Часть I

Глава 1

За окнами падал и падал дождь. Лужи разлились через всю площадь, и впору было приказывать подать паланкин, чтобы пересечь выложенное гранитом пространство между Торговым советом и Дворцом Правосудия. Серая большая туча стелилась над речными островами так низко, что казалось — вот шпиль обелиска пропорет ей сытый живот и на площадь не каплями, как сейчас, а потоком прольется все, чем туча пообедала ночью над океаном. Весна — самое скверное время года в Столице. Во много раз нуднее и грязнее осени. Впрочем, за заботами время летит быстрее, чем за бездельем. За делом и осень проходит, и весна проходит, а так уж повелось, что императору в Тарген Тау Тарсис бездельничать некогда.

Не разглядев в тучах никакого просвета, государь отвернулся от плачущего десятый день неба и продолжил свое занятие. Правитель Таргена, тронное имя которого было Аджаннар, а родовое Джел, диктовал секретарю письмо к новоиспеченному наместнику большой саврской провинции Ияш. Два месяца назад в Ияше случились неприятности: несколько убийств — в том числе высших имперских чиновников — и мятеж, потребовавший вступления в провинцию отборных частей Правого Крыла Северной армии.

Причиной мятежа и убийств послужил саврский полководец Лой, взятый на службу прежним наместником Ияша. Лой получил приказ приструнить на границе кой-какие разбойничьи банды, которые просачивались в савр-Шаддат через горы из княжества Внутренней Области, но саврский вояка заявил, что не позволит саврам вообще, и своим людям в частности, проливать кровь ради паршивого величия прогнившей империи. Наместник велел казнить Лоя за неповиновение. Лой посчитал этот приказ несправедливым. Торжество справедливости он восстановил единственным известным ему, веками проверенным способом: убил наместника. Затем со своим войском он занял столицу провинции, город Ияш за рекой Ияш, и объявил себя князем.

В последующие три дня, пока в Ияш не подоспели правительственные войска, справедливость там успела восторжествовать еще дважды. Сначала — когда оскорбленный появлением конкурента подлинный саврский князь прискакал в город с малым отрядом и убил Лоя, а потом — когда командиры Лоя посовещались между собой и убили саврского князя.

Теперь в Ияше сидел новый наместник, у савров был другой князь, угодный им и государю, а в Столице Тау Тарсис некоторые военные чиновники распрощались со своими должностями.

Нынешнее письмо как раз содержало предписание отвести обратно Правое Крыло и не преследовать бежавших в горы мятежников, которые, хотя и потеряли вождя, однако во что бы то ни стало желали идти поперек требованиям законов империи.

Заниматься письмом государю не хотелось. Он давно склонялся к мысли, что чем годами ссориться с Внутренней Областью, лучше один раз хорошо подраться. И сейчас удобное для того время. Но наместник и саврский князь торговались: дескать, весенняя война — первый урожай потерян, а на второй в савр-Шаддате не привыкли рассчитывать — все-таки Север…

Государь махнул секретарю, чтоб тот собирал бумаги. Нет настроения. В Столице через два дня праздник. Зимний циферблат часов будут менять на летний. Начинается новый год. С докладом по подготовке приказано явиться старшему городскому советнику господину Вишу. Толстяк уже топчется в приемной, волнуется, потеет и скребет пухлыми пальчиками физиономию под непривычной ему придворной маской. Но до назначенного ему времени два деления на водяных часах…

Секретарь пошуршал бумагами в папке и исчез за тайной дверцей, скрытой портьерой. Император Аджаннар остался один. Снял перед маленьким зеркалом накладное лицо — маску Справедливого Государя. Посмотрел на себя и надел ее обратно: ничего личного за маску выпускать нельзя, государственные дела требуют государственного подхода.

Плакал дождь. Плакало время в фиолетовых колбах часов. Не заставишь течь медленнее или быстрее. Если не знаешь для этого способ. Но торопить или искусственно задерживать события нехорошо. Все должно идти своим чередом. Советник Виш подождет. И без него дела наперекосяк.

Поглядывая на время в часах, государь перебрал оставленную секретарем стопочку доносов. Помечены они были как «тайная переписка». На стол их подкладывали регулярно, но государь читал только о том, что творится при дворе и в ближайшем окружении. Подобное бумагомарательство, поступавшее из провинций, давно не содержало в себе ничего нового. Вывод из этого можно было делать двоякий: либо в стране происходят вещи настолько ужасные, что корреспонденты страшатся о них сообщать, либо все отлично и в искусстве доноса просто настал кризис жанра.

