"Верная Рука" - читать интересную книгу автора (Май Карл)

Глава II КОЛЬМА ПУШИ

На следующий день после того, как мы покинули ферму Харбора, лошадь Трескова оступилась, упала и сбросила седока, но тут же поднялась и понеслась дальше. Одна нога полицейского зацепилась в стремени, и лошадь проволокла его несколько метров по земле. Хотя мы быстро помогли ему и остановили резвое животное, но все же предотвратить удар копытом не удалось. К счастью, он пришелся не на голову, а на плечо. На месте удара очень скоро появилась опухоль, Тресков ощутил, что у него онемела половина тела. Теперь он едва мог двигать ногой, то есть ехать верхом был не в состоянии, а это означало, что мы не могли двигаться дальше.

На наше счастье, поблизости был ручей, и мы перенесли Трескова к нему, а потом разбили лагерь.

Виннету осмотрел раненого. Кости не были повреждены, но место, куда ударило копыто, не только вспухло, но и побагровело. Мы сделали холодный компресс и попробовали вправить Трескову сустав, но он буквально взвыл. У нашего бравого полицейского было много разных достоинств, но терпеливость не входила в их число, увы… Впрочем, не он один не умел мужественно переносить боль, по моим наблюдениям, никто из представителей белой расы не может похвастаться этим, во всяком случае, в сравнении с индейцами.

Он стонал при каждом нашем прикосновении к ране и при каждом собственном движении; впрочем, мы на это особого внимания не обращали, тем более что онемение у него прошло. Он мог шевелить рукой и ногой уже на следующий день. Через два дня опухоль была едва видна, боль утихала, и мы решили двигаться дальше.

Это досадное происшествие стоило нам трех дней, и наверстать их было никак нельзя. Олд Шурхэнд с момента своего прибытия в парк забрался так далеко, что мы были уже почти готовы отказаться от мысли догнать его.

И все же не делать этого было никак нельзя. Шурхэнд был один, а за ним шли люди, которым он не доверял. Если бы он знал, что Генерал направляется в ту же сторону и даже в в тот же самый парк, он бы, разумеется, принял какие-то меры предосторожности, но он этого не знал. Я опасался и Олд Уоббла, а кроме того, мне не было точно известно, куда именно движется король ковбоев и его спутники, у меня были лишь смутные предположения на этот счет. Вполне могло быть и так, что он идет за нами по пятам, одержимый планами мести. То обстоятельство, что его лошадь была у нас, хотя по существу ничего не меняло, но все же немного сдерживало его. И вот теперь эта трехдневная задержка давала ему возможность свести все наше преимущество на нет.

Мне надо было подумать и о Тибо-така. О цели его поездки мы по-прежнему не знали ничего наверняка, но то, что он направлялся в Форт-Уоллес, было ложью. Я, как и Виннету, полагал, что белый шаман был послан Генералом в Колорадо по дороге, неизвестной никому из нас. Там они должны были в каком-то определенном месте встретиться. Но один человек, который к тому же вез с собой жену и поэтому был затруднен в любом маневре, никаких опасений не вызывал.

Так что дальше мы двигались с большей осторожностью, прошли вдоль границы и значительно углубились на территорию Колорадо без каких-либо помех. Никаких следов присутствия в этих краях тех, кого мы опасались, нам не встретилось. Мы находились теперь вблизи Стремительного ручья. Виннету знал там старый, давно заброшенный лагерь, до которого мы намеревались добраться к вечеру. Там, по описанию апача, бил неиссякающий ключ, а само место стоянки было окружено каменной грядой. Камни лежали так, как будто окрестные жители специально притащили их сюда со своих полей и уложили по кругу друг на друга. Это было прекрасным укрытием от возможного нападения.

Вскоре после полудня мы заметили следы приблизительно двадцати конных, которые пришли с северо-запада и, казалось, также направлялись к Стремительному ручью. По следам было видно, что лошади — подкованные, и это обстоятельство плюс то, в каком хаотичном порядке они двигались, позволяло предположить, что всадники были белыми людьми. Мы отправились по их следам, хотя они уводили нас несколько от того направления, которое нужно было нам самим. Но на Диком Западе не выяснить, кому принадлежит встретившийся в пути след, — непростительная небрежность, здесь человек всегда должен знать, чего он может ожидать от другого.

То, что они шли к горам, само собой разумелось: в то -время очень много говорилось о встречающихся там довольно значительных месторождениях золота и еще более крупных — серебра. Вероятнее всего, это были следы одной из расплодившихся, как грибы, в последнее время групп авантюристов, которые собираются, едва услышав подобные слухи, а затем так же быстро расходятся. В эти не то шайки бандитов, не то артели золотодобытчиков стекаются самые отчаянные и бессовестные бродяги, которые хотят от жизни всего и сразу, но, конечно же, не умеют ничего добиваться.

Следы были, по крайней мере, пятичасовой давности. Таким образом, у нас были все основания полагать, что сегодня мы с этими людьми не встретимся. Мы следовали за ними без опасений, пока не дошли до того места, где они останавливались. Множество выброшенных ими консервных банок говорило о том, что здесь они отдыхали примерно в полдень. Мы спешились, чтобы тщательно осмотреть место, но не нашли ничего, что бы дало повод для беспокойства.

Дик Хаммердал поднял бутылку, поднес ее к свету и, обнаружив, что в ней остался еще глоток, отправил его в рот. Но быстро отбросил бутылку. Скривившись и сплюнув, он с отвращением сказал:

— Фу ты! Вода, затхлая, старая, теплая вода! А я-то думал, что нашел глоток старого доброго бренди. Это не могли быть джентльмены! Кто таскает с собой бутылку с одной водой, того я презираю — я, нормальный мужчина! Ты тоже так думаешь, Пит Холберс, старый енот?

— Хм, — проворчал долговязый. — Если ты ожидал найти выпивку, то я от души тебя жалею! Ты, значит, думал, что здесь, на Западе, кто-то способен подложить тебе под нос полную бутылочку бренди?

— Полную или пустую — какая разница, если бы в ней с самого начала был бренди. Но вода! Подсовывать ее мне — это же просто мерзко!

Люди умные потому таковыми и слывут, что, хотя и не всегда, но чаще всего все же избегают того, чтобы делать глупости. А мы? О других я умолчу, но то, что и Виннету, и я не осмотрели с самого начала эту бутылку — с нашей стороны было непростительной глупостью. О пустых консервных банках, в общем-то, сказать нечего, но бутылка должна была привлечь наше внимание. Ее таскали с собой не ради бренди, она была флягой, которую наполнили и положили в седельную сумку, чтобы, когда поблизости не окажется реки, утолить жажду. На Диком Западе в то время бутылки, конечно, не были диковинкой, но их все же не выбрасывали, а поднимали. Безусловно, и эта была не выброшена за ненадобностью, а просто забыта. Это и сурку понятно. Когда хозяин заметит пропажу и вернется, чтобы забрать бутылку, он обнаружит и нас. Вот о чем следовало подумать и чего мы не сделали. Сейчас я могу только отругать себя за тогдашнюю невнимательность. Ее последствия, конечно, не заставили себя ждать.

Люди стояли на этом месте около двух часов, и было это часа два назад. Мы шли по их следам вперед еще, может быть, полчаса по заросшей травой прерии, пока на горизонте с обеих сторон не показались кусты, а справа за ними — залесенная возвышенность, предгорье Сэндитолс, за которым поблескивала река. К ней мы и собирались выйти. Виннету указал на возвышенность и сказал:

— Когда придет время разбивать лагерь, мы должны быть там, за горой. Мой брат пойдет за мной! — И он направился вверх.

— А эти следы? — спросил я. — Мы что, оставим их?

— Сегодня — да. Но завтра, я уверен, мы увидим их снова.

Его расчет был бы верен, не соверши мы промашки с бутылкой. Ничего не подозревая, ни о чем не догадываясь, мы стремились поскорее достигнуть рокового для нас лагеря.

Дальше мы продвигались сквозь кусты и через час достигли горы, за которой начиналась целая горная цепь. Апач скакал первым, а мы — за ним и к вечеру оказались в широкой, полого поднимающейся долине, посреди которой блестело озерцо. Над его поверхностью играли бесчисленные маленькие рыбки. Вокруг росли тенистые деревья, порознь или группками, а на противоположном берегу озерца мы разглядели сквозь заросли нагромождения камней, которые издалека казались руинами древнего города.

— Мне кажется, это и есть тот самый лагерь, — сказал Виннету. — Здесь мы будем в безопасности от любого нападения, если выставим караул при входе в долину.

Он был, как всегда, прав. Едва ли где-нибудь поблизости можно было найти другое место, более подходящее для безопасной стоянки. Парадокс, но самые, на первый взгляд, спокойные и удобные места очень часто таят в себе нечто коварное — это известно любому вестмену, а мы об этом тогда так легкомысленно забыли, за что и были наказаны.

Но этот урок жизнь преподала нам немного позже, а пока мы скакали по мягкой земле, которая почти полностью скрадывала цокот копыт, друг за другом, вдоль озерца. Вдруг Виннету, ехавший во главе отряда, резко остановился и поднял палец, требуя молчания. Он прислушался.

Мы последовали его примеру. С противоположной от нас стороны каменной гряды доносились какие-то звуки. С расстояния, на котором мы от нее находились, они были едва слышны… Апач спешился и подал мне знак сделать то же самое. Мы оставили лошадей своим спутникам и начали медленно подкрадываться к камням. Чем ближе мы подползали, тем отчетливей становились эти звуки. Высокий мужской тенор или же очень низкий женский альт на одном из индейских языков пел медленную и жалобную песню. Ее нельзя было назвать индейской, но в то же время она и не обладала мелодией в нашем понимании, краснокожий исполнитель добивался чего-то среднего: мелодия бледнолицых окрашивалась языком и манерой петь индейцев. Я мог побиться об заклад, что поющий, он или она, и слова и мелодию выдумал сам. Это была в общем весьма незамысловатая песенка, которая, однако, независимо от воли исполнителя, исходила из его души и иногда отчего-то замирала так же загадочно, как и начиналась снова.

Мы подползли еще ближе и взглянули через узкую щель в большом камне.

— Уфф, уфф! — сказал Виннету неожиданно — почти в полный голос.

— Уфф, уфф! — сказал я тоже, потому что был удивлен не меньше его.

Совсем близко к камню, за которым мы затаились, сидел индеец, очень похожий на… Виннету, вождя апачей!

Его голова была непокрыта. У него были такие же, как у Виннету, длинные темные волосы, заплетенные в косу, спускавшуюся до самой земли. Охотничий костюм его был из кожи, а ноги обуты в мокасины. Вокруг пояса индеец повязал пестрое одеяло, поверх которого, кроме ножа, не было видно никакого оружия. Рядом с ним на земле лежала двустволка. На дереве при помощи шнурков и ремней были развешаны различные вещи, но ни одна из них не могла бы принадлежать шаману.

Этот индеец был старше апача, но и теперь можно было заметить, что когда-то он определенно слыл красавцем. Черты его лица казались строгими и серьезными, но было в нем нечто, что невольно наводило наши мысли на сравнение его облика с обликом… нежной, женственной скво. Мне уже не казалось, что этот краснокожий напоминает Виннету, меня вдруг непонятно почему охватило чувство, описать которое сложно, почти невозможно. Я столкнулся с какой-то загадкой, ускользающим, завуалированным образом, и за эту вуаль заглянуть было никак нельзя.

Краснокожий все еще пел вполголоса. Но как странно соединялась эта тихая, чувственная песня с его смелым, волевым лицом! Как могла жесткая, неумолимая складка этих полных губ сочетаться с необычайно мягким и теплым блеском его глаз, глаз, относительно которых я могу утверждать, что они были совершенно черными, хотя, как известно, черных в полном смысле этого слова глаз просто не существует. Этот краснокожий явно не тот, кем хотел казаться, но догадаться о том, кто он на самом деле, было никак невозможно! Видел ли я его когда-нибудь раньше? — спросил я себя. Или ни разу, или сто раз! Он был для меня загадкой, но почему — этого я тогда, конечно, объяснить никак не мог.

Виннету поднял руку и прошептал: «Кольма Пуши!»

Его глаза были широко раскрыты, казалось, он хотел рассмотреть мельчайшие черточки лица этого индейца. Такой взгляд я редко видел у апача.

Кольма Пуши! Значит, я угадал: мы встретили действительно загадочную личность. Мы много раз слышали о том, что наверху, в парках, живет индеец, которого близко не знает никто, он не принадлежит ни к одному из известных племен и гордо отказывается от любой формы общения. Он охотится то здесь, то там, а когда невзначай встретится с кем-нибудь, то тут же исчезает неведомо куда, как шиллеровская «Девушка-чужестранка», так же быстро, как и появляется. Никогда он не проявлял никакой враждебности ни по отношению к краснокожим, ни по отношению к белым, но вряд ли кто может похвалиться, что был его спутником хотя бы в течение суток. Одни видели его на коне, другие — пешим, но всегда у видевших возникало ощущение, что его оружие в любом случае сумеет найти обидчика, и поэтому с ним никто не шутил. Он был и для индейцев, и для белых нейтральным и как бы неприкосновенным человеком. Говорят, он стал таким нелюдимым после того, как однажды в гневе стал возражать Великому Маниту и тем самым вызвал его месть. Есть индейцы, утверждающие, будто этот краснокожий и вовсе даже не человек, а дух одного знаменитого вождя, которого Маниту отослал с полей вечной охоты обратно, чтобы тот разузнал, как там внизу живется его краснокожим детям. Нет никого, кто бы знал его имя, данное ему от рождения, но поскольку каждая вещь и каждый человек должны как-то называться, то его прозвали за непроницаемо темные, как ночной мрак, глаза Кольма Пуши, что и значило — Темный Глаз или Черный Глаз. Кто именно дал ему это имя, так к нему подходившее, этого тоже никто не знает.

И вот этот самый загадочный из индейцев был сейчас перед нами. Виннету его не знал, даже ни разу не видел прежде, но тем не менее был абсолютно уверен, что это и есть Кольма Пуши. Мне и в голову не пришло усомниться в правильности этого утверждения, каждый, кому этот краснокожий попался бы на глаза и кто хоть раз слышал что-нибудь о Кольма Пуши, с первого же взгляда определил бы, что это именно он, и никто другой.

Мы совсем не намеревались долго слушать его пение и, кроме того, не хотели заставлять наших спутников ждать, поэтому вышли из-за укрытия, подняв шум.

Молниеносным движением Кольма Пуши выхватил свое ружье, направил его на нас, щелкнул курком и крикнул:

— Уфф! Два человека! Кто вы?

Это прозвучало столь же повелительно, сколь и кратко. Виннету уже открыл было рот, чтобы ответить; но тут с Кольма Пуши произошла неожиданная перемена. Он опустил ружье, и, держа его одной рукой, упер приклад в землю, вытянул другую руку в приветствии и прокричал:

— Инчу-Чуна! Инчу-Чуна, вождь апа… Впрочем нет, это не Инчу-Чуна, это может быть только Виннету, его сын, еще более прославленный, более великий, чем отец!

— Ты знал Инчу-Чуну, моего отца? — спросил Виннету.

Казалось, он размышлял — признать это или не признать. Наконец ответил:

— Да, я его знал, я видел его однажды или дважды, и ты — его подобие.

Голос Кольма Пуши звучал мягко и одновременно сильно, решительно, он был еще звонче, еще богаче оттенками, чем у апача, но высоким, почти, как у женщины.

— Да это я — Виннету, ты узнал меня. А тебя зовут Кольма Пуши?

— Знает ли меня Виннету?

— Нет. Я даже не видел тебя ни разу. Я угадал это. Разрешит ли нам Кольма Пуши, о котором мы всегда слышали только хорошее, сесть с ним рядом?

Индеец пробежал глазами и по мне. Потом бросил на меня еще один взгляд — резкий, пытливый, — и ответил:

— И я тоже слышал много хорошего о Виннету. Я знаю, что часто с ним бывает один бледнолицый, никогда не совершивший ни одного дурного дела, и зовут его Олд Шеттерхэнд. Это тот бледнолицый?

— Да, это он, — сказал Виннету.

— Тогда садитесь рядом и будьте гостями Кольма Пуши.

И он протянул нам руку, которая показалась мне необычайно маленькой.

— Мы здесь не одни. Наши спутники ожидают нас за камнями у воды. Можно ли им подойти сюда?

— Великий Маниту создал землю для добрых людей. Если здесь места хватит для всех, то приведи их сюда.

Я пошел за ними.

С другой стороны в каменной гряде был довольно широкий проход, которым мы на этот раз и воспользовались. Когда мы вошли в круг, то увидели Виннету и Кольма Пуши, сидящих друг подле друга под деревом. Кольма Пуши посмотрел на нас выжидательно. Его взгляд скользил по нашим спутникам с любопытством, какое обычно выказывают по отношению к незнакомым людям, задерживаясь на короткое мгновение на каждом из нас; когда он миновал Апаначку, то вдруг вернулся и остановился на нем, как зачарованный. Кольма Пуши толчком оторвался от земли, словно под действием невидимой силы; не опуская глаз ни на секунду, он сделал несколько шагов к Апаначке и остановился, следя за каждым движением молодого индейца с неописуемым напряжением. Потом быстро подошел к нему совсем близко и спросил, почти заикаясь:

— Кто, кто ты? Скажи, скажи мне!

— Я — Апаначка, прежде вождь найини-команчей, а теперь канеа-команчей, — ответил наш друг.

— И что ты ищешь здесь, в Колорадо?

— Я направлялся на север, чтобы посетить священную каменоломню, но встретил Виннету и Олд Шеттерхэнда, а они шли в горы. Я изменил свой путь и последовал за ними.

— Уфф, уфф! Вождь команчей! Этого не может быть, не может быть!

И он уставился на Апаначку так пристально, что тот не выдержал и спросил:

— Ты знаешь меня? Ты меня когда-то уже видел?

— Я должен был, должен был тебя увидеть! Ведь это уже было во сне, во сне моей давно минувшей юности!

После этих слов он успокоился, словно выплеснув наконец что-то давно его терзавшее, и протянул вождю руку со словами:

— Будь тоже моим гостем! Сегодня такой день, какой редко бывает.

Он снова повернулся к Виннету, рядом с которым сидел теперь я, и, не переставая следить глазами за Апаначкой, вернулся на свое место. Выражение его лица при этом было таким мечтательным, что, казалось, он снова был в «снах своей юности». Подобное поведение редко встречается среди индейцев, и оно не осталось незамеченным. Не ускользнула его странность и от нас с Виннету, но мы ничем этого не показали, настолько озадачила нас эта сцена.

Лошади были отправлены на водопой и затем пастись в траве. Двое наших собрали сухого хвороста для костра, и мы разожгли его, как стемнело. Пит Холберс тут же ушел в дозор. Его должен был сменить Тресков, за ним — все остальные…

Мы сидели, расположившись большим кругом, в центре которого горел огонь. Потом мы вынули свой провиант и предложили Кольма Пуши присоединиться к нам, полагая, что у него нет вообще никакой еды.

— Мой брат ведет себя как друг Кольма, — сказал он. — Но я тоже могу дать ему мяса, оно очень сытное.

— Откуда у тебя мясо? — спросил я.

— Его помог мне добыть мой конь.

— Почему ты не привел его сюда?

— Потому что я не собирался здесь оставаться, а хотел двигаться дальше. Мой конь находится там, где для него безопасней, чем здесь.

— Ты не считаешь это место безопасным?

— Для одного человека — нет, но вас много, и вы выставили караул. Вам нечего бояться.

Я бы охотно продолжил обсуждать эту тему, но он вел себя все же как не слишком разговорчивый человек, и я отказался от дальнейших вопросов. Он спросил, куда мы движемся. Когда же узнал, что целью нашего путешествия является парк Сент-Луис, то стал еще молчаливее, чем был раньше. Это нас не поразило и не обидело. На Диком Западе по отношению к людям мало тебе знакомым надо быть еще более осторожным, чем где бы то ни было в другом месте. Только Дик Хаммердал был недоволен тем, что мы так мало узнали от странного индейца, ему не терпелось выяснить побольше, и он спросил в своей обычной, располагающей к доверию манере;

— Мой краснокожий брат слышал, что мы пришли из Канзаса. Позволено ли будет нам узнать, откуда пришел он сам?

— Кольма Пуши приходит отсюда и уходит туда. Он как ветер и может выбрать любой путь, — последовал весьма загадочный ответ.

— И куда он пойдет отсюда?

— Сюда и туда, смотря куда направится его конь.

— Well! Или сюда, или туда — какая разница! Ладно, но человек должен по крайней мере знать, куда скачет его конь? Или нет?

— Если это знает Кольма Пуши, то другим знать не обязательно.

— Ох! А для меня нельзя сделать исключение?

— Нет.

— Что ж, сказано откровенно. Однако и грубо! А ты, Пит Холберс, старый енот, этого не нахо…

Только тут он заметил, что Пита нет рядом, и проглотил последнее слово. Кольма Пуши сказал строго:

— Бледнолицый, которого зовут Хаммердал, назвал меня грубым. Но разве учтиво — желать, чтобы я открывал рот, когда я хочу держать его закрытым? Толстый человек, кажется, плохо знаком с Западом. Здесь всегда лучше, чтобы никто не знал, откуда человек идет и куда. Кто молчит о цели своего путешествия, тот не спешит к опасности, может быть, ожидающей его там. Хаммердал в его годы мог бы уже понять это.

— Спасибо, — смеясь, ответил тот, получив такую строгую отповедь. — Жаль, ужасно жаль, мистер Кольма Пуши, что вы не школьный учитель! У вас есть для этого все способности! Впрочем, я ничего дурного не имел в виду. Вы мне чрезвычайно понравились, и я буду только рад, если ваш путь совпадет с нашим. Вот почему я спросил.

— Что мой толстый белый друг не подразумевал ничего дурного, я знаю, иначе бы я вообще ничего ему не ответил. Совпадут или нет наши пути, выяснится само собой, а потом уже я решу, идти ли мне с вами вместе. Хуг!

На том эта странная беседа и закончилась. Мы собирались вставать назавтра очень рано и потому скоро легли спать. Когда Пит Холберс, которого сменил Тресков, вернулся в лагерь, все уже спали.

Как долго я спал — не знаю, но разбудили меня дикие крики. Как только я открыл глаза, то увидел на мгновение стоящего надо мной человека, который замахивался прикладом. Я не успел и пальцем пошевелить, как на меня обрушился удар, и я потерял сознание.

Любезный читатель, я знаю: ты — столь чувствительная и тонкая натура, что сможешь мне посочувствовать. Вот как это обычно бывает после подобных происшествий: человек приходит в себя и донимает, что беспечность обходится очень часто дороже всего на свете. Но и это понимание — очень смутное, ибо пострадавший от такого удара в полном смысле слова тупоголов. Сначала ее вообще не ощущаешь, живешь словно с поленом наверху, и только после того, как в ней улягутся гул и жужжание, тебе начинает казаться, что ты обладаешь вообще не головой, а просто неким наростом над туловищем, его бесполезным продолжением, которое и приняло на себя удар. То, что это продолжение и есть, собственно говоря, голова, в голову не приходит (уж простите за нечаянный каламбур). Затем, когда гул превращается в рези и сдавливание черепа, появляется смутная догадка: а может, твой череп был втиснут наполовину или даже целиком в пресс для вина в качестве огромной пробки? Следующая стадия этого состояния — когда каждый удар пульса, с которым кровь достигает головного мозга, создает впечатление, что голова находится под трамбовкой масловыжималки или лежит на наковальне, а в черепе еще к тому же копаются львиные когти. Я понимаю, что не слишком-то подобает джентльмену описывать все ощущения после удара по голове, поэтому я резюмирую: они в конце концов сводятся к тупости в высшей степени!

После того, как я прошел все стадии этого процесса, увидел все существующие в природе цвета, может быть, даже и рентгеновские лучи перед глазами и прибой ста океанов прошумел в моих ушах, я не мог больше ни видеть ничего, ни слышать, не в силах был даже пошевелиться. А потом опять потерял сознание.

