"Еще до войны" - читать интересную книгу автора (Липатов Виль Владимирович)2Кособокий пароходишко к берегу пристал почти вовремя, опоздав всего на два с половиной часа. Произошло это при ярком солнце и голубом небе, при таком тихом воздухе, что и маломощные звуки по Кети разносились километров за пять. Так что «Смелого» еще и видно не было, а уж деревенский народ на берегу ожидающе примолк, когда за речной излучиной, за синими кедрачами пароход тоненько и радостно пискнул. Шел, шел долгожданный пароход «Смелый»! На кетском берегу из улымского народа не было теперь только самых древних стариков, которые с полатей не поднимались, да совсем титешних ребятишек, за которыми присматривали немощные бабки; все же остальные грудняшки прибыли на берег с матерями и спали мирно до тех пор, пока насыщало материнское молоко. Когда же оно кончалось, грудняшки поднимали крик на весь берег, бушевали до тех пор, пока матери не затыкали им рты длинными коричневыми сосками. Девки, молодайки, женщины средних лет и некоторые старухи были одеты хорошо. На молодых – модные в то время крепдешиновые и креп-жоржетовые кофточки, юбки сатиновые или плисовые, многие имели цветные береты с заколками-бонбончиками, а на ногах молодайки Ульяны Мурзиной сидели высоко шнурованные ботинки из «ранешных»; женщины средних лет оделись в кофты с оборками, в юбки до щиколоток, головы туго повязали платками с цветастыми бордюрами – васильки или на худой конец ромашки; старухи оделись потеплее – в кацавейки из плиса или бархата, в длинные, до земли, юбки, а головы украсили полушалками с кистями. Мужчины и парни были в яловых сапогах, в длинных рубахах, перетянутых витыми шнурами. Мальчишки – в темных косоворотках, гладко причесаны; девчонки бегали в широких ситцевых платьишках, простоволосые и нешумные. Минут через двадцать пароходишко появился на острой кетской излучине. Другой народ – не улымский – закричал бы от радости «ура!», но улымчане, наоборот, совсем притихли, еще теснее сдвинувшись, улыбались застенчиво и робко. «Смелый» забавно кренился на левый бок. Он был неустойчивым из-за узости, и на носовой части палубы стояла бочка с булыжником, которую матросы перекатывали с борта на борт, когда суденышко опасно кособочилось. Перекатив бочку, матросы подходили к борту, мерили взглядом расстояние до воды и уходили, сплевывая в реку, беззаботно смеясь. Понятно, что матросов с берега узнавали. – Который шеи нету – это Сережка Малининский, а кто рукава закатаны – Семен Вагин, – послышалось на улымском берегу. – Ну, вылитый он! Да ты лучшее, ты пуще глянь… «Смелый» был ярко-белым, спасательные круги горели красным, труба ядовито-зеленого цвета, а сама надпись «Смелый» сделана черными полуметровыми буквами; на капитанском мостике стоял капитан Иван Веденеевич, держал в руках жестяной мегафон и показывал им рулевому, куда править. Пароход описывал плавную дугу, приближался, вырастал на глазах, и улымский народ все притихал да притихал. Матери прижимали к груди детишек, молодайки уже не перешептывались, старухи, вздыхая, придерживали подбородки щепоткой пальцев; стали серьезными парни, с непроницаемыми лицами молчали мужчины средних лет и ходячие старики. – Охо! – вздыхали бабы. – Охо-хо! За два года до войны в деревне не было еще ни почты, ни телеграфа, ни телефона, и кто мог поручиться за то, что кособокий пароходишко «Смелый» причаливает к берегу только с радостными новостями! Ведь это он, белый пароход, примотал на плицах колес весть о войне в Китае, это он, узкоплеченький, привез в деревню первого раненого с озера Хасан… Бог знает что таилось теперь на борту белого парохода «Смелый»! Пароход шипел паром и стучал по темной воде плицами, разбивая ее до белой белости; капитан Иван Веденеевич подбоченивался рукой с мегафоном; матросы, перекатив бочку, стояли плечисто в пролете; пассажиры, конечно, толпились на палубе, любопытные к тому, что на берегу народу было так густо, словно наступал праздник Первомай. – Тихай! – знаменитым на всю область басом прокричал капитан Иван Веденеевич и для приободрения улымского народа добавил: – Тихай, мать вашу за ногу! Пароходишко сработал назад маленькими колесами, шипнул паром коротко, словно чихнул, и как-то разом прилип к яру, такому высокому, что верхняя палуба «Смелого» оказалась внизу, и только вершинка ядовито-зеленой трубы была с берегом вровень. Понятно, что улымчане от парохода невольно попятились, безмолвные, как темная кетская вода, начали с прищуром глядеть на капитана Ивана Веденеевича, который поднимался вверх по земляным ступенькам с дерматиновой полевой сумкой в руках – на этот раз совсем плоской. За ним шагал матрос с кипой газет и журналов под мышкой. Вышедши на берег, капитан Иван Веденеевич остановился на самом краешке яра, вынув из кармана трубку, неторопливо пыхнул дымом – трубка была такая, что