"Красный терминатор. Дорога как судьба" - читать интересную книгу автора (Логинов Михаил, Логачев Александр)

Часть вторая МОНАСТЫРСК — ГОРОД МОЕЙ МЕЧТЫ

«Устроился я в уездном городе Монастырске — лучше и не придумаешь. Большевики конфисковали особняк купца Хлебоедова; в нем красных командиров и поселили. Я же, хоть считаюсь не командиром, а инструктором, здесь тоже живу. Комната большая, светлая. С едой в Монастырске не так хорошо, как прежде, но кто из Москвы вернулся, находит местный рынок изобильным и отъедается на здешних харчах. Я на паек не жалуюсь. Здесь есть даже чай, как я понял, тоже конфискованный. Обязательно Вам перешлю при первой же возможности».

Федор перечитал написанное. «Вот как оно интересно получается, — подумал он. — Адресат у меня сегодня другой, а слог все тот же». Он сейчас писал не жене, а Ларисе, но стиль и почерк остались неизменными. Видимо, он не только научился подражать стилю Федора Назарова, не только освоил его почерк, но и все больше и больше с ним идентифицировался. Да и такие слова, как «идентификация», не свойственные изначальному Федору Назарову, все реже приходили на ум Алексею. И то, что он все же Алексей и когда-то жил совсем в другую эпоху, все чаще казалось ему сном, а нынешнее его бытие, наоборот, представлялось единственной и неоспоримой явью. Как говорится, чудны дела твои, Господи.

Вздохнув, Федор-Алексей вернулся к сочинению письма.

«Работа у меня легкая, можно даже сказать — чистая. Перед тем как представить меня новобранцам, товарищ Медведев много обо мне им рассказал. К примеру, как будто бы я однажды австрийский взвод руками передушил. Солдатики так испугались, что я за две недели и приказов своих ни разу не повторял, и голоса ни разу не повысил. Лишь когда хотел поучить их штыковому бою, так минут десять добровольца найти не мог, чтобы отважился со мной сразиться. Пришлось мне пообещать кусок рафинада из своего пайка, лишь тогда отыскался смельчак. И то пару раз падал, хотя я его даже не касался.

Развлечений здесь не больше, чем при царском режиме, разве что только городской библиотекарь Лазарь Александрович пару раз читал в бывшем дворянском собрании лекцию: „Большевики как обновляющая природная силаquot;. Сходил, послушал. Я надеюсь, что пару недель спустя смогу выбраться на побывку. Два дня пробуду с Вами обязательно. Слава Богу, на Дон отправлять нас не торопятся. А пока прощаюсь, поскольку ко мне в комнату стучат и придется ненадолго отвлечься».

Назаров встал и неторопливо направился к дверям. Была у него привычка с давних, очень давних пор: если комнату можно запереть изнутри, всегда ее запирать.

— Назаров, ты чего, не один там? — раздался голос Медведева.

— Один, — ответил Назаров, отодвигая задвижку. — Входи.

Медведев переступил порог, снял шинель, швырнул на стул — тот еле устоял на своих резных ножках — и сел-свалился на диван. Назаров взял кресло и придвинул к дивану. Он уже успел узнать, что если Иван Медведев садится, то дело за минуту-другую не объяснишь.

— Твоя история, Федя, кончилась. Я имею в виду донос покойного Слепака.

— Это я знаю. И ты знаешь, что я знаю, — ответил удивленный Назаров. О том, что уездное Чека в лице товарища Сунса Судрабса не имеет к нему претензий, он узнал еще дней десять назад, почти сразу, как прибыл в Монастырск. Тогда чего к былому возвращаться?

— У тебя история кончилась. А у меня два дня назад — началась. Сам себя, дурак, под монастырь подвел. Началось все из-за деревни Филиппово. Тамошний комбед приличный, не чета зиминскому, ничего лишнего себе не позволяет. Арестовали местного кабатчика за контрреволюционную пропаганду. Скрутили, заперли и послали в уезд — приезжайте скорей, забирайте.

Товарищ Кобылов, уполномоченный из губкома, попросил меня послать своих людей. Мне бы отказаться: не мое дело, пусть этим Чека занимается. Однако отказать неудобно. Отрядил трех орлов, ребята честные и даже, можно сказать, революционные, но дурни — изрядные. А зачем, думаю, умные нужны, одного контрика до города довезти?

Комбед не просто кабатчика связал, но и дом обыскал. Реквизировал у него разных ценностей, что тот за много лет скопил, и вместе с этим контриком все — нашему конвою передал по описи. Колечки, брелочки, монет золотых изрядный мешок. Ребята его на телегу посадили, и в город. Добрались до окраины, попали под дождь. Решили в «Красном кабачке» погреться. Слышал небось?

Федор кивнул.

— А я почти не слышал. Ребята — тем более. Никто ничего про этот трактир не знал. Чего, думают, еще полчаса мокнуть, зайдем, погреемся, дождь переждем.

Зашли. Сперва взяли, конечно, чаю с баранками. Арестант решил, что ему пофартило, и заказал для бойцов спирта. Думал, они упьются, так ему удастся сбежать. Но тут подсела к ним веселая кампания, разговорились. Сами солдатам спирта поставили, да еще с неплохой закуской. Начали чокаться за пролетарскую революцию да за Красную армию. Ну, а потом ребята не помнят, что было. Может, выпили больше, чем надо, может, им подсыпали в стаканы сонного порошка. Пришли в себя ночью, во дворе перед кабаком. Арестованный был при них, к телеге привязан. А вот золото и серебро — исчезло. Началась беда в моем отряде. Кабатчик-то арестованный, в Чека доставленный — дело смекнул. Прислал мне весточку и начал шантажировать. Требует, сволочь, чтобы я в Филиппово поехал и собрал хорошие мнения о нем местных жителей. Мол, зря человека арестовали. А иначе, говорит, расскажу товарищам чекистам, сколько золота у меня было, когда из деревни выезжали, и сколько осталось, когда конвой в город прибыл. Конечно, я мог бы сразу пойти к товарищу Сунсу. В конце концов, не я золотишко прошляпил, а мои мокрые орлы. Но жалко ребят. Чека — самый серьезный отдел нашей революции. В Пензе недавно один солдатик при обыске себе в сапог серебряную ложечку уронил, в казарме вытряс. Узнали в Чека и быстро выписали командировку в могилевскую губернию, в духонинский штаб. К тому же у меня отношения с лифляндским товарищем Судрабсом Сунсом не сложились, сам слыхал, должно быть. Если захочет он, то поймет, что ребята только по глупости драгоценности потеряли. А может, и не поймет. Даже будет их долго спрашивать, с кем-де из комсостава делились наворованным?

— А насчет солдат ты уверен? — спросил Назаров.

— Уверен. Парни недалекие, но честные. Напиться на службе они могут. Но чтобы рассовать золотишко по карманам, а потом с печалью на роже явиться к командиру — не по их мозгам. Они бы умнее сказку придумали, чем в кабачке терять, сплели бы про бандитов в лесу.

— Красный кабачок ты прошерстил?

— Я не Чека. Зашел, конечно, поговорил с половым, что в тот вечер солдатам чай разливал. Да, говорит, были-пили. И еще одна компания вертелась. А потом эта шайка ни разу не заходила. И никого оттуда я не знаю. Так что нет вопросов. Конечно, можно было и копнуть. Посмотреть для начала, только ли кипяток у них в чайниках налит. Или еще проще. Вывезти полового за город, поговорить с ним серьезно. Только я не спец по таким делам.

— Ты ко мне как к спецу пришел?

— Ты не смейся. Если бы мне надо было найти мастера о чужие ноздри самокрутки тушить, я бы к тебе не обратился. А ты сможешь провернуть кое-что поумней. Надо, чтобы двое-трое товарищей, в этом городке особенно не примелькавшихся, завалились бы на вечер в «Красный кабачок». Намекнули тамошним завсегдатаям, что у них в мешках валяется кое-что поважнее вареной картошки. Выпили бы спирту, прикинулись пьяными. И схватили бы того, кто станет мешки развязывать. Ну, а людям всегда своя жизнь дороже, чем чужие побрякушки.

— А если половой прав? Нет никакой постоянной банды. Шпана забрела в трактир погреться, увидела, что можно поживиться от олухов, и своего шанса не упустила.

— Я кое-кого уже расспросил про это заведение. Говорят — заблудной шпаны там не бывает. Потому что своя шпана есть. Но если этих ребят там уже не взять… Что же, придется мне завтра к товарищу Судрабсу идти с повинной. Я тогда старые награды и письма любушки тебе на сохранение оставлю, а то мало ли…

— Ну ты, Ваня, пугать горазд, сразу уже и «награды оставлю», и «любушке в доме над крутым бережком письма занести». Может, еще прикажешь съездить в город Тирасполь и передать два фунта рафинада Пенелопе Тарараковой, которой ты, находясь там на излечении, ребеночка сделал? Или еще куда заглянуть? Хоронить себя — так с полковым оркестром!

