсь к вам через минуту... Лейтенант, это была полынья? Тот гладкий участок, который попался нам как раз перед станцией?

— Скорее всего, да, — Хансен как-то странно взглянул на меня. Похоже, эти парни не в состоянии пройти не то что пять миль, а пару сотен ярдов. Кроме того, шкипер сказал, что ему придется вскоре нырнуть... Значит, что свистнем «Дельфину», пусть подплывает прямо к черному ходу?

— Они смогут найти эту полынью? Без ледовой машины?

— Проще простого. Я беру у Забринского рацию, отмеряю точно двести ярдов на север, даю им пеленг, потом отмеряю двести ярдов на юг и снова даю пеленг. Они засекают нас с точностью до одного ярда. Потом отмеряют пару сотен ярдов отсюда и оказываются точно посреди полыньи.

— Но подо льдом. Мы не знаем, какой толщины там лед. К западу еще недавно была чистая вода. Доктор Джолли, как давно это было? — С месяц назад. Может, пять недель, точнее сказать не могу.

— Ну, и какая толщина? — спросил я у Хансена.

— Пять футов. Ну, шесть... Вряд ли они сумеют пробиться. Но у капитана всегда чесались руки пустить торпеды... — Он повернулся к Забринскому. Ваша рация еще работает?

Я не стал вмешиваться в их разговор. Тем более, что и так плохо соображал, что говорю и делаю. Я чувствовал себя старым, больным, разочарованным и опустошенным. И смертельно усталым к тому же. Теперь я получил ответ на свой вопрос. Я преодолел 12000 миль, чтобы найти этот ответ, но я одолел бы еще миллион — только бы уйти от него подальше. Однако правде надо было смотреть в глаза, изменить ее я был не в состоянии. Мэри, моя невестка, никогда не увидит своего мужа, трое моих чудесных племянников никогда не увидят отца. Мой брат был мертв, и больше никто и никогда не сумеет его увидеть. Кроме меня. Я собирался увидеть его сейчас.

Выйдя из домика, я плотно прикрыл дверь, завернул за угол и низко пригнул голову, преодолевая сопротивление ветра. Через десять секунд я уже стоял перед дверью последнего домика в этом ряду. Зажег фонарь, нашел ручку, повернул ее, толкнул дверь и зашел в помещение.

Раньше здесь размещалась лаборатория, теперь это был склеп, прибежище мертвых. Лабораторное оборудование было кое-как сдвинуто к одной стене, а все очищенное пространство занимали мертвые тела. Я знал, что это мертвецы, но только потому, что об этом мне сообщил Киннерд: эти бесформенные, обгорелые, изуродованные .тела легче всего было принять за кучи мусора, в лучшем случае — за неизвестные на земле формы жизни, но никак не за человеческие останки. Страшно воняло паленым мясом и выхлопными газами. Меня удивило, что у кого-то из уцелевших нашлось достаточно мужества и железной выдержки, чтобы перенести сюда, в этот домик, леденящие душу, омерзительные останки товарищей по станции. Крепкие же у них желудки!

Они, все до единого, должно быть, умерли быстро, очень быстро. Пламя не окружало их, не подбиралось к ним — они сразу вспыхнули и мигом сгорели дотла. Штормовой ветер обрушил на них море огня, пропитанные пылающим топливом, они превратились в ослепительно-жаркие факелы и умерли, крича и корчась в дикой, непредставимой умом агонии. Страшнее смерти и не придумаешь...

Одно из лежащих передо мною тел привлекло мое внимание. Я нагнулся и направил луч фонаря на то, что когда-то было правой рукой, а сейчас представляло собой почерневшую клешню с выпирающей наружу костью. Жар был так силен, что оно искривилось, но все же не расплавилось, это странной формы золотое кольцо на безымянном пальце. Я сразу же узнал это кольцо, его при мне покупала моя невестка.

