"История Энн Ширли. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Монтгомери Люси Мод)

Глава вторая МЭТЬЮ КУТБЕРТ В НЕДОУМЕНИИ

Гнедая кобылка не спеша трусила к станции, до которой было восемь миль. Дорога шла по очень красивой местности. С обеих сторон тянулись аккуратные фермы, иногда дорога ныряла в пихтовый лесок или в низину, где цвели дикие сливы. Воздух был напоен ароматом многочисленных яблоневых садов, и луга уходили вдаль к горизонту, затянутому перламутровой дымкой.

Мэтью пребывал в отличном настроении, которое омрачалось только когда на дороге появлялась женщина, с которой нужно было здороваться, ибо на острове Принца Эдуарда[2] полагалось здороваться со всеми, кого встретишь на дороге, независимо от того, знаком тебе этот человек или нет.

Мэтью боялся женщин — всех, кроме Мариллы и миссис Рэйчел; они казались ему таинственными существами, которые исподтишка над ним посмеиваются. Возможно, так оно и было, потому что выглядел он довольно странно — нескладный сутулый человек с длинными прямыми волосами стального цвета, доходившими ему до плеч, и мягкой рыжей бородой, которую он отрастил в возрасте двадцати лет. Собственно говоря, он и в двадцать выглядел так же, как сейчас, в свои шестьдесят, разве что в бороде тогда не было седых прядей.

Когда Мэтью подъехал к станции, там никакого поезда не оказалось. Он решил, что приехал слишком рано, привязал лошадь во дворе небольшой гостиницы и направился к станционному зданию. На длинной платформе не было ни души, но в конце ее на кучке дранки сидела девочка. Мэтью только и успел отметить, что это девочка, и поскорей прошел мимо, стараясь на нее не смотреть. Если бы он взглянул на нее повнимательнее, то обязательно заметил бы, что вся ее напряженная поза и выражение лица говорят о том, что она кого-то ждет.

Мэтью нашел начальника станции в кассе. Тот явно собирался запереть ее и идти домой ужинать.

— Когда же будет поезд? — спросил Мэтью.

— Поезд уже полчаса как ушел, — ответил начальник станции. — Но для вас там высадили пассажира — девочку лет одиннадцати. Вон она сидит на куче дранки. Я предложил ей пройти в комнату ожидания, но она сказала, что лучше подождет на платформе. «Здесь, — говорит, — больше простора для воображения». Как вам это нравится?

— Я приехал не за девочкой, а за мальчиком. — Мэтью недоуменно уставился на начальника станции. — Его должна была привезти из Новой Шотландии миссис Спенсер.

Начальник станции присвистнул.

— Видно, вышла какая-то ошибка, — сказал он. — Миссис Спенсер сошла с поезда вместе с этой девочкой и передала ее мне с рук на руки. Она сказала, что девочка жила в приюте, а вы и ваша сестра решили ее удочерить и с минуты на минуту за ней приедете. Больше я ничего не знаю. Никаких других приютских сирот я тут не прячу.

— Я ничего не понимаю, — беспомощно проговорил Мэтью. «Хоть бы Марилла была рядом! Пусть бы она и решала, что делать дальше».

— Спросите лучше девочку, — небрежно посоветовал начальник станции. — Может, она вам все объяснит. Язык у нее подвешен будь здоров. Может, у них не оказалось такого мальчика, какой вам нужен. — Он повернулся и зашагал прочь, видно, сильно проголодался.

Мэтью же предстояло сделать то, чего он, пожалуй, боялся больше всего на свете — а именно: подойти к незнакомой девочке-сироте и спросить ее, почему она не мальчик. Он подавил стон, повернулся и медленно побрел по платформе.

Девочка следила за ним с той самой минуты, как только он появился, и сейчас глаза ее были буквально прикованы к нему. Мэтью избегал смотреть в ее сторону, поэтому вряд ли смог бы рассказать, какая она, но посторонний наблюдатель увидел бы девочку лет одиннадцати, одетую в короткое и тесное платье из желтой саржи, со старой соломенной шляпкой на голове, из-под которой на спину спускались две густые рыжие косы. У нее было маленькое белое личико со множеством веснушек, большой рот и большие зеленовато-серые глаза.