Когда я во второй раз пришел в себя, то почувствовал, что по-прежнему вполне владею всеми своими телесными и душевными способностями; единственное, чего я не мог утверждать точно — находится ли на моих плечах, как и прежде, голова или там вырос приклад. Мне потребовалось напряжение действительно всех сил, чтобы хотя бы открыть глаза. Но то, что я увидел, никак нельзя было назвать утешительным зрелищем.

Горел большой, очень яркий огонь, и передо мной сидел Олд Уоббл. Его полный ненависти взгляд был направлен на меня.

— Наконец-то! — вскричал он. — Вы выспались, мистер Шеттерхэнд? Вам снился я, не так ли? Я убежден, вы были в своих снах ангелом. Сейчас я вам охотно подыграю. This is clear! Вы хотите познакомиться со мной как ангел? Но давайте уточним, какой именно ангел — мести или спасения?

— Хау! — ответил я. — Я не умею актерствовать и не смогу сыграть ни ту роль, ни эту.

Меня выводило из себя то, что я должен отвечать этому человеку, но упрямое молчание было бы глупее, Я огляделся. Все мои товарищи были схвачены и связаны, даже Тресков, который стоял в дозоре. Очевидно, он был недостаточно внимателен и позволил застать себя врасплох. Слева от меня лежал Виннету, справа — толстяк Хаммердал. Оружие у нас отобрали, сумки опустошили. Из двадцати человек, сидевших вокруг нас, я не знал никого, кроме Олд Уоббла. Это были те самые люди, чьи следы мы видели вчера. Но как они очутились в лагере? Они ведь были впереди нас и взяли налево, тогда как мы повернули направо! И тут мне вспомнилась злополучная бутылка для воды, и в один миг стало ясно, какую ошибку мы совершили.

Король ковбоев сел прямо передо мной. От радости, что ему удалось меня поймать, издевательски смеялась каждая складочка, каждая морщинка на его обветренном лице. Завитки его единственной пряди длинных серых волос придавали ему сходство с гигантской Эвменидой 137, ставшей вдруг мужчиной, или Медузой Горгоной 138. И от его щупалец, как и от щупалец спрута, убежать было невозможно. Часто отблески то высоко взлетающего, то падающего пламени костра придавали ему гротескно-фантастический вид, и его длиннорукая, длинноногая фигура казалась преувеличенно зловещей. В других обстоятельствах я вполне мог поверить, будто попал в сказку. Но я имел дело с менее поэтической реальностью и вполне осознавал это.

Дать более полный ответ на его вопрос, чем тот, который он уже получил, я не мог. Он, видно, решил, что с моей стороны это наглость, и продолжил со злостью:

— Вы слишком много себе позволяете, и если будете продолжать вести себя так же, я прикажу связать вас так крепко, что кровь хлынет из вашей головы. У меня нет ни малейшего желания выслушивать ваши насмешки и оскорбления. Я не индеец! Вы понимаете, что я хочу этим сказать?

— Отлично понимаю. У вас не та натура, которую называют гуманной.

— Это еще что такое?

— Если опуститься как можно глубже в звериное царство и поискать что-то похожее на вашу натуру там, то ей будет соответствовать самое отвратительное, самое жестокое существо — вот что такое вы!

Под смех окружающих он прокричал:

— Этот парень, видно, на самом деле так глуп, что не понял меня! Я сказал: вы должны быть благодарны Богу, а заодно и мне, что я не индеец! Это только краснокожие тащат своих пленников черт-те куда, чтобы привести их к своему стойбищу. Они еще и кормят их хорошо, чтобы те смогли потом выдержать пытки пострашнее. Я с вами поступлю иначе, мы оба все-таки белые люди, и поэтому вы испытаете то же, что испытал и я в вашем обществе, когда пленникам предоставляют возможность надеяться на побег. Кто не имеет надежды на спасение и желает быстро и безболезненно умереть тот обычно использует ваше старое, затрепанное средство — злить того, кто взял вас в плен. Индейцы в таких случаях очень сожалеют потом о том, что они убили пленника во время секундного приступа гнева. Если вы имеете наглость думать, что сможете выбирать между этими «либо — либо», то ошибаетесь. Пока вы с нами, у вас не будет никакой возможности для побега, но не рассчитывайте и на то, что сможете довести меня до такого состояния, чтобы я влепил вам пулю в лоб и лишил себя удовольствия, которое получу, когда вы медленно и красиво перейдете из этой жизни в ваш пресловутый лучший мир. Ведь раньше я вас знал довольно хорошо и понимаю, что сами вы в лучший мир отправиться не можете. Мне будет достаточно одной благодарности! Можете ли вы вспомнить что-нибудь из того, о чем вы болтали во время переезда через Льяно-Эстакадо, я имею в виду ваши рассуждения о вечной жизни?

Я ничего не ответил, и он продолжал:

— На ваш взгляд, там, наверху, должно быть так чудесно, что я, как ваш лучший друг, которым был, кстати говоря, всегда, хотя вы, может быть, и считаете по-другому, просто готов разрыдаться при виде вас здесь, томящегося земной жизнью. Поэтому я открою вам двери рая, но, правда, только после маленькой неприятной процедуры, которую я для вас приготовил, заботясь исключительно о том, чтобы потустороннее великолепие показалось вам еще более желанным.

— Ничего не имею против, — заметил я как можно более равнодушным тоном.

— Я был в этом уверен! Надеюсь, что вы, относясь ко мне не менее нежно, чем я к вам, окажете мне такое удовольствие. Я просто сгораю от нетерпения — так хочется поскорее узнать, как там, наверху. Вы не хотите после зачисления в мертвецы появиться однажды передо мной как привидение и поделиться какими-нибудь любопытными сведениями? Ибо, я полагаю, вы способны на благодарность. Я гарантирую вам наилучший прием. Согласны вы на это, мистер Шеттерхэнд?

— Согласен! Я сделаю даже больше того, о чем вы просите, — я уйду к мертвым только после вас и, конечно, только в том случае, если уверюсь, что вас там окружают тысячи привидений — видеть только одно привидение, да еще мое, — это слишком мало для такого лихого парня, как вы!

— Well, я уступаю вам путь туда, — сказал он и рассмеялся. — Я знаю, что вы никогда и ни при каких обстоятельствах не теряете мужества. Но я должен сказать вам вот что: если вы сохраняете еще какую-то надежду на свое спасение, то вы плохо знаете Фреда Каттера, которого зовут еще Олд Уобблом. Я окончательно хочу свести с вами счеты, и черта, которую я подведу снизу, будет чертой через всю вашу жизнь. От этого вас не спасет даже ваша прославленная мудрость, которая вообще-то не столь велика, как вы сами думаете. Вы вчера после полудня пристрелили пса, который искал себе подобных. Во всяком случае, ваших мозгов не хватит на то, чтобы понять, что я под этим подразумеваю.

— Хау, бутылку, и больше ничего!

— Правильно! Вы, значит, догадливы. Пока не пробил ваш последний час, можете стать вполне сносным вестменом… Да, та бутылка стала для вас роковой! Было бы еще кое-что существенное в этой бутылке, а именно — ее бывшее содержимое. Но чтобы кто-то из-за пустой бутылки отправился в Страну Вечной Охоты, такого еще не бывало!

Вместо меня ответил Дик Хаммердал:

— Это нам и в голову не пришло. А вы действительно настолько наивны, что воображаете, будто мы поднесем к носу что-либо, побывавшее в ваших руках?

— Хорошо сказано, толстячок! Я вижу, вам пришла охота пошутить! Ну, так знайте: я использовал бутылку из-под выпитого виски как флягу для воды. Если вы помните, там оставался один глоток, а сейчас его уже нет, — да-да, вы верно подумали: я, как только заметил пропажу, остановился и повернул обратно. Если вам это неизвестно, то я вам сообщу: тут места, где жизнь иногда зависит от капли воды! Когда я попал в ту часть прерии, где вы разбили в полдень лагерь, то сразу же увидел вас, но опознать точно не смог. Вы поскакали дальше и прошли совсем рядом со мной, и тут я, конечно, к своей радости, понял, что вижу джентльмена, которого ищу. Я помчался как можно быстрее назад и привел моих людей. Мы шли за вами до самой этой долины, где ваш караульный оказался настолько любезен, что позволил нам на себя напасть. Мы прокрались сюда и окружили вас. Вы же спали крепким сном, сном праведников, и видели, наверное, такие замечательные вещи во сне, что нам было жалко вас будить. И мы теперь предлагаем вам поездить с нами вместе. Мистер Шеттерхэнд, к сожалению, не сможет принять в этом участие, поскольку он намеревается вообще покинуть нас. Из этой прекрасной долины он поднимется по лестнице на небо. Не пройдет и дня, как это случится. Жаль, но это, безусловно, помешает ему присоединиться к нам.

— Хватит болтать чепуху! — вмешался вдруг один из тех, кто стоял, прислонившись к дереву, скрестив руки на груди. — Что должно случиться, то и случится. И без долгого обсуждения. Вы еще рассчитаетесь с Олд Шеттерхэндом, но это нас не касается, для нас важнее ваше обещание!

— Я его исполню, — отвечал Олд Уоббл.

— Так делайте это, а не болтайте!

— У нас есть еще время!

— Мы хотим знать, на что можем рассчитывать!

— Вы это уже знаете!

— Нет. Пока вы не поговорите с Виннету, все остальное для нас не имеет значения. Вы затащили нас на север, в Канзас, оторвав от хорошего дела, теперь, когда мы поймали этого парня, мы хотим узнать — те надежды, которые вы нам внушили, они оправдаются?

— А почему бы им не оправдаться?

— Тогда используйте Виннету и не трепите так долго языком с Олд Шеттерхэндом! Нам ведь нужен Виннету!

— Не спешите так, Кокс, не спешите! У нас столько времени в запасе, что вы можете и подождать.

Итак, человека, стоящего у дерева, звали Кокс. Я предположил: судя по тому, что он говорил о Канзасе и о тамошних делишках, люди, которые на нас напали, и есть те самые трампы, которых мы намеренно пропустили вперед. Кокс был, вероятно, вожаком этой банды, и Олд Уоббл уговорил его отправиться с ним, чтобы преследовать нас — при определенном условии, конечно. И это условие еще предстояло узнать. Я, как выяснилось позднее, угадал верно.

Положение наше было незавидно. Люди, в руки которых мы попали, были куда опасней, чем банда опустившихся индейцев. И из всех нас наихудшие перспективы были именно у меня. Олд Уоббла нельзя было заподозрить в пустых угрозах. Моя жизнь повисла на волоске.

Кокс подошел к апачу и сказал:

— Мистер Виннету, дело, собственно, в том, что мы намерены предложить вам сделку. Надеюсь, вы не откажетесь.

Виннету понял, так же как и я немного раньше, что продолжать молчать смысла нет. Мы должны выяснить намерения этих людей, а значит, нам придется говорить с ними. Поэтому апач ответил:

— Какую сделку имеет в виду бледнолицый?

— Я буду краток и откровенен. Олд Уоббл хотел отомстить Олд Шеттерхэнду, а сам на это не отваживался. Он пришел к нам и попросил, чтобы мы ему помогли. Мы были, естественно, готовы помочь, но только при условии, что получим за это хорошую награду. И тогда он обещал нам золото. Много золота. Надеюсь, вы меня поняли?

— Уфф!

— Я не знаю, что вы хотели сказать этим «Уфф». Но надеюсь, что оно означает согласие. Здесь, в Колорадо, недавно открыли замечательную placer 139. Мы как раз направлялись на ее поиски. Но, конечно, все это еще пока вилами на воде писано. Кто ничего не находит и не получает, только зря вытягивает свой и без того длинный нос. Поэтому мы договорились с Олд Уобблом: мы сделаем то, что он хочет, за особую благодарность с его стороны. Вы ведь, мистер Виннету, знаете много мест, где есть золото, не так ли?

Виннету, которого в данный момент прежде всего заботило мое спасение, не раздумывая и секунды, ответил:

— Есть краснокожие, которые знают места, где лежат кучи золота.

— И вы?

— И я.

— Вы покажете нам хотя бы одно такое место?

— Краснокожие не рассказывают об этих местах никому.

— А если их заставляют?

— Тогда они предпочитают умереть.

— Хау! Убить себя не так легко!

— Виннету никогда не боялся смерти.

— После всего, что я слышал о вас, я этому верю. Но сейчас речь идет не только о вас, но и обо всех ваших спутниках. Олд Шеттерхэнд должен умереть, здесь ничего не изменишь, раз это обещано Олд Уобблу. Вы и другие ваши друзья еще сможете спастись, если покажете нам хорошую placer.

— Это точно?

— Да.

— Я могу надеяться, что вы сдержите свое слово?

— Вполне можете.

— Бледнолицый должен ждать. Я хочу подумать. Виннету умолк и закрыл глаза в знак того, что он не намерен больше ничего говорить. Наступила пауза. Он, конечно, прекрасно знал места залежей золота. Но никакая, даже самая страшная, угроза не могла заставить его выдать хоть одно из них. Он должен обмануть трампов и показать свою якобы сговорчивость. У него было две задачи: первая — спасти меня, а вторая — выиграть время, чтобы дождаться удачного момента для освобождения.

— Ну, и когда же я получу ответ? — спросил Кокс, когда пауза показалась ему слишком затянувшейся.

— Бледнолицый не получит золота, — сказал Виннету и снова открыл глаза.

— Почему? Это что, означает, что ты отказываешься показать нам placer?

— Нет.

— Как я должен это понимать? Ты не отказываешься, но мы не получим того, что ищем! Что это за ответ?

— Это не ответ. Виннету знает, где можно найти не только placer, но и большую, богатую бонансу 140. Он не расскажет, где она, если речь идет только о его жизни, если же речь идет о многих людях, то он назовет место бонансы, но только тогда, когда сможет его найти.

— Что? Ты можешь и не можешь? Никто не в состоянии делать и то, и другое сразу!

— Это возможно, потому что Виннету не нужно золото. Когда он находит его, то не думает об этом много. В Колорадо я знаю только одно место, где земля не прячет золото, это и есть та бонанса. Она необычайно богата, но я забыл путь, ведущий к ней.

— All devils! 141 Знать, где находится необычайно богатая бонанса и забыть дорогу к ней? Это приводит меня в бешенство! Такое может случиться только с индейцем! Не можете ли вы, по крайней мере, сказать, что находится рядом с ней?

— Это я знаю. Она находится у Беличьего ручья. Я однажды ездил туда с Олд Шеттерхэндом за водой. Там мы неожиданно увидели из-подо мха блистающую землю. Мы сошли с коней и осмотрели это место. Там лежало очень много золота, его намыла сама вода. Оно было и в маленьких самородках, и в больших.

— Какого именно размера были большие? — спросил Кокс, и все внимательно прислушались.

— Как большая картофелина. Некоторые даже крупнее.

— Черт возьми! Там лежат миллионы долларов! И вы оставили их там!

— Зачем нам нужно было брать с собой золото?

— Как это зачем было нужно брать золото? Послушайте, ребята, эти двое нашли огромную бонансу, а теперь он спрашивает, зачем ему нужно было брать с собой золото! Ну как вам это нравится? И это Виннету, тот самый хваленый индеец, о котором говорят как о чуде?

Общее изумленное бормотание было ему ответом. Можно было представить, с каким вниманием слушали трампы слова апача. Им и в голову не приходило сомневаться в их правдивости. На Диком Западе все и повсюду знали, что Виннету — исключительно правдив. Я тоже был убежден, что он не лгал: существовала на самом деле когда-то какая-то богатая бонанса, но только находилась она скорее всего не у Беличьего ручья, а где-то совсем в другом месте.

— Чему белые так удивляются? — спросил апач. — Повсюду есть места, где Виннету и Олд Шеттерхэнд могли набрать золота. Когда оно им требовалось, они шли к одному из таких мест, тому, что было поближе к ним. Мы как раз направлялись к Беличьему ручью, чтобы наполнить золотом одну сумку, но вы перешли наш путь.

— Ага! Вы, значит, собирались за золотом! Мы так и подумали, когда увидели, что вы направляетесь в горы. Но постой, постой! Ты же только что сказал, что не знаешь, где находится бонанса! — со скрытой угрозой в голосе закончил свою тираду Кокс.

— Так и есть. Я забыл, где это, но Олд Шеттерхэнд очень хорошо запомнил то место.

Теперь я понял, что он задумал и как мне спастись от смерти. Если они хотят идти к бонансе, путь к которой знаю я один, им придется сохранить мне жизнь.

Что замысел оказался верен, стало ясно, когда Кокс закричал:

— Хорошо, очень хорошо! Виннету или Олд Шеттерхэнд укажут нам это место — не имеет никакого значения! Если Виннету не может привести нас туда, то это сделает Олд Шеттерхэнд.

— А вы не поторопились ли говорить так, не спросив об этом меня, мистер Кокс? — сказал Олд Уоббл.

— А почему это я должен вас спрашивать?

— Да потому, что Олд Шеттерхэнд принадлежит мне.

— Этого никто не оспаривает.

— Ого! Вы сами это оспариваете.

— Как?

— Ведь вы собираетесь взять его с собой к Беличьему ручью, так? Но сегодня он должен умереть! Здесь, в этой долине.

— Должен? Нет, теперь об этом забудьте! Он поживет еще немного, чтобы проводить нас к бонансе!

— Нет уж, я против этого!

— Сдается мне, вы лишились рассудка, Олд Уоббл!

— Как раз потому, что разума у меня больше, чем у вас, я не соглашусь на отсрочку!

— Больше? Ого! Уж не хотите ли вы отказаться от бонансы?

— Именно!

— All devils! Значит, вы действительно сошли с ума!

— Мне так не кажется! Я знаю, что делаю! Я нанял вас, чтобы поймать Олд, Шеттерхэнда, а в награду за это я вам дал совет заставить Виннету показать вам placer. Бонанса, таким образом, — ваша, а не моя! И ради того, от чего я не получу никакой выгоды, я не отдам Олд Шеттерхэнда!

— Нет, вы его все-таки отдадите!

— Это вы так думаете! Но мы еще посмотрим, что из всего этого выйдет в конце концов. Вы — наивный человек: неужели вы всерьез верите в то, что Олд Шеттерхэнд отведет вас к бонансе?

— Конечно!

— А вот мне так не кажется!

— Хотелось бы посмотреть, как он сможет от этого отказаться!

— Отказаться? Да он о таком и не думает! Он просто-напросто сбежит, смоется, и ищите тогда ветра в поле!

На это Кокс громко рассмеялся и крикнул:

— Смоется, от нас смоется? Вы помните такое, ребята, чтобы кому-нибудь, кто был нашим пленником, удалось от нас сбежать?

Ответом ему был хохот, но Олд Уоббл гневно воскликнул:

— Как же вы глупы! А еще считаете дураком меня — подумать только! Если вы воображаете, что этого парня можно удержать, то мне вас бесконечно жаль! Он разрывает руками железные цепи и если не добивается своего силой, то применяет хитрость, а в этом он, уж поверьте мне, — великий мастер!

— У нас железных цепей нет, и мы в них не нуждаемся, сыромятные ремни лучше, намного надежнее! А хитрость — ну что хитрость? Я хотел бы посмотреть на человека, за которым следят двадцать пар глаз, таких, как наши, а он умудряется бежать с помощью хитрости! Да он еще только начнет задумывать свою хитрость, как это тут же кто-нибудь из двадцати да заметит! Чего не увидит один, не упустит другой, и самый хитроумный план, какой он только способен изобрести, будет тут же раскрыт!

— Смешно слышать, что некоторые люди о себе воображают! Или вы не знаете, что, сколько бы раз его ни ловили индейцы, ровно столько раз он снова и снова от них убегал?

— Мы не индейцы!

— Да он и от белых убегал! Я повторяю: этот мошенник может такое, чего не могут другие! Его ничем не удержишь! Таких, как он, надо расстреливать сразу же, как только поймаешь! Если этого не сделать, он обязательно утечет, как вода между пальцами! Я знаю это очень хорошо, потому что испытал это на собственном опыте.

— Вы делаете из мухи слона! Повторяю еще раз: хотел бы я поглядеть на человека, который сможет бежать от меня! Он поедет с нами и поведет нас к бонансе!

— А я в это не верю!

Они стояли друг против друга, готовые сцепиться: насмешник, скептик и богохульник Олд Уоббл и Кокс, властный предводитель трампов, без колебаний согласившийся поймать и убить меня! Это был очень интересный, настолько захватывающий момент, что я даже забыл, что темой спора была моя жизнь, хотя и не единственной темой.

Кокс положил руку на плечо Олд Уоббла и сказал угрожающим тоном:

— Вы действительно полагаете, что меня интересует — верите вы в это или нет?

— Надеюсь!

— Хау! Тогда вам не на что надеяться!

— Так вы намереваетесь обвести Олд Уоббла вокруг пальца и стать клятвопреступником?

— Нет! Мы сдержим слово!

— А, ну это звучит уже по-другому!

— Только звучит! Мы обещали схватить Олд Шеттерхэнда и передать его вам! Мы его поймали, и, можете быть уверены, мы вам его отдадим, но не сегодня!

— Черт вас побери с вашими обещаниями! Вы не сможете его удержать, я это говорил и скажу еще раз!

— Мы его удержим! И если вы собираетесь как-то помешать нам взять его с собой, то посмотрите сюда, в этот круг! Нас двадцать человек!

— Да, вот на чем держится ваша власть! — закричал тот яростно.

— Конечно! И придется с этим смириться! Тем более что все это ненадолго!

— Ненадолго? Навсегда! Я говорю, он сбежит! Ладно! Самое лучшее — это вообще ни о чем его не спрашивать, а просто пустить ему пулю в голову! И это сразу прекратит все споры!

— Не играйте с огнем, мистер Уоббл! Даже если вы хоть пальцем прикоснетесь к Олд Шеттерхэнду, в следующую секунду получите пулю от меня! Зарубите это себе на носу!

— Вы… осмеливаетесь мне угрожать?

— Осмеливаюсь? Тут и осмеливаться нечего! Мы притащились сюда по вашей милости и поддерживали, сколько могли, товарищеские отношения с вами! Но сейчас не до выяснения наших отношений — речь идет о бонансе, стоимость которой, вероятно, много миллионов! Да какое нам дело, черт возьми, до вашей жизни! Так что подумайте! Олд Шеттерхэнд едет с нами, и если вы, повторяю, нанесете ему хотя бы одну царапину, то немедленно отправитесь туда, куда вы хотели отправить его!

— Вы угрожаете мне смертью! Значит, так вы понимаете товарищеские отношения, о которых вы только что рассуждали?

— Да, они самые! А что товарищеского в том, что вы хотите лишить нас бонансы?

— Ну ладно, мне придется смириться! Только и я собираюсь выставить одно условие!

— Какое же?

— Я хочу, если мы найдем бонансу, получить свою долю, this is clear!

— Well! Разумеется! Теперь вы видите, что мы желаем вам добра?

— Да, но и вам, если вы найдете несколько глыб золота, придется благодарить не кого иного, как меня! Ну, а что касается Олд Шеттерхэнда, то я буду надеяться не на вас, а на самого себя.

Он повернулся ко мне и произнес насмешливо:

— У меня есть превосходное средство удержать вас от побега!

Он указал на мои ружья — штуцер и «медвежий бой» — и пояснил:

— Без этого оружия вы никуда от нас не денетесь! Я хорошо знаю вас: эти ружья вы не оставите ни за что на свете! Однажды я ими уже пользовался, жаль только — недолго! Теперь они мои навсегда!

— И как долго продлится это «навсегда»? — поинтересовался я.

— Всю оставшуюся мне жизнь!

— Это будет недолгий период, уверяю вас — смерть давно охотится за вами и подобралась уже совсем близко! Ну зачем же вам обременять себя этим оружием? Я уверен: очень скоро оно вернется ко мне!

— Хау! Не рассчитывайте в этот раз на фортуну!

— Я никогда не рассчитываю ни на фортуну, ни на случай! Я говорю так только потому, что знаю: мое время умирать еще не пришло!

— Вот как? Неужели вы находитесь в настолько приятельских отношениях с небесной канцелярией, что когда вы понадобитесь там, наверху, за вами пришлют скорохода и деликатно попросят получить свою долю высшего счастья?

— Не богохульствуйте! Я еще не созрел для смерти, мне еще многое надо успеть сделать!

— О! И вы думаете, что Бог любезно подождет, пока вы не подготовитесь? Вы переоцениваете его терпеливость, вот что я скажу! Или вы не согласны с этим?