— Не смейся, Назаров, — вздохнул Медведев и начал сворачивать самокрутку. — Сколько раз в меня из винтовок или пистолетов целились с такого расстояния, как мы сейчас сидим. Но так, чтобы надо было своих бояться — еще не случалось.

— Ну чего раскис? Я в этот кабачок загляну, когда скажешь. Кто еще пойдет?

— Первый раз мы с тобой оба вместе идти не можем. Меня они помнят, и если я еще раз туда загляну, мне только чай с баранками и подадут. Нужен человек, здесь не примелькавшийся. Это ты. И еще одного я уже нашел. Товарищ Марсель Раков, его неделю назад из Москвы к нам прислали по интендантскому делу. Товарищ боевой, хотя пропорцией не вышел, но смелый и, слыхал я, побывавший во многих опасных передрягах.

— Хорошо. Покажешь мне товарища Ракова, я с ним пойду.

— Спасибо, Федя. — Иван обнял Назарова, да гораздо крепче, чем при первой их встрече возле сгоревшей Усадьбы. Потом окончательно успокоился и, затянувшись самокруткой, начал разрабатывать операцию.

— Сейчас пять часов. Через час товарищ Раков придет. Быть в «Красном кабачке» вам лучше в семь, как раз когда туда мои орлы залетели. И сразу начинайте спектакль. Чего говорить, ты сам сообразишь. Прикинься переодетым барином или купчиком — никто оттуда в Чека не побежит. Главное, возбуждайте в неведомых нам бандитах алчность. Вот тебе для этого дела. — Медведев дал Назарову пару золотых монет. — Покатай перед местными холуями, чтобы и посетители видели. Если что — стреляй. Я буду в засаде за полверсты — сразу прискачу и все остальное на себя возьму. Ну и ладненько.

— Ладненько, — ответил Назаров. И когда Медведев уже подошел к двери: — Пустишь меня завтра в Глуховку съездить? — спросил Федор, думая при этом о Ларисе.

— Да что ты! Не то что пущу, поручение тебе дам — лошадей для кавалерии закупить. Командирую на две недели, а там хоть одного жеребенка пригони. А то и вовсе собачью упряжку, ха-ха!

Медведев ушел, а Назаров вернулся к столу, к недописанному письму. А стоит ли писать, если завтра можно будет съездить…

Товарищ Раков явился с получасовым опозданием. Это был невысокий человек с изрядным брюшком и необычно маленькой головой. Назаров решил, что в детстве товарищи по школьным играм любили брать его за макушку и вертеть как юлу.

— Здравствуйте, — сказал боец пополнения. — Марсель Прохорович Раков.

— Федор Иванович Назаров. Марсель Прохорыч, нам идти пора.

— Пора. Пойдемте. Я, Федор Иванович, даже побежать могу, если надо.

— Не надо. До кабачка идти недалеко. А нам силы еще пригодятся. Не люблю я беготню и тебе ей увлекаться не советую.

Лишь только они вышли из дома, как Марсель Прохорович обратился к Назарову:

— Федор Иванович, а чего вы меня про имя мое не спрашиваете? Я давно заметил, это всех интересует. Особенно женский пол.

— Имена, они жандармским офицерам интересны. А я не жандармский офицер, а солдат. Столько за всю жизнь мудреных имен встречал — не упомнишь, — ответил Назаров.

— Именем своим я, как и все прочие жители, обязан родному отцу. Служил он официантом в знаменитом московском ресторане «Медведь». И был у него с хозяевами конфликт, ибо он против буржуазной эксплуатации постоянно боролся.

— Это как?

— Батюшка мой постоянно у проклятого кровопийцы прибавочную стоимость экспроприировал.

— Всю?

— Шутить изволите. Как же всю? Сколько удавалось. Тратил честную добычу на нужды прокормления нашей фамилии, да и другим экспулуатируемым время от времени подбрасывал. Но однажды фарт от него отвернулся. Хозяин на него осерчал, обещал выставить взашей. Тут как раз ожидалась очередная прибавка семейства. Батюшка мой, Прохор Иванович, решил породниться с шеф-поваром, французиком, в крестные отцы его взять. Чтобы перед хозяином слово замолвил. Француз согласился, но условие поставил, чтобы назвали ребенка тем именем, который его родной город носит. А сам он из Марселя родом. Поп сперва ерепенился, но ему, известное дело, красненькую сунули, он быстро в святцах нужное имя отыскал. Так и стал я Марселем Прохоровичем.

Батюшкина задумка на пользу ему не пошла. Начал мой родитель опять изымать прибавочную стоимость, что буржуи всегда трудовому человеку недоплачивают. Терпел хозяин, а потом его выставил. Пришлось отцу моему перейти из ресторана «Медведь» в трактир «Балалаечка», куда всякий люд заглядывает, кроме благородиев и крупной буржуазии. А я так Марселем и остался.

— Бывает, — сказал Назаров. — Меня в шестнадцатом году свела судьба с поручиком Бальдуром Сергеевичем. Говорил, что родители назвали его так из любви к норвежскому писателю — фамилию забыл. Нелегко ему приходилось: солдаты, кто пообразованней, за немца принимали, а кто поглупей — обращались «Балда Сергеевич».

Минут пять они шли молча. Разговоры об именах и родителях навеяли Федору воспоминания о его детстве, то бишь о детстве Алексея. А он своих родителей не то что не помнил, не знал даже. Он был детдомовский, самый что ни на есть подкидыш. Так что именем своим был обязан не отцу, не матери, а, наверное, какой-то советской тете, записавшей его в книгу приема брошенных детей под первым пришедшим ей в голову именем. Хорошо, что той не пришло в голову что-нибудь вроде Акакия или Кшиштофа. Тогда бы в детдоме ему проходу не давали, изводя насмешками и подколками.

Потом Назаров обратился к спутнику:

— Мы должны договориться, кем представимся собутыльникам. Предложения есть?

— Давайте, Федор Иванович, назовемся комиссарами из Москвы. Мол, приехали инкогнито Чеку проверять и прочие учреждения.

— «Инкогнито», говоришь? И как это?

— Ну это когда приехал в своем чине, а его скрываешь, чтобы ревизируемый субъект в смущение привести.

— Так, товарищ Раков, не годится. Уголовный элемент, как услышит слово «комиссар», так разве что из окон от нас не сиганет. Надо чего попроще. Пусть мы будем слугами старой барыни, что попросила нас родне в Москву драгоценности отправить, и мы через этот городок возвращаемся. Усердствовать не надо, пусть бандиты решат, будто мы хотим золото себе взять. Лишь бы клюнули.

— Замечательно придумали, товарищ Назаров, — сказал Марсель Прохорович и прибавил шагу, так как за спутником, идущим как на военном марше, угнаться было нелегко.

Вечерние улицы Монастырска, как всегда, выглядели пусто. Местные жители, не находя под вечер интересных занятий, расходились по домам. Лишь откуда-то доносилась треснутая гармошка — молодежь гуляла.

Внезапно Марсель Прохорович встрепенулся, как заяц, услышавший собачий лай, и спрятался за огромную липу, росшую на углу улиц Грязной и Прогонной.

Назаров остановился в удивлении и на всякий случай положил ладонь на рукоять маузера. Из-за угла выскочила пролетка. В ней сидел почтенный господин в добротном жилете, погруженный в грустные думы. Конь был резвый, поэтому самый лучший в городе Монастырске экипаж скрылся из виду уже через минуту.

Марсель Прохорович вышел из-за дерева.

— Ты чего с ним не поделил? — спросил Назаров. Марсель Прохорович оглянулся по сторонам, хотя было очевидно, что вокруг никого, и торопливо зашагал по дороге. Минут через десять он решил прервать молчание и вполголоса сказал Назарову:

— Серьезное дело, Федор Иванович. Я могу с вами проявить откровенность, только ежели вы Христом-Богом пообещаете сохранить мою тайну. Я вашей революционной преданности доверяю полностью, но в Москве товарищи мне приказали быть осторожным даже с самыми надежными из надежных.

Назаров кивнул, и Марсель Прохорович продолжил:

— Это владелец городской бани Ипполит Щукогонов. Он советскую власть моет без платы, поэтому местный совет постановил: заведение не национализировать. Но в Москве стало известно, что в этом заведении по ночам подозрительные люди парятся. Говорят, бывшие министры Временного правительства.

— В таком случае местная баня и вправду шикарная, если они из Петрограда сюда приехали хлестаться вениками. Так, отставить разговор о министрах, уже к кабачку подходим.

И действительно, в конце проулка показалось двухэтажное покосившиеся здание «Красного кабачка».

