"Два брата" - читать интересную книгу автора (Станюкович Константин Михайлович)

XV

А наш юный «безумец» тоже плохо спал ночь, обдумывая свой план. Рано утром на следующий день он проснулся, по обыкновению сделал свои гимнастические упражнения, — он «закалял» себя, находя, что без этого человек ни на что не годен, — потом сходил купаться и, напившись чаю, вышел из дому и зашагал по проселку, задумчиво опустив голову.

Он шел, ни на что не обращая внимания, серьезный и сосредоточенный, казалось, не чувствуя усталости, хотя прошел уже около десяти верст. Солнце порядочно пекло, и пот градом катился с его побледневшего лица. Он прибавил шагу, но скоро должен был остановиться, почувствовав одышку. Впалая грудь юноши тяжело дышала, и в ней что-то ныло. Он прижал своими тонкими пальцами грудь, словно желая утишить боль, и опустился на землю. Слабое тело не выдержало сильного напряжения.

— Бессильный, слабый я какой! Надо еще долго закалять себя! — грустно прошептал Вася, закашливаясь.

Он прилег на траву, глядя своими чудными, большими глазами на светлое, синее небо, и мятежное его сердце притихло под наплывом надежды. Он пролежал несколько минут и снова, бодрый, пошел далее.

Двенадцатая верста кончалась, когда он завидел большой старый барский дом, стоявший среди густого старинного сада. Он прибавил шагу и через четверть часа входил на двор усадьбы, принадлежавшей Кузьме Петровичу Кривошейнову, или, как называли его в околотке, «живодеру Кузьке».

Кузьма Петрович Кривошейнов еще лет двадцать тому назад был простой, умный мужик, снимал у Вязникова мельницу и занимался, как он говорил, «по малости» разными делами. Преимущественно он терся около мужиков, давал им на проценты деньги, скупал хлеб и т.п. В течение десяти лет он нажил громадное состояние, записался в купцы, купил громадное имение от разорившегося помещика Лычкова и сделался очень влиятельным человеком в уезде. Он был гласным, почетным мировым судьей [26]; ему почти все были должны, все водили с ним знакомство, у него обедал раз губернатор и заезжал всегда при объездах архиерей, — одним словом, «Кузька» был один из тех «новых людей», которые вдруг, как грибы, выросли на развалинах вымирающего барства.

К нему-то и пробирался теперь Вася.

— Где тут Кривошейнов живет? В большом доме или во флигеле? — осведомился Вася у бабы, проходившей по двору.

— Кузьма Петрович? А ступай во флигель, наверх. В хороминах он не живет, только когда гости приезжают, а то во флигеле. Наниматься?

— Нет, по своим делам.

— По делам? Много и по делам ходят! — промолвила баба, оглядывая с жалостливым участием бледного усталого юношу. — А я подумала — наниматься. Писарек требуется. Намедни он Федота Алексеевича расчел. Ступай, паренек, вон сюда, в этот флигель, ступай с богом!

Вася поднялся наверх и вошел чрез отворенные двери в прихожую, а оттуда в залу, уставленную без толку разнокалиберной мебелью, с лубочными литографиями на стенах, старинными фортепианами и большим образом Спасителя в углу, перед которым теплилась лампада. На окнах красовались большие бутыли с наливками, по столам стояли маленькие деревянные чашки с «пробами» хлебов. В комнате было не прибрано, пахло затхлостью.

Вася с минуту постоял, думая, что кто-нибудь войдет, но никто не входил. Двери в соседнюю комнату были притворены; оттуда доносился звук костяшек, щелкавших по счетам. Вася кашлянул — никто не отозвался. Тогда он приотворил двери.

— Кто здесь? — окликнул громкий, несколько сипловатый голос. — Ступай сюда!

Вася вошел в небольшую комнату, где за небольшим столиком, накрытым сукном, сидел плотный, кряжистый, добродушный на вид мужик лет под пятьдесят, в цветной рубахе с расстегнутым воротом, из-под которого краснела загорелая, багровая, жилистая шея. При входе Васи толстые пальцы одной руки замерли на счетах, и умные глаза остановились на юноше зорким, несколько недоумевающим взглядом.

— Вы господин Кривошейнов? — тихо, почти робко проговорил Вася.