Естественно, отвечать на эти издевательства я не стал. Тогда он толкнул меня ногой и заорал:

— Извольте отвечать, когда вас спрашивает Олд Уоббл! Когда вы меня отправили из Ки-пе-та-ки без лошади и даже без оружия, вы, конечно, не думали, что я отыграюсь так скоро? Но я пришел к осэджам! И там получил другую лошадь и ружье — у того парня, что дал их мне, не было ни капли смекалки! Хонске-Нонпе, которому было это приказано, не имел ни малейшего желания вас преследовать, он находил смешными любые военные действия против бледнолицых и вернулся со своими воинами домой! Позор! У меня, конечно, было слишком мало времени! Тогда я поскакал к трампам и нанял, как вы слышали, этих джентльменов. Естественно, за ваш счет! И вам придется заплатить по этому счету! Теперь моя лошадь и мое ружье снова при мне, да к тому же еще и ваши ружья. Вы же теперь — никто и ничто и достойны лишь пинка.

И он со злостью пнул ногой в живот сначала меня, а потом Виннету. Уже было собрался ударить и Хаммердала, приподнял, но тут же снова опустил его — толстяк был ему безразличен. Олд Уоббл отвернулся от него. Наш друг не терял способности острить в любом положении и на этот раз высказался в своем обычном стиле:

— Вам, несомненно, повезло, уважаемый мистер Уоббл!

— О чем это вы, не пойму, — сказал старик.

— О том, что вы вовремя убрали свою ногу!

— И что из этого?

— Да то, что мой живот — очень чувствительное место!

— О! Это очень интересно! Нужно разок проверить, так ли это!

И он сильно пнул Хаммердала. Однако он не мог предположить, что наш толстяк, несмотря на размеры своего живота, весьма проворен и ловок, даже со связанными руками. Он согнул колени, подтянул ноги к животу и, упершись руками позади себя в землю, резко, как распрямляющаяся пружина, ударил головой в грудь Олд Уоббла. Толчок получился такой мощный, что сам Хаммердал упал на то же место, где лежал до этого броска, а старый ковбой полетел прямо в костер. Уоббл выпрыгнул из него очень быстро, но и этого короткого мгновения оказалось достаточно, чтобы половина его длинной седой гривы и бахромы на куртке опалилась. Раздался дружный хохот. Разъяренный Олд Уоббл обрушился, однако, как ни странно, не на Хаммердала, а на трампов, которые от этого развеселились еще больше!

Пока он посылал на их головы разные проклятья, Дик Хаммердал повернулся к своему приятелю и сказал:

— Ну что, разве не отлично было это сделано, старина Пит?

— Хм, если ты думаешь, что удар был хорош, то ты прав!

— Этот старый проходимец думал, что сможет дать мне пинка! И я ему не помешаю! Что ты скажешь на это?

— Я бы тоже отправил его в огонь!

Олд Уоббл тем временем направился к Дику, чтобы поквитаться. Но Кокс остановил его и сказал:

— Оставьте их в покое. Олд Шеттерхэнд принадлежит тебе, но остальные — нам, и я не хочу, чтобы их мучили без. нужды!

— С чего это вы вдруг стали таким гуманистом? — сказал старик ворчливым тоном.

— Называйте меня, как хотите, но эти люди должны ехать со мной, а я не могу таскаться с калеками! К тому же, кроме ссор с ними, у нас есть дела и поважнее. Мы ведь пока не знаем, где их лошади! Ищите их!

Лошадей мы выпустили пастись, привязав к колышкам, и их скоро нашли.

Пока я лежал без сознания, трампы поели и теперь намеревались поспать до утра. Кокс назначил двоих в караул, и затем все легли в ряд. Вдруг Олд Уобблу пришла в голову идея, весьма для нас неприятная — он лег между мной и Виннету и привязал мою руку к своей ремнем. Сначала эта предосторожность показалась мне напрасной: никаких мыслей о побеге у меня до сих пор даже не возникало. Но теперь я стал о нем думать!

Нет такого положения, как бы плохо оно ни было и какие бы люди ни окружали пленника, чтобы он совсем не имел шансов освободиться. И сейчас я тоже в этом не сомневался! До Беличьего ручья нам добираться еще долго, в пути бывает всякое, в том числе и множество ситуаций, при которых можно совершить побег. Впрочем, я пока совершенно не думал о столь далеком будущем. У меня была надежда, расположенная гораздо ближе к нам, и эта надежда звалась Кольма Пуши.

Если кто-нибудь спросит меня, почему это имя не упоминалось в этом эпизоде моей повести до тех пор, пока все не улеглись спать, я отвечу: просто потому, что Кольма Пуши здесь не было. Первое, что я сделал, когда очнулся от обморока, — это осмотрелся вокруг, и мне сразу же стало совершенно ясно, что загадочного индейца здесь уже нет.

Где же он был? Может быть, где-то рядом? А не связан ли он с трампами? Но это подозрение я сразу же отмел прочь. Репутация Кольма Пуши на Диком Западе не позволяла даже и предполагать такое.

Тогда возник второй вопрос: может быть, он услышал, что трампы приближаются, и поэтому скрылся? Но если это так, то ему тоже нельзя доверять. Ведь ничто не могло помешать ему в этом случае разбудить нас и предупредить об опасности. Нет, нет, его исчезновение должно иметь другое объяснение…

Я припомнил, что Дик Хаммердал спрашивал его о том, поедет ли он с нами, и он ответил, что решит это сам. Его лошади здесь не было, но она, безусловно, была спрятана где-то неподалеку, и он, когда мы все заснули, ушел, чтобы привести ее, а может — кто его знает! — и вообще уехать. Если верно второе, тогда странно, почему его уход не сопровождался прощанием. Возможно, он хотел избежать каких-то назойливых вопросов. За время нашей первой, краткой беседы он ведь дважды подчеркивал, что они ему неприятны! Итак, сделал я вывод, если он ушел совсем, дело наше плохо, но если он отправился за своей лошадью, и это было незадолго до нападения — то он, вероятнее всего, поспешил обратно, услышав шум, который подняли трампы. Затем он, видимо, обнаружил, что ситуация изменилась, и подслушал все, что было здесь сказано. Если слава, которая о нем шла, была верна, то он, несомненно, принял решение действовать на нашей стороне. Тем более, что он не только обрадовался встрече с Виннету, но и — что в данных обстоятельствах даже более важно — проявил какой-то, пока непонятный и необъяснимый, трепетный интерес к Апаначке. А людей, к которым испытывают столь сильное расположение, не оставляют в беде.

Если эти мои предположения верны, Кольма Пуши сейчас находится где-то поблизости, и я смогу, как только трампы заснут, дождаться от него какого-нибудь знака. Но твердой уверенности в этом у меня все же не было, и нервы мои были напряжены до предела. Зная несравненную проницательность Виннету, его умение просчитывать различные варианты предполагаемых ситуаций, я не сомневался, что и он вполне мог надеяться на помощь от Кольма Пуши.

Ожидания оказались не напрасными. Оба караульных сидели по разные стороны костра, чтобы его поддерживать. Сидящий напротив меня вскоре прилег. А тот, что сидел на моей стороне, повернулся ко мне спиной и закрыл меня от глаз другого. Такой момент на месте Кольма Пуши, если он здесь, я бы ни за что не упустил. И только я об этом подумал, как порыв ветра в один миг взъерошил все кусты и деревья в долине. Если Кольма Пуши все-таки здесь, он появится очень скоро: под шелест и шум листвы можно подкрасться совершенно незаметно. Иногда я поднимал голову и озирал круг спящих. Уже через полчаса я убедился, что, кроме караульных, меня и Виннету, все остальные спят. Итак, справа от меня лежал Хаммердал, а слева — Олд Уоббл, за ним — Виннету и Пит Холберс, левее которого расположились трампы.

Едва я подумал, что сейчас самое лучшее время, чтобы подойти Кольма Пуши, как заметил справа и чуть позади от себя легкое, медленное движение. И рядом с моей головой появилась другая…

— Олд Шеттерхэнд не должен двигаться! — зашептал мне знакомый голос Кольма Пуши. — Мой белый брат думал обо мне?

— Да, — ответил я так же тихо.

— И верил, что я приду?

— Да.

— Кольма Пуши сначала направлялся к Виннету, но около него нет никакого укрытия! Поэтому я пришел к Олд Шеттерхэнду, ведь мы сейчас у караульного за спиной! Мой белый брат может мне сказать, чего он хочет! Я готов и слушаю!

— Хочешь ли ты нас освободить?

— Да!

— Где?

— Это должен решить Олд Шеттерхэнд. Ему виднее, как это сделать лучше всего.

— Пока это делать рано. Нам надо спасти и всех своих спутников. Но будет ли следовать после этого за нами мой краснокожий брат?

— Охотно!

— Как долго и как далеко?

— Пока вы не станете свободными.

— Ты, может быть, слышал, о чем здесь говорилось?

— Да. Кольма Пуши лежал за камнем и слышал все.

— И то, что мы направляемся к Беличьему ручью?

— Да, и я знаю это место!

— Есть на пути к нему какое-нибудь удобное для стоянки место, до которого мы сможем добраться сегодня к вечеру? Было бы отлично, если бы там было много деревьев и кустов, во всяком случае, побольше, чем здесь, где трудно подобраться к часовым и где одного взгляда достаточно, чтобы оглядеть всех нас!

— Кольма Пуши знает одно такое место. Оно находится как раз в дне пути отсюда, и поэтому не будет ничего удивительного в том, что вы там остановитесь. Но пойдут ли туда белые люди?

— Конечно! Они, кажется, совсем не знакомы с этой местностью, и если мы поведем их к Беличьему ручью, то им придется положиться полностью на своих проводников.

— Тогда Олд Шеттерхэнд должен скакать отсюда прямо на вест-зюйд-вест и перейти через Стремительный ручей! Потом ему надо идти вдоль этого ручья по другому берегу, пока он не достигнет места, где сливаются южный и северный его притоки. Оттуда он пойдет до последней излучины южного притока, а там на вест-норд-вест по широкой прерии с высокой травой, где часто встречаются кусты. Он поскачет по ней, пока не увидит холм, у подножия которого бьет несколько ключей. У этого холма, вокруг этих источников, растет много деревьев, а чуть севернее ключей и находится то самое место, где надо разбивать лагерь.

— Я найду эти источники.

— И Кольма Пуши придет туда.

— Но только после нас.

— Олд Шеттерхэнд думает, что я этого не понимаю? Я не оставлю следов. Что еще мне скажет Олд Шеттерхэнд?

— Пока ничего. Ведь я не знаю, как выглядит этот лагерь. Я надеюсь, там ты сможешь приблизиться к нам, и тогда уж подойди ко мне или Виннету — никто другой из нас не обладает ловкостью, необходимой для того, чтобы воспользоваться твоей помощью мгновенно и энергично.

— А сейчас я могу исчезнуть?

— Да. Я благодарю моего краснокожего брата Кольма Пуши, и готов, как только мы освободимся, в любой момент предложить ему свою жизнь.

— Великий Маниту направляет каждого из своих детей, возможно, Кольма Пуши тоже однажды понадобится помощь Виннету или Олд Шеттерхэнда. Я ваш друг, и вы можете быть моими братьями.

Так же беззвучно, как появился, он прокрался обратно. До меня донеслось еле слышное покашливание апача, хотя Олд Уоббл почти заглушил его своим храпом. От него все это, конечно же, не ускользнуло.

Мы были оба обрадованы и знали, что наше теперешнее положение продлится не слишком долго. Теперь мы могли спать спокойно. Но мне не давали уснуть мысли о Кольма Пуши. Он говорил на отличном английском, использовал выражения «вест-зюйд-вест» и «вест-норд-вест», чего никогда не делал, во всяком случае при мне, ни один индеец. Откуда он позаимствовал эти слова, если ни с кем не поддерживает отношений и ведет одинокую, отшельническую жизнь? Вполне вероятно, что когда-то раньше он тесно общался с белыми, подолгу жил среди них. Но в той же степени вероятно и то, что он вынес из этого общения крайне неприятные ощущения и выбрал одиночество как способ существования именно вследствие этого опыта.

Утром, когда я проснулся, трампы стояли рядом со мной. Они делили добычу — осматривали наши вещи, перетряхивая все, вплоть до мелочей. Делали они это весьма бесцеремонно. Олд Уоббл взял все мои вещи. Кокс присвоил себе серебряное ружье Виннету. Ему и в голову не пришло, что повсюду, где в его руках увидят это ружье, люди станут считать его грабителем и убийцей, в лучшем случае вором. Коня апача он тоже присвоил, а заодно распорядился и моим, сказав Олд Уобблу:

— Другой вороной, на котором сидел Олд Шеттерхэнд, получаете вы, мистер Каттер. Вы можете еще раз убедиться, что я ничего против вас не имею.

Олд Уоббл в ответ покачал головой и ответил:

— Большое спасибо, но мне этот жеребец не нравится.

Я понял, почему он так сказал. Ведь он был, можно сказать, близко знаком с Хататитла.

— Почему же? — спросил Кокс удивленно. — Вы же превосходный знаток лошадей и должны понимать, что никакое другое животное с этим вороным не сравнится.

— Это я, конечно, знаю, но гораздо охотнее возьму себе вон того. — И он указал на лошадь Шако Матто.

Потом Кокс выбрал лошадей из тех, на которых до сих пор ехала его компания, разумеется, для меня и остальных моих спутников. Лошади трампов не шли ни в какое сравнение с нашими. И только старую кобылу Дика Хаммердала не захотел взять никто. Мне стало даже отчасти весело после этого бессовестного дележа, я мысленно предвкушал неповторимое зрелище — дело в том, что наши своенравные жеребцы не выносили в седле никого чужого.

Наш провиант тоже отняли. И тут же съели, нас же покормили весьма скудным завтраком. Трампы напоили коней и стали собираться в путь. Нас они привязали к своим клячам руками вперед, так, чтобы мы могли держать поводья. Потом они занялись трофейными лошадьми. Лошадь осэджа не доставила им особых хлопот, она сама горела желанием поноситься, но чалый Апаначки рванул с места, едва только всадник забрался в седло, и умчался. Прошло довольно много времени, прежде чем они вернулись. Кокс взбирался на Илчи Виннету. Конь казался спокойным, как будто был добрейшей манежной клячей. Но едва бродяга уселся в седле, как Илчи взвился в воздух и описал большую дугу. И тут же раздался еще один крик рядом — это мой Хататитла столь же быстро расправился со своим седоком. Оба свергнутых лошадьми всадника вскочили на ноги, бранясь, с огромным удивлением уставившись на вороных, стоявших теперь так спокойно, как будто несколько секунд назад ничего вовсе не происходило. Трампы решились еще раз попробовать оседлать вороных, но через мгновение были скинуты и во второй раз. У них хватило запала и на третью попытку, но с тем же успехом. Олд Уоббл осторожно, так, чтобы это не очень бросалось в глаза, хихикал на протяжении всей этой сцены, а в конце концов разразился громким хохотом и прокричал вожаку:

— Теперь вы понимаете, мистер Кокс, почему мне не нравился черный дьявол? Эти вороные так выдрессированы, что даже лучший наездник в мире не продержится на них и минуты.

— Почему вы говорите мне об этом только сейчас?

— Потому что я хотел доставить вам удовольствие узнать радость полета. Ну и как, вы рады?

— Черт вас побери! Так они действительно никого к себе не подпускают?

— Ни единого постороннего человека.

— Досадно. Что же делать?

— Если вы не хотите летать постоянно, верните их прежним владельцам. Попозже можно попробовать сделать этих плутов поуступчивей.

Этот совет был принят. Мы получили своих коней, и сразу же после этого вся наша пестрая и весьма живописная кавалькада тронулась в путь.

Когда мы проехали вход в долину, Кокс приблизился ко мне и сказал:

— Я надеюсь, у вас хватит благоразумия, чтобы не осложнять своего положения собственной строптивостью. Скажите, вы действительно знаете путь к бонансе?

— Знаю.

— Я надеюсь, вы не уведете нас в сторону.

— Я тоже.

— Итак, куда мы направляемся сегодня?

— К одному источнику по ту сторону Стремительного ручья.

Мне чрезвычайно понравилось, что он воспринял как само собой разумеющееся то, что я стал проводником. Ведь на самом-то деле о местонахождении бонансы я знал только со слов апача. Чтобы выяснить, как обстоят у трампов дела со знанием местности, я принялся выпытывать:

— А вы сами бывали в тех краях? Около Беличьего ручья?

— Нет.

— А кто-нибудь из ваших людей?

— Никто. Вы будете показывать дорогу.

— Это может сделать и Виннету.

— Он не запомнил места, где лежит золото.

— А вы действительно считаете, что я вам его покажу?

— Естественно.

— В таком случае, вы странный человек.

— Почему же?

— Ну подумайте: чего я добьюсь, если помогу вам заполучить золото? Ничего, совершенно ничего. Жизни моей придет конец. Единственное, что продлевает мою жизнь, так это поиски бонансы. Но неужели вы думаете, что для меня будет большой радостью, если вы, напав на нас, ограбив и решив убить меня, вдобавок ко всему еще и сделаетесь миллионерами?

— Хм, — пробормотал он, но больше ничего не прибавил.

— Кажется, вам дело еще не представлялось с такой стороны?

— Конечно, нет, но вам придется считаться и с судьбой ваших товарищей.

— Что вы имеете в виду?

— Если мы не найдем бонансы, все они умрут.

— Что мне до этого, ведь я-то умру в любом случае. Кто собирается считаться со мной? Когда я буду мертв, какая мне будет разница — живут другие или нет?

— Вы не можете быть так жестоки.

— Я? Жесток? Да вы, кажется, веселый парень. Говорите человеку о жестокости, а сами собираетесь его убить, если не получите золота. Мне нужна только свобода, и тогда никаких разговоров о жестокости не будет.

— Я еще не сошел с ума.

— Тогда и не упрекайте меня в жестокости.

Он поглядел по сторонам и сказал:

— Well, давайте поговорим откровенно. Вы в самом деле намереваетесь скрыть от нас placer?

— Разумеется.

— Выкиньте это из головы. Иначе ваши друзья умрут, да и вы сами кое-что потеряете.

— Что же?

— Ведь еще не окончательно решено, что я передам вас Олд Уобблу.

— Ах, вот как?

— Да, — ответил он. — Его счастье, что он ускакал вперед и не слышит, о чем мы с вами беседуем. Если вы укажете нам бонансу я она окажется на самом деле такой богатой, как описывал Виннету, то я освобожу не только ваших товарищей, но и вас самого.

— И вы можете мне это обещать?

— Обещать твердо я, увы, ничего не могу.

— Тогда и нечего было мне это говорить. Я хочу знать точно, что со мной будет.

— Напротив, был смысл это вам сказать. Все зависит от запасов бонансы. Вы, я подозреваю, должны лучше всех знать, как с этим обстоит дело.

— Конечно, я это знаю: речь идет о миллионах.

— Ну, тогда — по рукам, и вы уже заслужили свободу.

— А вы скажете об этом Олд Уобблу?

— Предоставьте решать это мне самому. Если старику придет в голову как-то помешать мне, я просто отправлю его ко всем чертям.

— Это не получится, он тоже собирается поучаствовать в дележе бонансы.

— Какой же вы все-таки глупец! Вы не поняли, что с моей стороны это был просто тактический ход.

Ну как я мог ему объяснить, что на самом деле глупее всех вел себя в этой ситуации именно он? Если он собирается нарушить слово, данное Олд Уобблу, то разве я могу надеяться, что он сдержит обещание, данное мне? Ему, конечно, и в голову не приходила мысль освободить меня в случае, если мы найдем бонансу. Ему это совсем не нужно, и даже более того — не нужно также оставлять свидетелей совершенного надо мной насилия, поэтому его обещание насчет того, что мои друзья останутся живы, было весьма сомнительно. Сейчас он хочет от меня рвения и услужливости — но, получив placer в свое распоряжение, не остановится перед клятвопреступлением, вообще ни перед чем и более страшным. Но что меня возмущало больше всего, так это то, каким доверительным тоном позволял себе говорить со мной этот негодяй.

В эти минуты я охотнее всего плюнул бы ему в лицо, но тем не менее оставался внешне спокойным.

— Ну как, вы все обдумали? — спросил он через некоторое время.

— Да.

— И что вы собираетесь делать?

— Сначала посмотрю, сдержите ли вы свое слово.

— И покажете мне, значит, где находится placer?

— Да.

— Well. Ничего умнее вы и придумать не могли. Впрочем, имейте в виду: даже если я нарушу свое слово, мертвому вам будет совершенно все равно, получили мы золото или оно осталось в земле.

Таково было неожиданное завершение нашего разговора. Действительно, тогда мне будет все равно. Но у меня было по крайней мере утешение в том, что я знал точно: никакой жилы на Беличьем ручье нет, значит, он, а не я будет обманут. Я с удовлетворением представил себе, какое у него будет в этот момент выражение лица.

Он ненадолго удалился, и я получил возможность послушать почти столь же занимательную беседу, как только что состоявшаяся наша с ним. Позади меня ехали Дик Хаммердал и Пит Холберс с одним бродягой. Надзор за нами, кстати говоря, был не такой уж и сильный, ведь мы все-таки были связаны и, по мнению трампов, сбежать не могли бы никак.

Оба приятеля развлекались беседой со своим сопровождающим, вернее, говорил Дик Хаммердал, а Пит, если его о чем-нибудь спрашивали, давал односложные ответы. Пока рядом со мной находился Кокс, я не слышал ничего из того, что говорилось сзади, и не обращал на это особого внимания. Теперь же я расслышал, как Дик сказал:

— И вы действительно верите, что крепко держите нас в своих руках?

— Да, — отвечал бродяга.

— Слушайте, у вас какое-то совершенно искаженное представление о нас. Ведь мы-то вовсе не считаем себя вашими пленниками.

— И тем не менее, вы — пленники.

— Глупости. Мы просто скачем рядом с вами прогулки ради, вот и все.

— Но вы же связаны.

— Это чтобы доставить вам удовольствие.

— Спасибо. Но вы также ограблены.

— Да, ограблены. Вот это действительно чрезвычайно нас огорчает. — Но сказав это нарочито печально, толстяк тут же рассмеялся.

Дело в том, что он и Пит еще до выезда зашили деньги в жилеты.

— Что ж, если вам пришла охота посмеяться, это хорошо. Это полезно для поднятия настроения, — сказал, разозлившись, бродяга. — Но на вашем месте я был бы посерьезней.

— Посерьезней? Да что у нас за причины вешать нос? Совершенно никаких. Мы чувствуем себя сегодня нисколько не хуже, чем всегда.

Тут бродяга не выдержал, выругался и сказал:

— Я раскусил вас, ребята: вы хотите меня подразнить. Вас, должно быть, ужасно злит, что вы попали к нам в руки.

— Злит нас это или нет — какая разница! У вас-то злиться нет причин. Пит, старый енот, ты ведь тоже не помнишь, чтобы мы давали к этому повод?

— Да, я такого не могу припомнить, дорогой Дик, — отвечал его долговязый друг.

— Я злюсь? — закричал бродяга. — Совсем наоборот.

— Злитесь, злитесь. И мы даже знаем, что скоро вы будете злиться еще больше.

— Когда и почему?

— Когда? Когда мы вас покинем. Почему? Да потому, что вы никогда больше не встретите таких спокойных и преданных вам людей.

— Это что — юмор висельника? Вы только вспомните, что вас ожидает.

— Ничего не знаю. Какая такая славная судьба?

— Да вас прикончат, всех изжарят.

— Хау! Пустяки, совершенно не страшно. Ведь когда нас прикончат, мы будем гореть спокойно.

— Чокнутый!

