"Русское стаккато — британской матери" - читать интересную книгу автора (Липскеров Дмитрий Михайлович)4Роджер Костаки прошел в гримерную, где уже сидел переодетый в концертное ударник Бен. Поздоровались. — Ты слышал, — выдал новость Бен, — сегодня еще и третье отделение будет. — Как третье? — удивился Роджер, раскрывая портфель и вынимая из него полиэтиленовые мешки. — Мало нам литовцев? — Русский посол на концерте будет присутствовать и Его Высочество принц Чарльз! — ударник зашнуровал лаковый ботинок и подошел к зеркалу. — Шостаковича будем играть! Мы все же королевский оркестр. Роджер злился, что из его жизни без предупреждения Миша отнял сорок пять минут. Не Чарли же попросил… Доставая из мешка немнущиеся брюки, оставшиеся в наследство от дяди, он подумал, что очень удобно иметь такую одежду, не требующую особого ухода. Можно весь гардероб и многое другое уместить в один портфель. Рубашка нейлоновая и прорезиненные ботинки. Бабочка тоже антикварная, подарена матерью. — У тебя сегодня выпускной экзамен! — сказала когда-то очень давно его мать. — Хочу подарить тебе эту милую вещицу! Я приобрела ее в музыкальном антикварном магазине. Говорят, она когда-то украшала шею самого сэра Перкинса! Кто такой сэр Перкинс, Роджер до сих пор не знал. Ему было плевать, кто такой сэр Перкинс. Брюки лоснились как зеркальные, а нейлоновая рубашка была столь немодной, что, наоборот, казалась оригинальной вещью, специально выбранной музыкантом. Особенными были ботинки. Из зала сидящим казалось, что это великолепные концертные экземпляры ручной работы, со шнурками по пять фунтов за пару. На самом деле обувь Роджер приобрел на распродаже в доме какого-то покойника за два фунта. Он был в восторге от того, что ботинки не надо чистить, можно просто протереть мокрой тряпкой, чтоб они блестели в пандан брюкам. Мысль скакнула. «Все-таки какая скотина этот Миша», — злился Костаки. Роджер полагал, что Шостакович был выбран не случайно, а чтобы разозлить мастера игры на треугольнике. «Все равно сыграю стаккато, — решил он. — Не может там произойти легато! Неужели русский не слышит этого? Казалось бы, соотечественник композитора, острый слух, а такой очевидности не восприемлет!» — У тебя потрясающая бабочка! — скосил глаза Бен, повязывая свою. — Спасибо, — поблагодарил Костаки и расправил на шее резинку. Бен хвалил бабочку Роджера перед каждым концертом, и мастер игры на треугольнике иногда задумывался, не издевка ли эти похвалы? Но поскольку на мнение Бена, да и на него, как на человека, мистеру Костаки было начхать, он всегда был вежлив, как более умный с менее. — У вас хороший вкус, Бен! — поддерживал беседу Роджер. — Эта бабочка принадлежала когда-то сэру Перкинсу! Бен также ни сном ни духом не ведал про сэра Перкинса, но ему льстили слова Роджера про «вкус». Вероятно, он действительно был не слишком умным человеком. О Роджере же ударник думал, что человек этот, по меньшей мере, странен. Богат, как говорили, а ходит в одежде, похоже приобретенной у старьевщика. Играет, надо сказать, не первую роль в оркестре, даже не третья скрипка, но независим в общении с Мишей, а в Шостаковиче и вовсе не слушает указаний маэстро и не следует авторской партитуре. Дирижера это злит, но он еще терпит Костаки, вероятно, пока не слишком обжился в коллективе, чтобы увольнять кого-либо. И здесь надо отметить, что сам Роджер является уникальным музыкантом, хоть и играет на треугольнике. Наверное, и по этой причине его выходки терпит Миша… С женщинами Роджер не имеет дела, хотя не женат. Однажды Бен видел его с одной, безобразно некрасивой, но Роджер заявил, что того не могло быть, ударник обязательно обознался. При этом физиономия Костаки походила на несвежий помидор… Раз покраснел, решил Бен, значит, врет! Он неоднократно звал товарища провести вечерок с приятельницами, не слишком обременяющими себя чистотой нравов, но Роджер всякий раз отказывался, причем с такой агрессией в голосе, что Бену пришлось подумать о нетрадиционных его увлечениях. Ударник даже намекнул альтисту, сладкому мальчугану, что мистер Костаки из голубого племени, отчего альтист зарделся, но не оттого, что принадлежал к сексуальным меньшинствам, а оттого, как ему дали понять, что знают об этом. Грубятина! Тем не менее, юноша из хорошей семьи, он выслушал о проблемах Роджера и после вечерней репетиции пригласил Костаки в ночной клуб, где собирались истинно добропорядочные люди… — Он не гомосексуалист! — поставил диагноз альтист на следующей репетиции. — Как вы выяснили это? — поинтересовался ударник. — Очень просто. Когда мистер Костаки увидел танцующих мужчин, как это вам сказать, в обнимку, его вырвало прямо на софиты. Мне очень долго пришлось объяснять руководству клуба, что новый член съел за ужином несвежих устриц, отчего и случилось несварение желудка. Кстати, он не такой пожилой, как я думал, — продолжил молодой человек. — На входе нужно было показать паспорт. Ему тридцать лет всего. — Хм… — задумался ударник. — Мне тоже казалось, что ему за сорок… Сам Роджер вспоминал этот поход в скопище извращенцев, как турпоездку в Содом и Гоморру. Особенно его проняли до кишок юноши-стриптизеры в крошечных трусиках на огромных причинных местах. Они бесконечно рукоблудили, отчего, собственно, его и стошнило выпитой «Маргаритой». Еще Роджеру запомнился специфический запах мужчины, смешанный с женской парфюмерией. Когда бы он ни вспоминал потом этот запах, всегда чувствовал рвотные позывы. — Могу я не общаться более с вами? — поинтересовался в антракте следующей репетиции Роджер у альтиста и щелкнул ногтем по треугольнику. Молодой человек находился в расстроенных чувствах, пытался объяснить, что различные формы сексуальных контактов естественны в сегодняшнем мире, и много чего еще в защиту