Внимательный наблюдатель заметил бы также, что у нее острый подбородок, а глаза полны живости и огня, хорошей формы рот с мягкими нежными губами и высокий лоб. Короче говоря, он обязательно заключил бы, что эта полуребенок-полуженщина, которая вызывала у застенчивого Мэтью столь нелепый страх, представляла собой весьма неординарную натуру.

Но Мэтью не пришлось долго мучиться, собираясь с силами, чтобы заговорить с девочкой. Как только она окончательно решила, что он направляется к ней, она встала, держа в одной руке старомодный потертый саквояж и протягивая ему другую.

— Вы, верно, мистер Мэтью Кутберт из Грингейбла? — спросила она звонким голосом. — Я ужасно рада вас видеть. Мне уже начало казаться, что вы за мной не приедете, и я пыталась представить себе, что же с вами могло случиться. Я решила, что если вы не приедете за мной сегодня, я пойду вон к той старой вишне у поворота дороги, влезу на ветки и проведу там всю ночь. Мне нисколько не будет страшно, а провести лунную ночь на осыпанной белыми цветами вишне так интересно, правда? Можно вообразить, что ты живешь в мраморном дворце. А утром вы бы за мной приехали — в этом я не сомневалась.

Мэтью неловко взял ее маленькую худенькую ручку и тут же решил, как он поступит. Он не будет говорить этому ребенку с сияющими глазами, что произошла ошибка; он привезет ее к себе домой, и пусть это сделает Марилла. Нельзя же, в самом деле, бросить ее на станции, даже если произошла ошибка. Так что все вопросы и объяснения откладываются до возвращения домой.

— Извини, что я опоздал, — смущенно проговорил он. — Пошли. Лошадь я оставил во дворе гостиницы. Давай я понесу твой саквояж.

— Да я и сама его донесу, — весело воскликнула девочка. — Он не тяжелый. Тут поместились все мои пожитки, но весит он не много. И потом его надо уметь носить, а то ручка отваливается. Лучше уж я сама. Это ужасно старый саквояж. Как я рада, что вы приехали, хотя провести ночь на вишне тоже было бы интересно. Нам ведь довольно далеко ехать? Миссис Спенсер сказала, что до вашего дома восемь миль. Это здорово — я так люблю ездить в коляске! Как это замечательно, что я стану жить у вас и буду вашей дочкой! У меня никогда не было папы — все чужие люди. Но хуже всего было в приюте. Я там провела только четыре месяца, но и этого хватило за глаза. Вы, наверное, никогда не жили в сиротском приюте, так что, конечно, не представляете себе, что это такое. Хуже и придумать ничего нельзя. Понимаете, с нами хорошо обращались. Но там так мало простора для воображения! Кругом одни сироты. Конечно, можно представить, что, например, девочка, которая сидит в столовой рядом со мной, на самом деле дочь герцога и что ее в детстве украла у родителей злая нянька, которая потом умерла, не успев рассказать ей правду. Я часто лежала по ночам, придумывая такие истории: днем на это времени не хватало. Наверное, поэтому я такая худая — я ведь ужасно худая, правда? Одни кости и нисколечко мяса. Мне нравится воображать себя такой полненькой девочкой с ямочками на локотках…

В этом месте спутница Мэтью умолкла — или потому, что устала болтать без остановки, или потому, что они подошли к коляске. Она не произнесла ни одного слова до тех пор, пока они не выехали из станционного поселка и не покатили вниз по крутому холму. Дорога здесь сильно врезалась в мягкую почву, и по обеим сторонам ее образовывались высокие крутые валы, на которых росли дикие вишни и тонкие березки.

Девочка протянула руку и отломила ветку дикой сливы, царапнувшую по коляске.

— Как красиво! Что вам напоминает это одетое в белое кружево дерево, которое наклонилось над дорогой?

— Мне? Не знаю, — пожал плечами Мэтью.

