"Мы — на острове Сальткрока" - читать интересную книгу автора (Линдгрен Астрид)

ГОРЕ И РАДОСТЬ НЕРАЗЛУЧНЫ…

Горе и радость неразлучны. Бывает, что дни выпадают мрачные и печальные, а приходят они, когда их меньше всего ожидают.

На следующий день рано утром Сёдерман ввалился в лавку к Ниссе и Мэрте. Озабоченный и огорченный, он рассказал им печальные новости.

— Гуляю я, как обычно, и вдруг что слышу. Гавкает какая-то собака, а мои бяшки блеют, точно их режут. Подхожу я ближе и вижу, носятся они взад и вперед, будто кто за ними гонится. А когда я пришел на выгон, кого бы вы думали я встретил там? Боцмана! Он несся оттуда во всю прыть…

У Сёдермана был такой вид, будто он ждал, что от его слов разверзнется земля, но Ниссе недоумевающе смотрел на него.

— Вон что… а кто же тогда гонял овец?

— Ты что, не слыхал? Боцман! Дома у меня лежит Тутисен с прокушенной ножкой.

— Да, каких только глупостей не наслушаешься, просто уши вянут, — сказала Мэрта. — Но чтобы Боцман драл овец, так в это я ни. за что не поверю!

Ниссе покачал головой. Что можно ответить на такое несуразное обвинение?

Боцман — самый смирный пес на свете. Да, случая такого не было, чтобы он кого тронул. Поднеси к его носу кого хочешь — хоть ребенка, хоть котенка, хоть ягненка — никого не тронет! Чтобы Боцман травил овец — да никогда в жизни!

Но Сёдерман стоял на своем. Пришла купить картошку Адалин, а следом за ней — Вестерман. Он хотел поговорить с Ниссе о Музесе, но разговора не получилось.

— С таким же успехом это могла быть Кора, — сказал Ниссе при виде Вестермана.

На Сальткроке было всего две собаки — Кора и Боцман.

Но Вестерман стал злобно доказывать, что он, не в пример некоторым другим, держит свою собаку на цепи, и Малин пришлось засвидетельствовать, что это сущая правда. По крайней мере, Кора, как обычно, сидела у своей будки и тявкала, когда вчера, часов в одиннадцать вечера, они с Петером проходили мимо.

— И кроме того, — неохотно добавила Малин, — я видела, как Боцман гулял ночью, и как возвращался домой, я тоже видела. И слышала, как он лаял, да, припоминаю, я и в самом деле это слышала.

Сёдерман огорченно посмотрел на Ниссе. Невесело приходить с такими печальными вестями.

— Боцман, он же никогда голоса не подает, ты ведь знаешь, Ниссе. И ты ведь слыхал, что я сказал: я видел, как он выскочил прямо из овечьего стада.

Ниссе стиснул зубы.

— Если правда, что ты говоришь, то остается только одно. Мэрта заплакала, даже не пытаясь скрыть слез; она плакала горько и при всех. И со страхом думала еще об одном человечке, которого в самое сердце поразит эта весть. Как они расскажут обо всем Чёрвен?

Чёрвен не было дома. Она носилась по всему острову в поисках Йокке. Все дети помогали Пелле искать пропавшего кролика. Конечно, Юхан с Никласом, и Тедди с Фредди, и Чёрвен. Искали повсюду, но Йокке нигде не было. Пелле искал, обливаясь слезами и ненавидя самого себя. Почему вчера вечером он не задвинул как следует задвижку, зачем он поторопился? Этого нельзя делать, когда у тебя есть кролик. Пелле плакал. Бедный Йокке, неужели он никогда не вернется?

Под конец они нашли Йокке. Первой увидела его Тедди. Узнав в истерзанном крольчонке, безжизненно лежавшем у канавы под кустом можжевельника неподалеку от овечьего загона, Йокке, она закричала:

— Нет! Нет! Не может быть!

Кто-то появился за ее спиной. Повернув голову, она увидела Пелле. И пронзительно крикнула:

— Пелле, не подходи!

Но было поздно, Пелле уже все видел.

Он увидел своего кролика.

А потом они окружили его, не в силах ему ничем помочь. Никому из них не приходилось еще близко сталкиваться с большим горем, и они не знали, как вести себя, когда у человека такое выражение лица, как у Пелле.

Юхан заплакал.

— Побегу за папой, — пробормотал он и помчался со всех ног. Когда Мелькер увидел Пелле, и у него на глазах навернулись слезы.

— Бедный мой мальчуган, — только и сказал он.