«Красный кабачок» появился в Монастырске в те времена, когда до города дошли слухи, будто такая корчма есть и под столичным Петербургом, и там гусары играют в карты, а наигравшись, рубят друг друга палашами спьяну. Нашелся умник, открывший и в Монастырске веселое заведение с таким же названием. Никаких гвардейцев в уездном городишке отродясь не водилось. Однако у кабачка скоро появилась своя слава: говорили, что те, кому надо было обсудить важное дело, подальше от посторонних глаз, могли встретиться именно в этом окраинном трактире. А так как вокруг городской ярмарки постоянно крутился различный темный люд, поводов для встреч хватало.

Теперь городская торговля замерла. Хозяин заведения, правда, защитил себя от революционных напастей простым способом: обновил вывеску и украсил ее красным флагом. Товарищ Копылов из губкома посмеялся над этой бутафорией, но ресторанчик не тронул. Так вот и стоял «Красный кабачок» под красным знаменем, в угрюмой тишине, ибо сухой закон в России ввел еще царь Николай, а ни Керенский, ни большевики его не отменили.

В большом зале хлебали щи несколько мужиков, возвращавшихся домой после скудной торговли. Резалась в дурака ватага несознательных пролетариев с кожевенного заводика, а оставшийся без привычных клиентов парикмахер с горя гонял чаи в компании отставного купеческого приказчика.

Однако двум новым посетителям чая было явно мало. Об этом они сказали половому, подошедшему к ним с традиционным белым полотенцем, перекинутым через плечо.

— Неужто вам чай не слишком горячим показался? — хитро улыбнулся половой.

— Нам бы такого чайку, чтобы был как кипяток горяч. Но при этом — холодный, — сказал Назаров.

— Холодный чаек поискать можно. Но он у нас на особых условиях.

Назаров пожал плечами и вынул из кармана пачку керенок. Половой внимательно посмотрел на него: нет ли тут какого подвоха. Назаров показал золотой червонец, и половой окончательно расположился к гостям.

— Тут чай пить вам будет неудобно, — сказал он, — пойдемте, я вас наверх провожу.

Они поднялись по крутой лесенке на второй этаж. Тамошний зальчик оказался гораздо меньше, зато чище и тише. Стены, оклеенные золотистыми обоями, были украшены запыленными гравюрами с видом стольного града Питера. В углу стоял фикус, чахлый, как любое растение, выросшее без избытка солнечных лучей.

Что же касается посетителей, то возле окна, в самой светлой части комнаты, сидела парочка грустных, но более состоятельных мещан города Монастырска. Они развлекались холодным чаем уже давно: на столе стояла почти пустая бутыль. Кроме них здесь была еще одна компания — из трех персон. Эти люди выбрали наименее освещенный угол зальчика, так что издали нельзя было понять, что у них на столе. Новых клиентов официант посадил посередине — подальше и от пьяной парочки, и от тех трех гостей.

Через пару минут на стираной (хотя и покрытой несмываемыми пятнами) скатерти стояла уже водочная бутылка с мутноватой жидкостью и простецкая соленая закуска.

— Надо бы, Федор Иванович, выпить за наше…

Необъяснимым солдатским чутьем Назаров догадался, что Марсель Прохорович сейчас предложит выпить за знакомство, и успел его перебить, а заодно толкнул ногой:

— …за то, чтоб и дальше у нас все было как сейчас, — и уже шепотом: — товарищ Раков, мы же вместе у барыни служили.

— А… ну да, — отозвался собеседник и закашлялся, опрокинув рюмку. Минуту-другую он сидел с выкатившимися глазами, как будто раздумывал: пустить ли выпитое внутрь или поскорее от него избавиться. Но все же выдержал.

— И не чищеная, и градуса, Федор Иванович, они не выдержали, — наконец сказал он. — В моем бы заведении за такое удовольствие клиенты, особливо из офицерского или купеческого сословия, водку тотчас на пол бы вылили, а сосудом пустым заехали по морденции полового.

— Все правильно, — негромко сказал Назаров, — только твое заведение было у барыни на кухне. Сейчас, кроме меня, тебя никто не слышал, но вперед будь осторожней.

— Постараюсь, товарищ Назаров, — ответил Марсель Прохорович. Дрянная водка, видимо, только рассердила его, но не напугала, поскольку он тотчас налил опять.

— Не гони, — сказал Федор.

Он присматривался к компании в темном углу. Впрочем, долго напрягать глаза не пришлось: все трое встали и направились к новым клиентам.

— Будьте здравы, люди добрые, — сказал один из них и, не спрашивая разрешения, подсел к красноармейцам. Его товарищи сделали то же самое.

Тот, кто поздоровался, был рослым мужчиной лет сорока, одетым в хороший пиджак. Степенный франт. Его чисто выбритое лицо украшали небольшие, аккуратно завитые усики. Заглянув усачу в глаза, Назаров понял: они будут столь же невозмутимо поблескивать, когда тот прикажет перерезать кому-нибудь горло. Или сделает это сам.

Второй за внешностью явно не следил. Впрочем, ему было бы заниматься этим трудно: его лицо портил огромный шрам, оставленный кастетом. Противник явно целился ему в глаз, но преуспел лишь отчасти. Еще раз посмотрев на Косого, Назаров понял: гражданин, положивший на его физиономию такую отметину, живым не ушел.

Третий держался наглее всех и был моложе своих дружков. Однако перед тем, как бросить на кого-то наглый взор, парнишка все-таки косился на главного, как тот? Главным же, безусловно, был степенный франт.

— И вы будьте здоровы, — ответил Назаров. Ему не раз приходилось вести разведку переодетым за линией вражеских окопов, поэтому он умел сразу избавляться от военной выправки. И никакой уже не бравый унтер представал перед германским патрулем, а тихий белорусский мужичок из села Свиневичи, со взглядом, опущенным на грязную дорогу. Так Назаров сейчас и поступил.

— Будьте здоровы, со всем почтением всегда готов с хорошими людьми познакомиться, — затараторил Марсель Прохорович.

— Как я понял, — прищурившись, спросил франт, — вы в нашем городе проездом будете?

— Это точно, — с непривычной робостью и даже некоторой торопливостью ответил Назаров. — Нам в этом хорошем городе надолго задержаться не придется.

При этом он зацепил ногой свой мешок, до этого нарочно поставленный в некотором отдалении от стула, и затолкал его под стол, но сделал это неуклюже. Косой незаметно толкнул локтем парнишку, тот, поняв, в чем дело, показал на мешок Косому пальцем, а Франт бросил два быстрых взгляда на обоих: раньше времени не дергайтесь.

— Что не задержитесь — грустно, — сказал Франт. — Город у нас и вправду хороший. Но раз уже за одним столом сидим, так познакомиться надо. Меня зовут Павел Филимонович.

Косой представился Сеней, а парнишка — Прошкой. Узнав имена «добрых людей», Павел Филимонович улыбнулся:

— Среди Федь у меня друзей немало. А вот такое мудреное имя, как Марсель — первый раз слышу. Значит, нам выпить надо за знакомство.

Прошка, будто ждавший приказа, сбегал за столик, оставленный компанией, и принес оттуда рюмки. Как только выпили по первой, Косой, действуя столь же стремительно, опять разлил водку.

— А теперь за наш Монастырск, — молвил франт. — Городок у нас расчудесный. Это сейчас мы тут одни, а раньше по заведениям бывало не протолкнуться. Особенно в ярмарочные дни.

После этого Павел Филимонович начал столь же сочно, нараспев расказывать про былую Монастырскую ярмарку разные занимательные истории. И как цыгане околоточного пристава вином напоили, в шубу одели (в июле-то!) и сказали: превращен ты нашей ворожбой в медведя. Он долго потом плясал и мордой вертел, будто кольцо в ноздрях проверчено да за цепь дергают. Пока не протрезвел. Потом табор три года в Монастырск не заглядывал: боялось фараоново племя гнева полиции. Или как первой гильдии купец Щукогонов-старший до того загулял, что приказал коней своей тройки шампанским из корыта поить. Они так разлетелись после этого — чуть до Пензы без отдыха не домчались. Вот как гуляли в городе Монастырске по старым временам!

Франт хотя и говорил без устали, но рюмочку опрокидывать не забывал. Все остальные делали то же самое, и скоро на столе появилась еще одна бутылка водки. А потом и следующая. Косой кое-что негромко сказал официанту — тот подошел к двум мещанам, задремавшим у окна, и вывел их, почти вытолкал из комнаты.

— Теперь, конечно, жить у нас стало скучнее. Где-то там революция, а здесь тихо. Редко кто заглянет без ярмарки-то. Вас-то, кстати, каким ветром сюда занесло? — спросил Павел Филимонович без всякого нажима: хочешь-отвечай, хочешь-нет. Однако Назаров почувствовал — весь долгий предыдущий треп не стоил этого вопроса.

— Мы сами не местные, мы специалисты по фабричным машинам, — ответил Назаров, заранее рассчитывая, на какой фразе надо будет ему заикнуться, а где покраснеть, чтобы было видно — врать ему непривычно. — Пригласили нас в Михайловну, на тамошнем сахарном заводике, что свеклу переваривает, починить кое-что. Его ведь национализировали недавно, и местному совету специалисты понадобились.

