"Роскошь изгнания" - читать интересную книгу автора (Басс Луи)2Тишина слоновьего кладбища наверху, казалось, стала еще глуше, чем когда я недавно покидал его. Может, это была тишина ожидания. Заброшенные книги застыли неподвижно. Байрон все так же стоял с развевающимися кудрями, опершись одной рукой на трость, без всякого стыда рисуясь на кремации своего друга. Несколько искорок пыли лениво плавали в широком солнечном луче, наклонно протянувшемся от пыльного окна к моему столу. Там, на теплой столешнице, меня ждала Библия, переплет все так же приподнят, кожа мерцает. На пороге я невольно замедлил шаг. Тишина была такая, что впервые со дня вступления во владение магазином я и в самом деле почувствовал себя захватчиком и разрушителем. Отец Вернона начал собирать эти штабеля книг задолго до того, как я родился. Сюда они удалялись на покой. От них исходила тишина: низкий гул уличного движения казался невероятно далеким, как доносящийся до подножия звук труб тибетского монастыря на горе, призывающих к созерцанию или молитве. Я робко сел, по-прежнему чувствуя, что мое присутствие оскорбительно для этих стен. Затем раскрыл Библию, насколько позволял переплет, так что корешок согнулся, и поднес ее к сверкающему окну. К своей радости, я увидел, что мои предположения оказались верными: явно что-то было тщательно спрятано в корешке, и это мешало книге плотно закрываться. Мгновения непередаваемого волнения и восторга, которые в моей профессии переживаешь только раз или два в жизни. Я совершенно забыл, где нахожусь. Не в силах отвести глаз от книги, я нащупал на столе карандаш. Толкнул пару раз тупой стороной, и на стол упало нечто, оказавшееся скатанными трубочкой пожелтевшими листками писчей бумаги, перевязанными голубой лентой. Листки были такие тонкие, что, еще прежде чем я очень осторожно распустил ленту, я разглядел просвечивающие сквозь бумагу строчки. Из освобожденных листков пахнуло едва уловимым ароматом мускуса, который тут же и улетучился, как холодок под лучами солнца, оставив меня с мыслью, что это мне только почудилось. И все же мой нос и инстинкт торговца антиквариатом подсказали, что это был сохранившийся в туго свернутых листках запах минувшей эпохи. Распустив ленту, я разбил крохотную «капсулу времени». Это были письма, причем в большем количестве, чем мне поначалу показалось. Они принадлежали человеку эпохи Регентства, которого, кстати, звали Гилберт и который побывал на материке в далеком 1817 году. Когда я понял это, меня вновь охватила дрожь – ведь в это время Байрон тоже находился в Европе. Приказав себе успокоиться, поскольку шансов на то, что эти двое встречались, почти никаких не было, я принялся читать. Первое свое заключение о характере Гилберта я сделал по его почерку. Он писал исключительно аккуратно и разборчиво, хотя с чересчур энергичным нажимом, так что порой перо едва не рвало бумагу. Например, перекладинка на некоторых Возможно, бумага и буквы способны непосредственно впитать в себя характер человека и хранить его сотни лет. Возможно, даже от списка покупок у вас пробегут мурашки по спине, если его написал убийца. Так или иначе, через пару страниц властная сила личности этого человека почему-то настолько подействовала на меня, что пришлось на секунду прекратить чтение. Едва я оторвался от страниц, как поймал себя на том, что рисую в воображении его портрет: дворянин, вне всякого сомнения, с аристократическим орлиным носом, ленивым взглядом и холодной усмешкой на губах. Сидя в своем офисе, я представлял себе, как он выходит из экипажа во дворе парижской гостиницы. Его движения исполнены той же стремительной силы, что и почерк. У себя наверху он присаживается у окна и принимается писать, спина выпрямлена, перо мечется по странице, ныряет в чернильницу, вновь мечется, едва не рвет бумагу, патрицианское лицо невозмутимо. На улице лошадей выпрягают – упряжь в хлопьях пены – и уводят, храпящих, вскидывающих головы, громко цокающих копытами по булыжнику. Гилберт изнемогает, он всем пресыщен. Его извела ennui [Скука (фр.).]