Я не ощущал ни горя, ни боли, ни дурноты. Возможно, тупо подумал я, все это придет потом, когда первоначальный шок отхлынет. Да нет, вряд ли. Это был уже не тот человек, которого я так хорошо помнил, это был не мой брат, которому я был обязан и чьим должником останусь теперь навсегда. Передо мною грудой золы и пепла лежал чужой, совершенно незнакомый мне человек, и отупевший мозг в моем измученном теле отказывался признать в нем того, кто так отчетливо сохранился в моей памяти.

Так я стоял какое-то время, опустив голову, потом что-то необычное в положении тела привлекло мое профессиональное внимание. Я нагнулся пониже, совсем низко и замер в таком положении. Потом медленно, очень медленно выпрямился — и тут услышал, как позади отворилась дверь. Вздрогнув, я обернулся: это был лейтенант Хансен. Он опустил защитную маску, поднял очки и поглядел сперва на меня, а потом на лежащего у моих ног человека. Лицо у него помертвело. Он снова поднял глаза на меня.

— Значит, все было напрасно, док? — Сквозь рев шторма до меня едва долетел его хриплый голос. — О Господи, мне так жаль...

— Что вы хотите сказать?

— Это же ваш брат? — он повел головой в сторону трупа.

— Коммандер Свенсон все-таки рассказал вам?

— Да. Перед самым нашим уходом. Потому-то мы с вами сюда и отправились... — Посерев от ужаса и отвращения, он обвел взглядом все, что лежало на полу. -Извините, док, я на минутку...

Он повернулся и выскочил наружу.

Когда он возвратился, то выглядел чуть получше, но ненамного.

Он сказал:

— Коммандер Свенсон сообщил мне, что именно поэтому разрешил вам идти сюда.

— Кто еще знает об этом?

— Шкипер и я. Больше никто.

— Пусть так и останется, ладно? Сделайте мне такое одолжение.

— Как скажете, док... — В его исполненном ужаса взгляде проступили удивление и любопытство. -О Господи, вы когда-нибудь видели хоть что-то похожее?

— Давайте возвращаться к остальным, — произнес я. — Здесь нам делать больше нечего.

Он молча кивнул. Мы вместе прошли в соседний домик. Кроме доктора Джолли и Киннерда, еще трое оказались теперь на ногах: заместитель начальника станции капитан Фолсом, необыкновенно длинный и тощий, с сильно обгоревшими лицом и руками, затем молчаливый темноглазый Хьюсон, водитель трактора и механик, отвечавший за работу дизельных генераторов, и наконец энергичный йоркширец Нейсби, исполнявший на станции обязанности кока.

Джолли, который уже открыл мою медицинскую сумку и теперь менял повязки тем, кто еще лежал, познакомил меня с ними и снова взялся за дело. В моей помощи, по крайней мере пока, он, по-видимому, не нуждался. Я слышал, как Хансен спрашивает у Забринского:

— С «Дельфином» связь есть?

— Что-то нету, — Забринский перестал посылать свой позывной и зашевелился, поудобнее пристраивая больную ногу. — Точно не знаю, в чем закавыка, лейтенант, но похоже, что сгорела какая-то схема.

— Ну и что дальше? — тяжело произнес Хансен. — Умнее ничего не придумаете? Хотите сказать, что не можете с ними связаться?

— Я их слышу, а они меня нет, — Забринский смущенно пожал плечами. Моя вина, ничего не скажешь. Выходит, когда я свалился, сломалась не только моя нога.

— Ну, ладно, а починить эту штуковину сможете?

— Вряд ли это получится, лейтенант.

— Черт побери, вы, кажется, числитесь у нас радиоспециалистом.

— Все верно, — рассудительно проговорил Забринский.

— Но не волшебником же. Рация устаревшего типа, схемы нет, а все обозначения на японском языке, никаких инструментов и приборов, да еще и пальцы задубели от холода — тут и сам Маркони поднял бы руки кверху.

— А вообще ее можно отремонтировать? — напористо спросил Хансен.

— Это транзистор. Значит, лампы не могли разбиться. Думаю, что отремонтировать можно. Но это займет очень много времени. К тому же, лейтенант, мне придется поискать сперва какие-нибудь инструменты.