— Ну как же! Невесту! Невесту в белом платье и белой фате. Я, правда, никогда еще невесты не видела, не была на свадьбе, но я ее себе представляю именно такой. Мне самой, наверное, никогда не придется быть невестой. Я такая некрасивая, что на мне никто не захочет жениться — разве что миссионер. Наверно, миссионеру, который уезжает в дикую страну, не приходится особенно выбирать. Но все-таки я надеюсь, что у меня когда-нибудь будет белое платье. Для меня это просто идеал блаженства, предел мечтаний. Я так люблю красивые платья. И у меня никогда в жизни не было красивого платья. Но тем приятнее будет, когда оно наконец появится, правда? А потом, я всегда могу вообразить себя в роскошном наряде. Сегодня утром, когда я уезжала из приюта, мне было так стыдно, что на мне это жуткое старое платье. У нас все девочки в них одеты. В прошлом году один торговец пожертвовал приюту триста метров этой материи. Некоторые говорили, что он просто не смог ее продать, но мне все-таки хочется думать, что он это сделал от чистого сердца. Когда я садилась в поезд, мне казалось, что на меня все смотрят и все меня жалеют. Ну, тогда я представила, что на мне красивое шелковое платье голубого цвета — уж если воображаешь, то пусть это будет что-нибудь действительно стоящее. И еще большая шляпа с цветами и страусовыми перьями, лайковые перчатки, элегантные туфельки, да еще к тому же золотые часы. Мне сразу стало лучше, и всю дорогу до вашего острова я была в прекрасном настроении. А когда поезд погрузился на паром, меня нисколько не укачало. И миссис Спенсер тоже не укачало, хотя обычно ее укачивает. Ей просто некогда было плохо себя чувствовать, так как все время приходилось следить, чтобы я не упала за борт. Она сказала, что никогда не видела девочку, которая бы поминутно куда-то исчезала так, как я. Ну и что ж, что я исчезала — зато ее не укачало, а это тоже хорошо, правда? Мне хотелось рассмотреть паром получше — неизвестно, когда мне придется снова плыть на пароме. Ой, сколько вишен, и все в цвету! У вас на острове уйма цветов! Я уже его полюбила и страшно рада, что буду здесь жить. Я и раньше слышала, что остров Принца Эдуарда — очень красивое место, и я не раз воображала, как бы я там жила, но мне и в голову не приходило, что это случится на самом деле. Как это прекрасно, когда твои мечты осуществляются, правда? А какие у вас странные красные дороги. Когда мы в Шарлоттауне сели на поезд и я увидела в окне эти красные дороги, я спросила миссис Спенсер, отчего они такие, но она сказала, что не знает и чтобы я больше не приставала к ней с вопросами. Она сказала, что я уже задала ей, по крайней мере, тысячу. Может, и задала, но как же узнать про то, чего не знаешь, не задавая вопросов? Отчего же все-таки эти дороги красные?

— Отчего? Не знаю, — ответил Мэтью.

— Ну что ж, придется это как-нибудь выяснить. Как интересно, что столько еще предстоит узнать, правда? Я просто счастлива, что живу в таком интересном мире. А если бы мы про него все заранее знали, то было бы совсем не так интересно. Тогда не было бы простора для воображения. Вам не кажется, что я слишком много болтаю? Мне всегда говорят, что я слишком много болтаю. Может быть, мне лучше помолчать? Если вы мне скажете, то я буду молчать. Я могу, если постараюсь, хотя это и нелегко.

Мэтью, к своему собственному удивлению, слушал ее с удовольствием. Как и большинство молчунов, он ничего не имел против разговорчивых людей, лишь бы они разговаривали сами и не требовали ответов от собеседника. Но он никогда бы не поверил, что сможет так хорошо себя чувствовать в обществе незнакомой девочки. Он и взрослых-то женщин опасался, а уж девочки на него и вовсе страх наводили. Он терпеть не мог их манеру робко проходить мимо, словно ожидая, что он их проглотит, едва они осмелятся раскрыть рот. Так полагалось вести себя воспитанным девочкам из Эвонли. Но эта конопатая девчушка была совсем другой, и хотя его медлительному мозгу было трудно уследить за ее резво скачущими мыслями, он подумал, что ее болтовня ему вроде как по вкусу. Поэтому он сказал со своей обычной застенчивостью:

— Да нет, разговаривай сколько тебе хочется. Мне все равно.

— Как это замечательно! Я уверена, что мы с вами поладим. Когда хочется поговорить, так приятно дать себе волю и знать, что никто не скажет: «Ребенка должно быть видно, но не слышно». Сколько мне раз это говорили — наверное, миллион. И еще надо мной смеются за то, что я использую длинные умные слова. Но как же можно выразить умные мысли, если не умными словами?