— Чокнутый? Послушайте, если вы нас держите за безумцев, то мне, конечно, придется оставить шутки и поговорить с вами серьезно! Так вот: если кто-то из нас и сошел с ума, то это вы, я могу поклясться! Только тот, у кого мозги не на месте, может считать, будто вы держите нас в своих руках надежно и крепко. Я хоть и полноват немножко, но сумею протиснуться через любую дыру. Долговязого Пита вы нипочем не сможете задержать — его нос торчит над всеми вашими барьерами и сетями. Олд Шеттерхэнда и Виннету — тем более! Кто воображает, что они в его власти, тот точно потерял рассудок до последней капли… Я говорю вам, и учтите, за свои слова я привык отвечать, что мы убежим от вас раньше, чем вы об этом подумаете. А вы останетесь стоять с разинутыми ртами. Или нет, мы сделаем еще лучше! Мы обратим ваше оружие против вас же и сами вас захватим. Тогда-то вы уж захлопнете свои пасти! Провести с вами вместе больше, чем один день, — позор, которого я при моей нежной душе и не менее нежном теле просто не вынесу. Мы смоемся! Не так ли, Пит, старый енот?

— Хм, — пробормотал долговязый. — Если ты думаешь, что мы это сделаем, то ты прав, дорогой Дик. Мы смоемся.

— Убежать от нас? — бродяга саркастически рассмеялся. — Запомните, ребята: это невозможно, и так же верно, как то, что меня зовут Холберс!

— Боже, еще один Холберс! Мило! А зовут вас случайно не Пит?

— Нет. Мое имя Хозия. Но почему это вас интересует?

— Хозия? Уфф! Еще бы это нас не интересовало! Конечно, интересует!

— К чему это «Уфф»! Чем вам не нравится мое имя?

Вместо того, чтобы ответить на этот вопрос, Дик повернулся к Холберсу:

— Ты слышал, Пит Холберс, старый енот, что, оказывается, этот человек носит прекрасное, благочестивое библейское имя? 142

— Если тебе кажется, что я слышал, то ты прав, — ответил тот.

— И что скажешь?

— Ничего.

— Ты совершенно прав, дорогой Пит. Если имеешь дело с бродягой, то лучше всего помалкивать, но ведь я ко всему прочему еще и очень любопытный парень, и, откровенно тебе признаюсь, мне трудно держать язык за зубами.

— Это что еще у вас там за секретные разговоры? — спросил бродяга. — Не связаны ли они с моим именем?

— Как посмотреть, но в общем-то — да.

— И каким же образом?

— Сначала я попрошу вас ответить мне на один вопрос. Скажите-ка, а не носит ли кто-нибудь еще в вашей семье похожее библейское имя?

— Есть еще одно.

— Какое?

— Джоул.

— Уфф! Снова пророк! 143 Ваш отец, кажется, был очень благочестивым, хорошо знающим Библию человеком! Не так ли?

— Ничего такого я о нем не знаю. Но знаю, что он был весьма толковым парнем и никогда не позволял пасторам водить себя за нос. В этом я весь в него.

— Так ваша мать была очень верующей?

— Увы, да.

— Почему «увы»?

— Она своими молитвами и причитаниями настолько огорчала отца, что он был вынужден скрашивать свою жизнь глотком-другим бренди. Умный человек не может спокойно выносить постоянное присутствие такой богомолки в доме. Ему только и оставалось, что идти в кабак. И это было лучшее, что он мог сделать!

— Понятно. Он скрашивал свою жизнь так старательно, что в конце концов она стала беспросветной, а его самого от этого просто тошнило?

— Да, ему это надоело, и, когда в один прекрасный день он увидел, что обладает избытком веревки, ему не пришло на ум ничего лучше, как повесить ее на прочный гвоздь, сделать петлю и просунуть в нее голову. Он провисел довольно долгое время, пока веревку не обрезали.

У меня даже руки зачесались (к сожалению, связанные), когда я услышал, какие циничные выражения подобрал этот парень за моей спиной для своего отца-самоубийцы. Хаммердал, конечно, поостерегся выказывать свое возмущение, чтобы пристыдить бессовестного бродягу, оскорбившего память своего покойного отца, он преследовал свою, тайную, цель в этом разговоре и поэтому, смеясь, продолжил:

— Да, это, конечно, очень редкий случай: человек с дурными наклонностями сует голову в петлю, чтобы от них избавиться. Но, мистер Холберс, если я правильно вас понял, вы говорили, что весьма похожи на своего отца?

— Да, я это сказал.

— В таком случае храни вас Бог от веревки!

— Хау! Если я в чем-то и подобен ему, то только не в этом. Жизнь так прекрасна, что я буду стараться изо всех сил продлить ее. По крайней мере, у меня никогда не появится желания засунуть голову в петлю. У меня нет ни малейшего повода к этому, и, кроме того, я не настолько глуп, чтобы взять вечно молящуюся и рыдающую женщину в дом.

— И все же я не беру обратно своего предупреждения! Уже бывало так, и не раз, что кто-то оказывался в петле, не имея к этому ни малейшей склонности. Ты ведь не возразишь мне, Пит Холберс, старый енот?

— Хм! Я не стану возражать, если ты считаешь, что такое бывает. Но я добавлю к твоим словам еще кое-что: этот мой тезка, который так же умен, как и его отец, вероятно, меня понимает.

— Zounds! 144 — воскликнул бродяга. — Это что, деликатный намек на виселицу?

— Почему бы и нет? — спросил Хаммердал.

— Потому, что я против таких намеков.

— Я не пойму, отчего вы так сильно расстраиваетесь. Мы хотели всего лишь сказать, что веревка, даже без чьего-то особого желания, может вдруг оказаться на шее. И когда я предупреждал вас о веревке, то делал это из лучших побуждений!

— Большое спасибо! Но я обойдусь как-нибудь без подобных предупреждений.

— Well! Чтобы все же перейти к вашей матери, я хотел бы узнать, не обладала ли она какими-нибудь другими качествами, кроме набожности, которые сохранились бы у вас в памяти?

— Другими качествами? Я вас не понимаю. Что вы имеете в виду?

— Ну, например, что касается воспитания. Набожные люди имеют обыкновение быть чрезмерно суровыми к своим близким.

— Ах, это! — Бродяга рассмеялся, не испытывая ни малейшего подозрения относительно цели расспросов Хаммердала. — Увы, то, что вы сказали, правда. Если бы синяки, которые я получал, оказались бы сейчас снова и все вместе на моей спине, то я не смог бы сидеть на лошади от боли.

— Значит, методы, применявшиеся при вашем воспитании, были очень убедительными?

— Да, и применялись они чаще всего на моей спине.

— Так же обстояло дело, как я понимаю, и с Джоулом, вашим братом?

— Да.

— Он еще жив?

— Конечно, а кто думает иначе, тот и сам может оказаться очень скоро мертвецом!

— А где он сейчас со своими трогательными воспоминаниями о воспитании спины и, что весьма вероятно, других частей тела тоже?

— Здесь.

— Что? Здесь, с нами?

— Конечно. Вон тот человек, который скачет рядом с Коксом, как раз он и есть.

— Good luck! 145 D) Так здесь целых два пророка. Хозия и Джоул, оба сразу! Что ты скажешь на это, Пит Холберс, старый енот?

— Ничего, — отвечал долговязый.

— А какое вам, собственно, дело до меня и моего брата? — поинтересовался бродяга, которого наконец удивила тема беседы.

— Вы это скоро, вероятно, узнаете. Скажите-ка мне еще: а кем был ваш отец?

— Он был всем, чем может быть человек, что, вероятно, и раздражало его жену.

— То есть, видимо, всем и ничем одновременно. Меня, впрочем, интересует только то, кем он был в тот самый день, когда он обнаружил у себя лишнюю веревку?

— Тогда? Незадолго до этого он основал брачную контору.

— Удивительно! Чтобы и другие получили свою порцию семейного счастья? Для всеобщего блага? Это было очень мило с его стороны!

— Да, намерения-то у него были хорошие, только результаты получились, увы, прямо противоположные.

— Ах, неужели не нашлось пары душ, которые пожелали бы соединиться друг с другом?

— Нет, ни одной!

— Так вот почему он предпочел веревку.

— Да. Он повернулся спиной к жизни, которая ничего не могла ему предложить.

— Отличный парень! В высшей степени джентльмен! Если бы он был здесь, то смог бы сейчас предаться приятным воспоминаниям! Трусливо бросить жену и детей? Тьфу ты, черт!

— Не болтайте чепухи! Когда он ушел, у нас дела пошли лучше.

— Конечно! Когда муж больше не пропивает деньги, дела его вдовы и детей, благодаря ее заработкам, идут лучше день ото дня!

— Слушайте, о чем это вы? Моя мать всегда кормила семью.

— «Кормила» просто не то слово. Да она работала как лошадь!

— Откуда вы это знаете?

— Она жила в маленьком городишке Смитвилле, что в Теннесси, после того как ее муж, а ваш дорогой отец повесился?

— Верно! Но скажите, откуда вы это…

— А потом вместе с детьми она переехала на Восток? — перебил его уверенно Дик Хаммердал.

— Тоже верно! Теперь, наконец, скажите…

— Подождите! И там она тоже трудилась так, что смогла много зарабатывать и даже взять к себе маленького, хилого племянника и вырастить его. Позже, когда ее суровое воспитание стало уже совершенно невыносимым, в одно прекрасное воскресенье он исчез. Так или нет?

— Так. Но мне непонятно, откуда вы все это знаете?

— У него также была сестра?

— Да.

— И где она теперь?

— Она умерла.

— То есть вы и ваш благочестивый братец Джоул остались единственными наследниками своей матери?

— Конечно!

— Ну, и где же это самое наследство?

— У черта! Где оно еще может быть? Что мы могли еще сделать с парой сотен долларов, как не пропить их?

— Well! Вы, кажется, действительно очень похожи на своего отца! Я вам скажу в третий раз: берегитесь веревки! А ты что скажешь, Пит Холберс, старый енот? Достойны эти два братца того, чтобы кое-что получить?

— Хм, — буркнул тот, на этот раз весьма сердито. — Как скажешь, дорогой Дик.

— Well, так они это не получат! Ты согласен?

— Да, они этого недостойны.

— Достойны они или нет — какая разница! Был бы прямо-таки стыд и позор, если бы они это получили.

— В конце концов, что такое «это»? О чем вы, собственно, говорите? — Бродяга был заинтригован.

— Не о чем, а о ком, — ответил Хаммердал.

— Следовательно, обо мне и моем брате?

— Да.

— Вы чего-то хотите нас лишить?

— Угадали.

— Чего же?

— Наших денег.

— Ваших денег? Что вы, черт возьми, хотите этим сказать? Мы вытрясли все из ваших сумок.

— Хау! Вы полагаете, что мы все, что имели, притащили сюда, на Дикий Запад? У Пита есть имущество, и у меня тоже кое-что, это много тысяч долларов, мы их копили специально для того, чтобы подарить вам и вашему замечательному Джоулу. Но мы передумали: вы ничего, совершенно ничего, ни единого цента, не получите.

Я не видел лица бродяги, но очень хорошо представлял себе его выражение в эти минуты. После довольно долгой паузы он забормотал:

— Ваше… имущество должны были… мы должны были… получить?

— Да.

— Вы хотите меня одурачить.

— Ничего подобного.

Бродяга, кажется, изучал лица обоих приятелей, потому что опять наступила долгая пауза, и затем я услышал его изумленный голос:

— Не понимаю, зачем я вообще тут с вами беседую?! У вас такие физиономии, как будто всю эту чушь вы говорите всерьез, но чушь — она чушь и есть, и ничего более.

— Послушайте еще раз, что я вам скажу: если вы считаете себя человеком, до которого мы можем снизойти, чтобы пошутить с ним, то вы ошибаетесь! Вы отчасти болван, а отчасти — мерзавец, мы же, напротив, умные и достойные люди, которым и в голову не придет смеяться над ослом и негодяем!

— Zounds! Вы, кажется, забыли, что вы наши пленники! Но я не обиделся. Если бы вы обращались так с настоящим негодяем и мерзавцем, эта «смелость» вышла бы вам боком!

— Хау! О нас не беспокойтесь, мы вас не боимся! Сколько мы себя помним, мы обычно все называли своими именами. И нам еще ни разу не приходилось называть подлеца достойным человеком!

— А если я вас накажу за эти слова?

— Глупости! Вы что — наш школьный учитель, а мы — ученики? Если вы сделаете нам что-нибудь плохое сегодня, то уже завтра мы отомстим вам, если захотим — уж будьте уверены! А что касается «негодяя» и «болвана», то ни за что я не возьму этих слов обратно, потому что они очень подходят вам. Но вы-то это знаете даже лучше меня.

— Выражайтесь яснее!

— Вы не поняли, что все мною сказанное имеет под собой основание.

— Черт вас поймет!

— Для этого времени не будет. Вы гораздо ближе черта и не многим лучше! Уточним: ваша фамилия -Холберс?

— Да. Холберс.

— А фамилия моего друга?

— Та же.

— А его имя?

— Пит, как я слышал. Пит Холберс. Так ведь он… ох!

И он замолчал. Я услышал, как он едва слышно свистнул сквозь зубы, а потом торопливо забормотал:

— Пит, Пит, Пит… Так звали мальчика, кузена, которого мать взяла к нам и… Возможно ли это? Этот долговязый парень — наш маленький Пит?

— Это он! Наконец-то вы нашли звонок на двери! Сочувствую — это стоило вам большого труда! Вам не следует больше воображать себя очень умным — вот что я думаю насчет этого.

Бродяга пропустил этот выпад мимо ушей.

— Что? Возможно ли? — изумленно воскликнул он. — Так ты и есть тот самый Пит, который всегда добровольно шел к матери на порку вместо нас?! И которого такое заместительство сделало больным настолько, что он ударился в бега?

Пит мог только кивнуть — я не услышал ни единого слова.

— Это же с ума сойти! — продолжал его двоюродный брат. — И теперь ты у нас в плену!

— И вы собираетесь его убить! — напомнил Хзммердал.

— Убить! Хм. Об этом я ничего не могу сейчас сказать. Расскажи мне, пожалуйста, Пит, как ты сюда попал и что делал все это время?

Пит кашлянул и, отбросив свою обычную немногословную манеру выражаться, сказал:

— Я не понимаю, чем провинился настолько, чтобы вы стали позволять себе тыкать мне. Такое можно стерпеть только от джентльмена, а не от проходимца, который оставил свою честную репутацию так далеко позади, что не стыдится ходить в трампах! Мне должно быть стыдно, что я сын брата вашего отца, но могу сказать в свое оправдание, что за это родство я не отвечаю. Мне поэтому очень радостно оттого, что я сделался вашим родственником против собственной воли.

— Ого! — Бродяга понял его и пришел от этого в ярость. — Ты стыдишься меня. Но ты не стыдился нас, когда позволял нам тебя кормить?

— Вам? Только вашей матери. А то, что она мне дала, я честно заслужил. Пока вы занимались всякой ерундой, я должен был работать так, что моя шкура трещала, кроме того, я получал на десерт еще и побои — за вас. Я не испытываю особой благодарности за это ни к кому из вашего семейства. И все же я собирался доставить вам немного радости. Мы искали вас, чтобы передать наши сбережения, вестменам деньги ни к чему. Вы могли стать богатыми. Теперь мы видим, что вы и ваш брат — жалкие, опустившиеся бродяги, и Боже нас упаси от того, чтобы этот капитал, который мог бы осчастливить многих прекрасных людей, передать в ваши руки. Мы встретились впервые с детства, оказались совершенно разными людьми. Я отдал бы очень многое за то, чтобы никогда больше не испытать такую досаду и обиду, как при этой встрече!

Я удивился: обычно скупой на слова, Холберс произнес такую долгую и связную речь. Самые безупречные джентльмены не могли бы в этой ситуации вести себя более корректно, чем Дик Хаммердал, который за все это время не вставил ни словечка, хотя очень любил это делать. Но, как только появилась пауза в этом страстном монологе, сказал:

— Так, дорогой Пит! Так их! Ты говорил прямо моими словами! Мы можем осчастливить других, порядочных, людей, а не этих проходимцев. Я сказал бы точно так же, совершенно так же.

Посторонним бродяга отвечал все-таки немного иначе. Теперь он знал, что Пит его родственник, и предпочел иронию всем прочим способам ответа, презрительно рассмеявшись:

— Мы не завидуем этим хорошим, «порядочным» людям, которые получат ваше золото. В горстке сэкономленных вами долларов мы не нуждаемся. Мы будем владеть миллионами, как только завладеем бонансой!

— Сначала ее нужно еще найти, — саркастически заметил Хаммердал.

— Конечно, найдем ее не мы, а Олд Шетттерхэнд!

— И он же покажет вам это место!

— Естественно!

— Да, да! Я уже вижу, как он указывает пальцем в землю и говорит: «Вот здесь. Лежат, глыба на глыбе, один самородок больше другого. Будьте так добры — унесите их отсюда!» Но что вы сделаете с нами тогда от радости? Скорее всего, я думаю, вы всех нас скопом расстреляете. Потом вернетесь на Восток, положите деньги в банк и станете жить на проценты — как тот богатей из Евангелия. И велите выпекать для вашего животика каждый день пирог с черносливом. Так мне все это представляется. А тебе, Пит Холберс, старый енот?

— Да. Все верно, особенно насчет пирога с черносливом, — заметил Пит, на это раз снова сухо.

— Глупости! — со злобой воскликнул Хозия. — в вас говорят досада и зависть! Вам самим до смерти охота воспользоваться этой бонансой!

— Что? Этой бонансой? Ох, мы предоставляем ее вам от всего сердца дарим! Мы уже предвкушаем забавное зрелище — выражение ваших лиц, когда вы окажетесь там. У меня на этот счет есть только одно опасение, но очень серьезное.

— Какое?

— Как бы вы от блаженства не забыли взять золото!

— О, не беспокойся, когда это случится, мы головы не потеряем. Мы очень хорошо знаем, что нам следует делать с ним!

— Я так и знал!

— Вот именно! Так что это — не ваша забота! Но сейчас я должен поехать к моему брату и сообщить, что нашелся Пит, который не позволяет называть себя на «ты»!

Он пришпорил свою лошадь и проскакал мимо меня, к началу процессии, где и ехал Джоул, его брат-подлец.

— Что ты думаешь об этом? — услышал я, как Хаммердал спросил своего друга.

— Ничего! — кратко ответил Пит.

— Отличные родственнички!

— Есть чем гордиться!

— Тебе, наверное, весьма досадно!

— О, нет! Они мне теперь совершенно безразличны.

— А я не это имел в виду.

— Что тогда?

— Наше золото.

— А что наше золото?

— Кому мы теперь его подарим? Я не хочу быть богатым. Не хочу сидеть на мешке с деньгами и все время бояться, что меня обворуют — это лишит меня крепкого, здорового сна.

— Да, теперь придется снова ломать над этим голову!

— Снова и с самого начала, чтобы все хорошенько обдумать. Кому отдать наше золото? Глупая история!

Я повернул к ним голову и сказал:

— Оставьте вы это. Только забот насчет того, куда пристроить золото, вам сейчас не хватало.

Они подъехали ко мне с двух сторон, и Дик сказал:

— Никаких особых забот. А может быть, вы знаете кого-нибудь, кого мы сможем одарить этим золотом?

— Я могу назвать сотни имен. Но я имел в виду не это. У вас на самом деле есть это золото?

— Увы, в данный момент нет. Оно у Генерала — вы же знаете, мистер Шеттерхэнд.

— Тогда пока и не ломайте себе голову над этим. Кто знает, схватим ли мы Генерала?

— Но ведь вы и Виннету с нами! Это значит, что Генерал уже почти у нас в руках! Вы слышали, о чем мы говорили?

— Да.

— И что мы нашли кузена Пита?

— Да.

— И что вы скажете на это, сэр?

— Что вы были неосторожны.

— Как? Мы должны были скрыть, кто такой Пит Холберс?

— Нет. Но вы говорили так, как будто хорошо знали, что мы скоро будем на свободе.

— А это ошибка?

— И очень большая! Подобная уверенность может легко возбудить подозрения, которые могут стать для нас опасными или даже гибельными.

— Хм! Это точно. Мне следовало бы доставить этим ребятам радость и повесить нос, так, чтобы он касался седла?

— Ну, не совсем так!

— Но вы тоже говорили с Коксом и Олд Уобблом весьма уверенным тоном.

— И все же не так неосторожно, как вы сейчас с этим Хозией Холберсом, который, к счастью, недостаточно умен, чтобы быть недоверчивым. Ваша ирония в отношении больших золотых глыб была чрезвычайно опасна для нас. Трампы должны верить до последнего момента, что я веду их к бонансе.

— И когда наступит этот последний момент?

— Может быть, уже сегодня.

— Это правда?

— Я думаю!

— И как?

— Этого я пока точно не знаю. Кольма Пуши, индеец, придет и освободит меня.

— Вы это точно знаете?

— Да. Он мне так сказал. Как я буду себя вести, когда освобожусь, это зависит от многих обстоятельств. Я не буду спать, но вы должны притвориться спящими. Передайте это всем остальным! Я не хочу с ними говорить сам, потому что у трампов могут возникнуть в связи с этим подозрения. Мне не надо изображать покорного, а вы же, напротив, должны показать свою неуверенность.

Они не поняли, что Кольма Пуши уже появился возле меня, и спросили, откуда я знаю, что он придет. Тогда я попросил их снова отъехать назад и спокойно ждать развития событий. Лучше, чтобы трампы видели меня, говорящим со своими друзьями, как можно реже.

Братья Холберса придержали лошадей и оказались рядом с Диком и Питом. Тут Хозия указал на Пита и сказал:

— Это он, мой братец для битья, который строго запрещает говорить ему «ты».

Джоул скользнул презрительным взглядом по Питу и ответил:

— Он должен быть рад, что мы ему вообще разрешаем с нами разговаривать! Так, значит, у него есть золото, но он не хочет отдавать его нам?

— Он говорил тут о целом состоянии!

— А ты ему поверил?

— И не подумал!

— Да ты только погляди на него! Пит — и состояние! Ха-ха! Он дурачком прикидывается. И как ты попался на такую чепуху? Идем!

Они снова ускакали вперед. Дик Хаммердал пошутил:

— Итак, нас назвали хитрецами и дураками, Пит Холберс, старый енот! Эти два качества мы можем поделить. Если ты не против, я возьму себе хитрость, ну а тебе — все остальное.

— Я согласен! Так и должно быть у друзей! Один хранит у другого свой капитал!

— Черт! Не слишком-то любезный ответ! Благодарю тебя!

— Пожалуйста! Всегда рад оказать тебе любезность.

Я попросил, чтобы меня пропустили в начало кавалькады, как проводника.

Мы двигались довольно резво и подошли уже к слиянию двух притоков Стремительного ручья. Почва здесь была пропитана влагой, и на травяном ковре часто встречались деревья и кусты, то большими, то малыми группами. Я поскакал быстрее, что не осталось незамеченным.

Чтобы лишить меня возможности бежать, Кокс и Олд Уоббл приказали мне ехать между ними. Перед нами снова замаячили островки деревьев, когда вдруг Олд Уоббл поднял руку и прокричал?

— All devils! Кто там? Ребята, будьте осторожны! Соберите всех пленных вместе, боюсь, этот человек приложит все усилия, чтобы освободить их!

— Кто это? — спросил Кокс.

— Лучший друг Виннету и Олд Шеттерхэнда. Его зовут Олд Шурхэнд. Я могу поклясться, что это он.

Всадник вынырнул из леска и на полном скаку помчался к нам. Он был от нас еще далеко — мы не могли различить лица, но видели его длинные волосы, которые развевались сзади, как чадра. Это придавало ему большое сходство с Олд Шурхэндом, но я заметил также и то, что всадник был далеко не могучего телосложения. Не Олд Шурхэнд, а Кольма Пуши скакал нам навстречу. Он хотел показать, что следует за нами.

Сначала он сделал вид, что никого не заметил, потом насторожился, приостановил лошадь и оглядел нас. Сделал вид, как будто собирался свернуть, да вдруг передумал, решил дождаться нашего приближения. Когда мы оказались на том расстоянии, с которого можно различить лицо, Олд Уоббл проговорил с явным облегчением:

— Это не Олд Шурхэнд. Какой-то индеец. Хорошо, просто отлично! К какому племени он может принадлежать?

— Дурацкая встреча! — сказал Кокс.

— Почему же? Главное, что это не белый. Конечно, этому индейцу совсем не надо путаться у нас под ногами. This is clear! Мы должны что-нибудь придумать, чтобы ему не пришло в голову за нами шпионить.