— Так ищите! Делайте все что угодно, только наладьте мне эту штуку! Забринский ничего не сказал, только протянул Хансену наушники.

Тот взглянул на Забринского, потом на наушники, молча взял их и приложил к уху.

Пожал плечами, вернул наушники радисту и сказал:

— Да, пожалуй ремонтировать рацию пока ни к чему.

— Да-а, — протянул Забринский. — Сели мы в лужу, лейтенант.

— Что значит — сели в лужу? — спросил я.

— Похоже, нас самих скоро придется спасать, угрюмо ответил Хансен. -С «Дельфина» почти без перерывов передают: «Лед быстро смыкается, немедленно возвращайтесь».

— Я с самого начала был против этого безумства, — вмешался в разговор лежащий на полу Ролингс. Он грустно помешивал вилкой начинающие таять куски консервированного супа. — Предприятие, конечно, отважное, но, скажу я вам, ребята, с самого начала обреченное на неудачу.

— Будьте так добры, не суйте свои грязные пальцы прямо в суп и помалкивайте в тряпочку, — ледяным тоном отозвался Хансен. Потом вдруг повернулся к Киннерду. — А что с вашей рацией? Ну, конечно же! У нас тут мается без дела крепкий парень, который охотно, просто с удовольствием покрутит ваш генератор...

— Прошу прощения. — Киннерд улыбнулся. Наверно, именно так улыбаются привидения. — Дело не в ручном генераторе, он сгорел. Наша рация работала на батареях. Батареи кончились. Весь запас кончился.

— Вы говорите, на батареях? — удивленно посмотрел на него Забринский. Тогда отчего затухал сигнал во время передачи?

— Нам приходилось время от времени менять никель-кадмиевые элементы, чтобы выжать из них весь ток до последней капли. У нас их осталось всего пятнадцать штук, остальные сгорели при пожаре. Вот поэтому и случались затухания. Но даже элементы «Найф» не могут служить вечно. Вот они и кончились. Того тока, что в них осталось, не хватит на самый маленький фонарик.

Забринский не сказал ничего. Никто не сказал ничего. Шторм продолжал обстреливать восточную стену домика ледяной картечью, лампа Колмана шипела под потолком, печка, негромко урча, пожирала брикет за брикетом, но все эти звуки только усиливали ощущение мертвой, непрошибаемой тишины, воцарившейся в помещении. Никто не смотрел на соседа, все уставились в пол тем застывшим, пристальным взглядом, который присущ разве что фанатику-энтомологу, выслеживающему дождевого червя. Если бы какая-нибудь газета поместила на своих страницах сделанную именно в этот момент фотографию, ей с трудом удалось бы убедить читателей, что полярники со станции «Зебра» всего десять минут назад встретили спасательную экспедицию, которая избавила их от верной смерти. Читатели обязательно придрались бы, что картина неправдоподобна: должно же быть на лицах, если не ликование, то хотя бы заметное облегчение.

И они были бы правы: атмосфера действительно установилась не очень-то радостная.

Наконец, прерывая затянувшееся молчание, я обратился к Хансену:

— Ну, что ж, дела обстоят так, а не иначе. Наша электроника не работает, а другой нам взять негде. Значит, кто-то должен вернуться на «Дельфин», причем немедленно. Предлагаю свою кандидатуру.

— Нет! — вспылил Хансен, но тут же взял себя в руки quot; и продолжал: Простите, дружище, но в приказах шкипера ни слова не говорилось о том, чтобы позволить кому-то наложить на себя руки. Вы остаетесь здесь.

— Ну, хорошо, я остаюсь здесь, — кивнул я. Сейчас не время было подчеркивать, что я не нуждаюсь в его разрешении. Не стоило пока что и размахивать «манлихером». — И все мы останемся здесь. И все здесь умрем.

Тихо, не сопротивляясь, без шума, мы просто ляжем и умрем... По-вашему, в газетах всего мира нас назовут героями? Особенно нашего командира...

