"Призрак Белой Дамы" - читать интересную книгу автора (Майклз Барбара)

ГЛАВА 7

Дождь шел, не переставая всю неделю. Клэр настаивал, чтобы я не выходила из своей комнаты, и я была рада этому. Он сказал, что у меня рецидив болезни, но я-то знала, что истинной причиной моего недомогания были нервы. Но это был не тот предмет, который я могла обсуждать со своим мужем.

Через несколько дней я начала томиться от скуки. Клэр не мог уделять мне много времени, у него были дела. Погода, казалось, не пугала его, вечерами он приходил ко мне румяный и улыбающийся. Действительно, его родной воздух был ему полезен. Я почти не узнавала надменного господина, каким он был в Лондоне, — он помолодел лет на десять.

Однажды, будучи в особенно веселом расположении духа, он снизошел до того, чтобы рассказать мне о своих владениях. Я была потрясена. Я представляла себе парк или луг, но и предположить не могла, что имение включает тысячи акров и целую деревню.

— А чем они занимаются? — спросила я с любопытством. — Люди, ну, те, что живут в деревне, и остальные. Они обрабатывают ваши земли?

Клэр улыбнулся. Он держал мою руку, поглаживая ее, как котенка.

— Я не фермер, — добродушно сказал он. — Ни почва, ни климат здесь не годятся для земледелия, а у меня нет ни времени, ни желания копаться в грязи, даже сдавая землю в аренду. Большинство жителей работают в другом месте.

— На фабриках?

У меня вырвалось это прежде, чем я успела подумать. Лицо Клэра потемнело.

— Во многих местах. Вам надо учиться контролировать свои мысли, Люси, и не задерживаться на вопросах, расстраивающих вас. Меня не касаются проблемы моих арендаторов, не думайте обо мне как о средневековом сеньоре. Вы что, видите меня с кнутом в руках, вытаптывающим всходы? Уверяю вас, коль скоро они вносят арендную плату, я не вмешиваюсь в их дела. И не хочу, чтобы они вмешивались в мои.

Мне вспомнились эти слова попозже вечером, когда я уже лежала, глядя на огонь. Я так долго бездельничала, что мне не спалось по ночам, и в долгие часы бодрствования в голову мне начали приходить мысли, каких не было раньше.

«Невежественна» — слово, чаще других приходившее мне на ум. Джонатан назвал меня невежественной, а его мать, больше из вежливости, сказала, что это поправимо. У мисс Плам я не считала себя невеждой. Я считалась блестящей ученицей. А сейчас я начала понимать, как же мало я, в сущности, знаю. Клэр разговаривает со мной, как с маленьким ребенком. Как я могла рассчитывать, что он будет принимать всерьез мои мнения, если они были результатом минутного впечатления, а не знания?

Но я смогу стать более образованной, смогу заставить Клэра считаться с моими чувствами и лучше ко мне относиться.

Воспоминание о детях преследовало меня. Я могла заставить себя забыть многое другое — грязную реку, отравленный воздух, заразные болезни. Но те детские лица стояли перед моими глазами, мешая спать.

Эти мысли крутились в моей голове постоянно, даже когда я думала о другом. Еще год назад я не обратила бы внимания на слова Анны, сказанные в случайно услышанном мною разговоре с другой служанкой. Она говорила о своем брате. Я немного научилась понимать местный диалект, и то, что я услышала, побудило меня к расспросам.

— Сколько у тебя братьев и сестер? — поинтересовалась я, когда она вошла в мою комнату.

— Шесть, миледи. — Она чуть-чуть замешкалась с ответом. Я никогда раньше не задавала ей личных вопросов, и она просто удивилась.

— Ты — самая старшая?

— Один из братьев старше.

— Это о нем ты разговаривала только что? — спросила я участливо. — У вас болен не младший брат?

Девушка покраснела.

— Я… я говорила о Дикки. Самом младшем.

— Сколько ему лет?

— Три, миледи.

Три года. Одному из детей на шахтах было три года.

— Что с ним? Что сказал доктор?

Она взглянула на меня так, что у меня щеки загорелись от стыда. Я должна была знать — люди ее класса не вызывают врача, когда больны.

— Мама сказала, что это тиф. В свое время она много ухаживала за больными. Она знает. Но ему не становится лучше.