. Разве что публичная казнь развеяла бы его или дуэль. Письма обращены к «моей дорогой Амелии», видимо его возлюбленной или жене, но нигде и следа страсти, не говоря уж о любви. Некоторое время я сидел, глядя на чайного цвета листки бумаги, но едва ли видя их, пораженный тем, что человек, чей неприятно живой образ встает с этих страниц, давно уж умер. В конце концов, подавив чувство внутреннего сопротивления, я вернулся к письму. На третьей странице Гилберт ругал французских слуг и захудалую гостиницу, в которой остановился. В подробностях описывал, как предыдущей ночью лег в постель и, задув свечу, смотрел в окно на звезды над Монмартром. Затем он меня ошарашил. Конец страницы был заполнен бессмысленными символами. Тут были стрелки, обращенные в разные стороны, треугольники, окружности, квадраты, извивающиеся черви, черные чернильные звезды. Внизу подпись: «Ваш Гилберт» – и ничего больше. Следующее письмо было написано на нормальном английском. Несколько минут я смотрел на эти значки, потом встал и подошел к окну, слишком возбужденный, чтобы оставаться на месте. Какое-то время нечего было даже надеяться увидеть желанное имя, скрытое в вихре смыслов и возможных вариантов. В зашифрованных фразах могло говориться о любви, преступлении, даже о политике. Но о чем бы ни говорилось в письме, автор приложил немало усилий, чтобы сохранить это в тайне. Я поспешно вернулся к столу и с замиранием сердца склонился над письмом, неожиданно почувствовав, что найду в нем что-то столь же неприятное, как сама личность его автора. Обычный почерк Гилберта отражал неистовство его натуры, довольно отталкивающее, но буквы являли что-то отчетливо зловещее. Попахивавшее оккультным. Читая теперь быстрее, я вместе с Гилбертом перевалил через Альпы, которыми, конечно же, «слишком непомерно все восхищаются», в том числе и его спутники, чьи романтические восторги вызвали у него отвращение. Примерно через каждые две страницы попадались зашифрованные строки. Кажется, в пятом по счету письме Гилберт объявил, что собирается в Венецию на карнавал, и сердце у меня заколотилось. Почти не глядя, я проскочил следующие две страницы, на которых автор глумился над чудесами Венеции, но я не обращал на это внимания в судорожных поисках вожделенного имени. Наконец, к своему изумлению и восторгу, я увидел его. Это продолжалось, должно быть, долгих пять секунд, за которые мы распознали друг в друге родственные души». Далее шел большой кусок, который был зашифрован, и приписка в конце: Письмо было написано в несвойственной Гилберту велеречивой манере, и не оставалось сомнений, что он наконец-то нашел себе достойную компанию. Однако, какое бы удовольствие или волнение он ни испытывал, мне, сидящему в своем офисе, читающему те письма под приглушенный шум машин за окном, его чувства были далеки. Я был слишком потрясен и какое-то время не мог даже продолжать чтение. Большинство байронистов и поклонников великого человека все на свете отдали бы за то, чтобы сейчас оказаться на моем месте. Первым делом я сосчитал оставшиеся страницы, уверенный, что все они наверняка касаются Байрона в период наивысшего расцвета его творчества. Оставалось еще пять страниц. Я заставил себя успокоиться и наслаждался моментом. На моих глазах творилась история. С помощью Гилберта мне предстояло стать свидетелем эпизода из жизни Байрона, о котором в нашем веке никто не ведал. Я даже почувствовал себя не заслуживающим такой удачи. Наконец, не в силах больше сдерживать себя, я принялся читать первую из оставшихся