"Тарквиний Гордый" - читать интересную книгу автора (Шаховская Людмила Дмитриевна)

ГЛАВА I Дух времени. – Два злодейских сердца

В наше время во всем житейском обиходе, пустом и важном, одинаково, человечество стремится кончать дела «скорее».

Вследствие этого люди не терпят ни затянувшихся спектаклей, урезывая без церемонии пьесы величайших гениев, ни многотомных романов, подобных знаменитому «Вечному Жиду».

Но так изменили вкусы и воззрения на искусство еще не все зрители и читатели; среди образованной публики есть много особ, вовсе не сочувствующих духу нашего времени.

Не желая ни навязывать огромных книг, ни сокращать их в ущерб цельности впечатления картин, мы решили соблюсти вместе и то и другое, чтобы читатели сами могли, по их вкусу, выбрать длинное или краткое повествование.

Мы решили делить наши крупные произведения на мелкие, чтобы для любителей длинных повествований в нескольких книгах получался роман, состоящий из частей, обработанных каждая в отдельные бытовые картины для желающих иметь рассказ краткий.

Наш рассказ «На берегах Альбунея» – бытовые картины древнего Лациума, относящиеся ходом действия к 750-му году до Р. X. и ранее, – составляют введение в самую суть нашей беллетристической «Римской Истории», как собрание легенд о латинских царях до основания Рима, их обычаях, верованиях, взаимных отношениях между собой и с иностранцами, в самой глубокой древности, когда Лациум еще был ничто иное, как идиллическое пастушье царство.

За этою книгой у нас следуют рассказы эпохи римских царей:

При царе Сервии.

Вдали от Зевса!..

Набег этрусков.

Читаемые по порядку, эти книги для желающих составляют один длинный роман, которому можно дать какое-либо общее название.

Они относятся к событиям 570-536 г. до Р. X.

Их продолжением является «Тарквиний Гордый» – эта предлагаемая книга, тоже составляющая нечто промежуточное, но вместе с тем и понятное для не читавших предыдущих повестей, оформленное в отдельный роман.

Древний Рим походил на муравейник, как в наши времена понимается строй жизни обитающих его насекомых: есть муравьи сторожа, воины, ухаживатели за яйцами и детенышами, слуги муравьиной царицы-матки, добыватели пищи, строители.

Каждый муравей употребляет всю свою жизнь только на заботы в вверенном ему деле для поддержания муравейника, а иное ничто муравью не интересно, даже не знакомо.

Древний Рим был человеческий муравейник, жители которого, хоть и одаренные разумом, употребляли все свои способности только на исполнение возложенных на них обязанностей.

Строгие формалисты, они не вдавались ни в какую критику. В ту эпоху, к которой мы относим наши три предыдущие и этот рассказ, в Риме редко выделялись люди, смотревшие несколько дальше религиозной обрядности и буквального подчинения дисциплине.

К таким инертным римлянам принадлежал даже знаменитый чудак того времени Люций Брут, родственник царской семьи[1].

Многое, творившееся в Риме, глубоко возмущало душу и сердце этого честного человека, но обо всем, что ему не нравилось, он молчал, затаив свои мнения в мрачных думах, молчал, пока необходимость не вынуждала его делиться горем с друзьями или остерегать их от явной опасности.

Большинство друзей Брута тоже молчало, покорное обстоятельствам, плыло по течению потока своего времени, не сопротивляясь ему, и лишь один человек из этого кружка римской аристократии, благородный Турн Гердоний, возвышал голос против слишком резких несправедливостей, начавших твориться в Риме.

Турн был горячего темперамента, пылкий человек.

Маститый царь Сервий любил его, охотно выслушивал горькую правду, говоримую без лести этим честным патрицием прямо в глаза, но, к сожалению, не исполнял советов ни его, ни его тестя, которого тоже любил, сбиваемый с толка людьми совсем другого склада направления.

Царь спокойно уехал в Этрурию на войну, поручив Рим мужу своей дочери, Люцию Тарквинию, формально сделав его своим заместителем, префектом-регентом.

Царь не верил дурной молве, ходившей про его зятя и другую, недавно овдовевшую дочь, будто эти люди, развратившись до забвения всех правил нравственности, составляют какой-то заговор, а между тем, на самом деле такой слух не был клеветою.

Хитрая Туллия, овдовевшая дочь царя, давала коварному Тарквинию советы, подстрекала на безрассудное дело, которое он пока еще старался скрывать даже от своих явных приверженцев, уверяя, будто заговор составляется им не против Сервия, а лишь с целью удалить от царя подчинивших его себе любимцев, заменить людьми своей партии.