Марсель Прохорович изумленно посмотрел на Назарова: мы ведь не об этом говорить собирались. Между тем Павел Филимонович сказал:

— Машины чинить — дело полезное. Только одно меня удивило… чего вы не в саже? Заводик-то в Михайловне — вот какая незадача — сгорел в марте месяце. Мужики тамошние сами и подожгли, чтобы склад пограбить. Так что же вы там среди угольков починяли?

— Простите, — еще скромнее, даже боязливо сказал Назаров, — дело у нас очень сурьезное, коммерческое, поэтому мы решили сразу правды и не говорить. Послал нас один московский негоциант по селам поездить, разведать, какие тут цены на скот? Будет ли ему выгодно загрузить пару вагонов с бычками, да в столицу.

— Сам я, люди добрые, в Первопрестольной давно не был, — сказал Павел Филимонович, — и какие там негоцианты остались, не знаю. Одно мне известно: при новой власти вам в вагон и коровью ногу-то будет непросто запихнуть, не то чтобы стадо загнать. Вы будто год проспали под ракитовым кустом и сейчас только при большевиках проснулись.

— А мне надоело!.. — внезапно крикнул Косой. — С нами нашу водку пьют и нас же за дураков держат!

— Не сердись, Сеня, — Павел Филимонович ласково положил ему руку на плечо. — Если люди не хотят говорить, зачем приехали, — значит, на то есть причина. Но, — он посмотрел на Назарова и сказал уже строже: — если есть у вас секрет, так не надо было собутыльников обижать. Сказали бы сразу — говорить не будем. А вот теперь придется вам правду рассказать. Чтобы ссоры не вышло. — И уже мягче: — Федор Иванович, Марсель Прохорович, мы ведь уже друзья. Говорите правду.

— Ну ладно, — со вздохом облегчения сказал Назаров, будто наконец-то принял решение. — Мы слуги господ Чернецких. Барыня наша тяжкую зиму пережила в родовом гнезде, а сейчас послала нас в Москву — письма для ее души дорогие племяннице отвезти. Мужики-то, не ровен час, подпалят усадьбу. Она и хочет бумаги сберечь. Их и везем.

— Двоих лакеев послала бумаги перевезти? Опять темните! — сказал Косой. Павел Филимонович опять положил ему руку на плечо и успокаивающе сказал:

— Зря ты кипятишься. Вот теперь я им верю. — Но при этом он бросил цепкий взгляд на обоих товарищей, что заметил и Назаров. А еще он заметил, как все трое посмотрели на мешок, будто пытались понять, что скрыто за дерюгой.

— Простите, ребята, — сказал Косой. — Надо за примирение выпить.

Выпили. Товарищ Раков чуть не подавился огурцом, и его долго хлопали по спине.

— Скажите, а чем вы в усадьбе занимались? — спросил все время молчавший Прошка.

— Я за конюшню отвечал, так сказать, был смотрящим по конюшне. А Марсель Прохорович — великий мастер стол накрыть и обслужить гостей. Теперь оба без дела — лошадей конфисковали, гости не собираются.

— Да что барыня, — запинаясь сказал товарищ Раков. — Я, бывало, на двести персон стол накрывал в…

— В день именин Натальи Ивановны, — перебил Назаров, потому как понял, что его напарник хочет произнести название московского ресторана.

— Да при чем тут Наталья Ивановна? — воскликнул Марсель Прохорович. — Тогда сам генерал-губернатор изволил быть!

— Я сам помню, — быстро сказал Назаров, — специально для его превосходительства старались. — При этом он пнул под столом товарища Ракова. — Именины, конечно, предлог, он был главный гость.

— Но я все равно… с трудовым народом… несмотря на чаевые… я готов до последней капли.

— Кстати, о каплях, — сказал Назаров. — Раз налито — пить надо. Ну, за дружбу!

Опять стекло звучно соприкоснулось со стеклом. Марсель Прохорович широко открыл рот, чтобы произнести особо знаменательную речь, и тут же сел, ударившись лицом в тарелку с огуречным рассолом.

У Назарова тоже шумело в голове, но он знал, что до критической отметки еще далече. «Ну Медведев, сукин сын, подсунул мне боевого товарища, который водку пить не умеет. Удружил, ничего не скажешь. Ох, поговорю с Ваней!»

— А вы-то, товарищи, чем в этом славном городке занимаетесь? — спросил он собутыльников.

Все трое рассмеялись: Косой — зло, Прошка постарался скопировать его смешок. Только Франт улыбнулся от души.

— У каждого из нас своя стезя, — сказал он. — Я — артельный подрядчик, людям работу подбираю. Люди не жалуются. Сеня у нас слесарь. Смотреть, как он с металлом работает, — как соловушку слушать. Но если у соседа надо животину заколоть, его тоже зовут. Ну, а Прошка наш, так сказать, на подхвате. Во всех делах помощник.

Похоже, если бы Назаров не выглядел пьяным, Франт так не откровенничал бы.

— Кстати, дружище, как ты думаешь до Москвы добираться?

— Слышал, вроде поезд завтра из Монастырска выходит, — сказал Назаров заплетающимся языком (с неудовольствием обнаружив, что пьяная речь дается ему уж очень непринужденно), — а ночь, наверно, здесь проведу.

— Зачем? — сказал Павел Филимонович. — Можно и у меня переночевать. Живу я близко. Сейчас выпьем напоследок и пойдем.

Назаров заметил, что Косой на этот раз пододвинул все рюмки поближе к себе и быстро их наполнил. Над одной из рюмок его рука чуть-чуть задержалась, и было видно, как в водке что-то растворяется.

Назаров огляделся. Дело приняло неприятный оборот. Одно хорошо: в такие моменты, когда думать надо, хмель почти сразу вылетал из головы. Так случилось и сейчас.

Он посмотрел на мирно храпящего Марселя Прохоровича. «Должна же быть от него хоть какая-то польза». Назаров с самого начала приметил, что Марселю Прохоровичу достался старый, скрипучий стул. Незаметно вытянув ноги, Федор сильно и резко ударил по двум передним ножкам сразу. Стул разлетелся на куски. Все три бандита обернулись к упавшему, а Косой и Прошка даже помогли ему подняться и принесли целый стул. И Павел Филимонович тоже расслабился — смотрел, смеясь, на беспомощного Ракова, который, кажется, не проснулся, хотя ударился о паркет копчиком. За это время Федор Назаров сделал, что хотел.

— Ну, еще раз за приятную компанию, — сказал он.

Все трое тоже выпили. Павел Филимонович пил медленнее других. Видно, он почувствовал в своей водке странный привкус. Впрочем, главаря должно было успокоить то, что сам Назаров почти сразу принял положение Марселя Прохоровича — положил лицо на руки.

— Крепкий, черт, — услышал Федор слова Косого. — Я еле выдержал.

— Да и мне чего-то на пользу не пошло. Видать, не выспался. Сеня, сделай ему хороший угомон — и во двор.

Краем глаза Назаров увидел, как Косой надевает на руку кастет, обходит его со стороны, медленно размахивается…

Косой настолько был уверен, что сейчас ударит пьяного конюха по голове, что сам удивился, когда отлетел на середину комнаты от удара ногой в низ живота. Назаров боялся, будучи пьяным, ударить слабее обычного, поэтому сделал это со всей силой — как канат привязали к ноге и дернули. В тот же миг он уже стоял напротив Павла Филимоновича.

— Ах, ты… — не столько злобно, сколько удивленно сказал тот. Назаров двинул его кулаком прямо в глаз, сил не пожалев. И от удара, и от выпитого снотворного главарь рухнул на пол.

А Прошка вылезал из-под стола, где он уже начал потрошить мешок с барскими бриллиантами.

Прошка растерялся меньше всех — двинулся на Назарова с коротеньким ножом. Федор ухватил правой рукой бандитское запястье, как сбивают в воздухе ладонью слепней, и левым кулаком засадил пареньку в челюсть, отчего тому стало совсем неуютно. Парень выронил нож, обмяк, будто тоже наглотался сонного порошка. Ударив его сверху кулаком по затылку и отшвырнув ногой клинок, Назаров обернулся, чтобы посмотреть, как себя чувствует Косой. Тот уже смог кое-как распрямиться и выхватить нож, раза в полтора побольше Прошкиного.

«Кстати, мне все равно стрелять придется, Медведеву сигнал подавать, — подумал Назаров, — значит, не надо глупостями заниматься».

Он плавно и неторопливо вынул из кармана маузер и, почти не прицеливаясь, шмальнул из него с пяти шагов. Нож Косого упал неподалеку от Прошкиного ножа, а сам он схватился за простреленное правое плечо.

— Ах ты, сволочь… — начал он.

— Тсс! Человека разбудишь, — сказал Назаров, указывая на Марселя Прохоровича. — Сядь-ка лучше на стул.