Взяв Пелле на руки, он понес его домой в Столярову усадьбу к Малин. Пелле не плакал; съежившись в комочек и закрыв глаза, он уткнулся лицом в отцовское плечо. Он не хотел больше ничего видеть на свете.

«Не успел свой век прожить, поминай как звали…» Йокке, его кролик, единственный зверюшка, который у него был, почему именно он должен был погибнуть? Пелле лежал ничком в своей кровати, зарывшись головой в подушку. Под конец он тихо и жалобно заплакал: его плач резанул Малин по самому сердцу. Она сидела рядом с Пелле, также сознавая свое бессилие. Этот бедный малыш, лежавший на кровати, такой худенький и хрупкий, такой маленький для такого большого горя, был ей дороже всех на свете. Ужасно, что ничего нельзя сделать, нельзя хотя бы немножко облегчить его горе. Она погладила его по волосам и стала объяснять ему, почему это невозможно.

— Видишь ли, в жизни иногда приходится тяжело. Даже маленьким детям. Даже такой малыш, как ты, должен испытать и перебороть горе, и перебороть его тебе нужно самому.

Пелле сел в кровати; лицо у него было бледное, глаза мокрые от слез. Обхватив руками шею Малин, он крепко прижался к ней и хрипло сказал:

— Малин, поклянись мне, что ты не умрешь, пока я не вырасту.

И Малин обещала, она торжественно поклялась ему, что попытается это сделать. А потом сказала, желая утешить его:

— Мы купим тебе нового кролика, Пелле. Но мальчик покачал головой.

— Я никогда не захочу никакого другого кролика, кроме Йокке!


И еще один малыш на острове плакал, но не тихо и безмолвно, как Пелле, а громко и бурно, так что было слышно далеко вокруг.

— Вранье! — кричала Чёрвен. — Все вранье!

Она набросилась с кулачками на отца за то, что он ей это сказал.

Он не смел, не смел говорить такие страшные слова… что Боцман… нет, ни за что на свете! Укусил Тутисен и задрал насмерть Йокке — так сказал папа. Никогда, никогда, никогда в жизни! Бедняга Боцман! Надо взять его и убежать вместе с ним далеко-далеко и никогда не возвращаться обратно. Но прежде она наставит шишек всякому, кто осмелится сказать такое…

В бешенстве сбросила она с ног башмаки и огляделась вокруг, ища, кому бы запустить их в голову… не папе… кому-нибудь… кому-нибудь другому. Но никого подходящего поблизости не было, и она с криком саданула башмаками о стенку.

— Я вам покажу! Я вам покажу! — дико кричала Чёрвен.

Она совершенно обезумела. Но, увидев, что папа посадил Боцмана на цепь у крыльца, она стала приставать к отцу.

— По-твоему, его уже нельзя с цепи спускать? Ниссе вздохнул.

— Чёрвен, бедная моя малышка, — сказал он, опускаясь перед ней на корточки, как делал всегда, когда хотел заставить ее выслушать его хорошенько.

— Чёрвен, я должен сказать тебе такое, что тебя страшно огорчит. Чёрвен разрыдалась пуще прежнего.

— Я уже совсем огорчена.

Ниссе снова вздохнул.

— Я знаю… и мне тоже тяжело. Но видишь ли, Чёрвен, такой собаке, которая кусает ягнят и задирает насмерть кроликов, дольше жить нельзя.

Чёрвен молча посмотрела на него. Сначала она будто не расслышала или не поняла, что сказал отец, но потом вдруг с жалобным криком отскочила от него.

Она бросилась на кровать и, спрятав голову в подушку, пережила самый долгий и самый горький день в своей жизни.

Тедди и Фредди ходили по дому с глазами, опухшими от слез; они горевали не меньше Чёрвен. Но когда они увидели, как она неподвижно лежит на кровати, у них сжалось сердце. Бедная Чёрвен! Все-таки ей тяжелее, чем всем. Они сели рядом с ней, пытаясь отвлечь ее разговором и облегчить ее горе. Но она будто не слышала их, и они добились от нее только одного слова:

— Уйдите!

Они ушли со слезами на глазах. Мэрта и Ниссе также пытались поговорить с ней, но и они не получили ответа. Время шло. Чёрвен молча и неподвижно лежала в кровати. Мэрта то и дело приоткрывала дверь в ее комнату, но лишь легкие всхлипывания прерывали тишину.

— У меня больше нет сил, — под конец не выдержала Мэрта. — Пойдем, Ниссе, попробуем еще раз ее успокоить.

И они попробовали. Они испробовали все, что подсказывали им любовь и отчаяние.