многообразия говорил. — Я все понимаю, — кивал головой Костаки. — Но из меня пища извергается! Если глаз видит, да желудок не приемлет, то, по моему разумению, это неправильно! Не общайтесь больше со мною! Вы пахнете «Шанелью №5»!.. Ударник извинился перед альтистом, представляя Роджера талантливым музыкантом, но с большими странностями в повседневной жизни. — Подумаешь, по треугольнику колошматить! — вышел из себя молодой человек, дипломант конкурса Чайковского. — А от него самым настоящим потом разит! И не «Шанелью» от меня пахнет, а… — Здесь вы не правы! — обиделся за своего приятеля Бен. — Мистеру Костаки предлагали играть у себя все ведущие оркестры Европы. И контракт у него не как у обычного для такого места музыканта, а минимум втрое больше!.. Про пот же вы правильно заметили, но мало ли какого у него здоровья железы внутренней секреции? Мы же не знаем!.. Роджер закончил одеваться к концерту. Бен хотел было ему сказать, что белые носки не слишком гармонируют с черными брюками и такого же цвета ботинками, но ударник решил не лезть куда его не просят, а потому приготовил барабанные палочки в двух комплектах, засунув их в специальные отделения на внутренней стороне пиджака. — Готов! — сообщил. — Пойду покурю! — Курите здесь, — предложил Костаки, но Бен отказался, зная, что сосед по гримерной не выносит запаха табачного дыма. Роджер вытащил из портфеля пояс, на котором были укреплены несколько замшевых чехлов, которые, в свою очередь, имели по шесть отделений и содержали различные по толщине и высоте ударные палочки, надел его, сделал пару наклонов влево и вправо. Ничего талии не мешало… Последним, что он выудил из портфеля, была маленькая серебряная коробочка, в которой лежали какие-то пилюли и крошечные сосательные конфетки. Пилюли он не тронул, но взял леденец и засунул его за щеку. Положил коробочку на место. Можно идти… Он вышел из гримерной и направился к сцене, по дороге вспоминая, как купил серебряную коробочку в антикварном магазине. Его прельстили инициалы на крышке — R.K. — и цена в одну тысячу фунтов. Вначале ему показалось — сто, но смуглокожий продавец расправил ценник, виновато пожимая плечами. — Одна тысяча семьсот двадцать пятый год! — Что? — не понял Роджер. — Видите, клеймо стоит? — и поднес лупу к обратной стороне крышки. Костаки разглядел какой-то знак и тотчас увидел его в каталоге, величиною с шиллинг. Против клейма стоял год соответствия. — Покупаю, — согласился Роджер и протянул кредитную карту. Продавец готовил слип и продолжал нахваливать уже проданную коробку. — Замечательная вещица! Сам бы себе приобрел, но вот инициалы не мои! Кстати, — обернулся антиквар, — вам они подходят? Роджер кивнул. — Роберт? Рональд? Родрррригес? — сымитировал испанскую «эр» довольный хозяин. — Вы индус? — внезапно поинтересовался Роджер. — Да, — удивился вопросу продавец. — Вероятно, вы уже в третьем поколении живете в Лондоне? — В четвертом, — с гордостью сообщил антиквар, заворачивая коробочку в тонкую бумагу. — Бывали на родине? — У меня там прабабушка! Ей сто девять лет! Роджер сунул коробочку в карман. — Странно, в вашем магазине нет ни одной вещи из Индии. — Плохие продажи. — Колониальный индус торгует на моей родине вещами моих же предков! Удивительно! — Что такое? — вдруг почернел лицом продавец. — Расизм?! — Да что вы, — махнул рукой Роджер. — Я просто представил себя где-нибудь в Кашмире, торгующим индийским антиквариатом. А в это время у меня в каком-нибудь Йоркшире бабушка бы жила ста девяти лет!.. Дикость какая-то… — Я могу сделать возврат, — зло предложил индус. — Я купил эту вещь, она мне нравится! Костаки потрогал карман с покупкой и на прощание сказал: — Индусы — самая загадочная нация. Ваша религия поистине величайшая из великих!.. Индуистом можно быть только по рождению, принять же индуизм в зрелом возрасте невозможно!.. Эти погребальные костры, развеивание пепла над великим Гангом… А ниже по ручью мылят свои тела женщины в цветастых сари, омываемые пеплом своих предков. Какая преемственность! Какая глубина!.. — Убирайтесь! — прошипел индус. — Вы меня не поняли! — воскликнул Роджер. — Извините, если в моих интонациях проскользнуло что-то обидное для вас! — Он протянул продавцу руку. — Роджер Костаки! Продавец все еще подозрительно смотрел на странного типа в залоснившихся штанах, потратившего запросто тысячу фунтов и очень двойственно разглагольствующего об его родине. — Я был много раз в Индии! Я люблю вашу страну! Ну же! — странный тип почти ткнул в продавца протянутой ладонью. Индус с видимой неохотой пожал Роджеру руку, найдя ладонь влажной и неприятной. — Мушараф. Роджер улыбнулся, достал из внутреннего кармана пиджака конверт и протянул новому знакомому. — Я играю в Лондонском королевском симфоническом оркестре. Это билеты. Приходите завтра! — и вышел вон. Мушараф еще долго смотрел то сквозь витрину, вслед странному покупателю, то на билеты Лондонского симфонического. В таком недоуменном состоянии он не находился еще никогда… Возле прохода на сцену собрались все участники концерта. Кто-то сквозь кулисы, отодвинув их слегка, рассматривал публику — это молодые глазели на Чарли, — а оркестранты постарше знали, что сегодня, впрочем, как и всегда, аншлаг, да и принца видели не единожды. Появился Миша. — Здравствуйте! — приветствовал он всех тихо. — Пошли! На сцене появилась первая скрипка, и раздались аплодисменты. За первой скрипкой потянулись и остальные, занимая в оркестре свои места. Роджер выходил одним из последних, зато его стул располагался прямо на авансцене, возле правой кулисы. — Шостакович в третьем! — услышал он за спиной картавый голос. — Легато-о-о! Костаки даже шеей не двинул, прошел к своей кулисе, сел на стул и еще раз проверил пояс. И конечно, слегка подвесив паузу