Впрочем, забота о товарище Ракове была излишней. Марсель Прохорович пробудился на секунду от пистолетного выстрела, оглядел комнату, сказал: «Не извольте-с сомневаться» — и заснул опять.

На лестнице раздался топот.

— Болваны, без стрельбы, что ли, было нельзя? — кричал во всю глотку официант, ворвавшийся в комнату.

— Извините, товарищ половой, — вежливо сказал Назаров, — виноваты-с.

Половой оглядел зальчик и понял, что случилось.

— Господин товарищ, — затараторил он, — неужто вы с другими клиентами поссорились?

— Я тебе, дружок, когда-нибудь подробно расскажу, как все здесь было. А сейчас возьми-ка свое полотенце да перебинтуй руку этому слесарю, — сказал Назаров, показывая на простреленного Сеньку Косого.

— Извините, господин хороший, я фельдшерской профессии не знаю…

— Дружок, — сказал Назаров, демонстративно поигрывая маузером, — дружок, ты что, хочешь прямо сейчас дискуссию открыть?

Официант взглянул на огромный пистолет и, решив дискуссию не открывать, нагнулся с полотенцем над стонущим Сенькой. Назаров сидел на стуле, дохрумкивая чудом уцелевший соленый огурчик. За этим занятием его и застал Медведев с пятью красноармейцами. Когда они взбегали по лестнице, топоча ногами, Назаров сперва решил, что они скачут по ступенькам на лошадях.

— Принимай работу, Ваня. Вот они — твои горячие монастырские парни. Если что — не обессудь. Других воров тут я не нашел.

Медведев начал делать свою прямую работу, то есть командовать.

— Этих, — он указал на уже перевязанного Косого и скулящего на полу Прошку, — связать и вниз. Этого, — его палец ткнул в мирно храпевшего Павла Филимоновича, — тоже вниз и там привести в чувство. И поскорей. А что с товарищем Раковым? Не ранен?

— Ваня, — сказал Назаров, с нежной грустью глядя на Медведева, — ты же меня знаешь. Я никогда о том, на что согласился, не жалею. Лишь когда этот поймай-мыша упился и пошел на бал к графу Храповицкому, я взгрустнул. Ты же сам должен понимать, каково это: отправиться с напарником, а потом оказаться одному.

— Ну, прости, Федя. Эй, человек халдейского племени, — сказал Медведев половому, уже окончившему фельдшерские труды. — Возьми товарища, — он указал на Марселя Прохоровича, — протрезви как сумеешь и потом доставь домой. Это я приказал. Понял, клоп трактирный?

— Понял, ваше сия… товарищ командир.

Все пошли вниз, но Назаров на минуту задержался возле официанта, уже начавшего колдовать над Марселем Прохоровичем.

— Дружок, ты мне еще на один вопрос ответь. Когда я буду отчитываться за потраченный казенный червончик, мне, что ли, прямо так и писать в рапорте: отдан за водку в «Красном кабачке»?

— Никак нет, товарищ командир, — сказал официант, — никогда водкой мы не торговали, законы уважаем-с. А вот и ваши червончики.

— Вот и молодец. Кстати, бинтовать ты природный мастер. Когда твое заведение закроют, приходи в госпиталь, помогу в санитары устроиться. Или в труповозную команду…

На дне Конского оврага, названного так потому, что иногда туда бросали лошадиные туши, как всегда, копошилась мелкая ночная живность, пожирая траву или друг друга. Но вдруг зверьки поразбежались. В овраг спустились люди. Трое из них были связаны, а остальные их стерегли.

До города было полверсты. Сюда лишь изредка доносился лай собак из ближайшей слободы. А так — никакого Монастырска, считай, что ушли за полсотни верст.

— Что ты от нас хочешь, красное благородие? — в очередной раз спросил Сенька Косой. Его трясло от раны, холода и страха.

Медведев ничего не ответил. Бандитов поставили к почти отвесному глиняному склону. Наверху остался один красноармеец с лошадьми. Остальные четверо молча вскинули винтовки.

— Я не Чека, — наконец сказал Медведев. — Вас можно и без допроса отправить в могилевскую губернию.

— Так же нельзя, — удивленно сказал Павел Филимонович.

— Мне все равно придется вас расстрелять. Смотрите, вот двое солдат, что из-за вас чуть под трибунал не попали. А может, еще и попадут. Я не могу позволить, чтобы всякая мелкая сволочь моих бойцов губила.

— Товарищ большевик, — Сенька Косой, несмотря на простреленное плечо, проворно подскочил к Медведеву. — Мы у этих солдатиков кое-какое золотишко взяли, так это же специально, чтобы они его не потеряли. Они же пьяненькие были. Мы его хоть сейчас вернуть можем.

— Как?

— Пустите меня, я сбегаю до хазы и все принесу.

Медведев подмигнул Назарову: пошло на лад.

— А нам тебя в этом овраге ждать до дня победы пролетарской революции во всем мире? Нет, кривоглазый, если хочешь дожить до суда, сам проводишь нас в свою нору.

Сенька Косой что-то прошептал Павлу Филимоновичу, тот яростно замотал головой.

— Ну, ребята, дело ваше, — сказал Медведев и обратился к солдатам: — Взвод! Готовьсь! Прицел!

— Простите, дядя! — крикнул Прошка, бросаясь к Медведеву. — Простите!

— Встань обратно, не то я тебя сам, — сказал тот, направив Прошке в лоб наган.

— Простите, дядя товарищ, я готов вас хоть сейчас к хазе отвести.

— Где хаза?

— В конце Грязной улицы. Отсюда будет идти совсем недалече.

— Сука ты, Прошка, — с чувством сказал Сенька Косой.

— Это вы сука, дядя Сеня, — всхлипывая, ответил парнишка. — Говорили, грабануть их можно без всякой опаски. А вот что получилось. Расстреляют же!

— Ладно. Собрание закрыто, — сказал Медведев. — Все наверх.

Солдаты потащили бандитов из оврага. Франт шел спокойно, уворачиваясь от тычков, а вот Сенька Косой, несмотря на свою рану, попытался лягнуть Прошку, за что тотчас получил прикладом.

Уже в седле Медведев обратился к Назарову:

— Этих братьев-разбойников двое отконвоируют прямо в Чека. Как ты думаешь, мы вдвоем да с тремя бойцами возьмем хазу?

— А чего думать? Пусть нам Прошка расскажет. Сколько там у вас народа?

— Гришка Клык да Граф Подзаборный. Еще Катька. Ну, иногда кто заглянет переночевать, из старых знакомых.

— Когда вы были должны сегодня туда заглянуть?

— Как управились бы в «Красном кабачке», так бы сразу и вернулись.

— Федя, может получиться, что пока мы приведем подкрепление, эти «катьки» и «графы» почуют неладное и дернут с хазы, прихватив золотишко. Значит, нам лучше время не терять. Возьмем их логовище поскорей.

— Давай, и вправду, поскорей, — сказал Назаров, — пока я в седле не заснул.

По улицам Монастырска люди и днем-то ходили осторожно: в некоторых тамошних лужах к осени раскармливались крупные караси, попавшие туда весной мальками. Однако Санька Евстигнеев мчался по ночному городу, интуитивно угадывая во мраке очертания луж и преодолевая их немыслимыми прыжками. Его юная душа ликовала: наконец-то, наконец-то он сможет отличиться перед товарищами!

Тринадцатилетняя биография Саньки отличалась тоской и однообразием. Отец спьяну попал под паровоз, оставив в предместье безутешную вдову с годовалым мальцом на руках. Мать была добра к Саньке, лишь когда напивалась, правда, происходило это редко. Когда она тоже умерла, Саньке впервые повезло: вместо какого-нибудь приюта, влачившего с осени 1917 года жалкое существование, он, подобно паре таких же сирот, прибился к губернскому ЧК. Дела ему поручались несерьезные: помыть полы, сбегать на базар за бубликами к чаю, отнести письмо.

Неделю назад Саньку командировали в уезд с каким-то циркуляром. К официальному пакету прилагалась небольшая записка от пензенских товарищей с просьбой пристроить парнишку в Монастырске, перечислив все его профессиональные навыки. За неделю Евстигнеев перемыл и перетер полы во всем здании, кроме подвала, временные постояльцы которого на грязь обычно не жаловались. И вот теперь, впервые за все месяцы службы в ЧК, Санька смог отличиться.

Он выскочил на улицу им. Спартака (бывшая Базарная), где увидел главное чудо нынешнего Монастырска. Прежде владельцем этого чуда — легкового автомобиля «спикер» был хозяин кожевенного завода. Эту игрушку, то и дело застревавшую в грязи, хозяин так любил, что смог в 14-м уберечь от мобилизации. Но от новой власти не уберег. Теперь в машине ездил начальник местной Чеки Сунс Судрабс.