— И вправду, — отозвался Мэтью.

— Миссис Спенсер сказала, что язык у меня, наверно, болтается с двух сторон, а прикреплен только в серединке. Но это вовсе не так — он прочно прикреплен с заднего конца. Миссис Спенсер сказала, что ваша ферма называется Грингейбл и что вокруг нее много деревьев. Как же я обрадовалась! Я просто обожаю деревья. А около приюта их совсем нет — только несколько чахлых саженцев, каждый в чем-то вроде побеленной клетки. Просто плакать хотелось, глядя на них. Я им говорила: «Бедняжечки, как же мне вас жалко! Если бы вы стояли в лесу и кругом были большие деревья, поверх ваших корней рос мох и колокольчики, неподалеку журчал ручей, а на ваших ветках пели птицы — вот тогда бы вы быстро выросли. А здесь у вас просто не получается. Бедные деревца, я представляю себе, как вам плохо». И все-таки мне было жалко с ними расставаться. Привыкаешь ко всему живому, даже к деревьям, правда? А около Грингейбла случайно нет ручья? Я забыла спросить у миссис Спенсер.

— Ну как же, есть, прямо рядом с домом.

— Ой, правда? Я всю жизнь мечтала жить возле ручья, но не думала, что так и случится. Мечты ведь не очень часто сбываются, правда? А сейчас я почти счастлива. Я не могу быть абсолютно счастлива, потому что… ну какого, по-вашему, цвета эти волосы? — Она перекинула одну косичку на грудь.

Мэтью не очень разбирался в оттенках женских волос, но тут сомнений быть не могло.

— Рыжие.

Девочка со вздохом убрала косичку обратно. Вздох этот шел из самой глубины ее души и, казалось, вобрал в себя все людские горести.

— Да, рыжие, — обреченно подтвердила она. — Вот поэтому я и не могу быть абсолютно счастлива. Как можно быть абсолютно счастливой, если у тебя рыжие волосы? Все остальное меня не так огорчает — веснушки там, зеленые глаза, худоба. Я могу вообразить, что ничего этого нет. Я могу вообразить, что у меня цвет лица — свежайший, кровь с молоком, и лучистые синие глаза. Но никак не могу представить, что у меня другого цвета волосы. Как ни стараюсь. Я говорю себе: «У меня замечательные волосы, черные как вороново крыло». Но ничего не получается. Я все равно знаю, что они рыжие, и сердце мое разрывается от горя. Я буду страдать из-за этого до конца своих дней. Я как-то читала про девушку, которая страдала всю жизнь, только не из-за рыжих волос. Волосы у нее были как червонное золото, а лицо как перламутр. Что это такое — перламутр? Я так и не узнала. Вы не знаете?

— Нет, не знаю, — ответил Мэтью, у которого начинала кружиться голова. У него появилось чувство, какое он однажды испытал ребенком, когда приятель уговорил его покататься на карусели.

— Наверное, это что-то красивое, потому что про ту девушку говорилось, что она божественно красива. Вы никогда не пробовали представить, как себя чувствует человек, которого природа наделила божественной красотой?

— Нет, не пробовал, — признался Мэтью.

— А я пробовала — и не один раз. Если бы вам предложили, что бы вы выбрали: божественную красоту, ослепительный ум или ангельский характер?

— Ну, не знаю…

— Вот и я тоже не знаю. Никак не могу решить. Но это не так уж важно, все равно ничего такого у меня нет и никогда не будет. Уж ангельского характера — точно. Миссис Спенсер сказала… Ой, мистер Кутберт! Мистер Кутберт!

Миссис Спенсер, разумеется, не говорила ничего подобного, девочка не вывалилась из коляски, а Мэтью не сделал ничего ошеломляющего. Просто за поворотом дороги начиналась Аллея.

Местные жители называли Аллеей участок дороги, над которым смыкались кроны огромных яблонь. Много лет назад их посадил здесь один фермер с оригинальным складом ума. Мэтью и девочка оказались под пологом ароматных белых цветов. В Аллее царил сиреневый полумрак, а далеко впереди виднелось окрашенное закатным багрянцем небо — словно огромное красное окно в кафедральном соборе.