после выхода последнего музыканта, явился на сцену Миша. В черном безупречном смокинге, в тонких золотых очках, он поклонился публике, с креном на правую сторону, выпрямился и пригладил волосы. Уже кричали «браво», а Миша стоял у кромки сцены и глядел сквозь стекла очков на принца Чарльза, не обращая внимания на русского посла вовсе. Он вернулся к оркестру, взял с пюпитра палочку и показал на всеобщее приветствие. Оркестр поднялся и получил от зала авансом энергию аплодисментов. Роджер ненавидел всякого рода эксперименты в искусстве. Литовский балет он лицезрел на репетиции и считал, что лучше бы малайцы занялись конструированием автомобилей, чем литовцы балетом. Особенно Роджера потрясла Джульетта — девица малого роста, с тяжелым задом, пригодным для народных танцев, но никак не гармонирующим с образом юной шекспировской героини. Про Ромео и говорить было нечего! У юноши ноги были короче тела вдвое!.. Вырождение!.. «Что это за страна такая — Литва? — думал Роджер, открывая партитуру. — Вражеская!.. Враждебная искусству…» Он вытащил ударную палочку из замшевого чехла и поелозил по ней пальцами, ощущая телесную радость. Тридцать процентов платины, тридцать серебра, а остальные сорок сложного сплава… Бережно положил ее на пюпитр. Открыл остальные чехлы, щелкнув кнопками, и пробежался по головкам палочек подушечками пальцев, проверяя их готовность к сегодняшнему концерту. Словно уже сыграл на самих палочках, прикосновениями одними. Миша вздернул почти лысую голову, взмахнул руками, и по сцене забегали и запрыгали Гоблины с Гремлинами, вытанцовывая Шекспира под Прокофьева. «А-а-а, — догадался Костаки. — Пародия! Музыкальная шутка! Но почему наш оркестр?» Он слегка дотронулся палочкой до треугольника, ловя сердцем произошедший звук. Пение металла было столь чудесным, что Роджеру стало наплевать на низкозадых балерунов в средневековых костюмах. Все его тело наслаждалось чистым звуком. Он ловким движением засунул палочку обратно в чехол и так же ловко выудил другую, ударив по треугольнику трижды. Он попал точно, куда было ему же и нужно. В верхнюю часть треугольника справа, литиевую со сплавом ванадия, в нижнюю — платина с титаном, и вновь в верхнюю справа. Роджер почувствовал подступы экстаза. Напряглись стопы ног, и из обеих подмышек потекли струйки. Он вновь сменил палочку на очень толстую. Жирнушка — называл ее про себя. Она давала звук необычайной глубины, и Роджер был уверен, что Жирнушка своим голосом могла бы достичь уха какого-нибудь чудовища на дне океанской впадины. Ударил ею слегка наискосок, по различным сплавам, и застонал про себя… Наступили двадцать пять тактов паузы, и Роджер поглядел на альтиста, который даже искоса не посматривал на литовских юношей. Видно, совсем дело плохо, если альтист не интересуется. Видно, совсем никудышные артистики!.. Надо было Мушарафа позвать сегодня. Мнение его послушать! Пауза кончилась, и Роджер со всей затаенной страстью принялся солировать. При этом он использовал до шестнадцати палочек, меняя их так ловко, что любой фокусник мог бы позавидовать… Выдергивал из чехлов! Засовывал обратно!.. Нейлон вокруг подмышек пропитался большими темными кругами… Все в душе пело, все в теле подпевало душе, в мозгу вспыхивали крошечные молнии, сладко туманя рассудок… И… Вновь наступило тридцать два такта паузы. Почему-то Роджер вспомнил себя в церкви, наверное потому, что на сцене танцор-священник появился… Он исповедовался впервые, хотя ему уже исполнилось одиннадцать лет. Мать привела его в храм и указала место, куда надо идти. — Вон, видишь, кабинка! — указала она в глубину. «Похоже на биотуалет», — подумал Роджер и смело направился к исповедальне. За шторкой пахло старым деревом и ладаном. Было темно, и Роджер различил слабый отблеск света лишь на стенке исповедальни. Окошечко… Сделано то ли из сетки, то ли плетение какое… И к нему ухо огромное приставлено. Как у обезьяны. Маленький Костаки встал коленками на сиденье и дунул в ухо что было силы. Ухо мгновенно исчезло. Зато появился глаз, старающийся рассмотреть в темноте источник хулиганства. В глаз Роджер дуть не стал. — Меня зовут Роджер! — представился он. — Зачем ты дунул мне в ухо? — поинтересовался голос из окошечка. — Это богопротивное дело! — Я не смог противиться соблазну, — честно признался мальчик. — Соблазн погубит твою душу. Голос произнес эту фразу печально и фальшиво. — Увидеть Господа тоже соблазн. Но этот соблазн не станет причиной моего низвержения в ад! — Вот что, милая девочка!.. — Я — не девочка. Я мальчик. Меня зовут Роджер, — напомнил Костаки. — И я пришел исповедоваться. — Так делай то, зачем явился! — поторопил голос сердито. — Я в первый раз. — Не волнуйся, — смягчился голос. — Я тебе помогу. — Я не волнуюсь. — Ты своенравный ребенок! — Что такое — своенравный? — поинтересовался Роджер. Голос не ответил на этот вопрос, зато задал другой: — Ты знаешь, как исповедоваться? — Мама мне рассказывала. — Можешь начинать. — С чего? — С чего хочешь. И с самого плохого можно начать, и постепенно к этому самому плохому подходить! — Хорошо… — Роджер задумался, перебирая в голове плохое. — Ты здесь, мальчик? — Я вспоминаю о своих грехах. Вы мне мешаете! — Вспоминать надо дома, а здесь исповедоваться и каяться в них! Понял? — Понял. — Начинай! — А можно здесь включить свет? — Зачем? — удивился голос. — Я хочу посмотреть на ваше ухо. — Здесь нет света. А ухо у меня такое же, как у тебя. — В три раза больше, — не согласился Роджер. — Оно у вас волосатое? — Не слишком. — Как мне без света знать, ухо ли дьявола это или ухо священника? Я же не могу каяться перед сатаной. На той стороне подумали и приняли решение. — Высунь голову наружу. Лизбет увидела, как вдруг из исповедальни показалась голова сына, навстречу ей вынырнуло