Через минуту Санька уже был рядом с автомобилем, ползущим ему навстречу. Паренек отчаянно замахал руками, чуть не прыгнув под колеса. Лишь после этого машина остановилась.

Судрабс недовольно взглянул на юного полотера. Он явно куда-то торопился, и задержка в его планы не входила.

— Товарищ Судрабс! — крикнул Санька. — Я банду раскрыл!

— Что ворует твоя банда? — спросил Судрабс, угрюмо глядя на собеседника.

— Я по станции гулял, там случайно наткнулся…

— На станции много разной шпаны и спекулянтов. Мы ловим их днем. Саша, каждый мальчик, который хочет помочь нашей революции, сразу же находит банду. Я сейчас очень тороплюсь, — сухо ответил Сунс. Шофер посмотрел на командира — не пора ли трогаться.

— Я вагон увидел, — торопливо тараторил Санька, будто его и не прерывали. — Обычный вроде такой вагон, пассажирский. Рядом с вагоном наш товарищ Гребенко стоял на часах. Он никому рядом проходить не давал, а меня пропустил, мне было близко пройти через пути — в горздрав приказали пакет отнести.

Шофер еще раз взглянул на начальника и понял: в ближайшие несколько минут ехать не придется. Товарища Судрабса явно заинтересовал Санькин рассказ.

— Что ты увидел в вагоне? — спросил он.

— Почти ничего. Просто показалось, сквозь щелочку, там свет горит.

Лицо Судрабса стало менее напряженным, на нем проявилась прежнее сердитое выражение, но Санька продолжал:

— А когда я обратно шел, уже стемнело, и я захотел этот странный вагон рассмотреть. Товарищ Гребенко меня не увидел, я подкрался к вагону. Смотрю в щель — там в теплушке человек десять сидят. Водку пьют, на гитаре играют бандитские песни, а один пистолет чистит. Я скорее к товарищу Гребенко и спрашиваю, что это за вагон? А он не знал еще, что я в щель заглядывал — отвечает мне: «Вагон как вагон, завтра должны к московскому поезду прицепить, может, там сейчас сторож сидит». Я ему рассказал, какого там сторожа видел, советовал скорее вызвать подкрепление. Он немного удивился, но сказал, что вы ему приказали здесь стоять и никого не подпускать, а уйти он не может. Тогда я помчался вас искать…

— Разворачивайся. Мы едем на станцию, — приказал Судрабс и указал пальцем Саньке на место перед собой.

Не веря своему счастью, паренек мигом оказался в машине. Такая поездка предстояла ему впервые в жизни. И все же эйфорию, охватившую Санькину душу, портила малость одна мысль, которой он решил поделиться с начальником ЧК.

— Товарищ Судрабс, на станции, кроме товарища Гребенко, наших товарищей больше нет. Конечно, наган вы мне дадите, но как мы втроем с такой бандой справимся?

— Сиди спокойно. Ты все увидишь сам, — ответил Судрабс.

Хазу можно было вычислить еще шагов за двести. Хотя ее обитатели кутили, закрыв поплотнее ставни, звуки гулянки все равно разносились по погруженной в тишину улице. Лишь изредка взлаивали собаки и быстро замолкали. Барбосы и Жучки в России 18-го года уже поняли: за продолжительный лай иногда можно получить пулю.

Назаров и Медведев сошли с коней, взяли парня под руки и направились к воротам.

— Начинай спектакль, — сказал Назаров. Прошка два раза свистнул и забарабанил в ворота:

— Открывай скорей, мне тащить тяжело!

Никто ему не ответил. Однако Назаров понял — по ту сторону ворот кто-то ходит и поглядывает в щели. Медведев почти отпустил Прошку, наклонился в сторону и сделал вид, будто тужится блевать.

Наконец ворота отворились. Они еще не распахнулись до конца, как Назаров и Медведев, дружно отшвырнув Прошку, кинулись вперед. Перед ними возникла удивленная физиономия: бандит с огромным клыком, торчащим из под нижней губы. Клык успел только сунуть руку в карман, как рукояти двух пистолетов разом обрушились ему на голову, и он упал навзничь.

Назаров и Медведев несколькими прыжками достигли крыльца, влетели в раскрытую дверь и очутились в темном коридоре, в конце которого из-под двери виднелась полоска света. Медведев высадил эту дверь плечом с разбега.

Помещение было неплохо освещено. Бандитская маруха Катька, пьяная вусмерть, лежала на кровати. Граф выскочил из соседней комнаты. У него в руке был браунинг. Однако воспользоваться оружием Граф Подзаборный не успел — Медведев с порога разнес ему череп двумя выстрелами.

В коридоре послышался топот и кряхтенье — два красноармейца втащили Клыка, уже немного пришедшего в себя.

— Ответь на один вопрос, клыкастый. Мой друг спросил этого, — Назаров ткнул пальцем в сторону Графа, вокруг головы которого растеклась неаппетитная лужа, — где вы золотишко прячете? Оказалось, он ничего не знает. Вот я тебя и спрашиваю, неужели здесь все только так отвечать и умеют?

Клык посмотрел на маузер, которым поигрывал Назаров, и сказал:

— Здесь золото. Не убьете?

— Постановлением губкома в ночное время торговля запрещена, — сказал Медведев, — так что давай без торговли. Где оно?

— Под этой половицей. Не убивайте, пожалуйста.

— Ну, раз так просишь — ладно, — сказал Назаров.

Бойцам потребовалось пять минут, чтобы отыскать нужный инструмент и, подняв половицу, вытащить чемодан. Оба проштрафившихся солдата вскрикивали от радости, находя в нем доверенные им золотые и серебряные ценности.

— Ну вот, — вздохнул Медведев, — гора с плеч. Назаров, сейчас будет тебе еще одно поручение.

— Ваня, я спать хочу.

— Приятное поручение. Возьми арестованных и отведи в Чека. Все равно тебе по пути. Я хочу, чтобы ты в глазах товарища Судрабса отличился. Красноармеец Матвеев, пойдешь с товарищем Назаровым.

— Ну ладно, по пути, так по пути. Завтра никаких учений. Я сперва отсыпаюсь, а потом еду к себе в деревню…

Десяток баб с узлами, ожидающих на станции утреннего паровичка-подкидыша, изумленно протерли глаза, услышав рокот автомобильного мотора. Потом он стих, и по перрону торопливо прошли двое: высокий мужчина в фуражке и мальчишка, семенящий рядом. Паренек показывал куда-то пальцем.

Вдали, в свете одного из редких станционных фонарей, мелькнула фигура Гребенко, идущего навстречу. Только тогда Судрабс обернулся к Саньке:

— Иди к начальнику станции. У него должен быть пакет для меня. Если нет, возвращайся быстро.

Евстигнеев удивленно взглянул на своего командира: какие пакеты, если банда неподалеку? Однако приказ есть приказ, и он помчался вприпрыжку. Судрабс посмотрел ему вслед, достал портсигар и закурил.

Подошел Гребенко. Сунс Судрабс взглянул на него так, что лицо бойца стало строгим и сосредоточенным, будто они присутствовали на революционном траурном мероприятии.

— Ты исполнил приказ? — спросил начальник ЧК.

— Да, товарищ Судрабс. — Хотелось сказать «так точно», но нельзя, революция отменила армейскую лексику, объявив ее старорежимной. — Никого к вагону не подпускал.

— Кроме мальчишки, — сказал Судрабс.

— Да он вроде к нему близко не подходил, — замялся Гребенко.

Командир прервал его:

— Кто еще ходил возле вагона?

— Никого больше не было, товарищ Судрабс. Честное слово. Именем счастья мирового пролетариата клянусь!

Судрабс пристально посмотрел ему в глаза, будто хотел определить: готов ли рядовой боец революции Гребенко стать ответственным за счастье всего мирового пролетариата.

— Ладно. Стой дальше и смотри внимательно. Скоро сменим.

Через минуту в темноте послышались торопливые шаги. Перед Судрабсом возник Санька.

— Товарищ командир, никакого пакета для вас нет. Сказали, что даже не знали, будто он должен прийти.

— Пошли. Сейчас я тебе все разъясню.

Санька зашагал вслед за командиром. Как он и ожидал, они направились в сторону вагона, но потом свернули и двинулись по основным путям. Парнишка правильно понял, что командир затеял обходной маневр.

Некоторое время они шли молча. Потом Судрабс заговорил:

— Саша, я хочу, чтобы ты знал. Среди нас есть предатель.

— Неужели товарищ Гребенко? — шепотом спросил Санька.

— Я еще не знаю. Мы должны его вычислить. Скажи мне, кому ты, кроме меня, говорил о людях в вагоне?

— Никому. Я сразу к вам прибежал.

— Это правда?

Санька изобразил непритворное возмущение на своем лице, хотя из-за темноты Судрабс вряд ли заметил это. Неужели кто-нибудь может допустить, что он скажет неправду, когда речь идет о таких серьезных делах?

— Спасибо, Саша. Это главное, что я хотел узнать.