— Ему нужна хорошая еда. — Я стала вспоминать свою болезнь. — Жирный бульон, мясо и вино… О! У вас же, наверное, не на что… Скажите миссис Эндрюс, чтобы она послала… нет, подождите, лучше попросите ее зайти сюда. Я ей сама скажу.

У нее сделалось такое лицо, как будто она рассердилась. Она молча выбежала из комнаты, и тогда я поняла, что она не сердилась, а с трудом сдерживала слезы и не хотела, чтобы я видела ее плачущей.

До прихода домоправительницы у меня было время подумать. Я довольно робко объяснила, что хочу послать маленькому брату Анны еду и лекарства. Домоправительница была слишком хорошо вышколена, чтобы показать свое отношение, но мне показалось, что я вижу какой-то проблеск в ее глазах, и сказала:

— Миссис Эндрюс, я… я не привыкла управлять хозяйством, и я вынуждена положиться на вас. Это хорошее дело? Его милость не рассердится?

— Его милость будет, без сомнения, доволен. Это будет первое дело христианского милосердия в этом доме с тех пор, как умерла мать его милости, упокой, Господи, ее душу. Потому что… — Она смолкла, глаза ее увлажнились. — Я не думаю критиковать его милость, миледи. Джентльмены не задумываются о таких вещах, я хочу сказать…

— Я понимаю.

— Благодарю вас, миледи. Я прослежу, чтобы ваши распоряжения были исполнены.

Несмотря на ее уверения, я слегка тревожилась по поводу реакции Клэра. Никто не назвал бы его бессердечным, и уж конечно не я, видевшая от него столько доброты. Но его замечания об арендаторах наводили на мысль, что его не волнует их благоденствие.

Я не считала, что миссис Эндрюс должна скрыть все от Клэра, она тоже так не думала. Должно быть, она поговорила с ним сразу по его возвращении в этот вечер, ибо это было первое, о чем он упомянул, увидев меня.

— Итак, вы взялись за добрые дела, — сказал он, улыбаясь.

— Вы не возражаете?

— Почему я должен возражать? Благотворительность — лучшее занятие для леди, но до известного предела.

— Какого предела? Он замялся:

— Есть опасность заразиться. При вашем состоянии здоровья…

— Я не предполагала лично выхаживать больного, — сказала я. — Но вы же знаете, тиф у меня уже был.

— Это не убережет вас от других болезней. Ну, хорошо, хорошо, все это доставит вам удовольствие, надеюсь. Признаюсь, вы так и видитесь мне с корзиночкой, полной лекарств, с лицом, сияющим от сознания собственной добродетели, вы помогаете больным и утешаете несчастных. Прелестная картина!

Конечно, он взывал к моему самолюбию. Когда он описывал прелестную картину, я едва ли уловила добродушное презрение в его голосе.

Как бы там ни было, но мой визит в деревню пришлось отложить. Я не была достаточно безрассудна, чтобы рискнуть выйти в такой дождь. Я вынуждена была занимать себя дома. И в один прекрасный день, когда Клэра не было, я послала за миссис Эндрюс и попросила показать мне дом. Первая удачная попытка отдавать приказания придала мне смелости.

Экскурсия разочаровала меня. Как все школьницы, воспитанные милыми старыми дамами, подобными мисс Плам, верхом романтической прелести я считала старинные развалины. Красивые комнаты, обставленные современной мебелью, не вызывали у меня интереса. Я грезила о замшелых потайных часовнях, разрушенных колоннах, увитых плющом, рыцарских доспехах и подземной темнице — лучше двух. Когда мы осмотрели комнаты первого этажа и спальни для гостей, я с невинным видом сказала своей провожатой:

— Я думала, что дом очень стар.

— Так и есть, миледи. Центральная часть дома была построена в пятнадцатом веке. Это крыло современное — ему меньше ста лет. Второе крыло даже древнее, чем центральная часть, боюсь, оно в слишком скверном состоянии, чтобы его осматривать. Дедушка его милости запер его как необитаемое. Одно из желаний его милости — восстановить его, но работы еще не начаты.

— Ну, в таком случае центральная часть. Ее можно видеть?