чело святого отца, и через мгновение оба исчезли в исповедальне вновь. — Как тебе? — поинтересовался голос, который теперь имел черные глаза с мешками под ними, одутловатые щеки и бороду клинышком. — Из-за тебя нарушил таинство! — Хорошо, что вы не красавец! — … — А то я бы подумал, что под красотой личина дьявольская скрывается! — Хватит болтать пустяки! Начинай с самого плохого!.. Между прочим, у тебя вся физиономия в прыщах!.. Начинай же! — Хорошо, — согласился мальчик. — Когда я смотрю на материнское лицо, мне всегда кажется, что я вижу ее задницу! — Ты — хулиган! Я сейчас возьму тебя за твое маленькое ухо и выведу из церкви! — В самом деле, святой отец! Это самый большой мой грех! Я и не думал хулиганить на исповеди! На сей раз молчали на той стороне. — Любишь ли ты свою мать? — спросил священник. — Да, — признался Роджер, довольный, что исповедь потекла через вопросы и ответы. — Но иногда мне кажется, что не очень. Особенно когда я смотрю на ее лицо и вижу задницу. — Прекрати! — рявкнул священник. — Мать — самое святое, что есть у человека! — Значит, — сделал вывод Роджер, — когда мать умирает, человек остается без святого? — Остается память святая. — Понял. — Убивал ли ты когда-нибудь тварь какую, случайно или нарочно? — Собираюсь, — честно признался мальчик. За сеткой поперхнулись. — Что такое? Ах ты, негодник!.. — затряслась кабинка. — Вам правду говорить или врать? Вы так тратите свою нервную систему! — Отвечай, кого ты собираешься убить? — Всего лишь ящерицу. Я купил ее за три фунта в зоомагазине. — Зачем? — Затем, чтобы убить. — Я не спрашиваю, зачем ты ее купил, — все более впадал в раздражение священник. — Я спрашиваю, зачем ты хочешь убить беззащитное создание?!. — Я хочу поглядеть на тот миг, — честно признался Роджер. — Уловить его, когда она наступит, смерть!.. — Зачем? — Чтобы понять, как будет со мною в миг моей смерти. — Ты боишься смерти? — Да. — Значит, недостаточно веруешь в Господа. — Недостаточно, — признался Роджер. — Но я хочу верить достаточно, чтобы не бояться этого мгновения. — Молись! — Молюсь. За стенкой опять возникла пауза, затем священник попросил Роджера выглянуть из исповедальни. Они вновь встретились головами и посмотрели друг на друга. Священник пытался определить меру искренности в глазах прыщавого мальчишки, а Роджер старался ему показать, что искренен вполне. — О'кей! — закончил экзамен святой отец и исчез за шторкой. Вернулся к окошку и Роджер. Прежде он на секунду встретился с глазами матери и подумал, что она виновата в его грехе, так как если бы у нее отсутствовало лицо, то оно бы не напоминало ему место, на котором сидят. — Надеюсь, после нашего с тобой разговора ты не убьешь ящерицу? — выразил надежду священник. — Я не нашел в ваших словах логического объяснения, почему мне не стоит этого делать. — Не делай хотя бы на всякий случай, — предложил священник. — Допусти, что ты не сомневаешься в том, что Господь существует. А убийство всякой твари есть грех! — Как же мне быть? Как удовлетворить свое любопытство? — В жизни ты увидишь много смертей, но любопытства тебе не удовлетворить никогда! — Почему? — удивился Роджер. — Так же, как наесться навсегда нельзя, так и в смерти чужой для себя что-то понять. Когда сам умирать станешь, вот тогда истина откроется. — А если Бога нет? — Бог есть! Не веришь мне, спроси у мамы. — Да я, в общем-то, мало кому верю, — признался Роджер. — Маме тоже. — Это плохо. Священник выбрался из своей части исповедальни и вошел к Роджеру. Сел рядом, обняв мальчика за плечи. При этом он почувствовал, как плечи ребенка напряглись, а позвоночник выпрямился. — Меня зовут отец Себастиан, — сказал святой отец и повторил: — Это плохо… — Почему? — прошептал Роджер. Голос его куда-то ушел, и хотелось кашлять. — Потому что по вере человеческой дается. — Вы кушали сегодня за обедом чеснок? — неожиданно поинтересовался Роджер. — Да, — священник дернулся и убрал с плеча мальчика руку. — Чувствовал подступающую простуду и покушал с хлебом чеснока. — Неудачная мысль перед тем как исповедовать, отец Себастиан! Фу, как пахнет! И ящерицу я, пожалуй, убью! Думаю, Господь простит мне тягу к познанию его таинств. И все же, как дурно пахнет! Священник взял Роджера за ухо и что есть силы потянул за него, скручивая то влево, то вправо. Мальчик на удивление был покорен. Не вырывался, не выказывал признаков боли. В темноте его глаза лишь поблескивали, и священнику показалась, что пробирается взгляд ему в самую душу, что-то портя в ней изрядно. Он выволок Роджера из исповедальни и потащил к выходу, где ждала Лизбет. Мать же, увидев, как расправляются с ее сыном, рванулась навстречу, ударяясь тяжелым задом о церковные скамейки. Ее рука схватила бледную кисть священника и сжала ее накрепко. — Отпустите его! — попросила Лизбет. — Ваш сын — мерзопакостник! — вскричал служитель церкви. — Молчите, отец Себастиан! — и сжала руку еще сильнее. — Сохраняйте тайну исповеди даже для меня! «Какие у нее сильные пальцы», — подумал священник и отпустил ухо Роджера. — Спасибо, — поблагодарила Лизбет. Роджер тер налитое кровью ухо и с удивлением смотрел на священника. — Через десять лет, — предупредил мальчик, — или еще раньше, я приду в вашу церковь и откручу вам ухо. Мне мама читала из Библии, что ухо за ухо! — Так нельзя, Роджер! — успела сказать Лизбет. — Вон отсюда! — взревел святой отец. Отец Себастиан трясся от злости, но вместе с тем тщился эту злобу обуздать, так как гнев его был вызван недостойным посылом гадкого мальчишки и ввергал его самого во грех. — Ступай, Роджер, — указала на дверь мать, и сын небыстро пошел, оглядываясь и сверкая глазами. — Дрянной мальчишка! — Это мой сын, и вы не смеете так о нем отзываться! — Чтобы я так о нем не отзывался, воспитывайте его, пожалуйста, как