Амундсен был бы в восторге от этого...

Это было несправедливо, но мне сейчас было не до справедливости.

— Никто никуда не пойдет, — сказал Хансен. — Конечно, это не мой брат погиб здесь, но будь я проклят, док, если позволю вам отправиться на верную гибель. Вы не в состоянии, никто из нас сейчас не в состоянии добраться до «Дельфина» — после того, что мы уже перенесли. Это первое. И еще: без рации, без связи с «Дельфином» нам не найти дорогу на корабль. И третье: скорее всего, смыкающийся лед заставит «Дельфин» нырнуть еще тогда, когда вы будете на полдороге. И последнее: если вы не попадете на «Дельфин» — из-за того, что заблудитесь, или потому, что он раньше уйдет под воду, — вы никогда не осилите дорогу обратно на станцию. Сил не хватит, да и ориентиров никаких. — Перспективы не слишком-то радужные, — согласился я. — А каковы перспективы на исправление ледовой машины?

Хансен покачал головой, но не сказал ни слова. Ролингс снова принялся размешивать суп, он, как и я, старался не поднимать головы, чтобы не видеть полных ужаса и отчаяния глаз на изможденных, обмороженных лицах. Но он все же поднял голову, когда капитан Фолсом с трудом оторвался от стены и сделал пару неверных шагов в нашем направлении. Мне было ясно без всякого стетоскопа, что состояние у него крайне тяжелое.

— Боюсь, мы не совсем понимаем... — сказал он. Речь получилась невнятная, неразборчивая: губы у него запеклись и распухли, да и двигать ими было больно из-за ожогов. Сколько месяцев фолсому придется терпеть еще эту боль, подумалось мне, сколько раз он ляжет под нож хирурга, прежде чем снова сможет без опаски показать людям свое лицо! И это в том случае, если мы сумеем доставить его в госпиталь. — Может, объясните?.. В чем дело?

— Все очень просто, — сказал я. — На «Дельфине» стоит ледовый эхолот, прибор, измеряющий толщину льда над головой. В нормальных условиях, если бы коммандер Свенсон, командир «Дельфина», потерял с нами связь, он все равно появился бы на пороге через пару часов. Положение станции «Зебра» они засекли достаточно точно. Ему оставалось бы только нырнуть, пройти сюда подо льдом, поискать с помощью эхолота, где лед потоньше, — и дело в шляпе. Они бы мигом нащупали то место, где недавно была чистая вода... Но это в нормальных условиях. А сейчас ледовая машина сломана, и, если ее не починят, Свенсон никогда не сумеет найти тонкий лед. Вот почему я хочу вернуться на лодку. Прямо сейчас. До того, как смыкающийся лед заставит Свенсона уйти под воду.

— Не понимаю, старина, — вступил в разговор Джолли. — Вы-то чем можете помочь? Сумеете починить эту самую ледовую хреновину?

— Это не понадобится. Свенсон знает расстояние до станции с точностью до сотни ярдов. Мне только надо передать ему, чтобы он остановился в четверти мили отсюда и выпустил торпеду. И...

— Торпеду? — спросил Джолли. — Торпеду? Он пробьет лед торпедой?

— Совершенно верно. Правда, этого еще никто никогда не делал. Но не вижу причин, почему бы это не сработало, если лед не слишком толстый. А лед на месте недавней трещины еще наверняка не слишком окреп. Впрочем, не знаю...

— Послушайте, док, они наверняка пришлют самолеты, — тихо сказал Забринский. — Мы же передали сообщение сразу, как только добрались сюда, и теперь всем известно, что станция «Зебра» найдена... В конце концов, известно ее точное положение. Эти здоровенные бомбовозы доберутся сюда за пару часов. — Ну и что они тут будут делать? — спросил я. — Болтаться наверху безо всякой пользы? Даже если им известно наше точное положение, все равно они не сумеют разобрать в такой темноте да еще в шторм, что осталось от станции. Ну пусть засекут нас радаром, хотя это маловероятно, — но даже если они это сделают, что дальше? Сбросить нужные нам припасы? Это возможно. Но сбросить их прямо на нас они побоятся: еще убьет кого-нибудь. Значит, сбросят на каком-то расстоянии. А для нас даже четверть мили — слишком далеко, да еще попробуйте найти груз в таких условиях. А приземлиться... Даже в прекрасную погоду большой самолет, которому нужен солидный разбег для взлета, на неподготовленную льдину не сядет. Вы это сами знаете.