Мы доехали до индейца и остановились. Он приветствовал всех гордым взмахом руки и спросил:

— Не видел ли мой брат краснокожего воина, который нес седло и искал своего коня, бежавшего от него этой ночью?

Кокс и Олд Уоббл громко расхохотались, и первый ответил:

— Краснокожий, который таскает седло! Отличный воин!

— Почему смеется мой белый брат? — спросил индеец серьезно и недоуменно. — Когда конь убегает, его ведь нужно искать!

— Очень верно! Но тот, кто позволяет своему коню убежать, а потом носится за ним с седлом, не может быть хорошим воином! Он твой друг?

— Да.

— А у тебя есть еще друзья здесь?

— Нет. Пока мы ночью спали, конь сорвался, но было слишком темно для того, чтобы его искать. Утром мы отправились за ним, но я не нашел ни воина, ни его коня.

— Ни коня, ни его самого! Веселая история! Вы, кажется, очень дельные ребята! И заслуживаете уважения. К какому племени вы принадлежите?

— Ни к какому.

— Так вы изгнанники! Сброд, банда опустившихся индейцев! Ну ладно, я буду человечным и милосердным. И помогу вам. Да, мы его видели.

— Где?

— Приблизительно в двух милях отсюда. Тебе надо просто вернуться по нашим следам. Он спрашивал нас о тебе.

— Какие слова сказал этот воин?

— Очень хорошие, уважительные слова, которыми ты можешь гордиться. Он спросил, не встречали ли мы вонючей красной собаки, которую тащит по прерии блоха.

— Мой белый брат неправильно понял воина.

— Правда? А как ему следовало говорить?

— Не встречали ли вы собаку, которая гонит вонючих блох по степи. Такие должны были быть слова, и собака скоро догонит блох.

Его конь встал на дыбы от легкого движения шенкелями и поскакал длинными прыжками, а потом пустился в галоп по нашим следам, как и было сказано индейцу. Все глядели ему вслед, а он ни разу не обернулся. Кокс проворчал:

— Проклятое краснокожее чучело! Что он имел в виду? Он не так понял мои слова. А, мистер Каттер?

— Нет, — ответил Олд Уоббл. — Он всего лишь хотел что-нибудь сказать, все равно что, и не задумывался над смыслом своих слов.

— Well! Он проскачет две мили и потом пусть поищет дальше. Краснокожий «воин» с седлом на спине! Двое отличных ребят! Эти индейцы совсем опустились!

После этой короткой интермедии мы поехали дальше. С бродяг что возьмешь, они никогда не были настоящими вестменами, но как мог Олд Уоббл посчитать слова краснокожего простой бессмыслицей! Я бы на его месте заподозрил бы индейца и проследил за ним. Кто не воспринимает такой ответ как предупреждение или намек, того, значит, Дикий Запад ничему не учит.

Мы проехали еще немного, и снова произошла встреча, для нас очень важная — после нее все, хотя и в разной степени, потеряли спокойствие. Эта встреча была весьма странной.

Мы скакали вдоль узкой полосы кустарника, которая издалека казалась извивающейся по прерии лентой. Когда мы достигли конца этой ленты, то увидели двух всадников с вьючной лошадью, которые появились справа и должны были на нас наткнуться. Они тоже нас увидели, но никаких попыток спрятаться не последовало ни с их стороны, ни с нашей. Мы проехали дальше и увидели, что один из всадников держит в руке ружье, полагая, видимо, что речь может пойти о встрече с врагом.

Когда мы приблизились еще шагов на двести, то всадники остановились, определенно намереваясь пропустить нас, не поговорив. Олд Уоббл сказал:

— Они не хотят нас знать! Так мы сами подойдем к ним.

Так и произошло. Мы поскакали вперед, и тут я услышал позади себя громкие восклицания.

— Уфф! Уфф! — прозвучал голос Шако Матто.

— Уфф! — вторил ему Апаначка. Его удивить могло только что-нибудь очень необычное, и я взглянул на незнакомцев попристальней. И был изумлен не меньше, чем оба индейца. Всадник с ружьем в руке был не кто иной, как белый шаман найини-команчей Тибо-така, а другой всадник не мог быть не кем иным, кроме его краснокожей скво, таинственной Тибо-вете. Вьючная лошадь у них была и на ферме Харбора.

Шаман забеспокоился, увидев, что мы не проскакали мимо, а направляемся прямо к нему. Затем он вдруг поскакал нам навстречу и прокричал, полоснув рукой в воздухе:

— Олд Уоббл! Олд Уоббл! Welcome! 146 Если это вы, то мне нечего бояться, мистер Каттер!

— Кто этот парень? — спросил старый ковбой. — Я его не знаю.

— Я тоже, — ответил Кокс.

— Тогда неплохо было бы это выяснить!

Олд Уоббла можно было узнать даже издалека. Его тощий, высокий, весь как бы нарочно вытянутый кем-то силуэт трудно было спутать с каким-нибудь другим, а длинные седые космы, сейчас, правда, наполовину обгорелые, делали облик пожилого короля ковбоев совершенно неповторимым. Но шаман узнал и нас, когда мы подъехали поближе. Сначала он опешил и замер, на его лице читалось то, как он в растерянности судорожно соображает: бежать ли ему или стоять на месте; потом он разглядел, что мы связаны, и чуть не задохнулся от радости:

— Олд Шеттерхэнд, Виннету, Шако Матто и… — Он не хотел называть имени своего предполагаемого сына. — И их приятели, все связанные! Это чудесно, просто чудесно, мистер Каттер! Как вам это удалось? Как вы все это провернули?

Мы подъехали к нему совсем близко, и Олд Уоббл поинтересовался:

— А кто вы, собственно, такой, сэр? Вы меня знаете? Мне кажется, и я вас должен знать, но никак не могу вспомнить.

— Вспомните Льяно-Эстакадо!

— Какой момент?

— Когда мы были в плену у апачей.

— Мы? Кто это — мы?

— Мы, команчи.

— Вы считаете себя команчем?

— Когда-то считал, теперь — нет.

— И скажите мне, ради Бога, чего именно вы перестали бояться, когда увидели меня?

— Совершенно верно! Перестал! Вы не можете быть другом моих врагов, потому что когда-то украли ружье у Олд Шеттерхэнда, а еще потому, что вы — друг Генерала. И на ферме Харбора я слышал от Белла, ковбоя, что у вас была серьезная стычка с Виннету и Олд Шеттерхэндом. Поэтому я так рад, что встретил вас!

— Well! Это все, конечно, хорошо, но…

— Да вы вспомните! — перебил его бывший команч. — Правда, я тогда был загримирован; кожа моя была такого же, как у индейцев, красного цвета и…

— All devils! Крашеный под индейца? Теперь вспомнил! Вы — шаман команчей?

— Вот-вот, это я и есть!

— Интересно, интересно, вы должны мне все это рассказать! Придется немного здесь задержаться, чтобы послушать вас — ведь ваше приключение из самых редких и удивительных!

— Спасибо, мистер Каттер, большое спасибо! Я должен заметить, что надеюсь вам все это рассказать, но позже. А сейчас скажу только то, что сегодняшний день — самый счастливый в моей жизни. Я вижу этих людей в ваших руках, но, если бы это зависело от меня, я расстрелял бы их на месте. Держите же их крепче… держите!

Пока он все это говорил, я внимательно рассматривал второго всадника. Это была скво, но уже без той вуали, которая покрывала ее лицо на ферме Харбора. На ней была мужская одежда, но это была она, без сомнений. Эту высокую, широкоплечую фигуру я видел в Каам-Кулано. Невозможно было забыть это лицо: черты его казались почти европейскими, но их искажало страдальческое выражение, кожа на ее лице была очень смуглой и сплошь покрытой сетью морщин, а взгляд безутешных, горящих глубоким внутренним огнем глаз словно навсегда замер на какой-то одной, видимой только ей точке. Этот взгляд не мог не наводить на мысль о безумии. Она сидела на коне по-мужски, крепко и уверенно, как опытный наездник. Ее конь побрел к нам, и мы образовали полукруг около шамана. Она остановила коня, не произнеся при этом ни слова, по-прежнему устремив оцепеневший взгляд в пустоту. Я взглянул на Апаначку. Он сидел в седле совершенно неподвижно, как статуя. Для него в этот момент, казалось, не существовало вообще никого, кроме той, которую он привык называть своей матерью. И все-таки он не сделал ни малейшей попытки приблизиться к ней.

Шаман с видимой неловкостью посмотрел на свою скво, но ее равнодушие успокоило его совершенно; он снова повернулся к Олд Уобблу и сказал:

— Я, как уже говорил, должен спешить, но как только мы с вами встретимся снова, я вам расскажу, почему я так сильно рад тому, что вы поймали этих людей. Что с ними будет?

— То, что должно быть, — ответил старик. — Я знаю вас слишком мало, чтобы отвечать на такой вопрос.

— Well! Я думаю, что вы не будете с ними церемониться — и ужасно этому рад. Они заслужили смерть, и только смерть, вот что я вам скажу. И вы не совершите большого греха, если оборвете их жизни. Уже одно то, что я вижу их связанными, приводит меня в восторг. Какая услада для глаз! Могу я посозерцать эту картину еще немножко, мистер Каттер?

— Почему бы нет? Любуйтесь ими, сколько захотите!

Тибо-така подошел поближе к осэджу, рассмеялся ему в лицо и сказал:

— Это Шако Матто, который так много лет стремился меня разоблачить! Жалкий червяк! Ты и все твои друзья схвачены и теперь гуляете по прерии связанными, как мы с тобой когда-то. Да, слабоват ты оказался мозгами! А это… это был отличный трюк, не правда ли? Так дешево купить так много мехов — вряд ли кому-нибудь когда-нибудь еще раз такое удастся!

— Убийца! Вор! — гневно выкрикнул вождь. — Если бы мои руки были сейчас свободны, я бы задушил тебя.

— Охотно верю. Но это у тебя не получится, так что души самого себя!

Он повернулся к Трескову:

— Это и есть тот полицейский ловкач, о котором предупредили мои ковбои, когда он засел в комнате? Глуп же ты, парень, вот что я тебе скажу! Что ты тогда вынюхивал? Смешной и напрасный труд! Всего через неделю все твои сведения устарели. А мы пойдем дальше. Как тебе это нравится?

— Неделя еще не кончилась! — ответил Тресков. — И скоро вы заговорите по-другому, мсье Тибо.

— Mille tonnere! 147 Вы знаете мое имя? Скажите, пожалуйста: иногда и полицейские, оказывается, могут кое-что разузнать. Я вас поздравляю с этим достижением, сэр!

Он подошел к Апаначке и коротко бросил ему в лицо:

— Ekkuehn… Собака!

И перешел к Виннету:

— А это вождь апачей, самый славный из всех вождей! — сказал он язвительно. — А ведь никто и подумать не мог, что он так опустится. Но это ведь наша заслуга, не так ли? Я надеюсь, на этот раз ты находишься по дороге к полям вечной охоты. Если нет, то берегись встречи со мной! Иначе я пошлю тебе пулю в голову, и у солнца появится наконец возможность просветить твои мозги с обеих сторон.

Виннету ничего не ответил. Он даже не взглянул на Тибо-така. Не будь на нем ремней, он, может быть, и не стал бы столь равнодушно сносить эти издевательские насмешки, если бы он еще и не презирал этого человека, но сейчас всем свои обликом выражал презрение к этому никчемному типу, как это умеют делать все индейцы. Мне тоже очень хотелось проигнорировать все дурацкие выпады белого шамана, но разум диктовал мне выбрать другое поведение, чтобы вытянуть из него хоть какие-нибудь сведения, и любое неосторожно высказанное им слово могло для этого пригодиться. Поэтому я повернулся к нему, как только он подъехал, и сказал веселым тоном:

— Кажется, я следующий? Ну что ж, начинайте, вот он я, стою здесь, связанный. У вас есть редкий шанс — излить наконец всю свою душу. Так что давайте!

— Diable! 148 — воскликнул он злобно. — Этот парень, кажется, только того и ждет, чтобы я с ним заговорил! Это на него похоже! Да, я с тобой поговорю, мерзавец, и сделаю это основательно! Ты угадал!

— Well! Я готов, но не хотите ли, прежде чем начать, получить один добрый совет?

— Что еще за совет? Выкладывай!

— Будьте осторожней, когда беседуете со мной! Вам придется узнать, что и у меня есть свои капризы!

— Да, у тебя они есть, но скоро тебя от них отучат. Тебя, может быть, злит то, что я тыкаю? Можешь обращаться ко мне так же интимно — на «ты»!

— Спасибо! Я никогда не братаюсь с тупыми и жалкими идиотами. Я терплю их «ты» потому, что лопотать по-другому они не умеют.

— Это ты мне, жалкий негодяй? Ты думаешь, что если однажды избежал моей пули, то она тебя больше никогда уже не найдет?

Он направил свое ружье на меня и взвел курок; тут же подскочил Кокс, ударил по стволу ружья и предупредил:

— Спрячьте оружие подальше, сэр, или я вмешаюсь в ваши дела! Учтите все: кто заденет Олд Шеттерхэнда, получит пулю от меня!

— От вас! А вы кто такой?

— Меня зовут Кокс, и этот отряд подчиняется мне.

— Вам? А мне казалось, Олд Уобблу.

— Мне.

— Тогда извините, сэр! Я этого не знал. Но сколько я могу терпеть оскорбления?

— Потерпите. Мистер Каттер позволил вам без моего разрешения высказать этим людям свое мнение, и я до сих пор не мешал вам делать это. Если же они отвечают вам «любезностью» на «любезность», то виноваты в этом вы сами. А касаться их или вообще как-либо вредить им я вам не позволяю!

— Но могу я, по крайней мере, говорить с этим человеком дальше?

— Ничего не имею против.

— И я также, — вставил я. — Беседа с индейским шутом всегда меня очень сильно забавляет!

Тибо-така поднял руку и сжал кулак, но тут же опустил ее и произнес заносчиво:

— Хау! Тебе не следует опять меня сердить! Не будь ты пленником и повстречайся мне в прерии один, уж тогда… За тобой должок за прошлый твой визит в Каам-Кулано. И я с тобой еще посчитаюсь, да так, что твои мозги не перенесут потом и одного упоминания об этом!

— Да, и вас самого, и ваши средства и вправду уже невозможно выносить! Слушайте, скажите откровенно! Было ли в вашей жизни хоть что-нибудь доведенное до конца удачнее, чем этот самый визит? Только отвечайте как на духу! Ну? Я не хочу вас обидеть: кому не дано, тому не дано, но я думаю, что и здесь, под защитой, у вас опять ничего не выйдет!

— Ч-черт! — воскликнул он. — Как я только это терплю! Как только я смогу…

— Да-да. Вам всегда чего-то не хватает. Ни разу Вава Деррик не смог отправить вас куда-нибудь одного — вы были вынуждены все время позволять кому-то помогать вам!

Его зрачки расширились, глаза с ненавистью глядели на меня. Он просто сверлил меня взглядом, но я не перестал улыбаться. Он рассвирепел и стал кричать:

— Что тебе наплел тогда этот окаянный парень, мальчишка Бендер?

Ах, значит, Бендер! Это имя начиналось на «Б». Я тут же подумал о буквах «Дж. Б», и «Е. Б», на могиле убитого отца Дитерико. Кто скрывался под именем Бендер? Так, конечно, я спросить не мог. Надо было действовать хитрее. И задать вопрос быстро, чтобы ошарашить его. Так я и сделал.

— Тогда? Когда тогда?

— Тогда, в Льяно-Эстакадо, у вас, когда он со своим бр…

Он осекся, но я быстро продолжил его прерванную фразу:

— …со своим братом подрался? Хау! Что он мне сказал тогда, я уже давно знал, и гораздо больше, чем он! У меня была возможность много раньше изучить дело отца Дитерико!

— Ди-те-ри-ко?! — произнес он ошеломленно.

— Да. Если вам сложно произнести это имя, можно также сказать Иквеципа, так его звали на родине, у моки.

Сначала он онемел, потом его лицо стало быстро меняться: он сглотнул слюну, замялся в нерешительности, снова сглотнул, как будто в глотке у него застрял слишком большой кусок, и наконец издал громкий, чрезвычайно воинственный вопль и вслед за тем прорычал:

— Собака, ты снова меня перехитрил! Ты должен, ты должен умереть! Получай!

Он резко поднял ружье вверх и взвел курок. Кокс рванулся к нам, но он опоздал бы спасти меня от разъяренного проходимца, если бы я не помог себе сам. Я нагнулся вперед, чтобы ослабить поводья, сжал ногами бока коня и крикнул:

— Чка, Хататитла, чка! — Выше, Молния, выше!

Этой командой, которую вороной прекрасно понял, я хотел поправить свое положение как всадника со связанными руками. Жеребец изогнул тело, как кошка, и прыгнул… Я оказался совсем рядом с Тибо. Балансируя на одной ноге, второй и обеими руками я ударил его, и одновременно с выстрелом он просто-таки вытряхнулся из седла, потом его еще раз швырнуло дальше, и он описав в воздухе большую дугу, шлепнулся на землю.

В этот момент у всех, кроме Виннету и самого Тибо, вырвались вопли ужаса, изумления или одобрения. Мой замечательный конь, совершив свой великолепный прыжок, не сделал больше ни шагу и стоял теперь так спокойно, как будто был весь отлит из бронзы. Я повернулся к шаману. Он собрался с последними силами и схватил свое выпавшее во время падения ружье. Кокс отреагировал мгновенно: выбил ружье у него из рук и сказал:

— Я подержу его оружие, пока вы не отъедете подальше отсюда, сэр, иначе с вами случится несчастье! Я вам уже говорил, что не потерплю никаких военных действий против Олд Шеттерхэнда, особенно со смертельным исходом!

— Да оставьте его! — в сердцах сказал я. — Ничего он мне не сделает. Помните, я вас предупреждал: увы, этот человек непроходимо глуп.

— Убейте его, мистер Кокс! Он должен умереть! — взвыл Тибо.

— Точно, — подтвердил тот. — Его жизнь обещана Олд Уобблу.

— Слава Богу! Иначе бы я его пристрелил, как только ружье вернулось бы ко мне. И даже невзирая на опасность быть пристреленным вами. Вы и представить себе не можете, насколько ловок этот негодяй, он и черта обставит! Виннету просто невинный ангел по сравнению с ним! Пристрелите его, пристрелите!

— Можете быть уверены — ваше желание будет исполнено, — заявил Олд Уоббл. — Он или я! Для нас двоих на земле оставлено только одно место, и займу его я, а ему придется уступить. Я готов поклясться вам в этом всем, чем хотите!

— Так сделайте же это скорее, иначе он удерет!

Его скво, не обращавшая никакого внимания даже на выстрелы, тем временем, доскакав до кустов, отломила две ветки, скрестила их и положила себе на голову. Потом она направила лошадь к тому бродяге, который стоял ближе всех остальных, и сказала, показывая на свою голову:

— Смотри, это мой myrtle wreath! 149 Этот myrtle wreath мне подарил мой Вава Деррик!

Тут бывший команч забыл обо мне и поспешил к ней в страхе от того, что она может выболтать один из его секретов. Он погрозил ей кулаком и прокричал:

— Замолчи, безумная, прекрати свой бред!

Затем обернулся к бродяге и пояснил:

— Жена моя совершенно невменяема и несет всякую чепуху.

Он убедил бродягу, но его замечание услышал и Апаначка. До сих пор молчавший, он подъехал к скво, как только услышал ее голос, и спросил:

— Узнает ли меня моя пиа? Открыты ли ее глаза для сына?

Команчи говорят «пиа», когда обращаются к матери.

Она посмотрела на него, печально улыбаясь, и покачала головой. Однако Тибо-така тотчас же направился к Апаначке и прикрикнул на него:

— Замолчи!

— Она моя мать, — спокойно ответил Апаначка.

— Теперь уже нет! Теперь вам друг до друга нет никакого дела.

— Я — вождь команчей, и пусть белый, который обманул ее и меня, тут не приказывает. Я буду с ней говорить!

— Я ее муж, и не разрешаю это!

— Попробуй помешать мне, если сможешь.

Тибо-така не посмел поднять руку на Апаначку, хотя тот и был связан; он повернулся к Олд Уобблу.

— Помогите мне, мистер Каттер! Вы единственный человек, которому я доверяю. Он, мой бывший приемный сын, и есть тот, кто сделал мою жену безумной. Каждый раз, когда она его видит, ей становится хуже. Пусть он оставит ее в покое. Умоляю, помогите, сэр!

Олд Уоббл досадовал на то, что Кокс объявил себя предводителем; сейчас ему представился удобный случай показать, что он тоже кое-что значит. Он воспользовался этой возможностью и сказал Апаначке повелительно:

— Эй, что ты хочешь от нее, краснокожий! Ты же слышал, что ей до тебя нет дела. А ну-ка, проваливай отсюда!

Апаначка, разумеется, не мог ему позволить разговаривать с собой в таком тоне. Он смерил старого ковбоя презрительным взглядом и спросил:

— Это кто смеет так говорить со мной, главным вождем команчей из племени найини? Это лягушка квакает или ворона каркает? Я не вижу никого, кто бы мог помешать мне говорить с этой женщиной, которая была мне матерью!

— Ого! Лягушка! Ворона! Выражайся полюбезней, малый, иначе мне придется поучить тебя, как нужно вести себя в присутствии короля ковбоев!

Он протиснулся на лошади между Апаначкой и женщиной. Команч сделал один шаг назад и направил своего коня в другую сторону; старик последовал за ним. Апаначка проехал дальше, Олд Уоббл тоже. Так они дважды объехали Тибо-вете, таким образом, что она оставалась в самом центре, а путь к ней неизменно закрывал собой Каттер. При этом ни один из них не сводил с другого глаз.

— Слушайте-ка, Каттер! — крикнул Кокс. — Дайте отцу и сыну самим разобраться в этом деле! Вас это не касается!

— Меня просили о помощи, — отвечал старик.

— Вы тут главный или я?

— Я, потому что я вас нанял!

— И вы верите, что вам удастся мне помешать?

— Еще как верю! Уж краснокожего, да еще и связанного, я удержу в узде!

— Связанного? Хау! Подумайте об Олд Шеттерхэнде и этом чужаке! А вас с этим краснокожим и равнять нечего.

— Он может попробовать!

— Well! Как хотите! Меня это больше не касается!

Теперь глаза всех были направлены на двух соперников, которые все еще ездили кругами, Олд Уоббл — по внутреннему, а Апаначка — по внешнему. Тибо-вете, как сомнамбула, застыла в центре. Тибо-така внимательно наблюдал за их маневрами: он был больше всех заинтересован в исходе этой весьма необычной дуэли. Апаначка через некоторое время поинтересовался:

— Может быть, Олд Уоббл наконец пропустит меня к этой скво?

— Нет! — заявил старик.

— Так я заставлю его сделать это!

— Попробуй!

— Я не пощажу старого убийцу индейцев!

— И я тебя!

— Уфф! Оставляю скво тебе.

Он развернул своего коня и сделал вид, будто собирается покинуть круг.

Насколько я знал Апаначку, это была уловка; он пытался отвлечь внимание старика хотя бы на одно мгновение. Приближался финал дуэли. Олд Уоббл позволил себя обмануть. Повернувшись к Коксу, он прокричал самодовольно:

— Ну, кто был прав? Чтобы Фред Каттер позволил краснокожему победить себя! Такого никогда не было и не будет!

— Осторожно! Берегись! — Это выкрикнули трампы.

Старик обернулся и увидел, что лошадь Апаначки мощными прыжками движется на него. Он громко закричал от страха, но увернуться уже не успел. Прошло всего несколько секунд, и все было кончено. О прыжках моего Хататитла на Западе сочинялись легенды, этот тип прыжка даже получил особое название — Force-and-adroit 150, Апаначка применил другой, более смелый. Он издал резкий вопль атакующего команча, подлетел к старику и взмыл над его лошадью так легко и плавно, как будто в седле вовсе не было всадника. Он рисковал жизнью, не забывайте, что он все еще был привязан к лошади и руками и ногами. Прыжок удался прекрасно. Но как только его конь коснулся копытами земли, Апаначка едва не полетел с него вниз головой, но быстро развернулся и направил коня вперед. Тот пролетел еще несколько футов и остановился. Я перевел дух…

А что же Олд Уоббл? Его, как пушечным ядром, вышибло из седла; лошадь его упала, перекатилась несколько раз с боку на бок и вскочила невредимой. Он же остался лежать на земле без сознания. Начались суета и неразбериха. Для побега момента лучше не придумаешь, и, конечно, нам удалось бы скрыться, но без имущества. Поэтому мы остались.