положено! — высокомерно напутствовал священник и вдруг поймал себя на том, что видит вместо лица женщины непристойное место. Он перекрестился, и черты лица тотчас вернулись. — Или отведите его к другому священнику! — Я содержу ваш приход, — как бы невзначай обронила Лизбет. — Мне готовиться к отзыву? Лизбет покраснела. Она посчитала, что поступила крайне дурно, обнаружив себя жертвователем. — Извините, святой отец! Тяжелый день! Лизбет протянула руку, и священник пожал холодные пальцы. Она наклонилась и поцеловала тыльную сторону его ладони. — Вы бываете на исповеди? — поинтересовался отец Себастиан в дверях церкви. — Раз в месяц. — Не помню вашего голоса. — Я не здесь бываю, а в церкви Святого Патрика. — Приходите ко мне. — Как-нибудь… И она пошла к сыну, который демонстративно стоял спиной к церкви и что-то чертил мыском ботинка на земле. Священник оглядел неуклюжую фигуру Лизбет и вдруг на мгновение испугался, что увидит вместо того, что находится ниже спины, лицо. Он еще раз перекрестился и вернулся в храм, дабы исповедовать истинно жаждущих. Лизбет не говорила с сыном о конфликте на исповеди, а Роджер тем более не имел никакого интереса делиться чем бы то ни было с матерью. Он шел рядом с ней к дому и представлял, что станет делать с ящерицей. — Будешь есть? — поинтересовалась она. — Нет, — ответил он и спросил, почему мать содержит церковь, а дом получше не купит. — Чем плох наш дом? Роджер пожал плечами. — Есть же лучше… — Хорошо, я подумаю над твоим предложением. — Да нет, я просто. Мне нравится наш дом. Но прежде чем пересылать в церковь чеки, необходимо узнать, кто их получает. — Что ты имеешь в виду? — поинтересовалась Лизбет, наливая себе из пакета молока. — У него уши волосатые. — Я этого не заметила. — Волосы бывают незаметными, — сказал мальчик и задумался об остром складном швейцарском ноже. — Нет у человека на ушах волос, а на самом деле они волосатые!.. — А что из того, что уши волосатые? — задала вопрос Лизбет и выпила из большого стакана молоко до дна. Роджер потерял интерес к разговору, ушел в себя и думал о хитрых процедурах, которые ему предстояло провести. Лизбет не требовала ответа на свой вопрос, так как знала такие отсутствующие состояния сына — «я здесь, но меня нет». Его можно было огреть сковородой по голове, результат был бы тем же. Он поразмышлял еще немного, а потом ушел в свою часть дома, в которую Лизбет старалась без особой нужды не входить. Она считала, что мальчик имеет право на частную жизнь, хоть ему исполнилось всего одиннадцать лет. В мужской части дома, как называл ее Роджер, насчитывалось семь комнат и большая гостиная. Большинство комнат были пустыми, лишь в одной обосновался мальчик, обустроившись по собственному разумению. Из мебели в комнате помещались только кровать с пружинным матрацем, тумбочка и письменный стол со множеством выдвижных ящичков. — Бюро, — называла его Лизбет. В одном из таких ящичков и сохранялся складной швейцарский нож. Роджер живо отыскал его и полюбовался на увесистый предмет со множеством лезвий и других приспособлений. Положил его в карман и направился к окну: там, на подоконнике, был установлен прямоугольный аквариум с единственным пресмыкающимся жителем — ящерицей. Некоторое время мальчик следил за жизнью трехфунтового создания. Ему нравилось, как ящерка застывает на дубовой веточке, словно не живая вовсе, а сделанная из камня. Лапку поднимет и застывает. «Пора», — решил Роджер, подумал о Боге, о святом отце и своем намерении. Сунул руку в аквариум и раскрыл ладонь. — Иди сюда, — попросил он, и ящерица тотчас сбежала по веточке во влажную ладонь. Она была, пожалуй, единственным существом, которому нравилась влага человеческой руки. Она лежала вдоль линии жизни Роджера и чуть вздергивала хвостом. Пора. Он некрепко сжал ладонь и вытащил из кармана ножик. Ступил поближе к свету, с трудом вытащил самое большое лезвие, действуя с помощью зубов, так как вторая рука была занята. Отложил ножик и, открыв ладонь, поместил пресмыкающееся на мрамор подоконника, слегка придавливая тельце, чтобы ящерица не сбежала. Пора. Ящерица под тяжестью пальцев сглотнула. Он взял нож и поднес лезвие к предполагаемой шее ящерицы. Лезвие блестело, а шкурка зверюшки переливалась всеми цветами радуги. Роджер, вспомнив, как мать обычно отрезает голову сонному карпу, склонился над самой ящерицей, касаясь ее спины почти носом, и резанул… Он ожидал увидеть струйку крови, но лезвие никак не повредило ящерице, вошло тупо, как в поролон. Роджер был слегка обескуражен. Хваленая швейцарская сталь! Дедовская вещь!.. Но потом он подумал, что по неумелости приложил недостаточно усилия и потому не добился результата. Ящерица вновь сглотнула. Мальчик что было силы надавил на лезвие, так что оно почувствовало твердость мраморного подоконника, но желаемого вновь не произошло. Ящерица по-прежнему оставалась жива, лишь крохотный надрез самую малость повредил ее шкурку. — Роджер! — услышал он голос матери. — Сейчас! — отозвался. — Иди поешь! Обед на столе! «Сказал же ей — не хочу», — разозлился мальчик на мать, и вдруг рука с ножом, используя эту самую постороннюю злость, стала полосовать ящерицу по шее с такой истовостью, что через мгновение голова пресмыкающегося отскочила от тела и отлетела к самой фрамуге, пачкая оконный мрамор кровью. Он смотрел, напрягая до боли глаза, но ничего, кроме подергивающегося хвоста, не видел. Держал в руке отрезанную голову и смотрел в ее остекленевшие бусинки. Почему-то ему захотелось назвать замученную ящерицу Мартой. Роджер уложил мертвое тельце в коробочку из-под скрепок и направился в столовую. — У тебя кровь! — вскрикнула Лизбет. — Где? — На щеке, — ответила мать и бросилась к сыну. Он увернулся и отерся рукавом рубашки. — Не моя. — А