— Вы случаем не пророк, док? — грустно спросил Ролингс.

— На Бога надейся, а сам не плошай, — сказал я. — Старая мудрость, но никогда не подводит. Если мы заляжем в этой берлоге, даже не пытаясь что-то предпринять, а ледовую машину не удастся починить в самое ближайшее время, то мы здесь просто погибнем. Все шестнадцать. Если мне удастся добраться туда, мы все останемся живы. Даже если я не доберусь, есть шанс, что ледовую машину все-таки починят, тогда погибнет только один человек... — я стал надевать свои варежки. -А один — это не шестнадцать.

— С таким же успехом мы можем сделать это вдвоем, — Хансен вздохнул и тоже надел рукавицы.

Меня это не удивило: такие люди, как Хансен, выдержавшие строгий отбор, в критических ситуациях никогда не соглашаются загребать жар чужими руками.

Я не стал тратить время на споры. А тут и Ролингс поднялся на ноги.

— Есть еще один доброволец, имеющий большой опыт в размешивании супа, заявил он. — Если я не буду держать вас обоих за ручки, вы и до дверей-то не дойдете. А кроме того, за это мне уж наверняка повесят медаль. Какую самую высокую награду дают в мирное время, а, лейтенант?

— За размешивание супа пока что не учредили награды, Ролингс, отрезал Хансен. — А этим вы и будете по-прежнему заниматься. Вы останетесь здесь.

— Ого-го, — Ролингс покачал головой. — Считайте, что я взбунтовался, лейтенант. И отправляюсь с вами. Не хочу упустить момент. Если мы доберемся до «Дельфина», то вы будете так счастливы, что просто забудете доложить обо мне, значит, потребуется справедливый человек, который вовремя подскажет начальству, что мы благополучно вернулись на корабль только благодаря торпедисту Ролингсу... — он ухмыльнулся. — А если мы не сумеем добраться ну, что ж, тогда вы все равно никому ничего не доложите, верно, лейтенант? Хансен подошел к нему поближе, И тихо сказал:

— Вы прекрасно знаете, что мы вряд ли попадем на «Дельфин».

Значит, здесь останутся двенадцать больных людей, не говоря уж о Забринском со сломанной ногой. А кто будет за ними ухаживать? Нужен хотя бы один здоровый парень, чтобы позаботиться о них. Нельзя же думать только о себе, а, Ролингс? Вы ведь присмотрите за ними? Верно? Ну, хотя бы из уважения ко мне...

Ролингс постоял несколько долгих секунд, пристально глядя на лейтенанта, потом вновь опустился на корточки и принялся размешивать суп. — Из уважения к вам, понятное дело, — горько произнес он. — Ну, ладно, я остаюсь. Из уважения к вам. Да и потом, вдруг тут без меня Забринский решит прогуляться — ведь обязательно сломает и вторую ногу... Он ел суп все быстрее и яростнее.

— Ну, так чего вы ждете? Шкипер может нырнуть в любую минуту...

В его словах был резон. Мы отмахнулись от капитана Фолсома и доктора Джолли, громко протестовавших и пытавшихся нас удержать, и через тридцать секунд были готовы к путешествию. Хансен вышел наружу первым. Я обернулся и окинул взглядом больных, изможденных и раненых сотрудников станции «Зебра».

Фолсом, Джолли, Киннерд, Хьюсон, Нейсби и еще семеро. Всего двенадцать человек. Вряд ли они все были сообщниками, скорее всего, действовал один человек, может быть, двое. Хотел бы я знать, кто они, эти люди, которых я бы уничтожил безо всякой жалости. Люди, которые убили моего брата и еще шестерых сотрудников полярной станции «Зебра». Никому и никогда я этого не смогу простить. И постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы найти его или их. Убийцам не скрыться от меня, как бы они ни старались. Скорее я погибну сам.