Кокс встал на колени рядом со стариком и осмотрел его. Тот был жив и очнулся от обморока очень скоро. Но когда он, попытавшись встать, попробовал было опереться о землю, то сделать этого не смог. Его пришлось поднимать, и когда Уоббл, дрожа и покачиваясь, встал на ноги, то оказалось, что он способен двигать только одной рукой — другая плетью повисла вдоль тела. Старик был сломлен. И куда девалась вся его боевая удаль? Теперь эта была просто ходячая развалина.

— Разве я вас не предупреждал? — спросил Кокс. -Вот вам результат! Что значит ваш титул короля ковбоев, когда вы в ваши девяносто лет имеете противником Апаначку!

— Застрелите его, застрелите немедленно! Этот проклятый парень меня надул! — рассвирепел старик.

— Зачем же нам в него стрелять?

— Я приказываю! Слышите вы, я приказываю! Ну, долго я еще буду ждать?

Конечно, не нашлось никого, кто бы его послушался. Он бушевал, кричал во все горло еще некоторое время, пока на него не рявкнул Кокс:

— Или успокойтесь, или мы бросим вас здесь и поскачем дальше! Вы ревели как дикий зверь! Возьмите себя в руки! Надо посмотреть, что с вами случилось!

Олд Уоббл понял, что Кокс прав, и позволил снять с себя свою видавшую виды куртку, что не прошло для него безболезненно. Никто из трампов ничего не понимал в медицине. И Кокс в весьма, правда, своеобразной манере, но обратился за помощью к нам.

— Слушайте, негодяи, есть среди вас кто-нибудь, кто разбирается в ранах и тому подобном?

— Наш домашний и придворный лекарь — Виннету, — ответил Дик Хаммердал. — Если вы позвоните в ночной колокольчик, он тотчас появится.

Но на этот раз Дик ошибался: когда апача попросили осмотреть руку, он объявил:

— Виннету не учился лечить убийц. Почему даже сейчас, когда требуется наша помощь, он назвал нас негодяями? Почему он не делал этого раньше? Старый ковбой привык делать только то, что хочет, и то, что ему нравится. Но это не нравится другим. Виннету все сказал! Хуг!

— Он тоже человек! — воскликнул Кокс.

Странно это прозвучало в устах предводителя диких скитальцев прерии, весьма странно… Виннету, конечно, ничего ему не ответил. Когда он заявляет, что все сказал, это означает, что он для себя все уже решил и бесполезно требовать от него каких-то еще слов. Вмешался Дик Хаммердал:

— Вы хотите сказать, что среди вас есть человек? Я думаю, что мы тоже не дикие звери, которых можно поймать, если захочется, или застрелить! Мы люди! А будут ли с нами обращаться как с людьми?

— Хм! Это совсем другое!

— Другое или нет — какая разница! Даже если и другое! Освободите нас и отдайте наши вещи, тогда мы сможем залечить этого старика так, что вы не нарадуетесь на него. Впрочем, на земле нет другого существа, у которого бы все так же просто соединялось в теле: он состоит из кожи и костей. Стащите с него кусок его шкуры и оберните вокруг переломанной кости, все равно у него останется еще целая гора кожи для новых переломов. Ты ничего не имеешь возразить на это, Пит Холберс, старый енот?

— Хм, — сказал долговязый. — Я бы не стал ему завидовать сейчас, дорогой Дик.

Каттер стонал и жалобно скулил. Острые края кости мучили его каждый раз, когда он двигал рукой, врезаясь в рану. Кокс подошел к нему, но очень быстро отошел обратно и сказал мне:

— Я услышал от Олд Уоббла, что вы тоже немного смыслите в хирургии. Займитесь этим!

— Это его желание?

— Да.

— И вы полагаете, что я выполню его? Вы мне настолько доверяете?

— Да. Может быть, он вспомнит об этом позже и позволит вам уйти.

— Мило! Да он, оказывается, добрейший и милосерднейший из людей. «Может быть», именно, «может быть, позволит»! Какая наглость с моей стороны — пытаться уйти от него. Как же такая мысль вообще могла прийти мне в голову! А вы не подумали о том, что мы все могли бы убежать, если бы захотели? Вы действительно верите, что мы — овечки, которые безропотно тащатся туда, куда их ведут пастухи, и которым можно в любой момент приставить нож к горлу? А если я скажу, что помогу старику только после того, как вы нас освободите?

— То мы, конечно, на это не согласимся!

— А если я потребую только, чтобы меня не убивали и обращались нормально со мной и моими друзьями?

— Может быть. Об этом я с ним поговорю!

— Может быть! Опять «может быть». И мне Стараться за это «может быть»? Не слишком ли мала ваша оценка моих услуг?

— Well! Так я пойду и спрошу?

— Спросите.

Он довольно долго разговаривал с Олд Уобблом, потом сообщил:

— Он упрям. Настаивает на том, что вы должны умереть. И ради этого вытерпит любую боль. Очень он вас ненавидит.

Это было сказано слишком сильно для моих друзей. Такого вынести они не могли и выразили свое негодование весьма бурно.

— Я ничего не могу поделать! — оправдывался Кокс. — После такого ответа вы, конечно, не будете им заниматься, мистер Шеттерхэнд?

— Почему же? Вы тут недавно сказали, что он тоже человек. Это не так. Но я-то точно человек и вести ceбя буду по-человечески. Я постараюсь отбросить все прочие мысли и видеть в нем только страдальца. А то, что вы во всем этом также играете одну бесконечную роль, то печальную, то смешную, это вам самому скоро станет ясно.

— Вы что-то затеяли?

— Я или кто-то другой — какая разница, как любит выражаться наш друг Хаммердал. Я имею в виду только то, что для каждого человека однажды бьет час расплаты за грехи его. И с вами это тоже случится! Идемте!

Мои товарищи хотели меня удержать, а больше всех Тресков. Я не возражал им, просто вообще никак не отвечал. Меня отвязали от лошади и подвели к Каттеру. Тот закрыл глаза, чтобы не видеть меня. Руки мне, конечно, развязали. Перелом был двойной, опасный сам по себе, а Каттеру в его возрасте нечего было и надеяться на то, что кости срастутся.

— Мы должны как можно быстрее уехать отсюда, -заявил я. — Ему необходима вода. Река рядом. Он вполне может сам держаться в седле, даже несмотря на руку.

Каттер ответил бранью и поклялся жестоко отомстить Апаначке.

— Вы не очень-то рассчитывайте на этих людей! — прервал я его. — Неужели вам недостает разума, чтобы осознать, что вы сами виноваты в том, что произошло?

— Нет, вот как раз на это и не хватает, — ответил он зло.

— Если бы вы не указывали команчу, что ему следует делать, ему бы не было нужды вас опрокидывать.

— Поэтому я и сломал руку?

— Именно. Следовательно, и в этом повинны тоже вы сами.

— Я что-то ничего не понял. Объясните все толком, без этих ваших дурацких колкостей!

— Ваша рука была бы в целости, если бы вы не взяли мое ружье.

— Какая здесь связь?

— Когда вы падали с лошади, ружье висело у вас на плече. При ударе о землю ваша рука попала между двумя ружьями, отсюда и двойной перелом. Если бы вы не так рьяно заботились о моем имуществе, встали бы с земли невредимым.

— Вы говорите это только для того, чтобы разозлить меня! Хау!

— Нет, это правда, и мне совершенно все равно, верите ли вы в нее или нет.

— Я верю, во что хочу, а не в то, что вам нравится! Теперь вас снова свяжут, и мы поедем к реке. Будь проклят этот чужак со своей женщиной! Если бы не они, всего этого бы не произошло. Должно быть, это предостережение, которое послал нам сам Бог, — лучше, мол, обходить его людей стороной!

Даже теперь этот человек был способен богохульствовать! Я охотно позволил себя связать, хотя и лишился при этом великолепной возможности для побега. Когда я стоял около Олд Уоббла, поблизости лежало мое ружье, и мой вороной ждал меня. На все ушло бы с полминуты, не больше: вскочить с ружьем на коня и ускакать. Но что потом? Я, конечно, постарался бы освободить своих товарищей ночью. Но тогда трампы тоже не хлопали бы ушами. Сейчас же, напротив, у них не было ни малейших подозрений, и это облегчало Кольма Пуши наше освобождение нынешней ночью. Поэтому я и не стал бежать.

Апаначка стоял около скво и пытался заговорить с ней, но без какого-либо заметного успеха. Тибо наблюдал за ними с едва сдерживаемой яростью, хотя и не осмеливался мешать команчу. Думаю, это ему подсказывал опыт общения со мной. Даже когда я подъехал к ним, он ничего не сказал, но подошел ближе. Я прислушался; Апаначка пытался добиться от женщины самых простых слов, но все напрасно.

— Твой дух ушел и не хочет возвращаться! — с болью сказал он. — Сын не может говорить со своей матерью — она его не понимает!

— Позволь я попробую воззвать к ее душе! -предложил я, подойдя к ней с другой стороны.

— Нет, нет! — крикнул Тибо. — Олд Шеттерхэнд не должен с ней говорить, я этого не разрешаю.

— Вы это разрешите, — сказал я ему. — Апаначка, последи за ним. Как он только шевельнется, прыгай через него так же, как в прошлый раз, и сломай ему ногу! А я помогу!

— Мой брат Шеттерхэнд может на меня рассчитывать, — ответил Апаначка. — Он может говорить со скво, а если белый шаман попробует шевельнуть рукой, тут же окажется трупом под ногами коня!

Он занял позицию около Тибо, и я почувствовал себя гораздо увереннее.

— Была ли ты сегодня в Каам-Кулано? — спросил я женщину.

Она покачала головой и посмотрела на меня пустыми глазами. Я почувствовал, как отчаяние перехватает дыхание у меня в горле, но, прогнав его от себя, продолжил:

— Есть ли у тебя «нина та-а-упа» — муж?

Она снова покачала головой.

— Где твой «то-ац» — сын?

Ответом было все то же покачивание.

— Видела ли ты свою «икокхе» — старшую сестру?

Никакой осмысленной реакции. Мне стало ясно, что она равнодушна к вопросам из жизни команчей. Я попробовал зайти с другого конца:

— Знаешь ли ты Вава Иквеципа?

— Ик-ве-ц-па, — тихо прошептала она.

— Да. Ик-ве-ци-па, — повторил я, четко произнося каждый слог.

Тогда она ответила, как будто сквозь сон, но все же:

— Иквеципа мой вава.

Значит, мои предположения оказались верны: она была сестра падре.

— Знаешь ли ты Техуа? Те-хуа!

— Техуа была моя «икокхе» — старшая сестра.

— Кто такая Токбела? Ток-бе-ла!

— Токбела — это «нуу» — это я.

Она стала внимательнее. Слова, донесшиеся в затуманенное сознание Тибо-вете из детства и юности, потревожили какие-то образы в ее памяти. Душа безумной заметалась, силясь вырваться из-под тяжелого гнета больного разума, но тщетно: выхода из мрака она не нашла. И все же взгляд ее глаз больше не был пустым; постепенно он становился все более живым. Теперь мы уже могли добраться и до здравого смысла. Время было дорого, я и спросил то, что было для меня сегодня самым важным:

— Знаешь ли ты мистера Бендера?

— Бендер-Бендер-Бендер, — повторила она за мной, и некое робкое пока подобие улыбки появилось на ее лице.

— Или миссис Бендер?

— Бендер-Бендер! — повторила она, и в ее глазах промелькнула искра света, улыбка стала по-настоящему милой, голос — ясным.

— Может быть, ты знаешь Токбелу Бендер?

— Токбела Бендер — это не я!

Теперь она смотрела только на меня, и уже вполне осмысленно.

— А кто такая Техуа Бендер?

Она радостно всплеснула руками и сложила их на груди, как будто неожиданно нашла что-то давно потерянное, и ответила:

— Техуа — миссис Бендер, конечно, миссис Бендер!

— Были ли у миссис Бендер дети?

— Двое!

— Девочки?

— Оба мальчики. Токбела носила их на руках.

— Как звали этих двоих мальчиков?

— Да, у них были имена — их звали Лео и Фред.

— Какого они были роста?

— Фред — такой, а Лео — такой!

Она показала рукой, какого роста были дети. Мои расспросы привели к результату даже большему, чем я надеялся сначала. Я перехватил взгляд Тибо, которого Апаначка держал в постоянном напряжении; этот взгляд был прикован ко мне, в нем сквозила плохо скрываемая ярость, как у кровожадного разбойника, который намеревается вот-вот наброситься на жертву. Но мне до этого не было никакого дела. Память возвращалась к Тибо-вете, и если я это использую не мешкая и с толком, то смогу уже сегодня узнать все, что требуется для того, чтобы пролить свет на жизнь Апаначки и Олд Шурхэнда. Получилось так, словно именно меня призвала судьба, чтобы возник этот самый свет. Но только я наклонился к женщине, чтобы задать ей новый вопрос, как мне помешали. Двое трампов принесли мои ружья — «медвежий бой» и штуцер. Один из них сказал:

— Олд Уоббл хочет, чтобы вы тащили сами свое несчастливое оружие, которое ломает людям кости. Мы повесим ружья вам на спину.

— Нет уж, лучше я сам это сделаю. Освободите мне руки! Потом вы сможете их снова связать.

Они сделали, как я просил. Оба ружья вернулись ко мне! И это примирило меня с тем, что наша со скво беседа была так некстати прервана. Трампы забирались на лошадей, и значит, любые расспросы будут исключены. Но, хотя это время еще не наступило, от дальнейшей беседы пришлось отказаться, потому что, пока я надевал ружье, лицо бедной женщины снова стало совершенно потухшим.

Мне захотелось понаблюдать за тем, как Апаначка теперь будет вести себя с Тибо-така и Тибо-вете, но он сам подъехал ко мне и спросил:

— Белый шаман отделится от трампов?

— Вполне вероятно.

— И он возьмет скво с собой?

— Да, конечно!

— Уфф! Значит, она не сможет поехать с нами?

— Нет.

— Почему нет?

— Апаначка должен сначала сказать, почему он хочет, чтобы скво осталась с нами.

— Потому что она моя мать.

— Но это не так — она тебе вовсе не мать, — сказал я как можно мягче.

— Если бы она не была мне матерью, то не любила бы меня так сильно и не обращалась бы со мной, как с сыном.

— Хорошо! Но разве принято у воинов-команчей, тем более — вождей, брать с собой женщин и матерей, когда им предстоит трудный и дальний поход и они заранее знают, что впереди их ждет много опасностей?

— Нет.

— Почему тогда Апаначка хочет взять эту женщину с собой? Я предполагаю, что у него есть какие-то особые причины для этого. Не так ли?

— Есть только одна причина: она не должна оставаться с бледнолицым, который выдавал себя за краснокожего воина и многие годы обманывал найини.

— Он ее не отдаст.

— Мы заставим его сделать это!

— Это невозможно. Апаначка забыл, что он в плену.

— Но это ненадолго!

— Можем ли мы сообщить это трампам? И потерпят ли они сами рядом с собой женщину, даже на короткое время?

— Нет. А куда направляется белый шаман со скво? Что он хочет с ней сделать? Если мы ее отпустим с ним, я никогда больше не увижу ту, которую считаю своей матерью.

— Апаначка ошибается. Он увидит ее.

— Когда?

— Может быть, очень скоро. Мой брат Апаначка должен обо всем подумать заранее. Белый шаман её не отдаст, трампы ее не возьмут, и нам она будет только мешать, когда обнаружит, что среди нас ее мужа нет и что мы к тому же пленники. Если Тибо-така увезет ее с собой, всего этого не будет и ты увидишься с ней очень скоро.

— Дальняя поездка трудна для нее!

— С нами, может быть, ей придется ехать еще дальше!

— И Тибо-така не будет с ней приветлив!

— Как не был и тогда, в Каам-Кулано. Ведь она к этому привыкла. Впрочем, ее дух теперь редко бывает с ней, и она просто не заметит, что он с ней неприветлив. Кажется, он предпринял далекое путешествие, преследуя вполне определенную цель, положение требует от него осторожности и внимательности, и он, следовательно, не причинит ей вреда. Мой брат Апаначка должен позволить ей ехать с ним! Это лучший совет, который я могу дать!

— Мой брат Олд Шеттерхэнд сказал, что думал, значит, так и должно случиться; он всегда знает, что нужно для его друзей.

Наконец все были готовы. Олд Уоббл надел опять свою куртку, и его посадили на лошадь; можно было двигаться дальше.

Тибо-така тоже залез на коня, к которому он с тех пор, как был скинут, даже не приближался. Он подъехал к Олд Уобблу, чтобы проститься.

— Примите мою благодарность, мистер Каттер, за то, что вы приняли такое участие в моих делах, — сказал он. — Мы еще встретимся с вами, и тогда я вам много…

— Будьте так добры — помолчите! — прервал его старик. — Черт, не иначе, послал вас ко мне. Из-за вас моя рука теперь как стеклянная! И если черт существует на самом деле и возьмется за то, чтобы хорошенько поджарить вас в аду, то я сочту его рассудительным и справедливым джентльменом, которые попадаются и среди добрых, и среди злых духов.

— Я очень сожалею, что так получилось с вашей рукой, мистер Каттер. Надеюсь, она скоро заживет Лучшие пластыри уже в вашем обозе.

— Что вы имеете в виду?

— Парней, которые у вас в плену. Кладите каждый день по пластырю, и вы будете здоровы очень скоро!

— Вы хотите сказать, что я каждый день должен пристреливать одного из них?

— Вот именно.

— Well, совет хорош, и может быть, я даже ему последую; если вы вызоветесь быть первым пластырем. Потому что то немногое, что я о вас узнал, внушает мне большое желание навсегда от вас избавиться: this is clear! А сейчас испаритесь-ка!

Тибо-така издевательски рассмеялся и ответил:

— Придется подождать, Олд Уоббл. Мне совсем не хочется еще хоть раз встретиться с таким отпетым негодяем, но если все же, помимо моей воли, это случится, мое приветствие будет не менее дружелюбным, чем ваше прощание. Катитесь к черту!

— Мерзавец! Пулю в него! — рявкнул старик.

Никто и не подумал это сделать. Тибо ускакал, за ним покорно последовала скво. Они свернули налево, то есть поехали в том же направлении, которого они держались до встречи с нами.

— Увидим ли мы их снова? — грустно спросил Апаначка вполголоса.

— Уверен, — сказал я.

— У моего белого брата есть причины так думать?

— Есть.

Виннету, слышавший и вопрос команча, и мой ответ, прибавил:

— Как сказал Олд Шеттерхэнд, так и будет. На свете существуют вещи, которые никто не может предсказать заранее, но которые можно предчувствовать. У моего брата сейчас как раз такое предчувствие. Есть оно и у меня, и так будет!

Я снова встал во главе отряда, и скоро мы достигли берега реки, где и спешились. Пока несколько трампов искали удобный брод, я слез с лошади, чтобы перевязать Олд Уоббла. Это заняло довольно много времени. Олд Уббл часто и громко выл от боли и осыпал меня такими ругательствами, которые я здесь просто не могу привести — бумага не выдержит. Как только я закончил перевязку и снова сел на лошадь, брод был найден. Мы перешли по нему через реку и последовали вдоль по другой стороне берега, пока не доехали до места слияния обоих рукавов реки. Перепрыгнули вместе с лошадьми южный приток и направили коней на вест-зюйд-вест по прерии, как указал мне Кольма Пуши.

Прерия не была ровной, ее уровень понемногу повышался, попадались и впадины, поросшие невысоким кустарником. Здесь было много диких индеек, которых трампы мало-помалу настреляли с полдюжины. Но как! Это была просто жестокая бойня!

К вечеру мы увидели перед собой возвышенность, у подножия которой били источники, которые я искал несколько севернее. Таким образом, я повернул теперь круто вправо, а затем — опять влево, когда гора оказалась точно на юг от нас. После такого маневра мы должны были выйти к источникам. Я надеялся, что Кольма Пуши определил это место, как подходящее для наших целей, верно. Чем ближе мы подходили к ключу, тем яснее виделось, что склоны горы заросли лесом. Начинало смеркаться, а мы только достигли небольшого ручья, вдоль которого поскакали галопом, чтобы до наступления полной темноты оказаться у его истока. Мы добрались до него как раз тогда, когда погасли последние отблески заката. Все складывалось к нашей пользе: даже если трампсам это место не понравится, они все равно и не подумают искать в темноте другое.

Находились ли мы у того самого источника, который имел в виду Кольма Пуши, я точно не знал. Ручей вырывался из небольшой груды камней, покрытых мхом. Тут была даже поляна, поделенная деревьями и кустами на три части. Эти деление оставляло нам и лошадям достаточно пространства, но затрудняло нашу охрану. Нас это устраивало. Олд Уобблу, напротив, эта поляна не понравилась, и он сказал, как только спешился, недоверчивым тоном:

— Это место не по мне. Если бы не такая тьма, мы бы пошли дальше и поискали что-нибудь получше.

— Почему же вам не нравится здесь? — спросил Кокс.

— Из-за пленных. Кто должен их караулить?

— Мы, конечно!

— Для этого понадобится трое караульных сразу!

— Хау! Зачем мы тогда связали пленников? Вспомните, как мы стаскивали их с лошадей. Пока они так лежат, никакой опасности для нас нет!

— Мы должны выставить три дозора!

— Кто это сказал?

— Но поляна делится на три части! Или вы собираетесь рубить деревья?

— Мне и в голову это не приходило! Пленные будут в одной части поляны, кроме двоих, которые останутся возле нас.

— А лошади?

— Мы выпустим их пастись, только привяжем к кольям. Поэтому достаточно одного дозорного для них и одного — для пленников.

— Да, но только если мы зажжем два костра!

— В этом нет необходимости. Вы увидите, что я прав.

Нас уже сняли с лошадей, снова связали и отвели в одну из частей поляны. Кокс приказал развести костер там, где соединялись две другие части, и света действительно оказалось вполне достаточно. Очень довольный и гордый собственной смекалкой, бродяга спросил Олд Уоббла:

— Ну, теперь видите, что я был прав? Достаточно будет одного дозорного.

Старик проворчал что-то невразумительное себе в бороду, но, кажется, остался удовлетворен, А я? Разумеется, я тоже был доволен, и даже гораздо больше, чем он. Никакое другое место не могло лучше подойти для нашей цели, особенно при том расположении людей, которое создал Кокс.

Меня положили на землю в центре маленькой поляны, но я тут же перекатился к ее краю — маневром управлял Виннету, его, к нашей радости, трампы не заметили. Мы лежали теперь головами к кустам и даже смогли выбрать себе такое место, где заросли были пореже — чтобы Кольма Пуши свободнее мог ползти в них.

Мы лежали вплотную друг к другу и могли переговариваться шепотом.

Скоро воздух наполнился запахом жареной индейки. Трампы наелись до отвала, нам же не дали ни кусочка.

— Парни лежат слишком тесно, и нам не пройти между ними, чтобы их накормить, — заявил Олд Уоббл. — Они могут подождать и до завтра. До тех пор ни от голода, ни от жажды не умрут: this is clear!

Что касается голода и жажды, меня это мало заботило, ведь я был убежден, что мы сможем как следует поесть уже этой ночью. Дик Хаммердал, лежавший рядом со мной, воспринял это заявление не столь спокойно и с гневом произнес:

— Это же настоящая пытка! Никакой еды и ни глотка воды! Кому приходит в голову содержать пленных, тот не должен давать им умереть, я так понимаю! Ты не возражаешь, Пит Холберс, старый енот?

— Если я ничего не получу, то и возражать не буду, — ответил тот. — Я надеюсь, это безобразие скоро закончится!

— Закончится или нет — какая разница, если только закончится. Позвольте узнать, а что вы скажете по этому поводу, мистер Шеттерхэнд?

— Мы, весьма вероятно, уже этой ночью будем наслаждаться жареной индейкой, — ответил я. — Только не засните и вообще избегайте всяких действий, которые могут возбудить подозрения трампов!

