Истинная пустыня

На заре сели в седло и вскоре добрались до Дераа, о котором Шараф рассказал нам, что там мы найдем воду. Мы оставались здесь до полудня, так как находились очень близко от железной дороги и должны были напиться воды и наполнить ею наши мехи, готовясь к долгому переходу до Феджра.

Во время привала Ауда позаботился, чтобы двое из наших людей натерли моего верблюда маслом для устранения нестерпимого зуда от коросты, недавно покрывшей его морду. Сухие пастбища страны билли и зараженная почва Ваджха произвели опустошение среди наших животных. В отрядах Фейсала не было ни одного здорового верхового верблюда. В нашем небольшом отряде верблюды слабели с каждым днем. Насир беспокоился, что во время предстоящего форсированного похода многие из них падут, оставив своих всадников в пустыне на произвол судьбы.

Без четверти четыре мы уже сидели в седлах, спускаясь по вади Дераа меж отвесными и высокими склонами изменчивых песков. Немного погодя трое или четверо из наших людей, опередив весь отряд, ползком вскарабкались на песчаную вершину, чтобы высмотреть железную дорогу. Она казалась безлюдной.

Наши понурые верблюды смогли спокойно пересечь долину, железнодорожное полотно и следовавшую дальше равнину и затем укрылись в песках и утесах, лежавших на другой стороне.

Между тем некоторые из наших людей подложили пироксилин под рельсы и начали поджигать запалы, наполняя пустую долину отзвуками многократных взрывов. Ауда впервые видел динамит и с ребяческим удовольствием разразился наспех придуманными стихами о его мощи и великолепии.

Мы перерезали три телеграфных провода и привязали их концы к седлам шести верховых верблюдов. Удивленные животные отбивались от звенящей, путающейся проволоки, волочащейся за ними. Наконец мы освободили их от нее и, смеясь, двинулись дальше в наступивших сумерках.

Утром, около четырех часов, мы уже подымались в гору, пока наконец не вскарабкались на плоскогорье, с которого открывался беспредельный вид на восток. Поднимающееся солнце затопило все ярким светом и отбрасывало длинные тени. Совсем рассвело: потоки солнечного света, падавшего прямо в лицо двигающимся фигурам, пронизывали каждый камень в пустыне.

Бедуины Феджра, любящие давать прозвища, назвали свою равнину Эль-Хаиль (то есть Странная) по причине ее запустения; в этот день мы двигались вперед, не встречая на своем пути признаков жизни – ни следа газели, ни ящериц, ни крыс, ни даже птиц. Мы сами чувствовали себя покинутыми в этой пустыне, и наша быстрота в сравнении с ее бесконечностью казалась бесплодным усилием. Единственными звуками являлись глухое эхо, как будто каменный ковер, по которому шли наши верблюды, был выстлан над пустым пространством, да тихий, но резкий шелест песка, медленно подгоняемого к западу по каменистой почве горячим ветром, обтачивающим песчаник так, что камни своими острыми гранями напоминали изъеденную кору.

Дул ветер, как из огненной печи. Днем он был настолько сух, что наши пересохшие губы и кожа на лицах потрескались; гноящиеся веки, казалось, не могли защищать наших щурившихся глаз. Арабы надвинули свои головные покрывала на лицо, оставив в них лишь узкую щель. Весь день мы брели вперед, изнемогая от резкого ветра, пока не наступил спокойный, темный и звездный вечер. Покрыв около пятидесяти миль, мы сделали привал.

На следующий день мы пустились в путь еще до рассвета и как раз к полудню достигли колодца, к которому стремились. Он был около тридцати футов глубиной, обложен камнем и, по-видимому, создан еще в древности. Вода была слегка солоновата, но не противна на вкус. Здесь мы устроили ночевку.

Как обычно, мы встали до рассвета и после утомительной езды через угрюмую равнину как раз перед заходом солнца достигли Хабр-Аджаджа. Там мы нашли воду, годную для верблюдов, но почти непереносимую для человека. Раньше мы думали, что застанем здесь племя ховейтат, но вся трава была объедена, вода загажена их верблюдами, а сами они уже уехали дальше. Ауда пытался разыскать их следы, но не смог найти ни одного: порывы ветра совершенно замели их. Однако, если бы мы повернули на север, мы могли бы их догнать.

Наступил следующий день. Несмотря на то что, казалось, прошло бесконечно много времени, был лишь четырнадцатый день, как мы покинули Ваджх, и взошедшее солнце опять застигло нас в пути через известняковые и песчаные равнины к отдаленному краю великой пустыни Северной Аравии – Нефуд, знаменитые цепи песчаных дюн которой отрезали Джебель-Шаммар40 от Сирийской пустыни.