— Я самый!.. — произнес Кузьма Петрович, продолжая недоумевать, к какому разряду людей следует отнести этого гостя.

— Я к вам, Кузьма Петрович, по очень важному делу. Я, видите ли… Вы позволите оторвать вас на несколько времени?

— Милости просим садиться… Какое такое ваше дело?.. Как прикажете звать вас?.. — сказал Кузьма Петрович, отбрасывая ловким жестом костяшки и придвигаясь поближе к столу.

— Меня зовут Вязников… Василий Вязников… Верно, слышали?

— Василий Иванович! — воскликнул Кузьма, протягивая руку. — Как же, как же… Очень даже хорошо знаем и почтенного родителя вашего, и матушку вашу, и вас помню, вы тогда ребеночком были… Я у вас мельницу снимал… Вы-то, чай, не помните?.. Чайку не хотите ли, Василий Иванович? Вот гость-то нежданный! Не угодно? Как хотите, а то бы мигом самоварчик… Выпейте, право…

Кузьма Петрович говорил с таким добродушием и казалось, так обрадовался гостю, что Вася еще более сконфузился и как бы недоумевал, глядя на этого самого словоохотливого, добродушного и веселого человека, известного под названием «живодера Кузьки».

— Благодарю вас, Кузьма Петрович, я только что пил чай.

— Как хотите, упрашивать не смею!.. — продолжал Кузьма, соображая, по каким таким важным делам мог прийти к нему сынок Ивана Андреевича. Кузьма хорошо знал, что Вязников терпеть его не мог, и относился к нему с презрением.

«Уж не прогорает ли старый барин?» — подумал не без злорадного чувства Кузьма и снова заговорил:

— Как поживают Иван Андреевич и Марья Степановна? В добром ли находятся здоровье? Слышал я, будто Николай Иванович приехали? То-то радость, должно быть. Так какое такое важное дело, Василий Иванович? Я, вы знаете, завсегда со всем моим удовольствием для вашего семейства.

— Не для нас. Что нам! Я пришел вас просить за залесских мужиков, Кузьма Петрович. Через две недели назначена в Залесье продажа по вашей претензии, и они будут несчастными. Не делайте этого, не делайте, прошу вас… Пожалейте людей! — проговорил Вася в волнении.

Просьба эта была так неожиданна, что Кузьма изумленно раскрыл глаза и не знал, что и сказать. А Вася между тем продолжал:

— Заплатить им нечем, а продадут все — нищими люди станут… Разве так можно? Разве вам не жалко, Кузьма Петрович?

Кузьма наконец понял, в чем дело. Он усмехнулся, взглядывая на взволнованного юношу, и проговорил:

— Так вот какое у вас важное дело! А я думал, в самом деле вы за делом. Вы, барин молодой, напрасно путаетесь не в свое дело. Чай, по младости. Коли жалко, вы бы тятеньку попросили внести мне денежки за залесских мужиков. Оно бы и в порядке было. Всего пятнадцать тысяч.

— У отца нет таких денег, я просил! — серьезно проговорил Вася.

— Ну, сами заплатите, коли у него нет.

— Вы шутите, Кузьма Петрович? Разве можно теперь смеяться?

Кузьма захихикал снова.

— Как тут не смеяться? Пришел молодой барин и говорит: не получай, Кузьма Петрович, своих денег. Денежки-то у меня кровные, сударь, не барские, а кровные. Так как же мне не получать? Залесские мужики давно мне известны, знаю я мужика — сам мужик: понатужатся — внесут, а не внесут — сами виноваты. Дураков учить надо, а не то что потакать им? Разве я неволил их? Сами пришли: помоги, Кузьма Петрович. Так должен я свои-то кровные получить или нет? И слушать-то ваши слова — смехота одна. Вам бабы намололи, а вы… Напрасно изволили пожаловать, — сердито оборвал Кузьма. — Разодолжили, нечего сказать… Ха-ха-ха!..

