"Флибустьер" - читать интересную книгу автора (Миллер Линда Лейл)

1780 год

Дункан Рурк сидел за столом в своем кабинете, полный предчувствий, нежности и глубочайшей, тяжелой тревоги. Перед ним лежало слегка помятое драгоценное письмо, написанное Филиппой, его сестрой, отправленное несколько месяцев назад и дошедшее до него сложными и извилистыми путями.

«Вернись домой...» писала своим изящным почерком эта дьяволица и ангел в одном лице.

«Дункан, я заклинаю тебя именем Бога действовать если не ради твоей собственной пользы, то хотя бы ради нашей - матери, отца, Лукаса и моей. Ты должен вернуться в лоно семьи. Наверняка кроме этого, от тебя больше ничего не потребуется, чтобы доказать свою верность Его Величеству. Может быть, отец наконец успокоится - он непрестанно ходит по своему кабинету, снова и снова меряя его шагами, ночь за ночью, с восхода луны до рассвета, когда он узнает, что тебя можно считать таким же верноподданным короля, как его самого и нашего достойного старшего брата, Лукаса... Дорогой Дункан, отец, как и все мы, боится, что твои подвиги в излюбленных тобой южных морях будут неверно истолкованы и ты будешь арестован и, возможно, повешен...»

Дункан вздохнул и потянулся за стаканом портвейна, который девушка-служанка несколько минут назад поставила рядом с ним.

- Тревожные известия? - спросил его друг и первый помощник Алекс Максвелл со своего поста перед дверьми террасы. Прохладный, пахнущий солью бриз шевелил тюлевые занавески и слегка умерял непереносимый жар летнего карибского полдня.

- Обычная риторика и болтовня, - ответил Дункан и отхлебнул вина, проглотив вместе с ним изрядную дозу противоречивых чувств. - Сестра умоляет меня вернуться под отчий кров и занять место среди верноподданных его величества. Она намекает, что, если я закрою глаза на увещевания, наш встревоженный и измученный родитель изотрет либо подошвы своих башмаков, либо ковры в нескончаемых размышлениях, осуществляемых в процессе ходьбы.

Алекс поморщился. - Боже мой! - произнес он с нетерпением, отвернувшись наконец от окна, выходившего на море. - Ты можешь хоть раз в жизни говорить на простом английском, черт возьми?

Дункан поднял темные брови. Язык был для него не только средством общения, но и игрушкой. Ему нравилось исследовать все нюансы и тонкости речи, произносить самые разные слова и сочетания слов, пробуя их на вкус, как бренди или вино с тонким букетом. Хотя он любил Максвелла и восхищался им, Дункан не раз вверял Алексу свою жизнь, но даже ради него не собирался отказываться от лингвистических забав.

- Скажи мне, друг мой, ты сегодня страдаешь разлитием желчи или просто испытываешь крайнее угнетение духа?

Алекс драматическим жестом в отчаянии запустил обе руки в свои темно-каштановые волосы. Как и Дункану, Алексу было тридцать лет; друзья были неразлучны с того самого времени, как научились ходить. Оба любили быстрых коней, умных женщин с греховными наклонностями и хороший ром, а их политические взгляды были, по крайней мере, по мнению правительства, в равной степени подрывными. Однако физически и эмоционально эти двое мужчин сильно отличались: Алекс был невысоким и хрупким, с веселыми глазами фавна, а в раздражении обладал ловкостью медведя, отбивающегося обеими лапами от роя ос. У Дункана же характер был спокойным и слегка отрешенным, и, как говорил его отец, он обладал достаточным ростом, чтобы быть повешенным на высоком дереве без помощи эшафота. Он гордился своим самообладанием, в то время как его враги, не говоря уже о друзьях, восхищались его упорством и хитроумием изголодавшегося волка. Свои черные как смоль волосы он завязывал узкой ленточкой, а его глаза были глубокими и, как любили говорить ему великосветские дамы и шлюхи, ошеломляюще голубыми. Черты его лица, аристократические от рождения, утратили утонченность от несправедливостей, которым он был свидетелем и от которых пострадал сам. А несправедливостей в то тревожное время творилось немало.

- Прости, - произнес Алекс устало, что сильно встревожило Дункана, наконец-то повернувшегося лицом к другу. - Я не отрицаю, что в последние дни у меня сдают нервы.

- И, я полагаю, не без причины, - тихо предположил Дункан, складывая и убирая письмо Филиппы с большей нежностью, чем он признался бы вслух, в верхний ящик стола. - Или же твое настроение, как у особ слабого пола, находится под влиянием луны?

- О Господи! - вздохнул Алекс. - Ты меня сведешь с ума!