чья? — Да так… Есть он не стал, а, прихватив телефонную книгу, удалился в свои апартаменты, где отыскал на букву «Т» слово «таксидермист». Набрал номер, и после нескольких гудков ему ответил женский голос, назвавший имя фирмы. — Могу я заказать чучело Марты? — поинтересовался Роджер. — Какого животного? — не поняла секретарша. — Это не животное. Это ящерица. Ее зовут Марта. — Сколько дюймов? Мальчик задумался. — Примерно четыре. — Можете, — ответил женский голос. — Это будет стоить что-то около двухсот фунтов. «Интересно, — подумал Роджер. — Жизнь ящерицы стоит всего три фунта, когда как оформление ее смерти целых двести». — Я согласен, — ответил мальчик. — Зайду после обеда. Он вышел в столовую, где немного поел остывшего супа с рыбьей головой, и вдруг, когда до дна тарелки осталось всего лишь ложкой черпануть, Роджер заплакал. Из глаз его текли целые ручьи, а губы шептали: «Марта! Моя милая Марта!..» Таким, мокрым от слез, с раскрасневшимся лицом, его застала мать. Лизбет была ошеломлена, так как не видела сына плачущим с семи лет. Она даже немного испугалась, но, взяв себя в руки немедленно, спросила Роджера, что случилось. Он не ответил, а, захлебываясь и заикаясь, проговорил свой вопрос: — Правда ли, что ад находится вне человеческого мозга? — Я тебе уже не кажусь такой ужасной? — улыбнулась Лизбет и попыталась погладить сына по голове. Он отстранился и, все еще роняя в тарелку слезы, смотрел на свою родительницу тем взглядом, который требовал ответа, по крайней мере, серьезного, никак не шутливого. — Церковь говорит, что ад предназначен для человеческой души, а не для мозга! — Лизбет перестала улыбаться, и Роджер вдруг опять углядел вместо материнского лица говорящие ягодицы. — Насколько человек грешен, насколько его душой завладел дьявол, решает Господь. Только в его власти определить душу в рай или в ад… — У меня тоже есть душа? — У каждого есть душа. — Даже… — Роджер утер последнюю слезу. — Даже у ящерицы Марты? — Ты ее убил? — Лизбет вздрогнула, перед ней пролетели картины детства… Она смотрела на пятнышко крови, расплывшееся по рубашке сына. — Да, — признался мальчик. — У животных нет души. Но убийство маленькой ящерицы тоже грех, так как человеческая душа призвана сострадать, особенно беззащитным. — Дура! — вдруг выкрикнул Роджер. — У нас в школе преподают Дарвина. Никаких там душ нет! — Мальчик злился на то, что распустил себя и плакал перед матерью. — Есть только естественный отбор! Бога нет!!! Это был единственный раз, когда Лизбет ударила сына. Зато это была оплеуха, стоящая ста других. Материнская ладонь попала сыну по уху, от того лопнула барабанная перепонка, и из головы, через ушную раковину, потекла кровь. Роджер видел свое окровавленное отображение в большом зеркале, и по мере того как кровь заливала шею, стекая за шиворот и смешиваясь с бордовым пятном, оставленным ящерицей, в его нутре росло удивление от того, что мать его ударила, и страх за нее, что она убила свое единственное чадо. А еще Роджер осознавал, что родительница смотрит на сына холодно, без эмоций. Хотя какие эмоции могут быть написаны на заднице? — Ты меня убила! — прошептал Роджер, дотрагиваясь до уха. — Если так, — ответила Лизбет, — тогда ты скоро узнаешь все про рай или ад. — Если я сегодня попаду в рай, то мы с тобой никогда не увидимся. — Почему? — Потому что ты за убийство сына обязательно сгинешь в геенне огненной! — Бога нет, — тихо произнесла Лизбет. — Ты уйдешь в небытие. Твое состояние после смерти станет похоже на состояние до твоего рождения. Ты его помнишь? Пятьдесят лет назад? Сто?.. Роджер заткнул ухо указательным пальцем и думал. — Ты все врешь! — пришел наконец он к выводу, икнув. — И говоришь все это, чтобы напугать меня. Я не умру, потому что твой удар был недостаточно силен! Единственное, чего я боюсь, — того, что ты влезешь в мои мозги! Через раненое ухо! Лизбет достала из аптечки вату и, смочив ее водой, обтерла кожу сына. — Я в твоих мозгах навсегда! — Нет! — испугался мальчик и опять икнул. — Нет-нет! Лишь до небытия! — Для тебя это навсегда! — Ненавижу!!! — закричал маленький Костаки. — Ненавижу тебя всю!!! Здесь Лизбет улыбнулась, взяла трепыхающегося сына на руки и отнесла на кровать в свою спальню, где долго гладила прыщавое чадо по ушибленной, икающей голове и рассказывала про своего отца, его деда: то, что было, и то, чего не было, а лишь казалось… После Королевского пансиона Лизбет предстояло учиться в колледже имени Ее Величества. На встрече с представителем королевы девушка категорически отказалась от продолжения учебы, чем поставила сэра Рейна в весьма затруднительное положение. Она не объясняла своего решения, но, несмотря на все уговоры, решительно отказывалась даже обсуждать тему предстоящей учебы. Так Лизбет попала в Букингемский дворец во второй раз. Королева пристально смотрела на свою подопечную и думала о том, как бывает зла природа — такой некрасивой девушку сделать! Здесь никакие косметологи, никакие бриллианты и сапфиры не помогут! — Что же вы, милая, учиться отказываетесь? — поинтересовалась королева и встряхнула кудряшками. — Не вижу смысла, — честно призналась девушка. Елизавета сделала удивленное лицо. — Насколько мне известно, я богата? — спросила девушка. — Богата я, — уточнила Ее Величество. — Но вы не бедны, это правда. — Я не красавица и блистать на светских раутах не собираюсь. — Как же вы выйдете замуж? — подняла брови Королева. — Если у вас ни красоты нет, ни ума?.. — Образование и ум вещи разные, как мне представляется. Елизавету начинала раздражать эта некрасивая девушка, но она привыкла терпеть все, а в столь тонком деле, как определение судьбы подопечной, тем более следовало проявить выдержку. — Замуж с деньгами выйти не трудно, — продолжала девица. — Но нет у меня