страниц. Как я и ожидал, она представляла собой описание обеда. Гилберт, который глумился над Альпами, который зевал и вздыхал, проезжая великие города Европы, не мог скрыть того, что на него произвел впечатление дом поэта. Его поразила крайняя грубость челяди, изумил экзотический зверинец – павлины, лошади, шимпанзе, которые свободно бродили по нижнему этажу, привели в ужас неряшливые внебрачные дети, ползавшие на бильярдном столе. Сам поэт ошеломил Гилберта. В конце концов, в те дни весь мир был ошеломлен Байроном. Он чуть ли не причислял его к сонму богов. Чтение того письма было наиболее ярким моментом за все время моего пребывания в антикварном бизнесе. Я словно получил возможность совершить путешествие в Венецию девятнадцатого века и лично посетить Байрона в его доме. Читая то письмо, я понял, какие чувства всегда испытывал к поэту, особенно это касалось того периода его жизни: смесь жалости, антипатии и благоговейного трепета. Во всех изгнанниках по определению есть нечто тревожаще чуждое, нечто от великанов-людоедов. Изгнание, которое Байрон переносил с таким сказочным величием, возвышаясь над толками об инцесте и бесчестье, делало его самым грандиозным из великанов. Несомненно, этот одиноко живший в своем обветшалом палаццо денди, одаренный талантом, красотой и богатством, обладал каким-то таинственным очарованием. Хотя все это не могло окончательно развеять витавшую над ним тень порочного прошлого. Всю жизнь хозяин дома, исполин той эпохи, боролся со своим физическим изъяном, отделявшим его от остальных людей,– с вывихом своей хромой души. После пространного описания дома и челяди Гилберт перешел к главному – обеду. Я словно сбросил лет двадцать – такой охватил меня энтузиазм. Не тратя времени на размышления, я бросился к двери, скатился по лестнице вниз, в магазин, и завопил: – Вернон! Вернон! Кэролайн подняла голову и уставилась на меня, как на сумасшедшего. Вернон, только что вошедший с улицы, подчеркнуто неспешно закончил вытирать ноги, прежде чем поднять лысую голову на мой крик. Так он выражал свое отношение к тому, что я месяц назад постелил красный ковер. – Да? Слушаю вас. – Поднимитесь наверх. Я нашел кое-что, что заинтересует вас. Хотя я ни разу не приглашал его в свой кабинет наверху с тех пор, как стал владельцем магазина, Вернон ничуть не удивился. – Прекрасно, мистер Вулдридж. Мне показалось, что он намеренно медленно передвигается по магазину. Если он таким способом хотел досадить мне, ему это удалось: пока он брел до нижней площадки лестницы, я чуть ли не прыгал от нетерпения. Я уже распахнул, ожидая его, дверь, а он еще только одолел первый пролет, тихо заворчал и остановился на площадке. – Ну, что такое? – Боюсь, у меня артрит. Когда я стою или иду, еще терпимо, но подниматься по лестнице мне тяжело. Могу я попросить вас помочь мне, взять под руку? Целую минуту мы одолевали с ним последние ступеньки, и на сей раз не приходилось сомневаться, что он не притворяется. Каждый раз, поднимая ногу, он морщился от боли, и я действительно слышал, как скрипят его больные колени. Когда мы подошли к открытой двери офиса, он остановился и перевел дух, одобрительно оглядывая заваленную книгами комнату. – По крайней мере, хоть тут вы почти ничего не изменили. Надеюсь, вас не обидели мои слова, ведь мне всегда казалось, что магазин должен выглядеть именно так, как он выглядел раньше. Покупателям намного интересней, если… – Давайте не будем сейчас об этом. – Я быстро вошел в комнату, нашел свободный стул и, наклонив, сбросил с него книжный хлам. – Входите и присаживайтесь, – сказал я, придвигая стул к столу. Пока Вернон шел к стулу и садился, я открыл сейф и достал бутылку «Гленфиддиха» и стаканы. Вернулся к столу и щедро плеснул ему. – Вьшейте. Вам это потребуется. – Право, в