— Чёрвен, доченька, — говорила Мэрта, — почему бы тебе не по ехать в город, к бабушке? Хочешь?

В ответ лишь короткое без слов всхлипывание.

— А что, если мы купим тебе велосипед? — спросил Ниссе. — Хочешь?

Снова всхлипывание и больше ничего.

— Чёрвен, неужто тебе так ничего и не хочется? — упавшим голосом спросила Мэрта.

— Хочется, — буркнула Чёрвен, — хочу умереть.

Внезапным рывком она уселась в постели, и из нее вдруг хлынул поток слов.

— Это я, я во всем виновата. Я не заботилась о Боцмане. Я все только с Музесом возилась.

Она уже все обдумала, обдумала в страшном отчаянии. Это должно было случиться. Это она во всем виновата. Боцман никогда раньше никому не причинял зла. И если правда, что он укусил Тутисен и задрал Йокке, то только потому, что Боцману самому стало совсем плохо, и ему было наплевать на все…

— Это я виновата, — всхлипывала Чёрвен. — Застрелите лучше меня, а не Боцмана.

Она снова уткнулась в подушку. На какой-то миг ей вспомнился Музес в сарае у Мертвого залива, но казалось, он жил где-то совсем в другом мире, и она не в силах была думать о нем. У нее осталась одна забота: Боцман. С невыносимой тоской думала она о нем. Он сидит на цепи у крыльца, скоро папа возьмет ружье и пойдет с ним в лес.

— Приведи сюда Боцмана, — буркнула она из подушки. У Ниссе был несчастный вид.

— Чёрвен, доченька, может, лучше тебе не видеть Боцмана?

— Приведи сюда Боцмана, — взревела Чёрвен.

Тедди привела собаку, и Чёрвен выгнала всех из своей комнаты.

— Хочу побыть с ним одна.

Оставшись наедине со своей собакой, она бросилась к ней на шею и запричитала:

— Прости меня, Боцман, прости меня, прости!

Он смотрел на нее своими навеки преданными глазами и, верно, думал:

«Ах ты, оса ты этакая, не возьму в толк, что здесь происходит. Но не будь так печальна, я не хочу этого».

Обхватив его огромную голову руками, она смотрела ему в глаза, пытаясь найти ответ на все необъяснимое и страшное.

— Это неправда! Ох, Боцман, если бы ты умел говорить, ты бы все им рассказал.

Да, если бы Боцман умел говорить! Если бы умел!


А бедный Музес, запертый в лодочном сарае на берегу Мертвого залива! Вспомнил ли кто-нибудь о нем? Да! О нем позаботилась Стина. Она тоже плакала: из-за Тутисен, из-за Йокке и из-за Боцмана; все плакали сегодня на Сальткроке. Но дедушка сказал, что Тутисен скоро снова выздоровеет, и не умирать же Музесу в самом деле с голоду, даже если стряслось столько бед.

— Пелле с Чёрвен знай себе только лежат да плачут, все плачут и плачут. Так что придется мне подумать о Музесе, — сказала Стина. — Дай мне салаки, дедушка!

Положив салаку в корзинку, она пустилась в путь. А Сёдерман продолжал заниматься своими делами. Тут к нему явился Вестерман. Он метал громы и молнии на Ниссе Гранквиста за то, что тот посмел заподозрить Кору в случившемся.

— Взводить напраслину па мою собаку! — сердито жаловался он Сёдерману.

После истории в лавке у него пропало желание спорить с Ниссе о том, кто хозяин тюлененка, а кто — нет. Теперь оставалось одно: без лишних разговоров забрать Музеса и надежно припрятать его до встречи с этим молокососом, который торгует тюленями. Но где этот паршивый тюлень? В пруду его мет, и нигде его нет, хотя Вестерман все утро проискал его.

— Не знаешь, где сосунки держат тюленя? — спросил он Сёдермана. Сёдерман покачал головой.

— Исчезнуть он не мог. Здесь только что была Стина и взяла для него салаку.

Не успел Сёдерман вымолвить эти слова, как тут же вспомнил, о чем болтала Стина. Вестерман задумал отнять тюленя у малышей и продать его.

— На кой тебе сдался тюлень? — сказал Сёдерман. — Ни стыда, ни совести, видно, у тебя нет.

Вестерман выругался и ушел. Он чувствовал себя одураченным и был зол на всех на свете: на этих сосунков, на Ниссе Гранквиста и на Сёдермана, на весь остров. Пропади она пропадом, эта Сальткрока! Он направился было домой, как вдруг увидел впереди себя на дороге Стину с корзинкой в руках. Ободрившись и прибавив шагу, он нагнал ее.