Государь переложил бумажки. Вот, опять. Какая-то непоименованная сволочь из мелкой челяди распространяет слух, будто император видит во сне кошмары: кровавый дождь с ясного неба, бегающие по небу красные звезды, радугу, огнем нисходящую на землю… Плохо дело, между прочим. Из снов государя, если их правильно растолковать, можно узнать будущее страны. А что хорошего может ждать Тарген, если его государю снится всякая дрянь?..

А еще хуже, что это все правда. Кроме самого содержания снов. Например, не так давно государю приснилось построение на пятой палубе «Тетратриона». Принимал полковник Эддингс. Он неспешно шагал вдоль шеренги замерших курсантов и вдруг, поравнявшись с Джелом, ткнул его пальцем в грудь и крикнул: «Так это ты здесь мутантов разводишь?!!» Джел в страхе обернулся и посмотрел туда, куда кивал квадратный подбородок полковника. За прозрачными заслонками шлюзов дыбился желто-коричневый горб третьей планеты — Бенеруфа, в жиденькой атмосфере которого зарождался циклон.

Государь подскочил на постели и проснулся. Может быть, он и кричал, иначе откуда взялись слухи о кошмарах. За спиной не было никаких взлетных шлюзов. В окнах Ман Мирара Бенеруф мирно помаргивал над самым горизонтом слабенькой предрассветной звездочкой.

Сон, посетивший государя этой ночью, был еще ужаснее. Ему приснилось, что у мира Тай есть боевой флот, этот флот захватил его страну, и за помощью пришлось обращаться все на те же Внешние Станции. А там никто не верил ни в удачу, ни в судьбу, ни в счастливое имя Джел. Государя арестовали там за дезертирство, сорвали и потоптали справедливую маску и посадили в карцер на сорок суток.

В этот раз государь проснулся с отчетливой мыслью, что в помощь на собак волков не зовут. Стало быть, справляться придется самому, как умеет и как знает. А с другой стороны, ничего страшного еще и не произошло. Ну, сидят ОНИ на Бенеруфе. Нравится это ему или не нравится. Уже больше года сидят. И никому в Таргене от этого не сделалось пока ни хорошо, ни плохо.

Думать надо о савр-Шаддате. Или хотя бы о празднике в Столице. С Бенеруфом будь что будет, а за столичными празднествами необходимо тщательно присматривать, не то опять полгорода сгорит. Нужно только мысленно встряхнуться и велеть позвать господина Виша. Время вышло. Сейчас. Раз… два… три…

Государь поднес руку к золотому колокольчику, чтоб вызвонить советника, когда с треском распахнулись резные двустворчатые двери и поперек порога упал ничком человек, а охранник в пятнистой маске гиены, из личных государевых телохранителей, наступил сапогом ему на спину и приложил сбоку к шее лезвие чистого, как зеркало, клинка. Глаза телохранителя тревожно блестели из-под маски. Он не успел. Обязан был пресечь переполох на подступах к государеву кабинету, и — вот вам. Такая промашка. Так побеспокоил государя. Что-то ему теперь за это будет?..

За плечом телохранителя маячили маски и лица. Ситуация была вне этикета, вне протокола и вне церемоний. Несомненный скандал немедленно привлек различно заинтересованных в его развитии наблюдателей.

Нарушить покой государя незванно, невзирая на день, ночь, дела или досуг, позволено было лишь одному человеку в Таргене — Первому министру киру Энигору. И за семь лунных лет, что Энигор занимал высший после императора пост в государстве, правом своим он не воспользовался ни разу.

Пока государь рассматривал представшую пред ним картину, ожидая разъяснений, человек на полу заскулил и разрыдался. Одежда на нем указывала на принадлежность к свите Первого министра, черепашья маска сбилась на спину, на воротничке была нашивка младшего дворцового чиновника, и, когда юношу подняли под руки с пола, государь увидел, что заливается слезами перед ним один из новеньких Энигоровых секретарей.

— Государь… — лепетал молодой чиновник. — Государь… там… он…

Император не велел тащить маленького чиновника прочь, его и не тащили. А мальчик все никак не мог выговорить, что же ему от государя надо и что, собственно говоря, «там» и «он». Не будь на государе маски Справедливости, кто знает, стал ли бы он дожидаться. А так — только размышлял, что паренек совсем молоденький, почти ребенок и, видно, из столичных, поскольку чувственность и невоздержанность в эмоциях в Столице в моде, а недавно в стопочке доносов и вовсе был такой стишок:

И вот, когда государь улыбнулся под маской эдакому коварному стихоплетству, маленький чиновник выдавил из себя:

— Министр Энигор… ему… его… убили. — И выставил перед собой ладони.