Главную сущность затеянного дела Тарквиний доверял лишь самым надежным особам; такими им считались оставленные царем в Риме верховные жрецы, фламины Юпитера, Марса и Януса; они главенствовали в составляемом заговоре, держали в своих руках и направляли все его нити, как люди недовольные возвышением Эмилия Скавра, Турна и других вельмож, которым они завидовали.

Вполне охладев к своей жене, Тарквиний любил ее сестру Туллию с каждым днем сильнее, не замечая, что злая царевна наталкивает его на темные дела, каких без ее внушений он, может быть, не хотел бы совершить.

Два злодейских сердца поняли друг друга, сблизились; Тарквиний и Туллия пошли солидарно по мрачному пути губителей.

Новый правитель бесцеремонно и неотложно принялся карать и истреблять в Риме всех, кто ему не люб.

Между другими жертвами своей тирании Тарквиний казнил, велел сбросить с Тарпейской скалы, родственника Турна, презрительно отказавшись исполнить царскую волю, не обратив внимания на выхлопотанное помилование осужденному за участие в набеге этрусков[2].

Труп казненного Тарквиний отдал жрецам, выполняя свой обет, первого пленника принести в жертву одному из низших божеств, Инве, имевшему вместо храма посвященную ему пещеру в Палатинском холме.

Это жертвоприношение в главной сущности сходствовало с тем, как происходило чествование Терры[3], только общий тон его вышел не таким, как у поселян, губивших людей без злобы, по добродушному суеверию невежественных полудикарей[4].

Пред Палатинским гротом в обыкновенные праздники обитавшего в нем чудовища всегда бывало большое оживление, но теперь это торжество вышло не веселым.

Народ стеснялся присутствием регента с целой толпой вельмож; молодежь из простонародья неохотно и недолго кружилась хороводом около жертвы.

Некоторым не нравилось, что отдан на пожирание знаменитому чудовищу казненный мятежник, вопреки искони веков установленному правилу приносить в жертву только невинных.

На это жрецы низших разрядов, снисходившие до болтовни с простонародьем, давали уверение, будто регент не поступил самовольно, против царского повеления, а лишь фиктивно отверг присланное помилование, специально выхлопотанное для того, чтобы этруск перед казнью был как бы невинным.

Одни молчали, другие спорили, но в общем контингенте толпы участвующих было мало таких, кто поверил сбивчивому, запутанному объяснению, а всем вообще мнилось, что в этом не совсем обычном деле «что-то неладно».

Многие слышали ужасающий рев чудовища, раздавшийся изнутри горы, из какого-то провала в ней, после помещения жертвы в грот, не сомневались в приближении сверхъестественного существа для принятия или отвержения им жертвы, но видеть Инву, дождаться появления страшилища, никто из простонародья не рискнул, опасаясь, что живой человек покажется ему вкуснее мертвого.

Фигурировавший среди главных жертвоприносителей фламин Руф полагал, что роль Сильвина играет, как прежде, преданный его интересам разбойник Авл, не обращая внимания на неоднократные уверения своей невольницы, колдуньи Диркеи, будто она подметила некоторые изменения в его голосе, жестах, походке, общем облике фигуры, поведении.

Эта новость совпала с временем гибели Арпина, сына великого понтифекса, но ни гадалка, ни ее господин не придавали тому большого значения.

Руф торжествовал, победив своего заклятого врага Турна тем, что сгубил его зятя искусно сделанными внушениями регенту не лично, а через своего товарища, фламина Клуилия.

Как зверь, отведавший крови, Тарквиний жаждал казней и всяких иных терзаний ненасытно; гибель Авфидия не могла удовлетворить его лютость.

Во время жертвоприношения Инве подле пещеры стоял в глубокой задумчивости и отчасти рассеянный Марк Тулий, Vir sacris faciundi коллегии храма Марса, один из верховных жрецов, не принимавший активного участия в ходе обрядов этого моления по причине своей глубокой старости.

Когда простонародье бросилось бежать врассыпную прочь от Палатинского священного грота, испуганное ревом чудовища, Туллий, усмехнувшись, неосторожно пробормотал сам с собою:

– Экое дурачье!.. Они не предполагают, что там рычит человек, олицетворитель Сильвина.

– Вы слышали, что сказал этот жрец? – обратился Тарквиний к ближайшим любимцам, а после их подтверждения, к неосторожному старику: – Марк Туллий, ты выдал сакральную тайну; по уставам великого Нумы, за это ты повинен казни; ты должен умереть в норме самой тяжкой кары; мне нет даже надобности созывать коллегиальный суд для произнесения приговора над тобою, так как ты нарушил твою жреческую клятву при мне самом и вот этих достопочтенных людях. Тебя немедленно зашьют в мешок и кинут в море.

Старый жрец, достаточно хорошо узнавший характер Тарквиния, не пробовал оправдываться, поняв, что спасения ему нет, он вскрикнул и упал, сраженный параличом.