— Куда это собралась, малышка Стина? — вкрадчиво спросил он, сообразив, что без хитрости тут не обойтись.

Стина улыбнулась ему своей милой, беззубой улыбкой.

— Ха, ха, ты спрашиваешь, точь-в-точь как серый волк. Вестерман ничего не понял.

— Серый волк… какой волк?

— Ты что, не знаешь про Волка и Красную Шапочку?.. Хочешь послушать эту сказку?

Вестерману не хотелось слушать ни эту сказку, ни какую другую. Но тут уж ничего не попишешь. Стина была самая упрямая из всех сказочниц на Сальткроке, и Вестерману пришлось выслушать сказку о Красной Шапочке до самого конца. Лишь тогда ему удалось вставить слово.

— Кому эта салака? — спросил он.

— Му… — начала было Стина, но тут же смолкла, вспомнив, с кем говорит.

Но Вестерман стоял на своем.

— Кому, ты сказала?

— Бабушке, — решительно заявила Стина, а лотом, усмехнувшись, добавила: — «Какой у тебя громадный рот, бабушка», — сказала Красная Шапочка. «Это чтоб побольше съесть салаки, внученька», — прорычала бабушка. Ха, ха, ха! Ну, что скажешь на это, Вестерман?

И, улыбнувшись ему своей самой щербатой в мире, плутовской улыбкой, бросилась наутек.

Но все же Стина была не менее простодушна, чем Красная Шапочка, которая показала волку дорогу к бабушкиной хижине. Беззаботная Стина прямехонько направилась к Мертвому заливу, даже ни разу не обернувшись. Сделай она это хоть раз, быть может, она бы заметила краем глаза Вестермана, который крался за ней по пятам. Но ему вовсе незачем было таиться. Большей разини, чем Стина, на свете не было, а теперь она к тому же торопилась к Музесу.

Музес закричал и зашипел на нее, когда она проскользнула в дверь, но, получив свою салаку, тотчас смолк. Усевшись рядом с ним, Стина гладила его, пока он ел.

— Удивляешься, что я пришла одна? — спросила она Музеса. — Но я не скажу, а то ты загорюешь.

Горевать? Разве он не горевал? Музесу не нравился этот лодочный сарай, и ему не хотелось быть одному. Но теперь явилась Стина, и ее ни за что нельзя было отпускать. Он хорошо знал, как заставить ее остаться. Покончив с салакой, Музес решительно взобрался на колени к Стине и там успокоился. Когда же она попыталась спихнуть его вниз, он сердито зашипел на нее. И не пытайся! Раз уж он должен торчать в этом сарае, так пусть и она сидит вместе с ним. У Стины затекли ноги, и она забеспокоилась. Кто его знает, этого Музеса, сколько ему вздумается просидеть у нее на коленях? Может, до самого праздника летнего солнцестояния? Тогда они оба умрут с голода: она и Музес; от этой мысли ей стало неуютно, и она попросила умоляющим голосом:

— Музес, миленький, слезь, пожалуйста!

Но Музес не желал слезать. Она еще раз попыталась его спихнуть, но он только шипел на нее.

Тут она увидела, что на дне корзинки лежит еще одна салака. Это ее выручило. Вытащив салаку из корзинки, она подняла ее высоко над головой, чтобы Музес не смог дотянуться. А потом что было силы швырнула ее в дальний угол. Туда-то и пополз Музес и с жадностью накинулся на салаку. Он завопил от злости, когда, вернувшись назад, обнаружил, что больше нет никаких Стининых колен, на которые можно было бы взобраться.

— Эй, привет! Привет, Музес! — закричала Стина, хлопнув дверью. Она заложила дверь на защелку и ушла, вполне довольная собой.

Она не смотрела ни направо, ни налево и не видела Вестермана, притаившегося в проулке между сараями.

Но даже если Стина и была простодушна, как Красная Шапочка… все же какое счастье, что она притащила салаку Музесу именно в это время! И как здорово, что он столько времени просидел у неё на коленях, и что обратно она проходила мимо овечьего загона именно в то время. А иначе не видать бы ей рыскавшей там лисы. Большущей, голодной лисы, которой не довелось ночью полакомиться ни молодой бараниной, ни крольчатиной, потому что какой-то бешеный пес прогнал ее назад в нору.