это время дня я обычно не… – Господи! Да просто выпейте, – сказал я, – и перестаньте чваниться. Он мгновение смотрел на меня. Потом тихо кашлянул, словно в горле у него запершило. – Пожалуй, я лучше пойду. Я глубоко вздохнул. – Ах, Вернон, Вернон, виноват. Не спешите уходить, пока я не покажу того, что я нашел, и вы поймете, почему я так возбужден. Простите еще раз. К моему облегчению, старик поднял стакан и осторожно пригубил. – А теперь, – сказал я, протягивая ему первую страницу первого письма, – прочтите это и скажите мне, что вы об этом думаете. Вернон напялил очки на нос. – Париж… путешествие скучнейшее… так, так… слуги наглые… так, угу… – Многие едва успели бы прочесть первый абзац, а он уже положил страницу на стол и взглянул на меня.– Письмо написано каким-то путешественником в начале девятнадцатого века, судя по высокомерному тону, мелким аристократом, возможно, молодым человеком, совершающим поездку по Европе для завершения образования. Любопытная вещица, но фактически не представляющая никакой ценности. – Вы правы, даже я это вижу. Хотя бы, полагаю, подлинная? Вернон склонился над страницей, сняв очки и держа их как лупу. – Судя по пятнам на бумаге… Чернила выцвели. Стиль и содержание – в духе времени. Да, письмо подлинное, – сказал он, снова выпрямляясь. – Не вижу, почему бы ему не быть подлинным. Почему оно так вас интересует? – Покинув Париж, Гилберт преодолел Альпы и направился дальше, в Венецию. Там он… – Все ясно, можете не продолжать, – перебил меня Вернон, устало подняв руку. – Там он встретил самого мрачного изгнанника, лорда Байрона. Я был несколько разочарован. – Чертовски проницательно. – А что еще могло бы так вас взволновать? – Вернон аккуратно вернул очки на нос. – В конце концов, вы явно боготворите Байрона. Иначе зачем было ставить его бюст в моем магазине? Хотя я никогда не признавался Вернону, я и впрямь в свое время преклонялся перед Байроном. Однажды даже выложил чуть ли не тысячу фунтов за завиток его волос. Чтобы скрыть смущение, я потянулся за бутылкой и налил Вернону полный стакан. Затем, уже спокойней, вкратце изложил ему содержание писем: опера, приглашение на обед, подробное описание дома и домочадцев. Вернон даже бровью не повел. – Ну, что скажете? – закончив, спросил я.– Вы должны признать, что это открытие. Вернон ничего не ответил, и вдруг словно маска спала с его лица – я понял, что старик завидует. Он всю жизнь занимался старинными и редкими книгами, имея этот магазин, наверно мечтая о находке, подобной моей. Вместо этого он разорился и вынужден был продать свое дело. А тут невесть откуда появляется пришелец, сколотивший небольшой капиталец на грязной торговле антиквариатом, перекупает его бизнес и почти сразу же делает открытие, какого не удалось сделать ему. – Сколько, как вы думаете, могут стоить эти письма? Я хочу услышать ваше мнение специалиста. – Трудно сказать. – Вернон задумчиво погладил себя по жилету. – Никогда не знаешь, каких глупостей ждать от покупателя, когда речь заходит о Байроне. Возможно, и несколько тысяч, да вы лучше меня в этом разбираетесь. Мгновение мы смотрели в глаза друг другу. Я понимал, что Вернон проверяет меня, как капризный ребенок, прикидывая, насколько далеко он может зайти, прежде чем я выйду из себя. – Вернон, – мягко сказал я, – меня не раз так и подмывало уволить вас… Он пригубил виски. В ярком солнце, заливавшем офис, его лицо выглядело еще более сухим и морщинистым, чем обычно, похожим на лист бумаги, который в ярости скомкали, а потом, пожалев о своей вспышке, пытались разгладить, но безрезультатно. – Теперь вы тут хозяин, мистер Вулдридж. Вы вправе нанимать сотрудников по своему усмотрению. – Но я вас не уволил, – продолжал я, – потому что предпочитаю, чтобы мы оставались друзьями. Я уважаю