Девочка, казалось, от восхищения потеряла дар речи. Она откинулась на спинку сиденья, стиснула перед собой руки и в немом восторге глядела на роскошный белый балдахин. Даже когда они выехали из Аллеи и стали спускаться по пологому склону к Ньюбриджу, она продолжала сидеть, молчаливая, неподвижная. Ее глаза были устремлены на закат, и, казалось, на этом золотисто-багряном фоне перед ней представали чудные видения. Так, в полном молчании, они и проехали через деревушку Ньюбридж, где на них лаяли собаки, где им вслед что-то кричали и свистели ребятишки, а в окнах виднелись любопытные лица. Они проехали еще три мили, а девочка все молчала. Видимо, молчать она могла так же самозабвенно, как и разговаривать.

— Ты, наверное, устала и проголодалась, — произнес наконец Мэтью, которому не пришло в голову никакого другого объяснения ее столь длительному молчанию. — Мы скоро приедем, осталась всего одна миля.

Девочка словно вышла из транса, глубоко вздохнула и посмотрела на него отсутствующими мечтательными глазами.

— Мистер Кутберт, — прошептала она, — что это было такое — то белое место, через которой мы проехали?

— Белое? Аллея, что ли? — поразмыслив, отозвался Мэтью. — Красивое местечко.

— Красивое местечко! Это совсем неподходящие слова! Оно — изумительное, необыкновенное. В первый раз я увидела совершенство, красоту, к которой воображение не может ничего добавить. Мне даже стало больно вот здесь, — она положила руку себе на грудь, — но это была блаженная боль. Вы когда-нибудь испытывали блаженную боль, мистер Кутберт?

— Да нет, что-то не припоминаю.

— А я много раз. Когда я вижу что-то царственно прекрасное. Но почему же такое замечательное место называется так скучно — Аллея? Это же просто ничего не значит. Его нужно назвать — сейчас подумаю — Белый Восторг. Правда, красиво? Чувствуется воображение. Когда мне не нравится название места или человека, я сама даю им имя. Пусть для других это будет Аллея, а для меня — Белый Восторг. Неужели до нашего дома осталась только одна миля? Я и рада и огорчена. Огорчена, потому что мы ехали по таким красивым местам, а я всегда огорчаюсь, когда кончается что-нибудь красивое. Дальше, может, будет что-нибудь еще лучше, но ведь может и не быть. Чаще всего не бывает. И я рада, что мы подъезжаем к дому. Знаете, у меня ведь никогда не было своего дома. У меня опять так блаженно заныло в груди — просто от мысли, что я сейчас приеду домой. Ой, как красиво!

Они въехали на вершину холма, и внизу открылся длинный, как река, извилистый пруд. Через него был переброшен мост, и от моста до дальнего конца пруда, где янтарного цвета дюны отделяли его от темно-синего простора залива, вода переливалась нежно-лиловым, розовым, прозрачно-зеленым и множеством других оттенков, которым даже нет названия в человеческом языке. С ближней стороны от моста вдоль берега пруда росли высокие ели и клены, и в темно-зеленой воде отражались их колеблющиеся тени. Кое-где над гладью склонялась дикая слива, похожая на девушку в белом, которая смотрит на собственное отражение в воде. Со стороны болота на ближайшем конце пруда доносился унылый и стройный хор лягушек. На противоположном склоне из цветущего яблоневого сада выглядывал маленький серый домик, и хотя еще не совсем стемнело, в одном из окон горел свет.

— Это пруд Барри, — сообщил Мэтью.

— Ой, мне это название тоже не нравится! Я буду звать его Лучезарное озеро. Ну вот, у меня замерло сердце. Значит, это хорошее название. Когда я придумываю идеальное название, у меня всегда сердце замирает от радости. А у вас так бывает? Мэтью задумался.

— Пожалуй, что да. У меня тоже становится радостно на сердце, когда я орудую лопатой, спасаю огуречные грядки от этих противных белых личинок. Терпеть их не могу.

— Нет, это какая-то другая радость. Я не вижу связи между личинками и лучезарными озерами. А почему этот пруд зовут прудом Барри?