Я закрыл за собой дверь и нырнул вслед за Хансеном в кошмарную мглу ледяной полярной ночи.

Мы ощущали усталость, сильную усталость, еще до того, как отправились в путь. Ноги у нас были налиты свинцом, все кости ныли, и до полного изнеможения оставалось рукой подать. И несмотря на это, мы почти летели сквозь воющую тьму этой ночи, словно два гигантских белых призрака в молочной белизне фантастического лунного пейзажа. Мы больше не гнулись под тяжестью рюкзаков, штормовой ветер дул нам прямо в спину, и если по дороге сюда каждый шаг давался нам ценой изнурительного труда, то теперь мы за то же время проходили пять шагов, да еще с такой кажущейся легкостью, словно вообще не прилагали к этому никаких усилий. Нам не приходилось осторожничать, опасаясь свалиться в открытую трещину или налететь на неожиданное препятствие, мы сняли бесполезные сейчас очки и двигались резвой трусцой, а пляшущие лучи наших фонарей позволяли нам различать дорогу за пять, а то и за десять ярдов. Это была помощь, так сказать, физическая, но гораздо сильнее, заставляя забыть о боли в ногах, нас пришпоривал острый, растущий с каждой секундой страх, что коммандеру Свенсону как раз сейчас приходится уходить на глубину и что, всеми брошенные, мы останемся умирать в этой терзаемой штормом пустыне. Здесь, где нет ни укрытия, ни еды, старуха с острой косой не станет тянуть время. Подобные мысли никак не прибавляли нам хорошего настроения, скорее, заставляли сильнее собраться.

Словом, мы бежали но все-таки не сломя голову, все-таки не так, будто старуха преследует нас по пятам. Ведь при таких низких температурах даже привычные ко всему эскимосы больше, чем чумы, боятся перенапряжения — в этих широтах оно убивает куда быстрее, чем любая чума. Когда сильно напрягаешься в такой тяжелой меховой одежде, обязательно потеешь, а потом, когда напряжение спадает, чего избежать нельзя, пот замерзает прямо на коже. Чтобы не обледенеть, остается одно: снова напрягаться, а от этого еще больше потеть. Так и раскручивается спираль, у которой конец может быть только один. Так что мы не бежали, а продвигались трусцой, вернее, ускоренным шагом, стараясь не перегреться.

Через полчаса, может, чуть больше, я предложил немного передохнуть под прикрытием отвесной ледяной скалы. За последние две минуты Хансен дважды оступался и падал, хотя никакой видимой причины для этого не было. Да и у меня ноги подкашивались.

— Как себя чувствуете? — спросил я.

— Чертовски паршиво, док. — Это было заметно: дышал он часто, коротко и с присвистом. — Но погодите меня списывать. Сколько, по-вашему, мы прошли? — Мили три, что-то вроде этого... — Я провел рукой по ледяной стене.

По-моему, стоит не пожалеть пары минут и попробовать забраться наверх. Мне кажется, торос довольно высокий.

— Забраться наверх при таком шторме? — Когда я кивнул, он покачал головой. — Толку не будет, док. Пурга поднимает ледяную пыль футов на двадцать, так что даже если вы заберетесь выше, «Дельфин» будет не виден в этой круговерти. Его «парус» только чуть-чуть торчит надо льдом. — И все же давайте раскинем мозгами, — предложил я. — Мы так увлеклись собственными передрягами, что совсем забыли про коммандера Свенсона.

По-моему, мы берем грех на душу, недооценивая его.

— Похоже, что это так. Но сейчас все мои мысли и заботы только о лейтенанте Хансене. Ну, так что вы имеете в виду?