Потом они свернули влево. Перед ними возникла какая-то громада, и Санька сразу узнал ее. Зимой неподалеку от города случилась крупная авария. Три искореженных вагона привезли сюда и бросили на запасных путях. Конечно, их надо бы отправить в пензенское депо, но сейчас никому не было дела до последствий тогдашней катастрофы.

— Мы должны перейти на ту сторону, — сказал Судрабс.

Санька удивленно посмотрел на него: в такой темноте ноги переломаешь. Начальник ЧК вынул фонарь. Тонкий луч высветил наклоненный бок вагона, проржавелые ступени.

Санька первым забрался в тамбур, протянул руку начальнику. Дверь с противоположной стороны была заперта.

— Взгляни сюда. Здесь лом, — сказал Судрабс.

— Всех же перебудим, нельзя так, — шепотом проворчал парнишка, пытаясь разглядеть в куче мусора хоть какой-нибудь инструмент. Луч указал на угол. Санька присел на корточки, вглядываясь туда.

А потом для Саньки исчезли и свет, и звук. Он покачнулся, клюнул носом и осел на пол, даже не застонав…

Судрабс нагнулся к нему, скользнув пальцами по теплому телу, и краешком рубашки обтер рукоять нагана. Ругаясь, он нашел в углу какой-то железный обломок и несколько раз опустил Саньке на голову. После второго удара раздался неприятный скрежещущий звук. Сунс посветил на голову паренька, еще раз выругался и отвернулся. В темноте нащупал папиросу, закурил.

Через три минуты он высветил руку Евстигнеева, брезгливо приподнял ее. Рука уже похолодела. Судрабс завалил труп обломками сидений, потом выпрыгнул наружу. Дело сделано. Эти вагоны простоят здесь до победы пролетарского дела во всем мире, поэтому тело не найдут.

Или найдут. Найдет какая-нибудь мелкая местная контра, уже сознавшаяся в каком-нибудь преступлении. У этой контры будет любимая жена, которой пообещают безопасность. Умные люди обычно сознаются.

Сунс закурил опять и, насвистывая какой-то курземский мотивчик, направился к станции.

Лишь только в Монастырск пришла новая власть, новая жизнь началась и у лучших городских домов. Так, готический особняк сахарного заводчика Шлемлера достался некоему КОМСТУДТЕНОВИСК — Коммунистической Студии Театра Нового Искусства. Студия состояла из недоучившегося студента семинарии, гимназиста, оставленного в виде исключения в шестом классе на третий год, и кладбищенского сторожа, принесшего для постановки «Гамлета» сразу пятнадцать черепов, чтобы из них выбрали подходящего Йорика. Гимназисту и студенту черепа настолько приглянулись, что вместо спектакля они просто решили организовать выставку черепов под девизом: «Осиновый кол в гробницу старого мира».

Но тут в Монастырске появилась ЧК, и театралы вылетели из особняка со всем своим немудреным реквизитом. Теперь у входа стоял часовой в кожанке, в кабинете прежнего хозяина товарищ Судрабс Сунс допрашивал контру, а в подвале скучали те, кому это еще предстояло. Огромная гостиная была превращена в караулку.

Солдаты, притащившие в ЧК Франта и Косого, предупредили часового: улов не последний. Поэтому Назарова с его добычей пропустили сразу. Дежурный чекист повел бандитов в подвал, а Назарову предложили подождать в караулке, пока товарищ Судрабс не придет. У начальника ЧК было какое-то неотложное дело на станции, и он не покончил с ним даже к трем часам ночи.

Почти половину помещения караулки занимал огромный дубовый стол. В прежнее время за ним разместились бы полсотни гостей хлебосольного купчины, но сейчас едоков было только трое. Три рядовых чекиста, сбросив кожанки на спинки дубовых стульев, хлебали щи. Один из чекистов жрал жадно, причмокивал и крошил в тарелку хлеб, а остальные двое ели медленно и над ним посмеивались, тыча пальцем. Один из них пару раз произнес слово «цука», и Назаров, которому довелось побывать на фронте в окрестностях Двинска, понял — это латыши. А своего товарища они называли время от времени «русской свиньей».

Еще одного человека, сидевшего в отдалении, едоком было нельзя назвать никоим образом. Это был худой мужчина лет пятидесяти, с тощей бороденкой. На его скуле была большая ссадина, а под глазом — синяк.

— Привет, товарищи, — обратился к вошедшим русский чекист, — щей хотите?

— Спасибо, сыт, — ответил Назаров. Выпитое в «Красном кабачке» время от времени давало о себе знать, и он скорее согласился бы выпить капустного рассола. А еще лучше — огуречного. Красноармеец, прибывший с ним, решил вести себя как Назаров и тоже отказался от угощения.

— Ну, не хотите — как хотите, тогда просто посидите, — быстро, как раешник на ярмарке, сказал собеседник.

— Что это за пойманный человек? — спросил Назаров.

— Церковная контра. Дьячок Варваринского храма. Целый вечер в колокол звонил, запрет губкома нарушал.

— Не я звонил, — сказал дьячок тихим, дребезжащим голоском — ни дать ни взять, надтреснутый колокол, — сынишка мой Костя с приятелями на колокольню забрался и…

— Заткнись, контра, это уже слышали, — бросил чекист, и дьячок замолк на полуслове, будто на него замахнулись. — Так вот и сидит у нас, голубчик, третьи сутки, а мы ждем, когда поумнеет и правду скажет: кто ему приказал подавать звуковой сигнал.

— А чего он у вас в караулке, а не в подвале? — спросил Назаров.

— Житья не давал. Стучал, орал, просил к семье отпустить. Мы его сюда и пригласили, поговорили немножко, объяснили кой-чего. Сейчас он потише стал. Мы его уже снова в подвал отправить хотели, а тут — вы пришли.

— Простите меня, товарищи, — прогнусавил дьячок, — дайте хлеба.

— Ужин для контры закончен, — чавкая, ответил чекист.

— Ну хоть крошечку…

— Крошечку — пожалуйста. — Чекист открошил от краюхи кусочек, уместившийся в щепоть и кинул дьячку. К удивлению Назарова, тот послюнявил палец, подобрал со стола, облизнул.

В это время один из чекистов-латышей уже выхлебал жижу и вгрызся зубами в кость. Она ему явно не понравилась, и чекист протянул ее пленнику:

— Ешь, поп.

Дьячок покачал головой:

— Извините товарищ, пост у меня.

Латыш удивленно взглянул на дьячка, потом посмотрел на русского товарища:

— Сергей, скажи, на каком посту стоит этот поп?

Русский не успел ответить — в разговор вступил другой латыш. Говорил он по-русски:

— Мартин, ты не понял. Они, как и католики, иногда не едят мяса.

— Надо опять дать ему по морде. И тогда, Валдис, у него сразу будет и Пасха, и Масленица, и Рождество. И он не будет обижать солдат революции. Ешь, поп!

Дьячок продолжал мотать головой:

— Извините, товарищи, мне так никак не можно. Мне по моему чину скоромиться нельзя.

— Вот что, товарищи дорогие, — сказал Назаров, — я в Красной армии служу недолго, но кажется мне, что в ваших действиях революционной законности не видно.

— А если недолго, то — молчок, зубы на крючок! — крикнул Назарову Сергей. — У себя в казарме решай, что такое революционная законность. Здесь — мы сами себе законность. Мы — Чека. — И уже обращаясь к дьячку: — А ты не упрямься, церковное отродье. А то товарищи латыши — ребята суровые. Ох, доиграешься, потом и сухие корки тебе жена жевать будет, да в рот пихать. Если, дурак, ее еще увидишь.

С этими словами Сергей схватил дьячка за затылок, тремя пальцами левой руки ударил в щеку, а Мартын сунул в рот арестованному кость, но тот ее сразу же выплюнул. Тогда Валдис встал, не торопясь подошел к дьячку (тот съежился) и, широко размахнувшись, ударил его в ухо. Зубы арестованного клацнули, и он клюкнул носом, чуть не упав со стула, но Сергей подхватил его и посадил на стул.

— Эй, ребята, давай я тоже поиграю. Я вам сейчас покажу, как надо контрреволюционную сволочь кормить, — сказал Назаров.

Солдат — его напарник — взглянул на Назарова с удивлением, дьячок — с ужасом, а все три чекиста — с интересом.

— Вот так и надо, солдатик, — рассмеялся Сергей. — Небось и тебе на эту церковную крысу смотреть стало противно?

Валдис промолчал, а Мартын процедил сквозь зубы фразу на латышском, в которой три раза упоминалось слово «свинья». Назаров перевел ее приблизительно так: «Сейчас свинья будет кормить свинью свининой».

Назаров неторопливо подошел к арестованному (дьячок, казалось, попытался слиться со спинкой стула), осмотрел лежащую на столе кость и переложил ее на тарелку. Потом он поднял посудину, взял за донышко и столь же спокойно, но сильно, приложил к лицу Валдиса. Брызги от оставшихся щей и осколки разлетелись во все стороны, Валдис, удивленный и оглушенный, сел на стул.