— Well! Если так, я спокоен. Когда есть надежда, это уже греет.

Остальные же ничего не сказали. Теперь уже мы безо всякой зависти слушали, как едят трампы — именно слушали, ведь видеть этого мы не могли.

Непростительной небрежностью с их стороны было оставить мне оружие. Про «ружья, ломающие кости» они просто-напросто забыли, когда отвязывали меня от лошади. Я принес их в связанных руках на нашу поляну и положил рядом с собой. Апача очень порадовало это, и он прошептал:

— Если даже мой брат освободится один, это уже будет победой, против его штуцера все они ничего не смогут сделать.

Когда первый караульный, который сидел у костра, весьма неаппетитным образом, зубами, отодрал мясо индейки от кости и проглотил кусок целиком, его уже сытые приятели начали готовиться ко сну. Олд Уоббл, пошатываясь, подошел к нам, взяв с собой Кокса. Он хотел проверить, крепко ли мы связаны. Когда они убедились, что так оно и есть, Каттер заявил мне:

— Все в порядке, и я думаю, вы будете спать хорошо и без ужина. А я приду в ваши грезы!

— Спасибо, — сказал я. — Какие грезы я предпочитаю, я вам могу сказать уже сейчас, если вы, конечно, будете настолько любезны, что полюбопытствуете на этот счет.

— О чем это вы?

— О том, что, перевязывая сегодня вашу руку, я весьма успешно занимался и кое-чем еще.

— Я вас не понимаю? Что вы хотите этим сказать?

— Подумайте!

— Хау! Не собираюсь я ломать свою голову над словами Олд Шеттерхэнда! Я могу угадать и так!

— Правда? Кажется, это мне следует удивиться -вы ведь никогда не принадлежали к тем людям, которые блещут находчивостью и догадливостью.

— Ты тоже, мерзавец! — рявкнул он. — Если ты говоришь о моей руке, то наверняка имеешь в виду то, что у меня началась лихорадка. Тебя бы, конечно, только обрадовало бы, если бы Фред Каттер не смог сегодня спать от боли?

— Да я об этом и не думал!

— Ну-ну! Все твои надежды лопнут. Моя старая конструкция лучше и сильнее, чем ты думаешь. У меня натура медведя, и хотел бы я посмотреть на ту лихорадку, которой удастся меня свалить. Во всяком случае, я буду спать лучше тебя.

— Well! Тогда доброй ночи, мистер Каттер!

— Доброй ночи, негодяй!

— И радостного пробуждения!

— Пожелай этой радости себе!

— Спасибо, что касается меня, то это пожелание непременно исполнится!

Олд Уоббл злобно рассмеялся и предупредил двух караульных, один из которых только что сменился:

— Этот парень, который тут только что болтал невесть что, кажется, повредился умишком. Будьте с ним поосторожней, а если он вдруг вздумает что-нибудь выкинуть, тут же будите меня!

Они с Коксом удалились, а караульный сел так, чтобы видеть меня. Это мне, конечно, никакой радости не доставило.

— Туп, как койот, — шепнул Виннету.

Он был прав. Олд Уоббл снова не воспринял мои слова как угрозу или признак того, что я питаю обоснованные надежды на освобождение, а только как пустую, оскорбительную болтовню, что характеризовало его мыслительные способности далеко не лучшим образом. Настоящий вестмен, безусловно, уловил бы в моих словах подвох и предпринял какие-то меры предосторожности.

Была собрана большая куча дров и сложена у костра. Для того чтобы подбрасывать их в огонь, караульному приходилось время от времени ненадолго отворачиваться, и в такие моменты мы были совершенно вне поля его зрения. Когда дозорный в очередной раз занялся дровами, я услышал у себя за спиной легкий шорох, а потом кто-то прошептал мне прямо в ухо:

— Кольма Пуши здесь. Что надо делать?

— Подождите, когда я перевернусь на другой бок, — ответил я также едва слышно. — Затем разрежьте ремни и передайте мне нож.

Караульный снова повернулся к нам, и по еле слышному шелесту я определил, что Кольма Пуши отполз обратно.

Время действовать еще не пришло. Мы должны были дождаться того момента, когда с уверенностью сможем предположить, что трампы заснули. Я положил на это час; наконец раздались громкие храпы, сопение и характерный горловой звук, который мог издавать только Олд Уоббл. Мы были отделены от спящих кустарником, и я не мог вообще-то видеть, кто именно издает этот звук. Но его невозможно было отнести к кому-либо другому: в нем смешались охи и стоны, досада и злость. Рука старого короля ковбоев не давала ему покоя. А вдруг он и до утра не заснет? А нам никак нельзя было упускать эту ночь.

Я перевернулся и положил руки так, чтобы они легли как можно удобнее для нашего спасителя. Скоро караульный обернулся к огню. И в тот же миг я почувствовал, как лезвие ножа рассекает ремни на руках и сразу же вслед за этим — как рукоятка ножа легла мне на ладонь. Я резко сел, подогнул ноги и разрезал стягивающий их ремень. После этого я так же быстро снова улегся и вытянулся. Караульный покончил с дровами и повернулся к нам. Нужно было ждать, но я уже чувствовал себя свободным.

— Теперь разрежь мои ремни! — прошептал Виннету, естественно, видевший все это.

Он лег так же, как я, развернув руки ко мне. Как только дозорный в очередной раз взялся за поленья, мне потребовалась только секунда, чтобы и апач стал тоже свободным от пут на руках и ногах. Нам бы сейчас сесть на своих лошадей и помчаться прочь отсюда! Ведь у меня было мое ружье! Но я не хотел проливать ничью кровь, и поэтому запасся терпением еще на некоторое время. Пока мы вдвоем изображали, что все еще связаны, я шепнул апачу:

— Теперь прежде всего — караульный! Кто возьмет его?

— Я, — последовал ответ.

Обезвредить караульного надо было беззвучно, избегая малейшего шороха. Наши товарищи разделяли его и нас. Раздайся хоть еле слышный шум, он мог обернуться и позвать на помощь, а тогда освобождение по моему плану стало бы невозможным. Виннету был прав: среди всех нас он был единственным, кто способен преодолеть эти сложности. В этот момент я ощущал большое напряжение.

Караульный между тем стал пренебрегать своими обязанностями по поддержанию огня. Но наконец он надумал-таки отвернуться от нас к дровам. Молниеносно Виннету подпрыгнул вверх и, словно пантера, перелетел через наших лежащих товарищей. Он уперся караульному коленом в спину, а двумя руками схватил его за горло. Тот окаменел от страха и не сделал ни единой попытки защитить себя. Даже тихого стона не вырвалось из его гортани. Настал мой черед действовать. Руки у Виннету были заняты, поэтому я дважды ударил бродягу кулаком по голове. Апач осторожно отнял руки от его горла, обмякший малый медленно соскользнул на землю, да так и остался лежать на ней совершенно неподвижно. Первая часть нашего предприятия удалась!

Наши товарищи не спали и видели, как мы справились с караульным. Я сделал знак рукой, призывающий к молчанию, и вместе с Виннету занялся развязыванием ремней, связывающих их. Разрезать их я не хотел, они могли еще пригодиться для связывания самих трампов. Чему мы сильно удивлялись, проделывая эту операцию, так это тому, что Кольма Пуши до сих пор даже не показался нам.

Пока все наши медленно разминали свои затекшие руки и ноги, мы с апачем медленно подползли к костру, чтобы поглядеть на трампов. Они спали. Все, кроме Олд Уоббла — он лежал, вытянувшись на траве, связанный, во рту — кляп, а рядом с ним сидел… Кольма Пуши, наш спаситель! Мы восхитились его ловкостью, ведь он уложил короля ковбоев совершенно бесшумно.

Он глядел в ту сторону, откуда ожидал нашего появления, и, как только заметил нас, кивнул, улыбаясь. Мне захотелось обнять его: я был восхищен его самообладанием, хладнокровием, уверенностью.

Пора было вооружаться. Я взял свой штуцер и приготовил его к стрельбе. Трампы лежали вплотную друг к другу, и оружие они сложили в одну кучу — таким образом, мы получили его в свое распоряжение сразу же все, кроме серебряного ружья Виннету, которое лежало рядом с Коксом, не пожелавшим с ним расставаться даже на ночь. Апач тихо-тихо, как змея, подполз к спящему Коксу и взял ружье — как всегда, проделав это в высшей степени виртуозно.

Теперь все мы были вооружены и окружили спящих так, чтобы никто не смог ускользнуть из этого круга. Дик Хаммердал подбросил поленьев в костер, и его пламя взвилось высоко.

— Теперь — караульный снаружи, около лошадей, — сказал я тихо Виннету. Кольма Пуши заметил мое движение рукой, подошел к нам и сообщил:

— Бледнолицый, которого имеет в виду Олд Шеттерхэнд, лежит связанный. Кольма Пуши уложил его своим оружием. Мой брат подождет немного, прежде чем я вернусь?

Он проскользнул вперед. Когда спустя короткое время он возвратился, то в руках у него было несколько ремней. Он повернулся ко мне и сказал:

— Кольма Пуши убил по дороге козла и нарезал из его шкуры ремней, он думал, что ремни пригодятся.

Удивительный человек! Виннету молча протянул ему руку, и я сделал то же.

Наконец настал момент, когда уже мы могли будить ничего не подозревающих трампов. Конечно же, Дик Хаммердал попросил доверить это ему, и все мы согласно кивнули. Он издал вопль, какой только смогли позволить размеры его широко раскрытого рта — все спящие мигом повскакивали. Увидев стоящих вокруг себя пленников с направленными на них ружьями, они от страха и неожиданности лишились не только дара речи, но и способности двигаться и соображать, словом, противник был деморализован полностью! Только Олд Уоббл, будучи связанным и с кляпом во рту, остался лежать на земле.

Я воспользовался их оцепенением и прокричал:

— Hands up, или мы стреляем! All hands up!

Услышать по своему адресу приказ «Hands up!» — «руки вверх!» — значит подвергнуться большой опасности, по крайней мере, на Диком Западе. Кто слышит эти слова и не поднимает в ту же секунду рук, получает пулю, это известно всем. Как-то всего лишь двое или трое оборванцев напали на поезд. Пока один бандит держал всех на прицеле, остальные двое грабили, а пассажиры покорно ждали с поднятыми руками, пока не исследуют и не опустошат содержимое их сумок и карманов.

Именно эти два отрывисто выкрикнутых слова превращают нормальных и вполне способных постоять за себя мужчин в безвольных истуканов. А все знали, что я вряд ли стал бы повторять свой приказ дважды, поэтому трампы тут же подняли руки.

— Прекрасно, негодяи! Стойте так! Если кто-нибудь опустит хоть одну руку до того, как мы это разрешим, он окончит свою жизнь на этой траве! Вы все знаете, как стреляет мой штуцер — для каждого найдется по пуле! Дик Хаммердал и Пит Холберс вас свяжут. И попробуйте только сопротивляться. Дик, Пит, начинайте!

Нам было даже весело: здоровые парни стоят с поднятыми руками, как будто они собираются играть в мяч или делают гимнастику. Одного за другим мы связала их по рукам и ногам и уложили в траву. Вот и пригодились ремни, принесенные Кольма Пуши.

Как только на траву уложили последнего бродягу, мы опустили ружья. Кольма Пуши и Шако Матто притащили бродягу, который лежал возле лошадей. После этого мы вынули у Олд Уоббла и караульного изо рта кляпы.

Итак, теперь не они, а мы были хозяевами положения. Никто из них не произнес ни слова, так подавлены они были случившимся. Только Олд Уоббл изредка выкрикивал проклятья в наш адрес, но это было и все, что он мог сделать. Мы сели тесно друг к другу, так чтобы на маленькой части поляны хватило места всем лежащим на земле трампам и ничто не мешало костру разгораться. Оставались еще две индейки, которых мы могли разделить между собой. Пока их готовили, Дик Хаммердал никак не мог успокоиться. Он умышленно положил братьев Холберсов рядом и теперь внимательно наблюдал за ними.

— Good evening 151, дядюшки и кузены! — обратился он к ним. — Я предоставляю себе честь спросить: помните ли вы, что я вам говорил по пути сюда?

Ответа он не получил, но кивнул головой и продолжил:

— Правильно! Точно! Я говорил, что мы сбежим от вас, и тогда вы останетесь с разинутыми пастями, или же мы обернем ваше оружие против вас, возьмем вас в плен, и тогда вы снова захлопнете пасти. Не так ли, Пит Холберс? Говорил я это или нет?

Пит Холберс был поглощен процессом выщипывания перьев У индейки при свете костра и ответил ему сухо:

— Да, ты это говорил, дорогой Дик.

— Так что я был, как всегда, прав! Мы их взяли в плен, и теперь они лежат, захлопнув свои пасти, и не осмеливаются их открыть. Бедные, они совсем потеряли дар речи!

— И не надейтесь на это! — ответил ему Хозия Холберс. — Мы потеряли дар речи совсем ненадолго. И вообще: оставьте нас в покое!

— В покое! Хау! Да ведь вы уже поспали! Неожиданное пробуждение было, конечно, изумительным, не так ли? Чего вы добивались, задирая так высоко руки? Мне казалось, что вы собирались изловить парочку звезд! Необычайно изящные были у вас позы!

— Вы были не лучше, когда мы схватили вас вчера! Вы даже рук поднять не могли!

— Я этого вообще никогда не делаю — ведь я не ловец звезд. Впрочем, вы же смеялись, когда я сказал сегодня, что мы скачем с вами только ради собственного удовольствия и дольше, чем на день, вашими пленниками не останемся! Я надеюсь, мои слова вам и сейчас покажутся забавными! Или нет?

— Я сказал уже — оставьте нас в покое!

— Уважаемый Хозия, не так пылко! Вы же видите, как спокоен ваш Джоул! Если я его правильно понял, он думает о наследстве моего старого Пита Холберса.

Тут Джоул нарушил свое молчание:

— Он может оставить его у себя. Мы не нуждаемся в милостях от него, мальчика для битья, чтобы стать богатыми людьми. И мы станем…

Он прервал свою речь, но Дик насмешливо продолжил:

— …добравшись до Беличьего ручья и найдя бонансу? Так вы хотели сказать, пророк Джоул?

— Да, мы станем богатыми! — прокричал тот. — И ничто на земле не помешает нам стать ими. Поняли?!

— Я думаю, мы вам в этом немного помешаем.

— Хотелось бы знать как?

— Да ведь мы вас пристрелим.

— Так вы убийцы!

— Вовсе нет! Вспомните, это же вы мне говорили, что собираетесь нас убить, разве не так? Ты что-то хочешь сказать, Пит Холберс, старый енот?

— Только одно: лучше бы ты держал язык за зубами, — ответил тот. — Эти парни недостойны того, чтобы ты с ними беседовал. Иди лучше сюда и помоги мне ощипывать эту чертову птицу!

— Ощипывать ее или нет — какая разница, съедят все равно с голодухи. Но лично я терпеть не могу необщипанную индейку и поэтому иду!

Он сел с Питом у огня и принялся ему помогать.

Кольма Пуши между тем удалился. Он сходил к своей лошади и принес нам мяса. Затем подошел к Коксу и сказал:

— Сегодня бледнолицый говорил о вонючей собаке и блохах. Кольма Пуши ответил ему, что собака будет охотиться на вонючих блох, пока их не поймает. Теперь ему понятно, что это значило?

Кокс что-то довольно грозно прорычал, но слов нельзя было разобрать.

Индеец продолжал:

— Бледнолицый назвал краснокожих людей жалкой бандой и сказал, что они совсем опустились. Так кто же на самом деле совсем опустился и кто больше достоин презрения — белый, который, как паршивая голодная собака, бродит по прерии и распространяет вокруг себя одно зловоние, или индеец, которого все время обворовывают и изгоняют отовсюду, который скитается в диких местах и мучается из-за унижения своего несчастного народа? Ты — собака, а я, я — джентльмен. Это я и хотел сказать тебе, а по другим поводам краснокожие воины с собаками не разговаривают! Хуг!

Он отвернулся от Кокса, не дожидаясь ответных реплик, и подсел к нам, чему мы были искренне рады. Кольма Пуши высказал наши с Виннету мысли, остальные же согласились с ними, как я догадывался, только относительно данного конкретного случая, а не вообще. Истинный янки никогда не примет того, что и он лично, хотя бы косвенным образом, виноват в гибели индейцев, в насильственной смерти своих краснокожих братьев!

Пока мы ели, пленные лежали спокойно. Только иногда звучали какие-то тихие замечания в наш адрес, сказанные шепотом, так, чтобы мы ничего не расслышали. Нам было совершенно все равно, что они говорили друг другу. Олд Уоббл вертелся с боку на бок. Оханье перемежалось с часто повторяющимися и становящимися все громче стонами. Его боль усиливали ремни, которые Хаммердал и Холберс стянули крепче, чем это было нужно; Кольма Пуши сначала связал его гораздо слабее. Наконец он крикнул нам с яростью:

— Разве вы не слышите, как я мучаюсь? Вы люди или бесчувственные живодеры?!

Я сделал движение, намереваясь встать и посмотреть, можно ли облегчить его положение без опасности для нас; но Тресков остановил меня весьма решительно и сказал, качая головой:

— Я вас не понимаю, мистер Шеттерхэнд! Может быть, вы собираетесь превратить для них ад в рай? Я признаю принципы гуманизма, но ваша жалость к этому человеку прямо-таки грех!

— Он хоть и дурной, но все же — человек! — возразил я.

— Он? Хау! Вспомните, что вы сами говорили сегодня, когда собирались его перевязать: он не человек, а вы — напротив. Да, вы, безусловно, — человек, и по отношению к нему — очень слабый. Не поймите меня дурно! Развяжите его во имя человечности, если я не прав!

— Моя рука, моя рука… — провыл старик жалобно.

И тут Хаммердал ему сказал:

— Похнычь, похнычь, старый осипший мерин! Что же это случилось с твоей знаменитой конструкцией, с твоей медвежьей натурой, которыми ты любил похваляться раньше? С чего это ты запел тут о каких-то чувствах?

— Да не о чувствах! — ответил Олд Уоббл. — А о ремнях! Ослабьте их!

— Туго они стянуты или не туго — нам безразлично, если они основательно портят тебе радость, а ты это заслужил. Каждая вещь имеет свое назначение, и ремень в том числе!

Кольма Пуши ел тоже. Конечно, не произнося ни слова. Он держался еще более молчаливо, чем Виннету, и только однажды, когда зашла речь о нашей встрече с белым шаманом и его скво, он сказал:

— Кольма Пуши, после того, как был оскорблен бледнолицым Коксом, прошел по следам своих братьев и пришел к тому месту, где они встали. Он видел следы трех лошадей, эти следы уходили вправо. Это и был белый человек со скво, о которых сейчас говорили?

— Да, — ответил я.

— Этот белый был фальшивым краснокожим команчем?

— Был.

— Уфф! И что он, команч, делает здесь, на севере?

— Этого мы не знаем.

— Почему он смыл краску со своего лица? Почему он странствует не как краснокожий, а как белый человек?

— Ради собственной безопасности. Как команч, он здесь враг всем — и бледнолицым, и индейцам.

— Эти слова, конечно, похожи на правду. Но Кольма Пуши думает по-другому.

— Можем ли мы узнать его мнение?

— Краснокожий воин высказывает только те мысли, о которых знает, что они правильны. А я пока ничего об этих мыслях не знаю.

Он придвинул к себе ружье и лег спать. Я воспринял это как знак того, что он не хочет больше разговаривать.

Позже я понял, что было бы много лучше, продолжи я с ним беседу. Если бы тогда с моих губ сорвалось имя Тибо, оно бы произвело на него совершенно неожиданное действие.

После еды мы занялись сумками пленников. Когда мы вернули награбленное у нас имущество, то каждый получил еще кое-что такое, чем не обладал до сих пор. Трампы при этом, естественно, не стеснялись в выражениях, что нам, однако, не помешало довести дело до конца. Олд Уоббл, присвоивший себе все мои вещи, был в большой ярости из-за того, что пришлось их вернуть, но, кажется, больше, чем от этой потери, он страдал все-таки от боли. Он снова попросил меня ослабить ремни. Дело вовсе не в упреках Трескова, но в конце концов я не смог больше выносить его воплей и сказал старому ковбою:

— Я уступлю, если вы ответите на мои вопросы.

— Спрашивайте!

— Вы действительно собирались меня убить?

— Собирался.

— Что вы за человек! Я никогда не допустил никакой несправедливости по отношению к вам, вы же, напротив, стремитесь лишить меня жизни! Еще сегодня вы были готовы перенести любую боль, лишь бы не освобождать меня. Как вы гордились, присвоив мое оружие! Вы думали, что оно навсегда стало вашим, и тогда я сказал вам, что скоро получу его обратно. Уже сегодня после полудня я его получил, а теперь оно снова целиком принадлежит мне!

— Я хотел бы, чтобы оно отправилось с вами в ад! У меня была все-таки пара часов, за которые я успел бы посчитаться с вами здоровой рукой!

— И с большой болью, которую вы терпите сейчас. А теперь вам не следует думать о том, что прошло. Вы были так уверены в себе, что даже, помнится, предложили мне навестить вас после моей смерти в качестве привидения. Вы помните, что я вам тогда ответил?

— Я не хочу этого снова выслушивать!

— Вам придется это выслушать! Я же сказал: «Я приду к вам еще до моей смерти», и вот, пожалуйста, — это случилось. Так и получается, что простой человек становится пророком, если только он уверен в том, что добро всегда побеждает зло! Признаете ли вы, что обращались со мной плохо?

— Да же, да!

— Хотите ли вы покинуть ваш нынешний путь и встать на праведный?

— Да, да и еще раз да! Ослабьте на мне ремни и перестаньте изображать из себя кретина — школьного учителя! Я не ребенок!

— Увы, нет! То, что вы принимаете за менторство, совсем не оно. Кстати, вы не должны также принимать мою доброту за слабость. Я испытываю сострадание к людям, но только не к вам. И у меня нет никакой, даже самой крошечной, надежды воздействовать на вас словами. Слова, даже самые лучшие, волнующие и тревожащие всех остальных людей, отскакивают от вас, как от глухой стены. Кто-то другой должен убедить вас, но только не словами, а поступками. Если вы попадете под влияние этого человека, я смогу сказать, что, хотя ничем вам и не помог, но и ничего при этом не упустил. Вот почему я снова и снова говорю с вами. Но хватит слов, пора заняться делом. Боль вас мучает вовсе не из-за ремней, а из-за лихорадки, которая уже поселилась в вашей ране. — Сказав ему все это, я отошел в сторону, но лишь ненадолго.

Пришла моя очередь заступать в дозор, и, пока мои товарищи укладывались спать, я использовал это время, чтобы остудить руку старика водой. Кольма Пуши добровольно встал в караул после меня. Когда я, чтобы разбудить его, отошел от Олд Уоббла, то услышал, как он проворчал у меня за спиной:

— Зануда, глупец! Пастушок несчастный!

Думая так обо мне, он не наносил мне оскорбления. Я не надеялся на какой-то особый эффект от своей речи, мне было просто жаль старого человека.

Когда я проснулся, был уже час дня. Одного беглого взгляда окрест мне хватило, чтобы убедиться в том, что все в порядке, хотя я недосчитался Кольма Пуши. Шако Матто нес дозор после него. Когда я спросил его, где Кольма Пуши, он ответил мне так:

— Кольма Пуши сказал, что не может дольше здесь оставаться. Великий Дух зовет его отсюда. Я должен попрощаться за него с Олд Шеттерхэндом, Виннету и Апаначкой и передать им, что они его еще встретят.

— Ты видел, как он ускакал?

— Нет. Он ушел. Я не знал, где была его лошадь, и я не осмелился покидать это место, пока был в карауле. Но потом я прошел по его следам. Они привели меня в лес, туда, где была привязана его лошадь. Если мы захотим узнать, куда именно он направился, то легко найдем его следы. Должен ли я их показать?

— Нет. Будь он нашим врагом, нам следовало бы все разведать. Но он наш друг. Если бы нам надо было знать о цели его поездки, он сказал бы нам это сам. Намерения друга не должны проверяться.