— А вот что. Я почти уверен, что Свенсон рассчитывает на наше возвращение. Больше того, он приказал нам вернуться, повторяя это неоднократно. И если он считает, что что-то случилось с нами или с рацией, он все равно надеется, что мы возвращаемся.

— Не обязательно. А может, мы все еще на пути к станции?

— Ну нет! Ну, конечно же, нет. Он полагает, что у нас хватит ума сообразить, на что рассчитывает он сам. Он понимает, что если рация вышла из строя еще до того, как мы нашли «Зебру», то было бы самоубийством искать ее без корректировки по радио. Но вот попробовать вернуться на «Дельфин» совсем не самоубийство. Он наверняка верит, что у нас хватит мозгов догадаться, что он обязательно выставит лампу в окошке, чтобы заблудшие овечки могли найти дорогу домой.

— О Господи, док! Вы правы! Ну, конечно, он так и сделает, наверняка сделает! Боже мой, Боже мой, что случилось с моей головушкой!

Он встал и повернулся к торосу.

Таща и подсаживая друг друга, мы забрались на верхушку стены.

Торос оказался не таким уж высоким: он возвышался меньше чем на двадцать футов над уровнем ледового поля, так что мы не сумели выбраться на поверхность этой бурной, увлекаемой бешеным ветром ледовой реки. Пока мы там стояли, напор ветра вдруг ослаб на несколько секунд, и нам удалось увидеть над головой чистое небо — но совершенно случайно и всего на несколько секунд. Если там и было что-то еще, то мы этого не заметили.

— Здесь есть и другие торосы! — крикнул я на ухо Хансену. Повыше!..

Он молча кивнул. Я не знал, какое у него сейчас выражение лица, но это нетрудно было себе представить. Скорее всего, оба мы думали одно и то же: мы ничего не видели потому, что нечего было видеть. Компандер Свенсон не выставил лампу в окошке, да и само «окошко» нырнуло вглубь вместе с «Дельфином», чтобы не оказаться раздавленным сомкнувшимися льдами.

Пять раз за последующие двадцать минут мы карабкались на торосы и пять раз спускались вниз, с каждым разом у нас убывало надежды и прибавлялось горечи и отчаяния. К этому времени я почти выбился из сил, двигаясь, словно в горячечном бреду, Хансену было еще хуже, он шатался и выписывал кренделя, точно в сильном подпитии. Как врач, я знал о скрытых, порою неожиданных резервах, которые могут прийти на помощь изможденному человеку в минуту крайней необходимости, но понимал, что эти резервы тоже не беспредельны и что мы слишком близко подошли к этому пределу. Когда же мы его переступим, нам останется только приткнуться к ледяной стене и дожидаться нашей старухи, а она, судя по всему, не замедлит к нам пожаловать.

Шестой торос чуть не вымотал нас окончательно. И карабкаться-то было вроде нетрудно, нам то и дело попадались удобные выступы и выбоины для рук и ног, но даже чисто физически подъем стоил нам непомерно больших усилий.

Вскоре я начал смутно соображать, что вам так тяжело из-за слишком большой высоты тороса. Такого нам до сих пор не попадалось. Похоже, огромное давление сосредоточилось именно в этой точке, вспучив и вздыбив, лед, пока он не поднялся футов на тридцать выше общего уровня. А уж подводная его часть уходила не меньше чем на двести футов вглубь, к черному дну океана. За восемь футов до вершины тороса наши головы вынырнули из пурги.

Стоя на самой вершине, мы могли, держась друг за друга, чтобы нас не снесло ураганом, смотреть на клубящийся под нашими ногами буран. Зрелище было фантастическое: то ли бескрайнее, бушующее, серовато-белое море, то ли безбрежная, стремительно несущаяся к горизонту река. Как и многое другое в верхних арктических широтах, весь этот вид дышал зловещей, потусторонней тайной; лишенная жизни и души пустыня казалась совершенно чуждой, заброшенной на землю с враждебной, давно уже мертвой планеты.