- Все может быть, - спокойно отозвался Дункан, - Но, тем не менее, мне бы хотелось звать, что именно тебя тревожит. Мы по-прежнему друзья, не так ли? Кроме того, человек, подверженный тревоге плохой командир, склонный к совершению серьезных ошибок. - Он философски вздохнул. - Если твоими помыслами завладела какая-нибудь хорошенькая девица, то, по моему мнению, единственным разумным выходом было бы немедленно освободить тебя от твоих обязанностей, пока кто-либо из подчиненных не пострадал от последствий твоей озабоченности.

Тонкое лицо Алекса потемнело и напряглось, когда он встретил испытующий взгляд Дункана, и в его глазах читались раздражение и что-то очень напоминающее отчаяние.

- Доколе? - спросил он хриплым шепотом. - Доколе нам еще терпеть эту бесконечную войну?

Дункан поднялся, но не для того, чтобы приблизиться к Алексу. Он слишком хорошо знал, что в иные мгновения неудачное слово вместо успокоения только подтолкнет человека к гибели.

- Пока мы не победим, - ответил он решительно. Огромный просторный Дом, выстроенный еще в середине семнадцатого века, дышал, как живое существо. Белокаменный дворец - бог, ступни которого лизало в беспредельном поклонении сапфирово-синее море, был для Дункана тихой гаванью, подобно радушным объятиям женщины с нежным сердцем. Дом давал ему не только убежище, но и утешение.

Но, увы, Дункан был обручен со своим кораблем «Франческа», быстроходным судном, бесстыдно названным в честь его первой любовницы, скучающей жены британского пехотного офицера Шеффилда. Хотя она много лет назад была с позором отправлена в Англию, где до сих пор, как утверждали сплетни, пребывала в состоянии жалкого бесчестия, ее муж остался в колониях, выжидая подходящей возможности для отмщения.

Дункан стиснул зубы, припоминая все подробности той истории, хотя в течение многих лет приказывал себе все забыть. Он дернул плечом раз, другой, как будто на его спине вновь ожили старые шрамы - следы ненависти соперника. Ему было пятнадцать лет, когда Шеффилд приказал выставить его у позорного столба и высек до потери сознания.

- Иногда я думаю, - произнес Алекс, и Дункан, вздрогнув, очнулся от горьких воспоминаний, - с кем ты воюешь с Матерью - Англией или с ревнивым мужем прелестной Франчески?

В подобной способности Алекса проникать в чужие мысли не было ничего нового, так же как и в реакции Дункана.

- Я буду чрезвычайно признателен, - ответил он резко, - если ты оставишь при себе свои дурацкие и сентиментальные попытки мистического предвидения.

Алекс выкатил глаза. - Ну так вот! - произнес он в следующее мгновение, симулируя экстаз откровения. - Мы захватим майора Шеффилда, свяжем его, как рождественского гуся, чтобы он не мог заткнуть уши, и заставим его выслушать твой словарный запас в полном объеме! Через полчаса он будет умолять о пощаде.

Несмотря на охватившие его воспоминания, Дункан хлопнул друга по плечу и засмеялся.

- Например, я могу прочесть ему всю «Божественную комедию» Данте, - сказал он.

- По-итальянски, естественно, - кивнул Алекс. - Со всеми примечаниями.

Дункан убрал руку с плеча друга. Выражение его лица было не менее торжественным, чем его голос.

- Если ты хочешь перековать свой меч на орало и до конца своих дней возделывать землю, - заявил он, - я пойму тебя, и ты нисколько не упадешь в моих глазах.

- Знаю, - откликнулся Алекс. - Я устал всей душой от этой проклятой войны и мечтаю осесть где-нибудь, жениться и завести полный дом детей. Но, если я не буду сражаться, сыновья и дочери, которых я надеюсь родить, будут такими же бессловесными перед лицом Парламента, как мы. - Он замолчал и запустил пальцы в волосы, которые, как всегда, были безнадежно растрепаны. - Нет, друг мой, как сказал бы мистер Франклин, если мы не будем вместе держаться, нас вместе повесят. Я буду сражаться до конца - своего собственного или конца войны, на что будет Божья воля.

Дункан улыбнулся, и в этот момент раздался далекий приглушенный звон обеденного колокола.

- Ты прав, и мистер Франклин тоже. Но я должен сделать поправку к одному из твоих замечаний. Нас, бунтовщиков, вряд ли можно обвинить в том, что мы «бессловесны перед лицом Парламента». Я думаю, что наши пули и ядра достаточно красноречиво говорят за нас.

Алекс кивнул и улыбнулся. Обеденный колокол зазвонил снова, на этот раз настойчиво.

Не говоря ни слова, двое мужчин направились в другой конец огромного дома, торопясь наполнить свои пустые желудки. Они сели за длинный стол в обеденном зале с десятью выходящими на море стрельчатыми окнами, глядя, как по пляшущим волнам разливается ослепительный солнечный свет. Мгновение потрясающей красоты коснулось души Дункана предчувствием, то ли предостерегая, то ли обещая что-то, а может быть, и то и другое одновременно.

«Скоро случится что-то важное, - подумал он со смирением, - к добру или ко злу».