и к этому стремления! — Чего же вы хотите? — Позвольте мне, Ваше Величество, жить самостоятельно. Мне скоро восемнадцать, и я способна обойтись без чьей-либо опеки. «Груба!» — все более раздражалась королева. — Что ж, живите! — разрешила Елизавета вслух. — Я распоряжусь, чтобы все имущество было переведено на вас. Управляйтесь как знаете! Кстати, вам принадлежат часть порта и доки. Лизбет сделала на прощание книксен. Королева вспомнила, как несколько лет назад уже видела эту комическую картину, только сейчас не понимала, что значит сие опускание тяжелого зада к великолепному паркету: уважение или изощренную иронию? Ее Величество так и не сделала на этот счет никакого вывода, а потому протянула Лизбет на прощание руку. Девушка пожала ее, отчего Елизавета чуть не вскрикнула. «Слониха! — подумала на прощание королева. — Мужланка!..» Девушку отвезли в родительский дом, который за время отсутствия Лизбет превратился в мрачное сооружение, заросшее какими-то сорными побегами. Она прошла сквозь тяжелые двери и сквозь многолетнюю пыль вдруг учуяла запах матери. Ей тотчас представилось, что наверху, на втором этаже, в гостиной, собралась ее семья. И все ждут только ее, чтобы начать пить чай. — Мамочка! — прошептала девушка, и на глаза ее явились слезы. — Что? — спросил сопровождающий. — Я ничего не говорила, — обернулась Лизбет уже с сухими глазами. — Спасибо за помощь. — Завтра вам доставят банковские документы, бумаги на дом и на собственность. Все дела в полном порядке! — Благодарю вас. — Благодарите королеву! Она осталась одна и до глубокой ночи бродила по многочисленным комнатам, отыскивая запахи — то вновь матери, то брата, то отца… Их было совсем по чуть-чуть. Особенно отцовского… Выбрала для жизни именно его комнату… А через неделю она наняла себе женщину, в обязанности которой входило следить за домом и порядком в нем. Сама же Лизбет явилась в порт и отыскала свой причал. Она пришла к управляющему и попросила взять ее на работу. Управляющий, глотнув из большой чашки чая с молоком, ответил, что порт — царство мужское, где бабам делать нечего! Лизбет присела к столу управляющего и, вперившись тому прямо в глаза, сообщила, что причал принадлежит ей, урожденной Ипсвич, единственной оставшейся в роду. Если господин управляющий возьмет ее в порт простой работницей и не разгласит тайну, то и она не оставит его внакладе, сохранит за ним место с надбавкой жалованья. Чай, отбеленный молоком, свободно стекал по подбородку портового чиновника. — Кем же вы, мэм, э-э, желаете трудиться? — приходил в себя управляющий. — Какие есть вакансии? — Бухгалтером… Вернее, его помощником… — Это не подойдет, так как у меня не имеется специального образования. Управляющий развел руками. — Для женского пола более работы нет. Никакой… — А для мужского? — А мужчины здесь все грубые и все докеры. — Что такое докер? — Грузчик. — Подходит, — кивнула Лизбет. — Выйду на работу завтра, и не смейте меня отговаривать! Уходя из конторы, Лизбет вдруг вспомнила, как читала в пансионе Толстого и Достоевского, силясь понять, что представляют собой мужчины. «Увидим», — подумала она, улыбаясь… Управляющий глядел вслед своей хозяйке и дивился широкости ее спины и мощи ягодиц. Еще он отчаянно трусил, что ситуация может выйти из-под контроля и он лишится места, к которому привык, как к родному. В портовом магазине Лизбет купила докерскую робу и грубые перчатки, какие видела у управляющего в кабинете. На следующий день, в семь утра, она поднималась на борт французского судна «Аквариус». Здесь же находился управляющий и еще мужиков тридцать: все как на подбор — здоровенные, бородатые и пахучие, как кислый овечий сыр. — Вот, — представил управляющий. — Баба… Мужики заскалили рты, особенно здоровенный детина, лет двадцати пяти с большой родинкой на лбу. Зубы у него были словно куски сахара, кривые, белые и огромные. Ручищи, как ковши экскаватора, с въевшейся на всю жизнь портовой грязью. — Видим, что баба! — сказал пожилой докер с волосатой грудью. «Вот ведь, — подумала Лизбет, — волосы на груди седые». — Так что, — замялся управляющий, — принимайте ее, так сказать, в вашу дружную компанию. На равных… Докеры перестали смеяться. — Ты что, унизить нас хочешь? — спросил старый. — А в чем, в чем унижение? — трепыхался управляющий, прекрасно понимающий в чем. — Баба могучая! Перестал улыбаться и здоровенный детина. Он сжал кулаки, и получились два огромных молота. — Да над нами весь порт смеяться будет, — произнес меченный родинкой неожиданно высоким голосом и ударил кулаком о кулак. — Девку в докеры! — и пошел на управляющего. — Чего ты, чего! — попятился чиновник. А детина продолжал надвигаться на управляющего, все бил кулаком о кулак и звук тем рождал, словно молот о наковальню постукивал. А она вдруг меж ними оказалась и спросила: — Вы что, ударить его хотите?.. Детина отодвинул ее с легкостью, будто ребенка. Добрался до управляющего, который оказался по грудь ему ростом, и этой самой грудью, ее мышечным напряжением, толкнул чиновника в лоб. А тот уже от ужаса бледнел и приседал на ватных ногах, мечтая упасть в обморок, дабы сгинуть в нем бессознанным от унижения и побоев. Никто из докеров и не думал приходить на помощь управляющему, все с интересом наблюдали, чем дело кончится. Эпизод завершила Лизбет. Неожиданно для себя она развернулась и ударила что было силы по коротко стриженному затылку детины. Грузчики не проронили и вздоха, сохраняя спокойствие. Меченый повернулся, дабы узнать, кто посмел, и тотчас получил по лицу наотмашь. Она ощущала, что ее удары сильны, и сама тому удивлялась. Детина оторопел от бабьего нападения, и в голове его медленно варилось что-то, близкое к дикой, первобытной темноте. Такая злоба вдруг обнаружилась в огромном теле, стекшая