Мы прощупывали взглядами горизонт на западе, пока у нас не заболели глаза. Ничего. Совершенно ничего. Ничего, кроме бесконечной пустыни. Мы обшарили поверхность безбрежной реки от самого севера до самого юга, в пределах 180 градусов, — и ничего не заметили. Прошло три минуты. Все равно ничего. Я почувствовал, как мои кровяные тельца потихоньку смерзаются в ледышки.

В робкой надежде, что, может быть, мы уже миновали «Дельфин», обойдя его с севера или с юга, я повернулся и уставился на восток. Это было нелегко, от морозного штормового ветра на глаза мгновенно навернулись слезы, но все же терпимо: теперь не приходилось укрываться от острых ледяных иголок. Я медленно обвел глазами еще один полукруг окоема, сделал паузу, потом обвел еще раз и еще. И схватил Хансена за локоть.

— Взгляните-ка туда, — сказал я. — На северо-восток. Четверть мили, полмили — не больше. Что-нибудь видите?

Несколько секунд Хансен исподлобья вглядывался в указанном мною направлении, потом тряхнул головой.

— Ничего не вижу... А вы что, по-вашему, видите?

— Не знаю. Не уверен. Мне кажется, там, в этой ледяной вьюге, что-то светится. Чуть-чуть. Может, просто такое место — более светлое.

Добрых полминуты Хансен разглядывал поверхность ледяной реки, прикрывая глаза ладонями. Наконец заключил:

— Совсем плохо. Я ничего не вижу. Может, глаза у меня испортились за последние полчаса, но я даже представить не могу, что там что-то есть.

Я отвернулся, дал отдохнуть слезящимся от напряжения и ветра глазам, потом снова уставился вдаль.

— Черт бы его побрал! — сказал я. — Не уверен, что там что-то есть. Но не уверен, что там и нет ничего.

— Ну, а что именно вам кажется? — устало, без особой надежды спросил Хансен. — Свет?

— Вертикальный луч прожектора. Луч, который не в состоянии пробить эту ледяную мглу.

— Это просто самообман, док, — уже почти обреченно заметил Хансен. Вам просто очень хочется это увидеть. Кроме того, получается, что мы уже миновали «Дельфин». А это невозможно.

— Ну, почему же невозможно? Как только мы стали карабкаться на эти проклятые торосы, я потерял ощущение времени и пространства. Нет, это вполне возможно.

— Вы все еще видите что-нибудь? — В голосе у лейтенанта звучали пустота, безразличие, он явно не верил мне и даже разговаривал нехотя.

— Может быть, у меня тоже испортилось зрение, — признался я. — Но, черт меня побери, все равно я не уверен, что ошибаюсь.

— Ну, ладно, док, давайте двигаться дальше.

— А куда двигаться?

— Откуда я знаю? — У него так стучали зубы от пронизывающего нас морозного ветра, что я едва мог разобрать слова. — По-моему, это уже не имеет особого значения...

У меня даже дыхание перехватило, когда именно там, где мне чудилось свечение, не больше чем в четырех сотнях ярдов от нас, бурную ледяную реку вдруг пробила ярко пылающая ракета, — оставляя позади искрящийся след, она унеслась высоко-высоко прямо в чистое небо. Она поднялась на пять или шесть сотен футов над нами и там взорвалась, рассыпавшись ослепительно яркими красными звездочками, ураганный ветер подхватил эти звездочки и понес на запад, и они, постепенно угасая, стали медленно опускаться на землю, оставляя небо гораздо более пустым и холодным.

— Ну? Что теперь скажете? Имеет значение, куда идти? — спросил я у Хансена. — Или, может, вы и этого не заметили?

— То, что я только что видел, — благоговейно произнес лейтенант, это самое прекрасное зрелище, которое сын моей дорогой матушки когда-нибудь видел... И когда-нибудь еще увидит! — Он хлопнул меня по спине так, что я едва не свалился с тороса. — Мы сделали это, док! — заорал он во все горло.

— Мы это сделали! Ты смотри, откуда и силы взялись! О дом, наш дом, наш милый дом! К тебе идем, к тебе идем!..

Через десять минут мы были уже дома.