— Не сердитесь, прошу вас. Я не с тем пришел; не сердить, а объяснить пришел вам, Кузьма Петрович. Именно объяснить. Вы, верно, не верите в человека и про всякого думаете, что подлец, а я вот верю, и в вас верю. Вы только подумайте, Кузьма Петрович, разве для того живут люди, чтобы мучить слабых и беззащитных? Вот там у вас, — махнул Вася на двери, — лампада теплится перед образом Спасителя. Вы ведь знаете, чему учил он? Любить ближнего! А разве любите вы ближнего? Да и вам-то самому легко, что ли, так жить? Я полагаю, тяжело. Точно вы не знаете, как проклинают вас… Разве весело? Это ужасно! Из-за вас народ стонет, вы разве не слышите? Сколько разорения, слез-то сколько! И чего ради? Из-за чего сами-то хлопочете зло делать? Богатства ради? Так разве вы не богаты? Да и можно разве быть счастливым, если около вас все несчастливы? Вы, Кузьма Петрович, чуть-чуть подумайте, оглянитесь, сердце-то смягчите и поймите, что есть другое, настоящее счастье — делать добро, а не зло. Кузьма Петрович! — с мольбою в голосе воскликнул Вася, — не разоряйте Залесья, не разоряйте и без того нищий народ! Отсрочьте хоть на год взыскание. Умоляю вас ради страдальцев, ради самого вас.

«Безумец» юноша, говоривший такие речи перед «Кузькой-живодером», никогда не дававшим никому пощады, смолк, и надеждой светился его восторженный взор. От волнения он был совсем бледен; крупные капли пота сбегали по белому его лбу. Какою-то наивной красотой сияло болезненное, необыкновенно серьезное его лицо. Из впалой и болезненной груди его вырывалось учащенное дыхание.

Кузьма Петрович сперва слушал длинный монолог и взглядывал на тщедушную, долговязую фигуру барчука, как на веселое представление, но потом насмешливое выражение сменилось другим, угрюмым. Довольно потешаться. «Шальной барчук», пришедший поучать его, как жить, осердил Кузьму.

— Тятенька-то ваш знает, какими делами вы занимаетесь?

— Какими делами? — недоумевая, спросил Вася.

— Да этими самыми, ась? Это по каким правам вы ко мне пришли экие речи говорить? Нынче и без того везде пошел соблазн, а вы, барчонок, вместо того чтобы наукам обучаться, людей стращатъ ходите. За это по головке не гладят. Вот сейчас урядника свистну, и… хорошо, что ли, будет? Тоже!.. Идите-ка с богом лучше да тятеньке скажите, что не годится за последышем не смотреть. То-то! Ах ты господи! Всякий щенок нынче учит.

Вася никак не ожидал подобного исхода и совсем переконфузился. Долгим, странным взглядом посмотрел он на Кузьму, встал, тихо вышел из комнаты, тихо спустился на двор и в раздумье побрел по дороге, недоумевая, как Кузьма не понял таких простых вещей, какие он ему, кажется, так ясно объяснил.

Впоследствии, вспоминая об этом эпизоде, Вася грустно улыбался над самим собой, но теперь ему было не до смеха.

Печальный, возвратился он к брату и сказал:

— Посылай корреспонденцию, Коля. Готова она?

— Готова. Завтра утром отошлем.

Вася прочел и остался доволен, но не совсем.

— Очень уж ты Кривошейнова бранишь. Этим больше еще ожесточишь его. Я все-таки стою на том, что он не злодей, каким ты его описываешь.

— А кто же?

— Безумец. Не ведает, что творит.

— Тогда все безумцы?

— Все…

— И следует, значит, прощать всем?

— Прощать — да, но в то же время…

Вася задумался.

— Что же дальше-то? Говори, философ.

— Нет, нет… не скажу. Я не знаю еще сам, что дальше! — прошептал Вася, пугаясь мысли, мелькнувшей в его голове.

Тяжелые дни переживал юноша, испытывая муки сомнений, неясных дум в поисках за истиной. Много страниц исписал он в своем дневнике.

— Да как же жить-то, что же делать? — нередко с тоскою шептал он по ночам, лежа в темноте с открытыми глазами.

По-видимому, он был совершенно спокоен в ожидании продажи имущества залесских мужиков, так что даже старик Вязников немного успокоился, вообразив, что волнение, выказанное им, было только вспышкой горячего сердца.

А между тем какие планы не копошились только в голове Васи, чтобы спасти мужиков от разорения! На действие статьи брата он мало рассчитывал.