Тут только все и заметили, что руки-то у него в крови.

Нэль сидел в медблоке, в самом конце коридора, спрятавшись от посторонних глаз за отключенным кондиционером. Место это, с одной стороны, очень ему не нравилось, потому что здесь пахло болезнями и лекарствами. Зато с другой стороны — кое-какие профессиональные секреты Лала за пять лет совместной жизни Нэль выведать сумел, и знал, что тайными методами обнаружить его здесь сложно. Лал найдет его, только если объявит аврал по всей базе. Тут было плохо, но спокойно.

Взгляд Нэля блуждал, ни на чем особо не задерживаясь. Стены серо-голубого цвета, высокий белый потолок, пол желтовато-коричневыми ромбами и несколько откидных стульев вдоль наружной стены… Цепочка иллюминаторов, сквозь толстое стекло которых внутрь падает сумеречный свет. Единственный осветительный плафон — в начале коридора, у лифта, слабый и желтый, от Нэля загорожен белым шкафом кондиционера.

Нужно было разобраться в себе. Подойти к этому процессу непредвзято и честно. Однако дальше самого желания дело не шло. «Почему подобные вещи случаются только со мной?» — думал Нэль и вздыхал, глядя на собственную почти неприметную в полумраке тень.

Лал сказал: «Вы готовились все? Вот и полетите все. Почему мы должны содержать в экспедиции бесполезных людей?» — «А я? — сказал тогда Нэль. — Как же тогда я? Ведь ты же можешь сделать так, чтобы я остался». — «Чем же ты у нас отличаешься от остальных? Ты тоже займешься делом. А то до сих пор с тебя было совсем немного проку. — И, заметив, что у Нэля на глазах выступили слезы, Лал добавил: — Не надейся меня разжалобить. На этот раз твои ухищрения тебе не помогут». Нэль развернулся и пошел собирать вещи.

«Разве уважать, любить, ценить и верить — это ухищрения?» — надо было сказать в ответ Лалу. Но Нэль не сказал. Не подобрал в тот момент нужных слов. А теперь… поздно. Сейчас Нэля не мучили даже сожаления. Да и что можно было сделать? Во что вылился бы их очередной разговор по душам? Нэль попрекнул бы Лала солдафонством? Так для Верхнего большая честь исполнять воинский долг. Они у себя на орбитальных базах живут почти что ради этого. Сказал бы, что Лал его никогда по-настоящему не любил? Лал просто ответил бы: «Да». Того партнера, к которому был привязан, Лал потерял из-за несчастного случая незадолго до отлета экспедиции. Поскольку обязательным условием для участия было наличие семейной пары, — а полковник Службы безопасности Верхнего Мира Лаллем был в плане экспедиции очень значимой персоной, — чем заменять его другим человеком, придумали подсунуть ему наивного маленького Нэля, благо тест на генетическую совместимость они прошли почти идеально.

Так они оказались единственной на борту «Золотого Дракона» семейной парой, состоящей из Верхнего и Нижнего. При этом согласия Нэля даже не особенно спрашивали. Глупый Нэль Лала пожалел-пожалел, да и влюбился самым незамысловатым образом. А Лал принимал Нэля за шпиона. Да что там, Нэль и был к нему приставлен как шпион. Влюбленный доносчик — какая глупость… В результате Нэлю не было доверия ни с той, ни с другой стороны.

Сейчас самое худшее осталось позади. На душе у Нэля стало тоскливо и тихо. От давешних переживаний опять кололо под ребрами в правом боку. Порок был врожденный и лекарственному лечению не поддавался; исправить мог только хирург. Нэль, однако, не видел смысла позволять себя резать до той поры, пока не соберется родить ребенка. Лал ребенка не разрешал, не собирался рожать сам и таким образом больной бок как бы оставался полковнику Лаллему немым укором: ты выкобениваешься, а я из-за тебя страдаю. Лал, правда, укор игнорировал.

Нэль опять вздохнул и высунул нос из-за шкафа. Посетители в эту секцию медблока, к счастью, почти не заглядывали. Ходили и говорили с другой стороны, где располагались кабинеты психологов. Но можно было спрятаться еще дальше: зайти в дверь напротив и сделать, например, кардиограмму. Интересно, если у человека разбито сердце — покажет ли кардиограмма?..