частью в кулаки-молоты, такого накала ненависть в меченом разрослась, что глаза его подернулись туманной пленочкой, как у медведя, которого собачонка за пятку укусила. Он оглядел невидящим взглядом свою компанию, забыл об управляющем и сделал шаг по направлению к Лизбет. А она опять размахнулась и двинула в звериные глаза пятью пальцами. Детина лишь слегка уклонился, и пятерня просвистела мимо. Ее поймала клешня меченого. Он стоял и держал руку Лизбет на изломе. Еще мгновение — и переломил бы надвое. Но торопливости в меченом не было. Он стоял и смотрел на ее некрасивое лицо, и в голове его опять медленно что-то варилось. — Баба, — произнес детина и, отпустив руку Лизбет, неожиданно улыбнулся. Помял лицо, растирая следы удара, и, почувствовав слабую боль, захохотал высоким неприятным голосом. Докеры тоже заулыбались, даже управляющий хмыкнул, а меченый обнял по-мужски Лизбет за плечи и вновь, сквозь хохот, проговорил: — Баба!.. А потом ее учили работать всем коллективом: как канаты вязать, как снизу краном управлять, как мешок на спину крепить. Конечно, подсовывали что полегче. Она даже научилась ходить в грязный мужицкий сортир, от которого ее в первый раз чуть не стошнило… А к вечеру, когда закончилась смена и вся компания притащилась в портовый паб, старый докер с волосатой грудью, прикончив третью пинту пива, кивнул на меченого, в руке которого пивная кружка казалась наперстком, и сказал между прочим: — Парень-то — чемпион Англии по боксу среди докеров! В профессионалы зовут! Меченый вскоре и ушел в профессионалы, а Лизбет продолжала каждое утро являться в порт и до заката солнца работала наравне с мужиками. Вечерами она научилась пить виски и иногда напивалась, но не до беспамятства, как многие, а оставляла часть рассудка, чтобы добраться до дома и рухнуть в отцовскую постель. Иногда ей случалось драться с пришлыми, компания на компанию, после чего докеры и вовсе перестали замечать ее принадлежность к противоположному полу. Не стесняясь Лизбет, справляли малую нужду где ни попадя… Что такое мужики, она так и не разобралась, хотя, работая с ними бок о бок, сама иногда чувствовала себя мужиком и жалела, что рождена девицей. Считала, что мужчине легче, что ум в нем или сила — все одно что-то имеется, а в женщине лишь сложности накручены, не затрагивающие мозговые процессы. Что такое ум, она не понимала, а что есть сила, знала не наверняка. А года через два она встретила в пабе своего Костаки и совершила свой единственный полет… Зачем Лизбет рассказывала об этом сыну, она сама того не ведала. Но, по счастью, избитый подросток спал и сквозь сон слышал только гудение в ухе, как будто раковину морскую приложили… Утром Роджер проснулся в своей постели с сильнейшей головной болью. «Я — раненый, — решил он. — Ни в школу, ни к учителю музыки сегодня не пойду». Он с трудом встал, подошел к бюро и вытащил из шкафчика коробочку, в которой лежала мертвая Марта. Шкурка ящерки потускнела, и мальчик решил поторопиться сделать намеченные дела. Матери дома не было, и из ее зеркального столика, стоявшего в спальне, он выудил толстую пачку денег. Из нее он отсчитал триста фунтов, положил в правый карман и еще тридцать — в левый. Выйдя на улицу, поднял руку и остановил такси, назвав улицу Мортон. Через пятнадцать минут Роджер находился в офисе таксидермиста. Немолодой человек лет тридцати пяти, с ясными глазами, улыбнулся навстречу прыщавому мальчику и, поглядев на коробочку, поинтересовался: — Черепашка? — Вам что, не докладывали? — Ах да, — улыбнулся таксидермист. — Ящерица. Мне еще какое-то имя называли… — Марта, — напомнил Роджер. — Вот-вот. Чудесное немецкое имя. Давайте ее сюда. Роджер протянул коробку и сел к хозяину в полоборота. — Так-так, — озабоченно проговорил мастер по изготовлению чучел. — Как же это произошло? — Я обязан отвечать? — Вовсе нет… — И тем не менее спросил: — Вивисекция? — У нас есть такое приспособление, с помощью которого режут на тонкие ломтики сыр. С такой большой ручкой. Мы резали сыр, Марта пробегала и… — Какая драма! — с чувством произнес таксидермист. — Драма наша, ваши деньги! — добавил Роджер. — Да-да, именно так. Но бывает и наоборот. Какой-нибудь охотник хочет сделать на память из трофея чучело, и никакой драмы нет! Вон, видите, — таксидермист указал в дальний угол мастерской. — Охотник — мастер своего дела, попал белке прямо в глаз и желает, чтобы я след от дроби красным отметил. Что ж, сделаю глаз красным… Вообще-то всяких там дохлых ящериц, попугайчиков и змеек родители детишек приносят, чтобы сохранить им добрые воспоминания о друге. Вы, молодой человек, исключение, вы сами принесли свою привязанность! — Она не сдохла! — вздернул бровью Роджер. — Она умерла. — Пусть так. Давайте вашу немочку сюда. — Когда готово будет? — поинтересовался мальчик, передав ящерицу таксидермисту. — Заходите через неделю… Роджер выплатил мастеру гонорар, получил расписку и, выйдя вон, вновь остановил такси и назвал адрес зоомагазина. Там он совершил оптовую покупку и в специальном ящике принес ее домой. — Восемь… девять… — он пересадил десятую ящерицу в аквариум и высыпал экскременты, накопившиеся за поездку, туда же. Этим же вечером Роджер задушил одну из ящериц тонкой, но очень прочной нитью и все вглядывался в бусиновые глаза зверюшки… И второй эксперимент был признан неудачным. Наутро Роджер отыскал в телефонном справочнике десять контор, занимающихся набивкой чучел, и, позвонив в первую сверху, договорился о встрече… Через две недели отец Себастиан обнаружил, что сел в исповедальне на что-то постороннее. «Опять какой-нибудь скромный подарок», — подумал священник. При свете дня он увидел в коробочке великолепно изготовленное чучело ящерицы, к лапке которой была привязана бумажка с надписью «Марта»… |
||
|