— Контра! — заорал было Сергей, но ему пришлось ненадолго заткнуться — Назаров двинул ему локтем под ложечку. После этого Назаров пригнулся, и вовремя — Мартын нацелился ему кулаком в лоб. Удар пришелся в пустоту, чекист потерял равновесие, и Назарову, всплывшему навстречу противнику, удалось нанести такой славный удар, что Мартын полетел на стол, пару раз кувыркнулся среди пайковой чекистской еды и свалился с другой стороны.

Солдат, приведший арестованных вместе с Назаровым, стоял в стороне, положив руки на винтовку.. Он не знал, на какую сторону следует встать, и вообще не понимал, что происходит.

В коридоре раздался топот. Назаров неторопливо обернулся и вынул маузер. В дверях показался дежурный чекист, на ходу выхватывавший из кобуры пистолет. Назаров поднял маузер и обратился к нему:

— Товарищ, может, без глупостей обойдемся? Или ты хочешь узнать, кто из нас быстрее нажмет?

Однако Назаров увидел сразу — перед ним не мальчишка, а фронтовой солдат, понимающий некоторые вещи. В частности, что Назаров и вправду нажмет быстрее. Поэтому чекист так и остался на пороге, положив руку на кобуру.

— Товарищ, если ты обещаешь мне руку подальше от кобуры держать, я тебя разоружать не буду. Ты ж, как и я, боец не чего-нибудь, а революции.

— Тогда что это такое? — удивленно спросил чекист. По голосу Назаров признал в нем тоже латыша.

— Товарищи чекисты самодурством увлеклись, а я им помешал.

— Держите его, это контра, — хрипло сказал Сергей, поднимаясь и придерживаясь за стол. Увидев в руке Назарова маузер, он замолчал.

— Ян Пулмикс, сотрудник Чека, — представился вошедший. — Кто фы?

— Федор Назаров. Инструктор местного гарнизона. По своей инициативе прекратил нарушение революционной законности.

— Тофарищ Назаров, — сказал Пулмикс. — Лично я ничего не нарушал. Чего здесь было — не знаю. Я должен фас задержать. Дафайте пистолет.

Назаров сел на стул и положил маузер на скатерть, так, чтобы его можно было схватить в любой момент.

— Оружие отдам только своему командиру — Медведеву. Шлите к нему вестового. А пока — сам задерживаю этих троих. И вас тоже, товарищ Пулмикс Ян.

Пулмикс минуту глядел на Назарова, оценивая ситуацию. В дверях стоять ему было неуютно. Наконец он сказал:

— Тофарищ Назаров, тафайте никто никого не задержит. Идите спать, зафтра разберемся.

— Ладно. Этого (Федор показал на дьячка) беру с собой. Не надо мучить невиноватых русских людей.

— Хорошо, — сказал Пулмикс, — забирайте и уходите. — И, обращаясь к трем поднявшимся и покряхтывавшим товарищам, добавил: — Не мешайте ему. Пусть уходит.

Назаров, красноармеец и дьячок вышли из здания ЧК.

— Идите домой, — сказал Назаров дьячку. — И за сыном смотрите в следующий раз. Ты, боец, ступай в казарму. А я — к себе. И что за жизнь такая — всю ночь драться. Спать пора.

Спать было действительно пора — ночь перевалила за половину.

В дверь стучали громко, требовательно.

— Открой, Назаров!

Федор еще во сне узнал голос Медведева. Он встал и, зевая, поковылял к двери. Правая нога ощутимо болела. Но Федор понимал — сам виноват. Не надо было так сильно пинать Сеньку Косого.

— Ваня, ты что, еще одно задание мне придумал? — сказал Назаров, открывая дверь.

— Придумал, — с порога зло сказал Медведев. — Простое задание для тебя. Свою шкуру спасти.

— Не горячись. Проходи, садись, — еще раз зевнул Назаров. — Кому моя шкура понадобилась?

— Чрезвычайке. Ты что думал — набил чекистам морды, и никаких заморочек? Гуляй казак?

— Товарищ Судрабс мне сам хочет по морде заехать?

Медведев устало присел на стул, и Назарову стало его жалко — по всему видно, человек всю ночь не спал.

— Федя, можешь мне не верить. Потом сам с Чека познакомишься и себя, дурака, пожалеешь. Я всю ночь по городу мотался, сейчас раньше чекистов сюда прибежал, а ты шуточки шутить.

— Извини, Ваня. Я еще не проснулся. Так что случилось в ведомстве товарища Судрабса?

— Через час, как ты ушел, Судрабс со станции вернулся. А ему уже готов рапорт об экстраординарном происшествии: мол, вломился пьяный военспец, под пистолетом сотрудников разоружил, бил их ногами, арестованного контрика отпустил гулять. Я расспросил бойца, который с тобой был, так что знаю настоящее положение. А поделать уже ничего нельзя. Пошла писать губерния. На того дурака-звонаря они, кстати, махнули рукой. Тебя же ищут по городу всем учреждением.

— А чего искать? Пойду в чрезвычайку, расскажу Судрабсу, как дело было.

— Ага, расскажешь. Только рассказывать будешь ночью, а до этого посидишь в подвале. Сторожить же тебя будут те товарищи, об которых давеча ты стулья ломал. Ох, Федя, боюсь, не сможешь ты оттуда на ногах выйти. И еще. При мне час назад чекисты говорили, что ты контра очень опасная. Я так понял — не хотят они тебя даже арестовывать. Прицелятся, ты шелохнёшься, и конец молодцу. Они как раз сейчас тебя у казармы стерегут. Я сказал им — ты там ночуешь. Они внутрь сунуться испугались и ждут, когда ты выйдешь. Когда поймут, что тебя там нет, то расспросят солдат. Кто-нибудь твой адрес да и вспомнит. Тогда жди гостей.

— Так что же, мне со всей Чека войну вести? Или сразу в Глуховку?

— Если ты, Федя, так рассуждаешь, то придется нам с нашей дружбой закругляться. Ты не с Чека будешь воевать, а с советской властью. Если мне товарищ Судрабс покажет ордер на бумажке — такого-то гражданина арестовать, то мне придется дать ему солдат в помощь. А насчет твоего села мы вроде уже однажды обсуждали. Власть строгая пришла, от нее семейному человеку, да еще и с хозяйством, не укрыться. Нет, просто в бега податься тебе нельзя. Я умнее придумал. Пока приказа об аресте я еще не видел — ты мой подчиненный, и я имею право тебя хоть во Владивосток отправить.

— Далековато. Да я уже там и бывал, — заметил Назаров.

— Поэтому поедешь чуть поближе. В Москву. Отвезешь в Реввоенсовет специальную депешу. Подзадержишься немного в Белокаменной, а тут, надеюсь, все утрясется. Кстати, одного бойца в напарники тебе дам.

— Только не такого, как товарищ Раков.

— Не такого. Просто товарища Ракова. Ему самому надо из Монастырска драть, да поскорей.

— Тоже не тому, кому надо, морду набил?

— Он кулаками махать не горазд, зато с другим местом у него все в порядке. Имел шашни с супругой купца Щукогонова, а заодно водил амуры и с дражайшей начальника интендантской службы. Одной представлялся засекреченным комиссаром, а другой — миллионерским сынком. Вчера мужья про свои беды узнали, объединились и поклялись до этого Парижа Прохоровича добраться. Ты уж довези его до Москвы. А то убьют дурака.

— Где он?

— Во дворе дрожит. Пойдете задворками к вокзалу. Поезд отходит около девяти, так что час у вас в запасе. Я же пойду к казарме, постараюсь чекистам зубы заговорить. Чтобы они думали, что ты еще внутри.

— Спасибо, Ваня, — сказал Назаров.

— Было бы за что. Сам тебя сюда притащил, а что такое Чека, не объяснил толком. Или ты сам не понял?

— Теперь, Ваня, пенять нечего.

— Я и не пеняю. Сейчас такие приходят новости, что, может, мы скоро про товарища Судрабса с его ретивыми ребятами забудем. На Дону пошла настоящая война. Там уже не банды, а войско. С чехословаками, что едут к Тихому океану, тоже не просто. Вчера эшелон через Пензу проходил, я узнал, какие у них разговоры. Де, захотят Советы нас разоружить, скорее сами фронт здесь откроем, чем отдадим винтовки. А если откроют, то будет их от Волги до Сибири по десять человек на нашего бойца. Ну ладно, поживем — увидим.

Друзья обнялись. Да что это за жизнь такая? С фронта вернулись — отдохнуть хотели. А выходит — там враг, тут враг. И еще от своих прятаться. Эх, Лариса, когда же, когда же… Однако не стоило себя растравлять. Ведь ничего не поделаешь, бывает, что обстоятельства намного сильнее человека.