После того разговора с Лалом явился Фай. Родители у них с Нэлем были одни, но тот, кто приходился Нэлю матерью, Фаю был отцом, и наоборот. Фай, так же, как и Лал, был на двенадцать лет старше Нэля. Он рассказывал, куда они завтра отправляются и зачем, а знаками объяснил, что всего сказать пока не может. Еще бы он мог. В каюте начальника Службы безопасности. Одно отрадно: на Та Билане никто не сможет подслушивать каждый шорох и подсматривать за каждым движением. Та Билан большой. Но неудивительно, если весь этот глобальный проект по спасению миров погорит из-за подозрительности и недоверия друг к другу между Верхними и Нижними их обитателями.

Всерьез боялся Нэль происходящего еще вот почему: во-первых, если между Верхними и Нижними что-нибудь случится, можно будет считать, что семьи у Нэля нет и даже хуже — Лал ему враг. Во-вторых, Нэль видел, что это «что-нибудь» неотвратимо приближается. Все вокруг было подозрительно. Через шесть часов Нижним нужно находиться на транспорте с багажом. И Фай что-то темнит. Дело будто бы решено по взаимному согласию. Опасности для человеческих жизней нет. Пути проверены, операция спланирована, хорошо подготовлена и обеспечена. Каждый отправляется за тем, за чем собирался отправиться изначально: Верхние реанимируют захороненные прежними владельцами генераторы атмосферы на Бенеруфе, а Нижние отправляются на Та Билан, чтобы посмотреть, каким должен быть мир, в котором и с атмосферой, и с водой, и с почвами все благополучно. Только почему так внезапно? Вдруг? Видно, что-то не заладилось, раз пришлось собираться и лететь на вторую планету в спешке. Или Нэль самого главного не знает. Тут и начинаешь подозревать всех в чем угодно. Как делает Лал. Правильно делает.

От этих подозрений всякие дурные мысли полезли Нэлю в голову. Например, не начудить ли чего-нибудь напоследок? Нэль пощупал под кожей на предплечье маленький шарик имплантата с контрацептивом. Если его выковырять и пойти попрощаться с Лалом как того требует семейный долг, можно всерьез и надолго его озадачить. Но Нэль боялся в жизни двух вещей: намеренных подлых сюрпризов и крови.

В сером домике по улице Златокузнецов государя ждали. Мгновенно распахнулась дверь. Из кухни выглядывали перепуганные домочадцы; хозяин, белее полотна, прилип к стене в коридоре и даже не сообразил поклониться. Его безжалостно оттеснили, а уж куда идти, государя провожать было не нужно — весь пол в кровавых пятнах, ступай по следу, и не ошибешься. Государь перекинул маску через плечо и, торопясь, взбежал на второй этаж.

В лучшей комнате дома, душной, темной, с крошечным окошком, бестолково толпились сопровождавшие министра чиновники, телохранители, и несколько случившихся поблизости от места покушения полицейских начальников средней руки. Врач праздно сложил руки, всем своим видом показывая, что сделать ничего уже нельзя. А для двух монахов из соседнего монастыря Скорбящих время еще не настало.

«Квартал оцеплен, — нашептывали государю на ухо. — В домах обыски. Есть задержанные, но… велика вероятность, что ушел по крышам к каналу, а там — или на лодке, или вплавь. Городская стража поднята по тревоге, приметы известны. Будем искать…»

Старенький ковер был затоптан грязными сапогами, зеркало перевернуто личиком к стене, чтоб не спугнуть душу, когда та станет отлетать. В маленьком садике под окном ржали и лягались от тесноты дюжины две лошадей. Хорошо знали, что им следует делать в этой неразберихе, только монахи. Рядом с ложем умирающего, на чистом, незапятнанном кровью полотенце, уже лежали ножницы: чем раньше с умершего срезать волосы, тем быстрей душа совьет себе из них веревочку, и ей легче будет взобраться на Небеса.

Господин министр, правда, был еще жив, хотя и выглядел жутко. Вокруг глаз черно, лицо и руки желтые, ногти под запекшейся коркой крови — с темно-лиловым отливом. О готовящемся покушении его предупреждали дня за три. Но он почему-то предупреждению не внял. Скорее всего потому, что оно было не первым, и даже не десятым по счету.