Некоторые знаменитые путешественники пересекли ее, и я попросил Ауду немного отклониться от нашего пути, чтобы вступить в пустыню, но он проворчал, что в Нефуд идут лишь в случае необходимости, во время набегов, и что сын его отца не может ехать на шатающемся чесоточном верблюде. Нашей же задачей было достигнуть Арфаджи живыми.

Поэтому мы благоразумно двинулись дальше через однообразные блестящие пески. Они ослепительно, как зеркало, отражали солнечные лучи, и наши слабые веки не могли защитить глаз от острых стрел света, пронизывавших их. Мы почти не разговаривали друг с другом, по временам едва не лишаясь чувств, но к шести часам почувствовали облегчение, сделав привал для ужина.

Мы тащились еще три часа в темноте и достигли вершины песчаной гряды. Там мы сладко заснули после тяжкого дня жгучих ветров, ураганов пыли и песчаных заносов, терзавших наши воспаленные лица, а по временам, при сильных порывах, застилавших дорогу и бросавших в разные стороны наших измученных верблюдов. Но Ауда беспокоился о завтрашнем дне, так как противный ветер задержал бы нас в пустыне, между тем в мехах уже не оставалось воды. Он разбудил нас, и, прежде чем наступил день, мы вступили на равнину Бисайта41, названную так в насмешку над ее огромными размерами и унылым видом. Ее поверхность, покрытая потемневшими от солнца голышами, оставалась темной и после восхода солнца, успокаивая наши усталые глаза, но нашим верблюдам, у многих из которых ноги были уже изранены, было трудно ступать по ней. Я и Ауда ехали впереди, выбирая удобный путь.

По дороге мы заметили вздымающуюся против ветра пыль. Ауда сказал, что там страусы. Один из его людей побежал и принес два огромных яйца цвета слоновой кости. Мы расположились позавтракать этим щедрым даром пустыни.

Насир и Несиб, заинтересованные восторгом европейцев, спешились, посмеиваясь над нами. Ауда вытащил свой кинжал с серебряной рукояткой и отбил верхушку одного из яиц, которые мы предварительно испекли. Мы почувствовали резкую вонь, словно от чумной заразы, и спаслись бегством на новое место, осторожными толчками перекатывая перед собой другое яйцо. Оно оказалось довольно свежим, но твердым как камень. Мы выковыряли кинжалом его содержимое на гладкие камни, служившие нам тарелками, и съели его кусками, убедив даже Насира взять себе долю, хотя он никогда еще в своей жизни не падал так низко, чтобы есть яйца. Общий приговор гласил: жесткое и слишком крутое, но приемлемое для Бисайты.

Один из наших спутников заметил антилопу, подкрался к ней и убил ее. Впоследствии алчные люди ховейтат, замечая в отдалении множество антилоп, пускались в погоню за ними. Последних выдавало их белое сверкающее брюхо, делавшее заметным каждое движение животного даже на большом расстоянии.

Среди людей племени аджейль я не видел одного из них – Гасима. Я поехал вперед, желая отыскать его верблюда, и наконец нашел, но без всадника. Его вел один из людей ховейтат. Седельные сумки, винтовка и провиант были на верблюде, но сам Гасим исчез. Нам стало ясно, что несчастный отстал. Это было ужасно, так как в туманном мареве караван не был виден далее двух миль, а на земле, твердой как железо, не оставалось никаких следов. Гасим никогда не смог бы нагнать нас пешком.

Все начали искать его, надеясь, что он затерялся где-нибудь в нашем растянувшемся караване, но безуспешно. Уже наступал полдень; было очевидно, что Гасим остался сзади, на расстоянии многих миль от нас. Его навьюченный верблюд служил доказательством, что мы не забыли его спящим на ночном привале.

Товарищи Гасима рискнули предположить, что он задремал в седле и свалился, оглушенный или убившийся при падении, или кто-либо свел с ним старинные счеты. Во всяком случае, они ничего не знали. Он был злонравным чужаком, и они не слишком волновались.

Я нерешительно смотрел на них и на минуту задумался, могу ли я послать кого-либо из этих людей назад на моем верблюде, чтобы спасти Гасима. Если бы я уклонился от своего долга, это оправдали бы тем, что я иностранец. Но такое оправдание было слабым доводом для человека, который намеревался помогать арабам в их восстании.