Прежде чем позавтракать мясом, которое оставил Кольма Пуши, я сходил туда, где были привязаны лошади. Они паслись на поляне, на опушке леса, куда их перегнали на рассвете. Отсюда можно было видеть, что происходит на северной стороне, откуда мы и пришли. Когда я взглянул в этом направлении, то увидел три точки, приближавшиеся к нашему лагерю. Они быстро выросли до двух всадников и вьючной лошади. Были ли это Тибо со своей скво, которые вчера ускакали на юго-запад? И если это предположение верно, что могло их заставить повернуть назад и последовать за нами?

Конечно, я уведомил об этом Виннету.

— Этот человек не имеет никакой иной причины следовать за нами, кроме своей ненависти, — сказал он. — Тибо-така хочет знать, умер ли уже Олд Шеттерхэнд или еще жив. Мы должны спрятаться.

Мы уползли в кусты и стали ждать. Это длилось недолго, и вскоре мы услышали конский топот. Тибо оставил свою скво и третью лошадь немного поодаль и один подошел к источнику, чтобы разузнать о моей судьбе. Увидев на земле связанных Олд Уоббла и трампов, он изумленно воскликнул:

— Behold! 152 Правда ли то, что я вижу? Вы связаны! Где же тогда те, которые вчера были вашими пленниками?

Олд Уоббл не знал, что мы поджидали Тибо-така в укрытии. Он торопливо сказал ему громким шепотом:

— Вы здесь! И давно?

— Я только что пришел.

— Тогда скорее слезайте с коня и освободите нас!

— Освободить вас? Я думал, мы враги?

— Чушь! Мало ли о чем мы болтаем! Быстрее, быстрее!

— Где же ваши пленники?

— Они освободились ночью и застали нас врасплох. Ну что вы медлите! Режьте же ремни!

— Где они? А если они вернутся и нападут на меня?

— Если вы поспешите, мы освободимся и отобьемся!

— Well! Если посмотреть с другой стороны, Олд Шеттерхэнд — преграда на моем пути. Он, безусловно, должен умереть. И потому я здесь. Мне кажется, что ваша неудача стала и моей тоже. Теперь и я понял: его надо убивать сразу же, как только поймаешь, ни секундой позже, иначе он снова исчезнет. Вы будете свободны!

С этими словами он слез с лошади и направился к Олд Уобблу. Достал свой нож. И точно в этот момент Дик Хаммердал сунул ему из кустов ружье прямо под нос и произнес:

— Мистер Тибо-така, подождите немного! Здесь, в кустах, живет кое-кто, не согласный с вами!

— Проклятье! Слишком поздно! — выругался гневно Олд Уоббл.

Тибо сделал шаг назад и сказал:

— Кто там засел в кустах? Уберите ваше ружье!

— Засел там кто-нибудь или не засел — какая разница! И уберу я ружье или нет, тоже не имеет никакого значения — оно ведь сейчас выстрелит, если вы не бросите нож! Я считаю до трех. Итак: раз, два…

Тибо отбросил нож и отошел так далеко назад, что его лошадь оказалась между ним и кустами, и крикнул:

— Уберите ружье! Я ничего вам не сделаю. Я сейчас же уеду!

— Нет, дорогой друг! Останьтесь, пожалуйста, еще на минуточку!

— Зачем?

— Тут есть люди, которые хотят вам сказать «Доброе утро».

— Кто же? И где?

— Обернитесь…

Тибо резко обернулся и увидел всех нас. Пока Хаммердал говорил, мы вышли из засады. Он вскрикнул. Я подошел вплотную к нему и сказал:

— Итак, я должен быть немедленно убит, где бы ни появился, partout! 153 Вы, оказывается, знаете меня всего лишь наполовину. Как было бы хорошо, мсье Тибо, если бы мы смогли поменяться ролями, и я вас застрелил бы на месте!

— All devils! Вы так не поступите! Я ведь ничего плохого вам не сделал!

— То, что вы мне ничего не сделали, в данном случае второстепенно. Вы хотели моей смерти, и этого достаточно. Вам известны законы прерии?

— Это была просто шутка, мистер Шеттерхэнд!

— Тогда и я с вами немного пошучу. Здесь осталось еще немного ремней. Протяните-ка сюда руки! Вы будете связаны, как эти трампы.

— Это невозможно!

— Это не только возможно, но, кажется, еще и весьма действенно. Пит Холберс и Дик Хаммердал, свяжите его! Если он будет противиться этой процедуре, то получит от меня пулю. Как я только что слышал, меня могут застрелить, как только поймают, так что и мне нечего с вами церемониться.

Хаммердал уже подошел. Он и Холберс связали шамана, а тот не осмелился противиться этому физически ни в малейшей степени, но зато дал волю своему языку:

— Это насилие, за которые вы еще ответите, негодяи! Я этого не заслужил!

— Даже тем, что вы вчера посоветовали убивать по одному из нас в день?

— Но это была шутка!

— Ах, извините, вы, кажется, большой весельчак. А знаете, мы именно поэтому и хотим оставить вас с нами и убедиться еще раз в этом. Ремни в таком случае — лучшее средство. Шутка за шутку — замечательно!

— Я не один!

— Это мы знаем.

— Ничего вы не знаете!

— Мы за вами наблюдали. И знаем, что вас ждет ваша скво.

— Она тоже будет связана?

— Нет. С леди мы не позволяем себе никаких шуток. Мы примем ее как желанную гостью. Так что покоритесь нашей воле. Вам же лучше, что вы в наших руках. Будьте покладистей, может быть, вам нечего опасаться. Кладите его одного, не к трампам!

— Well! В прерии кто сильнее, тот и прав. Я покоряюсь!

Мы положили его в стороне от других пленных, чтобы у них не было возможности переговариваться. Затем мы с Виннету покинули лагерь, чтобы встретить скво. Она ждала, все еще сидя в седле и с поводьями в руках, около лошадей. Наше появление не произвело на нее ни малейшего впечатления. Казалось, что нас вообще тут нет. Мы отвели ее к источнику, где она слезла с коня и просто подсела к Тибо. Что он связан, она, кажется, и не заметила.

Вьючную лошадь мы оставили за кустарником; я привел к ней и двух остальных. Тибо незачем было видеть, что мы исследуем его поклажу. Вполне вероятно, что мы найдем что-нибудь такое, что нам еще пригодится. Когда я вернулся к источнику, Кокс разговаривал с Тресковом. Полицейский в очередной раз высказывал ему свои юридические воззрения, и поэтому был взволнован, в то время как его собеседник говорил абсолютно спокойно. Тресков обратился ко мне:

— Подумайте только, мистер Шеттерхэнд, Кокс требует, чтобы его освободили!

— Вам не нужно было мне говорить «подумайте». Я думаю, и, кстати, постоянно.

— И что вы скажете на требование Кокса?

— Пока освобождать его не будем.

— А потом?

— Позже я обдумаю то, что думает по этому поводу Виннету.

— Тогда мы в замкнутом круге! А что же думает по этому поводу Виннету?

— Виннету размышляет сейчас о справедливости.

— Мило! Согласен! Юридически…

— Хау! — прервал я его. — Мы здесь не юристы, а прежде всего голодные люди.

— Ах, голодные! Вот почему вы подошли ко мне!

— Совершенно неверно! Я хочу, чтобы вы знали, что, по моему мнению, справедливо, а что — нет…

— Так что же справедливо?

— Вчера вечером ели трампы, а мы постились; сегодня едим мы, а они не получат ничего. Разве это не справедливо?

— Побери вас… черт, вот что я хочу сказать! Держу пари, что вы намерены их отпустить!

— А я не держу пари, потому что уверен, что поступаю верно.

Мы начали есть. Скво выделили лучший кусочек индейки. Она взяла еду из рук Апаначки, по-прежнему не узнавая его. Поев, мы с Виннету взялись за осмотр тюков Тибо. Его вьючная лошадь несла продукты, женскую одежду, немного белья и тому подобное, ничего особенного мы здесь не нашли. На лошади скво тоже ничего интересного в седельных сумках не было. Мы перешли к лошади ее мужа. На застежке седла висело ружье. Из правой седельной сумки торчал заряженный двуствольный пистолет и жестяная коробка с разными гримировальными красками, а больше ничего. В левой мы нашли патроны, бритву, мыло и еще одну жестяную коробку, намного больше первой. В ней лежала длинная, тонкая, четырехугольная полоска хорошо выдубленной кожи белого цвета с нанесенными на ней какими-то загадочными красными черточками и значками.

— А… кажется, это не что иное, как «говорящая кожа», так ее называют индейцы.

— Пусть мой брат покажет ее мне! — сказал Виннету.

Я дал кожу ему. Он рассматривал ее долго и очень внимательно, то качая головой, то замирая над ней неподвижно, и наконец сказал:

— То, что здесь написано, я понял только наполовину, но сама кожа — это карта. Составлял ее, конечно, краснокожий: все линии прочерчены острием ножа и потом уже по ним прошлись киноварью. Вот эти извилистые линии — реки. Это Репабликан-Ривер, потом идет двойной Соломон, затем Арканзас с ручьями Большого Сэнди и Стремительным, за ними Адобе и Конский ручей, южнее — Апишапа-Ривер и Хуерфано-Ривер, а последние ручей и река в парке Сент-Луис. Все эти воды я знаю. Но есть значки рядом с ними, которых я не понимаю: разные крестики, кольца, треугольники, четырехугольники и еще что-то непонятное. Они нарисованы на карте там, где на самом деле нет ни городов, ни ранчо, ни домов. Я не знаю, что все они обозначают.

И он отдал мне кожу. У кожи-карты была еще одна отличительная особенность: весь рисунок на ней был выполнен с большой тщательностью и даже изяществом. Мельчайшие штрихи читались четко и ясно. Но я тоже не понимал, что могут обозначать все эти черточки и значки. На оборотной стороне карты был список каких-то имен или названий, но среди них я не нашел ни одного знакомого. Самое странное, что они шли одно за другим и стояли вплотную друг к другу. Я долго ломал голову над этим списком, пока не догадался, что некоторые из этих имен были именами святых. И это был ключ ко всему тексту. Я достал свой блокнот, в котором был календарь, сверил даты с расстояниями друг от друга значков на карте и объяснил апачу:

— Это письмо написано для шамана и должно ему объяснить, где и в каком месте он должен встретить отправителя письма. Обычная запись дат сразу открыла бы все планы. Христиане же именуют, как я тебе уже говорил, все дни года в честь благочестивых святых, мужчин и женщин, которые давно умерли. Этими именами и воспользовался автор письма. Расшифровать этот текст сложно еще и потому, что имена нанесены не на саму карту, а на оборотную ее сторону. Здесь я могу прочесть: Эгидий, Роза, Регина, Прот, Эвлогий, Иосиф и Текла. Они означают — 1, 4, 7, 11, 13, 18 и 23-е сентября. В эти дни человек, пославший письмо, будет там, где стоят такие же значки, как у имен. Таким образом, мы имеем весь маршрут отправителя и получателя письма с указанием всех пунктов остановки и временем встреч. Ты меня понял?

— Я понял моего брата достаточно хорошо, но не понял лишь того, когда умерли эти мужчины и женщины, в какие дни?

— Не страшно, хватит того, что это знаю я. Эта кожа весьма ценна для нас, но нам не следует оставлять ее у себя.

— Почему?

— Тибо-така не должен подозревать, что мы знаем его путь.

— Тогда мой брат может переписать знаки с кожи!

— Да, именно это я и сделаю.

И я скопировал все, что было на карте и с той, и с другой стороны, в мою записную книжку. Потом я уложил кожу обратно в жестянку, и мы положили коробку в седельную сумку. Как только это было сделано, мы вернулись в лагерь. Первый человек, которого мы встретили, была скво. При нашем приближении она встала и прошла мимо нас… Ее голова была высоко поднята, взгляд безучастен, она шла размеренными шагами, довольно медленно — так ходят сомнамбулы. Я пошел за ней. Она остановилась, отломила ветку от куста и положила ее себе на голову. Я обратился к ней с вопросом, но не получил никакого ответа; казалось, она меня вообще не слышит. Я понял, что она отреагирует только на знакомые ей слова, и спросил:

— Это твой myrtle wreath?

Она скользнула взглядом по мне и ответила однотонно:

— Это мой myrtle wreath.

— Кто тебе дал этот myrtle wreath?

— Мой Вава Деррик.

— У Техуа Бендер тоже был myrtle wreath?

— Тоже! — Она улыбнулась и кивнула.

— И она получила его в один день с тобой?

— Нет.

— Позже?

— Нет.

— Так, значит, раньше?

— Много, много раньше!

— Ты видела ее в myrtle wreath?

— Да. Очень мила была Техуа, очень мила!

Я решился задать ей наконец и неожиданный для ее затуманенного сознания вопрос.

— Ты видела фрак?

— Фрак — да! — сказала она почти осмысленно.

— А свадебный фрак?

Она сложила руки вместе, радостно рассмеялась и крикнула:

— Свадебный фрак! Мило! С цветком!

— Кто его носил? Кто его надевал?

— Тибо-така.

— Так ты стояла с ним рядом?

— Рядом с Тибо-така, — сказала она. — Моя рука в его руке. Затем…

Она вздрогнула и больше ничего не сказала. Мой следующий вопрос остался без ответа, пока я не вспомнил, как Шако Матто рассказывал, что Тибо-така, когда он пришел к осэджам, был со связанными руками. Я поинтересовался:

— Фрак был красный?

— Красный, — сказала она, снова вздрогнув.

— От вина?

— Не от вина — от крови!

— Твоей крови?

— Крови Тибо-така.

— Он был ранен ножом?

— Ножа не было!

— Тогда подстрелен?

— Пулей.

— Кем?

— Вава Деррик. О-о-о! Кровь, много крови! Как много крови!

Ее затрясло, и она убежала от меня. Я было пошел за ней, но она так страшно кричала на бегу, что я отстал… Теперь я был убежден, что именно в день их свадьбы и случилось нечто, от чего помутился ее рассудок. Ее женихом был Тибо, преступник. Возможно, в тот день он был разоблачен и ранен ее братом. И поэтому Тибо убил его. Неудивительно, что разум несчастной после этого погрузился во тьму. Упоминание о фраке позволило предположить, что, хотя невеста и была индеанкой, свадьба праздновалась или должна была праздноваться в обществе достаточно респектабельных белых людей. Как христианка и сестра известного краснокожего проповедника, она была достойна такой чести, и это было вполне логичное объяснение. Ее сестра, Техуа, кажется, тоже вышла замуж за состоятельного человека. Может быть, безумица познакомилась со своим женихом именно у сестры. Увы, для дальнейших умозаключений материала у меня не хватало.

Я позволил ей взобраться на коня, с которым она начала играть, как ребенок, и пошел к лагерю, куда уже давно прибыл Виннету. Как только я появился, все посмотрели на меня. Я понял, что меня зачем-то ждали.

— Наконец-то, наконец-то! — выкрикнул Кокс. — Тут нужно что-то решать с нашим освобождением! А вы где-то пропадаете!

Тресков прояснил ситуацию:

— Прежде чем говорить об освобождении, нам нужно определить вам наказание!

— Наказание? Ого! За что? Что мы вам сделали?

— Напомнить? Пожалуйста — например, схватили, ограбили, связали и привезли сюда! Это разве не наказуемые деяния? Для тех, кто их совершает, существуют тюрьмы!

— Вы это заявляете как юрист?

— Да.

— Вы что же, хотите упрятать нас в Синг-Синг? 154 Попытайтесь!

— Здесь я не стану ничего предпринимать, но вам будет вынесен приговор, и его тотчас же приведут в исполнение. Судьи находятся рядом с вами.

— Мы их не признаем!

— Это очень смешно! Идите сюда, мистер Шеттерхэнд! Нам не стоит откладывать суд, и я надеюсь, что вы на этот раз не станете мешать правосудию своими гуманистическими заблуждениями. Подсудимые этого недостойны!

В этом он был, конечно, прав. Наказание должно быть, но какое? Заключение? Но здесь нет тюрьмы. Денежный штраф? У этих людей вообще нет денег. Забрать в качестве компенсации за нанесенный нам моральный ущерб их оружие и лошадей? Своей вины они никогда и ни за что не признают, а мы прослывем ворами. Задать им хорошую трепку, может быть, выпороть? Очень действенное средство в воспитании подобных типов! Хотя для человека с моральными принципами, конечно, глубоко противное. Но тем не менее отец наказывает своего ребенка, а учитель — ученика розгами именно для того, чтобы привить эти моральные принципы! А разве хоть один ребенок хуже, опаснее и бесчестнее преступника, которого почему-то не следует бить, хотя он уже раз двадцать сидел в тюрьмах и снова воровал, как только выходил из них? Когда жестокий отец, как это было на моей памяти однажды, держит своего ослабевшего от голода ребенка привязанным к ножке стола и безо всякого повода бьет его палкой, кочергой, табуретом или пустыми бутылками, то за это его сажают на один месяц под арест. Но соответствует ли наказание степени его жестокости или даже его зверства? Но разве со зверем обращаются так? Негодяй получает в тюрьме дармовое жилье, хорошее питание, теплую одежду, покой, порядок, чистоту, книги для чтения и так далее. Отсидев два месяца, он потом смеялся над всем этим! Нет, со зверем надо и обращаться по-звериному! Битье, порка, каждый день порка — это в отношении людей, теряющих человеческий облик, только справедливо. Гуманное же обращение делает их только злее. Когда грубая и спившаяся женщина намеренно превращает своих детей в калек, чтобы потом просить с ними милостыню или давать напрокат другим нищим, — что справедливее: временное заключение по всем правилам и с использованием всех достижений тюремной системы или заключение, приправленное битьем? Кто нарушает законы, и наказан должен быть по закону, который в принципе предусматривает, что человек еще вполне может исправиться. Но на нелюдей законы не действуют, наказания в виде заключения им недостаточно, они не способны ничего понять, если не будут каждый день получать палкой по спине. Да, порка — лучшее средство образумить трампов — к такому выводу я пришел в результате этих размышлений, хотя что-то во мне все-таки сопротивлялось такому решению. Виннету, видимо, разгадал мои мысли и понял сомнения. Странная, как бы суровая улыбка появилась на его лице, а может, и не улыбка вовсе, а просто обозначение некой иронии по отношению к моим колебаниям.

— Не хочет ли мой брат их простить? — спросил апач.

— Нет. Это только разовьет их и без того скверные наклонности. А как ты думаешь: какого наказания они достойны?

— Палки! Хуг!

Возражений не последовало. Тресков тоже с этим согласился:

— Да, палки! Вот что им требуется. Все другое будет или бесполезно, или вредно! Не так ли, мистер Хаммердал?

— Да, уж мы их вздуем! — ответил толстяк. — И Хозия с Джоулом, эти братцы с пророческими именами, будут первыми. А может, ты походатайствуешь о своих кузенах, Пит Холберс, старый енот?

— Мне и в голову этого не приходило! — ответил долговязый.

— Да, мы их родство с тобой запишем в особую книгу, в которой просто так не перевернешь страницу, и такими толстыми и синими буквами, что их вовек ничем не ототрешь! Хуг!

Мы посмеялись над его воодушевлением и способом выражения этого воодушевления. Остальные были тоже согласны, и только осэдж сказал:

— Шако Матто просит, чтобы ему позволили промолчать.

— Почему? — спросил я.

— Потому что он также был вашим врагом и посягал на вашу жизнь.

— Но теперь ты наш друг и на тебя так же напали трампы и ограбили. Твои намерения, которые не осуществились, были намерениями воина, вождя племени. Трампы же — бесчестные, порочные, опустившиеся люди, компания подонков, которые обладают единственным стремлением — любой ценой хапнуть побольше, и желательно чужими руками. Вот на это стремление и воздействуют розги.

— Если Олд Шеттерхэнд так думает, он услышит мое мнение: они заслужили это ощущение, каждый из них!

— Все согласны! — резюмировал Хаммердал. — Пойдем, дорогой Пит, мы должны вырезать флейты, чтобы музыка могла начаться!

Оба встали и удалились, чтобы нарезать подходящие для розг побеги.

Мы говорили не очень громко, чтобы трампы не слышали, о чем идет речь, но, когда наконец они заметили, что наше совещание подошло к концу, Кокс поинтересовался весьма развязным тоном:

— Ну, что скажете? Когда вы нас отпустите?

— Когда нам этого захочется, — ответил Тресков. — А пока не хочется.

— И как долго еще мы должны здесь валяться? Мы хотим уйти!

— Что вы хотите, нас не касается. Сегодня главное — наши желания.

— Мы вольные вестмены! Если вы этого не примете во внимание, то вам придется еще раз иметь дело с нами!

— Негодяй! Ты еще забавней, чем вчера, когда ты воображал, что мы собаки, которых ты можешь держать на поводке, сколько хочешь! Неужели тебе под череп никогда не закрадывалась мысль, что мы уже через час после вашего нападения знали время и место своего освобождения? Неужели вы не уловили иронии, с которой Олд Шеттерхэнд отвечал на ваши дерзости? И «вонючая собака», как вы грубо назвали Кольма Пуши, встретился вам только потому, что хотел убедиться, действительно ли мы попали в руки простофиль. Тебе не кажется, что ты все бездарно упустил, все шансы, которые имел, потому что оказался безнадежным тупицей? И теперь еще позволяешь себе нагло нам угрожать! Трампы — все-таки убогие существа! Ну, хватит разговоров! Флейты уже вырезаны, те самые, под которые вам придется петь и танцевать! И вы из-за своей опять же тупости не понимаете, что означают мои слова. Хорошо, я вам объясню все и без метафор. Розги для вашей порки уже вырезаны, превосходнейшие розги. Такие, что выбьют из вас всю вашу глупость. Итак, теперь вы знаете, что случится!

Эта длинная речь вдохновленного яростью законника произвела эффект, который невозможно описать. Я посчитал, что лучше и для нас, и для трампов будет, если процедура порки будет проведена как можно быстрее. Дик Хаммердал взялся за дело с таким подъемом и старанием, что в конце экзекуции стоял весь в поту, как бегун после завершения длинной дистанции. А Пит Холберс проявил в обращении с инструментами наказания мастерство, которого, он, по-видимому, и сам от себя не ожидал. Внешнему виду трампов был нанесен такой ущерб, что два неразлучных приятеля определили его как «следы кипучей мести». Олд Уоббл был избавлен от порки, за что он должен благодарить меня. Я не мог позволить, чтобы били старого и без того страдающего человека. Он же не соизволил высказать мне никакой благодарности, раздраженно бранясь с трампами. Тибо пытался изображать из себя безучастного зрителя. Но это было жалкое зрелище: он тоже вполне заслужил розог, я лишь отложил его экзекуцию на будущее, а в том, что такой случай мне предоставится, я нисколько не сомневался.

Когда мы стали подумывать об отъезде, Апаначка опять попросил меня взять с собой скво, хотя могли возникнуть на этот счет возражения со стороны Тибо-така. Теперь выполнить этот его замысел было еще сложнее: женщина нам сейчас была обузой, а кроме того, у нас, как вы, наверное, помните, была теперь карта маршрута ее мужа, и следовательно, мы могли очень скоро встретить их снова.

Все наше имущество было опять при нас. Ни у кого не пропала ни одна мелочь. Справедливость была восстановлена, насколько это позволяли обстоятельства, и мы в хорошем, спокойном настроении направились прочь от источника, к которому пришли в совсем ином качестве. Трампов мы оставили связанными, но так, что они смогли бы освободиться при первом удобном случае. Олд Уоббл пригрозил мне самой страшной местью. Если бы я не понял его раньше, то сейчас бы мог сильно подивиться тому, что любое проявление милосердия по отношению к нему — ненужное расточительство. Его душа так давно и настолько сильно загрубела, что пробиться в ту ее часть, где, может быть, все же сохранились еще отчасти какие-то человеческие эмоции, было делом совершенно безнадежным.

Прежде чем мы влезли на лошадей, Апаначка попытался получить от женщины, стоявшей рядом с лошадью, хотя бы слово на прощанье, но без всякого успеха. Скво его не признала и отшатнулась, как будто он был ее врагом. Однако, когда мы тронулись в путь, она, кажется, стала беспокойней и разумней. Она пробежала к нам несколько шагов, сняла зеленую ветку с головы и прокричала, размахивая ею:

— Это мой myrtle wreath, это мой myrtle wreath!