Здесь, на Монетном острове, его и подкараулил убийца: спрятался за вывешенными на балконе женскими юбками, а когда министр верхом проезжал по узкой улочке мимо, спрыгнул ему на плечи, полоснул волосяным лезвийцем по горлу — да и был таков. Охрана только пялилась, как злодей обезьяной взлетел с крупа лошади обратно на балкон, сиганул оттуда на крышу и исчез за трубой.

Впрочем, сделать дело не только быстро, но и хорошо злоумышленнику помешал «ошейник придворного», который министр Энигор не снимал с шеи даже на время сна. Тонкий металлический воротник, обшитый тканью под цвет платья, предназначен был охранять своего хозяина от внезапно накинутой на шею удавки — традиционного орудия для сведения счетов в темных переходах Царского Города. Против ножа или бритвы «ошейник» помогал хуже, но все-таки немного помог.

Государь прибыл на Монетный остров как раз вовремя: министр его открыл глаза, чтобы последний раз увидеть своего императора. Безошибочно почувствовав момент, один из монахов коротко глянул на государя и потянулся за ножницами.

«Принцу… — прочитал по губам министра государь, — написано… берегись дурака… а он… обманул… читал… величие и справедливость…»

Рана на шее, прикрытая почерневшей тряпкой, булькнула, кир Энигор опустил веки и засипел.

— В этом государстве… — услышал император Аджаннар, — следует ввести налог на… глупость.

И все.

Государь опустился на колени. Трижды щелкнули ножницы монаха. Кто-то из свиты с бессердечным любопытством сунулся поближе, кто-то из впереди стоящих упал в обморок.

Государь надел маску. Принц в империи был только один — его семнадцатилетний сын Ша. Он не был объявлен наследником. И упоминание принца Ша при подобных обстоятельствах государю понравиться не могло.

Джуджели был влюблен в певичку. И, как ни стыдно в том признаться, никак не мог открыть свою любовь. Ведь он не что-нибудь имел в виду. Он бы женился. Может быть.

Певичка была дорогая, с множеством почитателей, ревниво следивших за ее досугом. В конце концов, на взгляд Джуджели, она просто очень неплохо пела. Так, в этот раз, как и в прошлый, пять дней назад, и как за пять дней до прошлого раза, едва покинув территорию казарм, он вывернул наизнанку казенный плащ и, отбросив ненужную теперь осторожность, бегом кинулся на улицу Желтых Фонарей, где в новом театре, выстроенном по государеву указу, давали в этот вечер музыкальное представление.

Рискуя лишиться свободного дня в конце декады, жалования месяца за два, а то и рекомендаций для поступления на солидную службу, Джуджели бежал смотреть на свою любовь.

Там-то его и поджидало первое разочарование: театр оказался заперт. К двери пришпилен был листок, оповещавший, что по распоряжению градоначальника представлений две декады не будет. И никакого объяснения причин.

Джуджели опечалился и попробовал проникнуть с черного хода. Но там порог сторожила страшная, словно ведьма, старуха. Она грелась над горшком с горячими углями и курила трубку с морской травой. Когда Джуджели деликатно пошуршал в кустах, старуха завопила: «Шляются тут всякие! Стражу позову!» — и швырнула в него рыбные очистки.

Тогда Джу вынужден был признать, что его постигла неудача. Впрочем, грустил он недолго. Он совершил маневр в обход старухи и отправился в другое хорошее место, известное ему в Столице — в кабачок «Приходи вчера», что недалеко от Зеленного рынка. Но не дошел двух кварталов, как заслышал, что на Гранитном острове бьет барабан. Вскоре на мосту появилась процессия: на площадь несли факелы и на белом муле ехал глашатай.

Джуджели остановился. В казармах новый государев указ оповестят завтра с утра. Если он важный. А неважным он быть не может, потому что почти ночь и по ночам указов не оглашают, так как люди спят. Стало быть, случилось нечто необычное. Если отправиться за глашатаем на площадь — есть риск нарваться на проверку документов, и откроется, что Джу из казарм удрал, не имея на то разрешения. Как-то так несправедливо получается — если ты живешь в казармах и учишься в лицее «Каменные Пристани», то распорядок ты соблюдать обязан, а если ты учишься в лицее, но живешь в городе — то все эти строгости писаны не про тебя…

А ведь Джуджели мог быть богатым человеком и иметь в городе дом или целых три дома. Сын он у своего отца один. Да вот беда: в папашиных поместьях правит кирэс Яана. А пасынка она выставила прочь. Папаша же помер лет шестнадцать или семнадцать назад, оставив Джу полным сиротой. Хорошо, нашлись добрые люди, пристроили учиться, да не где-нибудь, а в самой Столице. Но дальше Джу должен был рассчитывать только на самого себя. Ибо везение — основа временного счастья, а прилежание — счастья прочного.