Во всяком случае, иностранцу было очень тяжело оказывать влияние на национальное движение другого народа, а особенно тяжело для христианина и оседлого человека управлять кочевниками-мусульманами. Я исключил бы для себя эту возможность, пытаясь пользоваться одновременно привилегиями тех и других.

Вот почему, не сказав ни слова, я повернул моего упиравшегося верблюда и поехал обратно в пустыню. Настроение мое было далеко не героическим, так как меня взбесила нерешительность остальных людей и необходимость изображать из себя бедуина. Больше всего, меня бесил сам Гасим, ворчливый парень с редкими зубами, скверного нрава, подозрительный, грубый человек, от которого я дал себе слово избавиться при первой возможности. Казалось нелепым, что я должен был подвергнуть опасности свое участие в арабском восстании ради одного нестоящего человека. Мой верблюд глухим ворчанием, казалось, выражал те же чувства.

В течение всех последних дней я замечал направление по своему компасу и надеялся с его помощью вернуться к месту нашей прошлой стоянки в семнадцати милях позади. Я скакал в течение полутора часов, когда внезапно заметил впереди себя нечто похожее на какую-то фигуру или большой куст, во всяком случае что-то черное. Изменчивое марево искажало размеры и расстояние, но этот предмет, казалось, двигался. Я наудачу повернул туда своего верблюда и через несколько минут разглядел, что это был Гасим. Когда я окликнул его, он нерешительно остановился. Я подъехал и увидел, что он почти ослеп и стоит с глупым видом, открыв рот и протягивая руки ко мне. Наши люди налили в мои мехи нашу последнюю воду, и он судорожно расплескал ее по лицу и груди, спеша напиться. Затем он залепетал, изливая свои горести. Я посадил его на круп верблюда и повернул обратно.

Гасим трогательно сетовал на муку и ужас жажды. Я велел ему замолчать, но он продолжал, все время съезжая с седла. При каждом шаге верблюда он шумно падал на его круп, пришпоривая его этим так же, как своим плачем. Мы легко могли надорвать животное. Я опять велел ему перестать и, как только он визгнул погромче, ударил его, поклявшись, что при первом же звуке сброшу несчастного. Угроза подействовала – Гасим замолчал и судорожно вцепился в седло.

Я не проехал и четырех миль, как опять увидел темную тень, покачивавшуюся в мареве и двигавшуюся навстречу нам. Она раскололась натрое и увеличилась. Я подумал, что это враг. Минутой позднее туман рассеялся с внезапностью призрака и я узнал Ауду с двумя из людей Насира, вернувшихся назад, чтобы отыскать меня. Я начал подтрунивать над ними, говоря, что они покинули друга в пустыне. В ответ Ауда дернул себя за бороду и проворчал, что, если бы он присутствовал при этом, я никогда не поехал бы обратно.

Гасима с бранью перенесли на седельную подушку лучшего ездока, и мы медленно двинулись вперед.

Через час мы присоединились к Насиру и Несибу. Несиб сердился на меня за то, что я из прихоти подверг опасности жизнь Ауды и свою собственную. Ему был ясен мой расчет на то, что они вернутся за мной. Насир же чувствовал стыд за свою недостаточную осторожность, над которой в дальнейшем Ауда подтрунивал, противопоставляя солидарность людей пустыни эгоизму горожанина.

Это маленькое приключение отняло у нас много времени, и остальная часть дня казалась не такой длинной, хотя зной и усилился. Мы ехали плоской и ровной дорогой до пяти часов, пока не увидали впереди низкие валы, и немного погодя очутились в сравнительно спокойном убежище меж песчаных холмов, заросших скудным тамариском. Это были сирханские холмы Касима.

Кусты и дюны задерживали ветер, солнце заходило, и мягкий вечер опускался на нас, окрасив все в красный цвет. Поэтому я записал в своем дневнике, что Сирхан – прекрасное место.

Не имея ни глотка воды, мы, разумеется, ничего не ели – нам предстояла ночь воздержания. Но уверенность в том, что завтра мы напьемся досыта, дала возможность легко уснуть, лежа на животе, чтобы его не пучило от голода.

На следующее утро мы пустились в путь по откосам через целый ряд вершин, отстоящих в трех милях друг от друга. В восемь часов отряд наконец спешился у колодцев Арфаджи. Повсюду вокруг нас сладко благоухали кусты. Колодцы без ограды имели глубину восемнадцать футов. Вода из них была солоновата на вкус и с сильным душистым запахом. Мы нашли ее превосходной, и, так как повсюду росла зелень, пригодная в пищу для верблюдов, мы решили остаться здесь на день.