Миссис Эндрюс посмотрела на меня с сомнением:

— Там сплошные сквозняки и холодно, миледи. Ваше здоровье…

— Я сильнее, чем кажусь, — парировала я.

Меня начинали раздражать постоянные ссылки на мое здоровье. Мой тон был резок, и миссис Эндрюс поспешила заверить:

— Как скажете, миледи.

Мы с трудом пробрались в центральную часть дома, но увиденное полностью искупило все неудобства. Там действительно сильно сквозило и было холодно, но там была именно та глухая старина, о которой я мечтала. Я глубоко вздохнула от восхищения, когда мы оказались в конце комнаты, которую миссис Эндрюс назвала Большой галереей. Это была длинная зала с высокими потолками и окнами, до которых было не дотянуться. Она была обшита панелями. Грубо обработанное дерево потемнело от времени. По стенам висели фамильные портреты Клэров.

Если до сих пор миссис Эндрюс не проявляла энтузиазма, то здесь она была в родной стихии. Она знала историю дома лучше самого хозяина и могла рассказать о каждом портрете. Было жутковато смотреть, как нарисованные лица возникают из мрака, когда старая леди освещала их одно за другим.

Один из самых непривлекательных портретов изображал первого барона Клэра. Мне он совсем не понравился. Его довольно странное лицо казалось грубой карикатурой на тонкие черты Клэра. Старый головорез — по мнению миссис Эндрюс, его дела были под стать его внешности — был изображен в латах, в которые он был одет в битве при Босворте, где и заслужил титул барона. Нетрудно было догадаться, что он был на стороне победителей, и я, припомнив один из коротких уроков истории мисс Плам, сделала лестное замечание, показавшееся мне уместным:

— Значит, он сражался за короля Генриха VII, против узурпатора. Как мы, девочки, сокрушались о его маленьких племянниках, которых Ричард III задушил в Тауэре!

Миссис Эндрюс с изумленным видом открыла рот, собираясь что-то сказать. Закрыла его, а потом все же решилась заговорить:

— В этих местах о нем рассказывают по-другому, миледи.

— О ком?

— О короле Ричарде. Он правил на севере много лет, и эти дикие йоркширцы говорят о нем, как будто он умер только вчера! Говорят, он был убит, так записано в летописи Йорка: «Наш добрый король Ричард, убитый, к великой скорби всего города». Поверите ли вы, миледи, что в деревне есть люди, которые до сих пор плюются при упоминании Тюдоров и зовут короля Генриха «этот пришелец из Уэльса»? Для предков его милости было непросто утвердиться в этих краях, его не признавали соседи, считавшие, что он предал истинного короля. В их глазах Тюдоры были узурпаторами.

Я взглянула на узкие окна и заметила толщину старых стен.

— Поэтому дом был выстроен, как крепость?

— Да, — кивала миссис Эндрюс. — Первый барон всю жизнь прожил в страхе, однажды его подстерегли в засаде и чуть не убили. После этого он заперся в этих стенах и уже никогда не выходил наружу. Говорят, он стал скрягой и каждую ночь ходил по залам, проверяя запоры на окнах и дверях, и караулил свое зарытое золото.

— Должно быть, он стал одним из семейных привидений. Трудно и представить себе более подходящую фигуру для этой роли.

— О да, — повеселев, согласилась миссис Эндрюс. — Как вы поняли, миледи, это одна из легенд, до которых так падки суеверные люди. Говорят, он гуляет до сих пор, и свет его факела можно увидеть снаружи через оконные проемы. По крайней мере, он не касается жилой части дома.

Она хихикнула, а я сказала, пытаясь подстроиться под ее непринужденность (все-таки безрадостный день, темная зала и этот страшный портрет наводили на мысли о призраках):

— Вы никогда не видели его?

— Нет, — снова хихикнула миссис Эндрюс. — А это портрет его жены леди Элизабет Мортимер. Он очень плохо с ней обращался, несчастная леди, а может быть, это всего лишь часть легенды. Ее отец погиб в той же битве при Босворте, защищая короля Ричарда, поэтому…

— Она осталась богатой наследницей, — проговорила я медленно, глядя на портрет. Он был плохо написан: плоская, пустая маска не выражала ни тени чувства. — Думаю, он женился на ней, чтобы присоединить к своему титулу это поместье. Как она умерла?