вашу, Вернон, эрудицию, вашу ученость… Мои слова потонули в молчании. Солнце садилось. Вернон поднял голову и посмотрел в потолок, стекла его очков предостерегающе блеснули. – Послушайте! – сказал я. – Я знаю, что вы думаете обо мне. Вы считаете меня обыкновенным дельцом, и никем больше, чем-то вроде бездушного калькулятора. Но это не так, Вернон, и мне бы хотелось, чтобы вы… Продолжать было бессмысленно. Через минуту он опустил голову, свет мерк в его очках. – Мы с вами, мистер Вулдридж, всегда по-разному будем смотреть на вещи. Мы принадлежим разным мирам. Лучшее, что мы можем сделать, это найти способ совместного сосуществования. С этими словами заносчивый дурень со стуком поставил стакан и стал с трудом подниматься со стула. Меня душила злость. На сей раз он зашел слишком далеко. Но, прежде чем сказать, что он уволен, я решил немного его помучить – Вернон, в этих письмах есть кое-что еще, о чем я вам не сказал. – В самом деле? И что бы это могло быть? Не говоря ни слова, я протянул ему третью страницу, усеянную таинственными значками. Вернон снова сел и мгновение смотрел на них. Теперь он поднял-таки, и не одну, а обе брови, собрав лоб в мелкие складки. Когда он заговорил, легкая улыбка блуждала на его губах, которые, казалось, совсем не двигаются. – Боже мой! Это… – Последнее слово осталось висеть в воздухе. Когда я было решил, что фраза так и останется недоконченной, и собрался заговорить, послышался его голос: – Это интересно… Он снова умолк и в полной неподвижности сидел, уставясь на страницу со значками. Наблюдая за ним, я неожиданно вспомнил, с какой скоростью он решал кроссворды в «Таймс», и предпочел не мешать ему. Минут десять ничто не нарушало тишину в комнате, за исключением сосредоточенного сопения Вернона и приглушенного гула проезжавших машин. В какой-то момент я рискнул плеснуть ему еще виски. Поблагодарив меня рассеянным кивком, он то и дело прихлебывал из стакана, продолжая изучать письмо. Солнце потускнело. В воздухе больше не было искр, только плавали невесомые молекулы золота. Выжидающе смотрели штабеля книг, которые теперь, казалось, нагнетали не только тишину, но и преждевременно густеющую тьму. Время шло, и я в любой момент ожидал, что Вернон поднимет голову и объявит, что разгадал шифр. Я боялся пошевелиться, чтобы не отвлечь его внимания. – Шифр, похоже, довольно сложный, – наконец пробормотал он. И, словно звук собственного голоса заставил его опомниться, он неловко выпрямился на стуле и растопырил пальцы. – Слишком оригинальный… почти как в священных текстах. В байроновских письмах есть зашифрованные места? – Да. И, между прочим, более длинные, чем это. – Потрясающе! – Он взглянул на меня. – Послушайте… ах, Клод… мне хочется поблагодарить вас. – За что это? – За то, что показали мне это. Многие на вашем месте утаили бы находку. – Пустяки. – Поймите меня. В этом магазине вся моя жизнь. Будучи вынужден… – А, забудьте. Главное, как нам взломать проклятый шифр? – О, это мне по силам… но потребуется время. Дайте мне парочку этих писем, и вечером я попытаю счастья. – Его слезящиеся глаза снова вернулись к странице, словно ему невыносимо было расставание с ней. – В войну это было моей работой, – сказал он загадочно. – Разгадывать шифры. Тут мне пришло в голову, что, возможно, я судил о нем слишком предвзято, так же как он обо мне. – Расскажите о себе, Вернон, – попросил я, наливая ему. – Что вы имеете в виду? – Ну, женаты ли вы, например? Вернон нежно положил письмо на стол и вздохнул старчески и печально. – Если не возражаете, Клод, я бы лучше… – Мистер Вулдридж? Мы оба оглянулись. В дверях стояла Кэролайн. – Да? – Могу я идти домой? Уже двадцать минут шестого. – Господи, неужели так поздно? Конечно, бегите. Но, вместо того чтобы бежать домой, Кэролайн привстала