Нынче она была голоднее обычного и собиралась было утолить голод молоденьким ягненком, но тут откуда ни возьмись появился этот человеческий детеныш, да еще из самых вредных, и поднял крик на всю округу. Детеныш перепугал лису насмерть и, юркнув в страхе сквозь дыру в изгороди на дорогу, она тут же скрылась меж елей на лесной опушке. Как пылающий рыжий сполох, метнулась она прямо у ног дедушки Сёдермана. Он шел посмотреть, не натворил ли Боцман еще каких бед на овечьем выгоне, кроме тех, которые старик заметил еще ночью. Увидев мелькнувшую с быстротою молнии лису, Сёдерман остановился как вкопанный.

— Лиса! — вопила Стина. — Дедушка, ты видел лису?

— Еще бы не видел, — ответил Сёдерман. — Ну и бестия! Такой здоровенной лисы я в жизни своей не видывал. Вон какая пройдоха рыщет среди моих ягнят.

— А ты ходишь и ябедничаешь на Боцмана, — укоризненно сказала Стина.

— Да, а я хожу и ябедничаю на Боцмана, — почесав в затылке, сказал Стинин дедушка. Он был стар и соображал туговато. Как же все это получилось? Он видел Боцмана ночью. И никогда раньше ему не доводилось слышать, чтоб лиса посмела напасть на овечье стадо. Но стало быть, нашлась на свете одна, другая такая бестия. А может, лиса в сговоре с Боцманом, может, они помогали друг другу травить овец?.. Нет, такого быть не может! Внезапно Сёдермана осенило: лиса гналась ночью за Тутисен, а Боцман гнался за лисой. Боцман защитил его ягнят, вот что он сделал, а вместо благодарности Сёдерман наябедничал на него, и теперь… ох-хо-хо-хо! Сёдерман заторопился.

— Оставайся здесь, — велел он Стине, — и кричи, коли заметишь лису.

Самому ему надо к Ниссе, и поскорее! Он побежал, старик Сёдерман, не бегавший уже много лет. До лавки он добежал, еле переводя дух.

— Ниссе, ты дома? — встревоженно крикнул он. На крыльцо вышла заплаканная Мэрта.

— Нет, Ниссе ушел с Боцманом в лес, — сказала она, и, закрыв лицо руками, убежала в дом.

— Ох-хо-хо-хо! — Сёдерман стоял, словно оглушенный ударом молота, а потом снова пустился бежать. Он охал и стонал, но все равно бежал; скоро он совсем выбился из сил. Как быть? Он должен бежать из последних сил, он должен догнать Ниссе, он не смеет опоздать.

— Где ты, Ниссе?! — кричал он. — Где ты? Не стреляй!.

День выдался безветренный, и в лесу стояла глубокая тишина. Вдалеке прокуковала кукушка и смолкла. Сёдерман слышал на бегу только свое прерывистое дыхание и свои встревоженные окрики.

— Где ты, Ниссе? Не стреляй!

Ответа не было. Ели и сосны молчали. Сёдерман все бежал и бежал без передышки. Внезапно раздался выстрел… О, как гулко разнеслось по лесу эхо! Сёдерман остановился, схватившись за сердце. Слишком поздно, все кончено. Ох-хо-хо-хо! Никогда больше не сможет он взглянуть Чёрвен в глаза. Вот злосчастный день, вот беда! Сёдерман неподвижно застыл на месте, зажмурившись. Внезапно он услыхал чьи— то шаги и открыл глаза. С ружьем на плече шел Ниссе, а рядом с ним… У Сёдермана отвисла челюсть. Рядом с Ниссе трусил Боцман.

— Это не ты… стрелял? — запинаясь, спросил Сёдерман. Во взгляде Ниссе сквозило отчаяние.

— Боже, помоги мне! Я не могу, Сёдерман, не могу! Хочу попросить Янсона, он нынче охотится за морскими чайками. Это он и стрелял.


Горе и радость неразлучны, и порой все может мигом измениться. Для этого нужно только, чтобы запыхавшийся старик со слезами на глазах рассказал о лисе, рыскающей в его овечьем загоне.

Ниссе обнял Седермана.

— Никто, ни один человек так меня в жизни не радовал, как ты, Сёдерман!

Никто, ни один человек не возвращался такой радостный из лесу со своей собакой, как Ниссе Гранквист с Боцманом. И хотя он был рад и счастлив, ночью он не уснет, он будет вспоминать тот трудный час в лесу. Все время он будет вспоминать глаза Боцмана, когда тот сидел рядом с большим валуном меж елями, ожидая выстрела. Боцман знал, что его ожидало, и смотрел на Ниссе покорно, преданно и печально. Воспоминание об этом взгляде не даст Ниссе заснуть этой ночью. Но сейчас он рад, и он зовет Чёрвен.

— Иди сюда, Чёрвен! Иди сюда, оса этакая! У меня для тебя хорошие вести!