и в кармане не гасла. – Доброго привету, мужики! – браво поздоровался Иван Веденеевич. – Доброго привету, бабоньки! Здорово, весь остальной честной народ! И вынул из полевой сумки два письма: – Обои товарищу Трифонову, Анатолию Амосовичу. Который тут Трифонов? Тогда-то и вздохнул радостно кетской берег. Первыми зашумели облегченно старики и старухи, знающие толк в горе, потом завизжали отчаянно парнишки и девчонки, затем заверещали сорочьими голосами молодухи, и сделался такой шум, что в нем и незаметно было, как младший командир запаса Анатолий Трифонов получил два письма. Так бы и дальше продолжалось, если бы что-то не случилось вдруг на кромке яра, где народ неожиданно пошатнулся, подавшись назад, оставил в одиночестве улымскую девчонку лет десяти. Она тоже пятилась и кричала тоненько: – Ой, глядитя, глядитя! По земляным ступенькам на улымский берег подымалась девушка не девушка, девчончишка не девчончишка, баба не баба, а просто не разбери-поймешь, кто такая: по высокому росту вроде бы баба, по волосам, что распущены, вроде бы девушка, но вот так тонка и голенаста, что вроде бы девчончишка. На груди у нее – ни-ни, сзади тоже – ни-ни, но на руке часы. – Ой, глядитя, глядитя! Эта самая, которая не поймешь кто, на крутой яр поднималась легко, на длинных ногах, юбка у нее была вся в мелких складочках, на ногах – туфли при высоком каблуке, волосы белые, как солома, а глаза – это невозможно: большие-пребольшие, зеленые-презеленые. Кофты на ней не было, а надета была такая же рубашка с синим воротником, какую носили матросы «Смелого». Под рубашкой – надо же! – тельняшка. – Ой, глядите-ка! В одной руке у этой самой был чемодан, в другой – патефон, точь-в-точь такой, как у учительши Капитолины Алексеевны Жутиковой. Чемоданчик, видать, легкий, а патефон, чувствовалось, тяжелый, так как эта, которая не поймешь кто, кособочилась на ту сторну, где патефон. А ресницы у нее были большие и загнутые, как у молодой коровы. Ах ты, мать честная, кто же это такая будет? – Товарищи, – спросила приехавшая, – а где Петр Артемьевич Колотовкин? – А здесь я! – отозвался колхозный председатель. Тогда эта, которая при тельняшке, поставила на землю чемоданчик и патефон, медленно приблизившись к Петру Артемьевичу, поглядела на него боязливо. Ресницы у нее вдруг сделались мокрыми, нижняя полная губа задрожала. – Дядя, – сказала она негромко. – Папа умер… Председатель сделал шаг вперед, открыл было рот, чтобы ответить что-то, да так и не ответил – обмер с перекошенной от ранения щекой. Тихо было. Пароход «Смелый» паром пошипливал осторожно, чайки по вечернему времени над рекой Кетью не галдели, и народ, любящий председателя Петра Артемьевича, стоял мертво, глядя в землю, – вот оно и пришло, несчастье. – Раюха! – наконец сказал председатель Петр Артемьевич. – Племяшка моя! Да как же это, кровинушка? Тут к ним подошел капитан Иван Веденеевич, встав посередке, проговорил тихо: – Всем городом хоронили Николая Артемьевича. Оркестр, за ним – батальон красноармейцев. Впереди всего народу сам первый секретарь обкома партии товарищ Неедлов… Ни один из грудников не плакал – затаились все, мальчишки и девчонки уткнулись в материнские юбки; старые старухи и старики лили медленные слезы; мужики средних лет привычно глядели в землю; парни не отрывали удивленных глаз от председателевой племянницы, а младший командир Анатолий Трифонов и про свои письма забыл – держал их в руках нераспечатанными. – Племяшка моя!… – тише прежнего сказал Петр Артемьевич. – Да чего ты стоймя стоишь, мать? Это ведь племяшка наша, Раюха… После того метнулась неслышно к приехавшей жена председателя Мария Тихоновна, прижала девичью голову к своей груди, обхватила ее всю мягкими руками, но голосить при народе не стала; а потом выдвинулись вперед все три сына Петра Артемьевича, отгородив спинами от народа мать и двоюродную сестру, оглядев всех грозно – в каждом около двух метров росту, все погодки, – сказали поочередно: – Драствуйте, Рая! С приездом вас! Счастливого прибытия! Милости просим к нашему шалашу! А в самом центре улымской толпы, где сидел на бревнышке не разгибающийся в пояснице старый старик дед Крылов, послышалось не то кудахтанье, не то смех, не то кашель – это дед шибко взволновался происходящим. А когда председатель Петр Артемьевич с женой и сыновьями начали выводить из гущи народа дорогую племяшку, чтобы доставить скорее домой, дед Крылов пронзительным по задушевности голосом сказал: – Того быть не может, чтоб это случилась племяшка. Это народ, племяш! Называется он шотландца, такех я до сколька раз на картинках у родного дядю видывал… У них, у шотландца, баба ходит при штанах, а мужик – при юбке… – И опять занервничал: – Да ты глянь на его, народ! Кака же это племяшка, когда у его сзади – одне бугорки… Шотландца – голову даю на отсек! Taken: , 1 |
||
|