на цыпочки и заглядывала в уже полутемную комнату, явно умирая от желания узнать, чем мы тут занимаемся. – Если будете хорошо вести себя, Кэролайн, – сказал я, – завтра утром все вам расскажем. А теперь бегите. Когда она ушла, Вернон с задумчивым видом допил свое виски. – Я, пожалуй, тоже пойду, Клод, если не возражаете. Староват я становлюсь для подобных волнений. – А вас это взволновало, Вернон? Что-то я по вам этого не заметил. – Люблю надевать маску, – ответил Вернон странным голосом. Затем улыбнулся довольно печально. – Я, видите ли, старая гвардия. Бывший рыцарь плаща и кинжала. С этими словами он с трудом поднялся. Я отдал ему все письма за исключением тех, что напрямую касались Байрона, с которыми бы ни за что не расстался. Вернон сосредоточенно упрятал бумаги во внутренний карман и раза три-четыре похлопал себя по пиджаку, чтобы убедиться, что они действительно там. Потом побрел к двери, двигаясь осторожней, чем всегда. Только когда он добрел до лестничной площадки и слегка покачнулся, словно голова у него закружилась, я понял, что Вернон пьян. Когда он ушел, я снова перечитал письма, в которых говорилось о Байроне, и едва не вывихнул мозги, пытаясь понять, что скрывает шифр. Обычная любовная связь Амелии и Гилберта не требовала подобной конспирации. Если англичанин оказался вовлеченным в хитросплетения итальянской политики того времени – как был вовлечен Байрон, – тогда для чего было писать об этом Амелии? Разве только само имя «Амелия» не означает нечто иное… Измученный, я встал и подошел к окну. Уже смеркалось, оранжево мерцали уличные фонари. Внизу я увидел Вернона, медлительного, как всегда, который еще только выходил из магазина. Я смотрел, как он плетется, словно за гробом, по темной улице, внезапно вновь ставший незнакомцем: сутулящийся старый человек в бежевом пальто, возвращающийся в жизнь, о которой я ничего не знал, но наверняка, я это чувствовал, цепеняще-одинокую. После двух месяцев горечи и взаимных упреков мы с Верноном наконец стали настоящими партнерами. Я с новым чувством привязанности смотрел, как он появляется в конце улицы, в то же время с необъяснимым вниманием следя за его движениями, словно они могли что-то поведать о нем. Я тогда понял, что Вернон сам – тайна, с его сдержанностью, аккуратностью в одежде и острым умом, еще один шифр, ожидающий, чтобы к нему подобрали ключ. Потом без всякого предупреждения мне было нечто вроде видения. Мне явился Байрон в Венеции, сидящий за письменным столом. Я отчетливо видел его, от напомаженных завитков волос до щегольского ворота рубашки: полноватый, но красивый мужчина, лицо освещено снизу пламенем свечи, перо летает по странице, он что-то пишет и исправляет, бормоча себе под нос, словно в ярости. Город погружен в тишину, час предрассветный. Снаружи, слышу, доносится тяжелый плеск гнилой воды канала. Что он пишет? Маленькая напряженная фигурка Вернона исчезла, свернув за угол. Улица окончательно опустела. Я возвратился к столу. В душе было полное смятение. Я чувствовал, что если сейчас же не перестану думать о шифре Байрона и Гилберта, то сойду с ума. Затем я понял, что нужно сделать: пойти домой и все рассказать Элен. Я сунул письма в карман, выключил свет и покинул офис. Внизу, в магазине, царила полутьма. Стеллажи с книгами, горбящиеся вдоль стен, казались огромными. Я подошел к входной двери и включил недавно установленную охранную сигнализацию, в которой Вернон не видел решительно никакого смысла. Прежде чем выйти на улицу, я оглядел зал. В полутьме выделялся единственный белый предмет. Ровная струйка света с улицы падала на него, и казалось, что он светится, плывя в темноте. Когда дверь со скрипом захлопнулась, у меня возникло отчетливое ощущение, что мраморная голова Байрона слегка повернулась на звук. |
||
|