— Да, наверное, потому, что мистер Барри живет вон в том доме. А вон за тем громадным кустом — Грингейбл. Только его отсюда не видно. Надо проехать по мосту, а потом по дороге. Так что еще будет с полмили.

— А у мистера Барри есть дочки? Примерно моих лет?

— Есть одна. Лет одиннадцати. Ее зовут Диана.

— Да? Какое красивое имя.

— Вот уж не знаю. По мне, так в нем есть что-то чудное. Я больше люблю простые имена, как Джейн или Мери. Но когда родилась Диана, у них в доме снимал комнату школьный учитель, и они попросили его выбрать для ребенка имя. Вот он и назвал ее Дианой.

— Жалко, что такого учителя не оказалось поблизости, когда родилась я… Ой, вот уже и мост! Я закрою глаза. Я боюсь мостов. Мне всегда кажется, что как раз когда мы доедем до середины, мост рухнет как карточный домик. Вот я и закрываю глаза. Но всегда приоткрываю их, когда мы подъезжаем к середине, потому что если уж мы рухнем, мне хочется видеть, как это произойдет. А как весело стучат колеса по мосту! Я ужасно люблю этот стук. Ну вот, теперь можно открыть глаза. Спокойной ночи, дорогое Лучезарное озеро! Я всегда желаю доброй ночи всему, что люблю, словно они люди. Мне кажется, что им это нравится. Вот и вода как будто улыбается мне.

Когда они проехали последний поворот, Мэтью сказал:

— Ну, мы почти что дома. Вон там…

— Нет-нет, не говорите, — перебила его девочка, хватая за поднятую руку и закрывая глаза, чтобы не видеть, куда он показывает. — Я хочу сама догадаться. Мне кажется, что я узнаю Грингейбл.

Она открыла глаза и огляделась. Они были как раз на вершине холма.

Солнце уже село, но в сумеречном свете внизу отчетливо виднелась небольшая долина, а за ней пологий склон, по которому разбежались уютные сельские домики. Детские глаза перебегали с одного домика на другой и наконец остановились на том, который стоял на отшибе, далеко от дороги, в окружении цветущих деревьев. Прямо над домом в чистом лиловом небе маняще сверкала одинокая яркая звезда.

— Это он, правда? — спросила девочка, показывая пальцем.

Мэтью в восторге шлепнул кобылку вожжами.

— Угадала! Тебе его, наверное, описала миссис Спенсер?

— Нет, честное слово, не описывала. То, что она мне про него рассказала, подходит для любого дома. Я не знала, какой он. Но я, как только его увидела, почувствовала, что это мой дом. Мне все кажется, что это сон. Знаете, у меня, наверное, вся рука покрыта синяками — я весь день щиплю себя за руку. У меня то и дело появляется жуткое чувство, что мне все это снится. Вот я и щиплю — чтобы убедиться, что я не сплю. А потом мне приходит в голову, что даже если это сон, то лучше подольше не просыпаться, и тогда я перестаю себя щипать. Но все это на самом деле, и мы уже почти дома.

Она издала блаженный вздох и замолчала. Мэтью поежился. Он был рад, что Марилле, а не ему предстоит сказать бедняжке, что ей не придется жить в этом доме. Они переехали ложбину Линдов, где было уже совсем темно. Но не настолько, чтобы миссис Рэйчел не смогла разглядеть коляску со своего поста у окошка. Вскоре они свернули на дорожку, которая вела к Грингейблу. Чем ближе они подъезжали к дому, тем больше у Мэтью сжималось сердце при мысли о том, что сейчас девочка все узнает. Он думал не о себе, и не о Марилле, и не о том, сколько им предстоит хлопот из-за этой ошибки, он думал о разочаровании, какое сейчас постигнет бедную девочку. Когда он представлял себе, как этот радостный свет потухнет у нее в глазах, ему делалось так нехорошо, словно он собирался кого-то убить. Точно такое же чувство появлялось у него, когда ему предстояло зарезать свинью, или овцу, или еще какую-нибудь божью тварь.

Во дворе было совершенно темно, только слышался шорох листьев на тополях.

— Послушайте, как деревья разговаривают во сне, — прошептала девочка. — Им, наверное, снятся приятные сны.

Затем, крепко держа в руке саквояж, в котором помещались «все ее пожитки», она пошла за Мэтью в дом.