Таким образом размышляя, Джу все же повернул и направился к площади. Народу туда стеклось уже порядком, и ему пришлось толкаться в задних рядах, привставая на цыпочки, чтоб лучше разобрать оглашаемый указ. От того, что он услышал, веселая бесшабашность с него мигом слетела. В государевом дворце был объявлен траур, завтрашний день начнется с похорон Первого министра, праздник новолетия не отменяется, но горожанам праздновать его следует дома, без уличных гуляний и с наименьшим шумом. Джу призадумался. Это что ж получается? Если такое дело — в казармах, скорее всего, не спят. Как возвращаться обратно? Привычным путем через окно может не получиться. Погулял, называется. О кабаке лучше даже и не думать.

Хотя способ вернуться был. Джу послонялся немного по набережной, поплевал через гранитный парапет в воду, раздумывая, как не повезло министру Энигору. С высшими чиновниками всегда так: либо ты не устраиваешь государя — либо тех, кто против государя. Предшественника Энигора, помнится, чуть не казнили за свободомыслие, но в последний момент государь Аджаннар смягчился и заменил смертный приговор пожизненной ссылкой в провинцию Гем и условием никогда не приближаться к Столице ближе, чем на пятьсот лиг… А Энигор был государю предан.

Так, за мыслями о жалкой участи придворных, Джу дождался, пока окончательно стемнело и в окнах жилых и присутственных зданий начали гаснуть огоньки. Потом он перебежал через Каменный мостик, пробрался к писчей конторе при речных складах и по старому мокрому ясеню влез на складскую крышу. С той крыши перелез на другой ясень — уже во дворе лицейского корпуса, оттуда перепрыгнул на павильон для фехтования, а уж там — на чердак родной казармы. И едва открыл чердачный люк и стал спускаться на этаж, как натолкнулся своим тощим задом на необъятное мягкое пузо инспектора, внезапно выплывшее из-за угла. Инспектор Дита имел неприятную привычку — ходить удивительно бесшумно для преогромных собственных размеров.

— Так-так, — сказал инспектор, сгребая Джу за шиворот вывернутого плаща и устанавливая на пол перед собой. — Что же ты ночью по крышам-то лазишь?

— Я… — сказал Джуджели. — Вот, душно стало. Дай, думаю, воздухом подышу. Сверху воздух чище…

— А плащ зачем вывернул?

— Ой, господин инспектор, я не рассмотрел в темноте.

— А это что? — палец инспектора указывал на рыбью шкурку у Джу на плече.

Джу покосился на блестящую в свете лампы предательскую чешую.

— С дождем с неба упало, — разъяснил он.

Инспектор пожевал мягкими губами.

— На конюшню и пятнадцать розог, — подвел он итог нежданной встрече.

Джу открыл рот, закрыл рот и снова открыл. Вот уж какого наказания он не ждал. Он даже не сообразил сказать, что высокорожденных, кому больше тринадцати лет, не порют. А Джу уж, слава Небу, исполнилось восемнадцать на днях.

— Но… я… я бегал в город. Там же министра Энигора убили, — потрясенный, еле выговорил он.

— Двадцать пять, — сказал инспектор. — Не за то, что бегал в город, а для того, чтоб по крышам лазить отучался.

Четверть стражи спустя, кусая от обиды и пережитого позора губы, Джу лежал на животе в казарменной постели и потрошил вытащенную из матраса тряпицу с деньгами. Там было все: за службу, сэкономленные пайковые, раздобытые игрой, даже подобранные как-то раз на улице. Они хранились, чтоб купить певичке подарок. Хорош будет ухажер при подарке и с поротой задницей.

Справившись с нехитрым пересчетом, Джу убедился, что снять квартиру месяца на три финансы ему позволяют. Если, конечно, эта квартира не будет расположена под стенами Царского Города, на Речных островах или подле Ман Мирара. Из остававшихся на выбор других районов Столицы добираться в лицей и на службу будет долго и неудобно, зато проклятые казармы с их порядками хоть на какое-то время можно будет послать псу под хвост. Джу решился.