Видимо, вопрос был задан слишком резко. Миссис Эндрюс изумленно поглядела на меня.

— Это ее сын, — продолжала она, как будто и не слышала меня. — Второй барон Клэр. Его звали Генри. Его первая жена…

«Очень хорошо, — подумала я про себя, — вы можете и не отвечать, милейшая миссис Эндрюс, но мне кажется, я знаю, как умерла первая леди Клэр, и это весьма убедительно для меня, ибо объясняет происхождение мрачной легенды, о которой упоминал Фернандо. Они были приверженцами враждующих сторон — Алой и Белой Розы — подневольная невеста и солдат, взявший ее как военный трофей, и, если леди проплакала всю свою недолгую супружескую жизнь и умерла, родив своему мучителю сына, неудивительно, что обозленные крестьяне начали шептаться о сговоре с нечистой силой».

Эти мысли не вполне утешили меня. Пока мы медленно двигались вдоль портретов, один факт проступал все нагляднее, хотя миссис Эндрюс и не заостряла на нем внимания. Женщины в роду Клэров в большинстве своем были болезненными. И почти все умерли молодыми.

Последним висел портрет отца Клэра. Он был одет в элегантный костюм из черного атласа. У него были тяжелые черты лица, а на губах играла насмешливая улыбка.

Я с сожалением всматривалась в вялое лицо матери Клэра и недоумевала, отчего же все женщины в этом роду выглядят так невыразительно. Может, их лица так скучны только по контрасту с сильными чертами их мужей, или Клэры всегда выбирали в жены слабохарактерных женщин?

Это была неутешительная мысль. Я прогнала ее.

Следуя предложению миссис Эндрюс, мы возвращались вдоль левого крыла, я начала немного уставать. Когда мы проходили через холл, где тени метались по стенам, потому что огонь свечей трепетал от ветра, я обратила внимание на висевший в алькове портрет, который я не заметила раньше.

Это была восхитительная картина, особенно после моей критической оценки всех леди Клэр, ибо на портрете была изображена женщина не слабая и не безжизненная. Глубоко посаженные глаза были синими, но такого темного оттенка, что казались черными, пока не вглядишься, в их выражении было что-то диковатое, что усиливалось впалыми щеками и приоткрытыми губами. Одета женщина была необычно: на ней было длинное свободное белое одеяние, волосы скрыты покрывалом, обрамлявшим ее лицо. Это могло быть монашеское одеяние и плат, но ткани были слишком воздушными. Они развевались, как будто женщина была остановлена при сильном резком движении.

— Боже мой! — вскрикнула я, забыв о такте. — Что это? Кто это?

— Не знаю, — ответила миссис Эндрюс.

— Вы имеете в виду, что никто не знает, кто она? Но зачем же здесь ее портрет, если она не принадлежит к этой семье?

— Должно быть, это какая-то родственница, иначе ее бы здесь не было. Но кто она такая — загадка. Вы видите ее платье? Это конец пятнадцатого века, тогда носили покрывала. Один эксперт утверждал, что здесь, а не на том портрете, что я показывала вам, изображена жена первого барона Клэра.

— Леди Элизабет? — переспросила я. Непонятно, почему меня взволновала эта мысль. Может быть, из-за того, что на этом лице явственно читались сильные чувства. Мне вовсе не хотелось тратить свои душевные силы на сопереживание таким старинным трагедиям, но никто не смог бы взглянуть на это полубезумное лицо без сострадания. Пытаясь отвлечь самое себя и миссис Эндрюс от созерцания этого трагического лица, я сказала легкомысленно:

— Думаю, что она тоже бродит по ночам. Взгляд миссис Эндрюс стал тревожным.

— Пойдемте же, — сказала я нетерпеливо. — Миссис Эндрюс, не обижайте меня, не принимайте меня за суеверную дурочку. Конечно, я слышала о семейном проклятии, и мне хочется узнать факты — есть ли в этой легенде доля правды. Уж лучше вы мне расскажете, чем я услышу искаженные сведения от чужаков.

— Конечно, миледи. Вы совершенно правы. Я чувствую себя глупо, повторяя эти вымыслы… Это знаменитая Белая Дама Грейгаллоуза. Белые Дамы нередко встречаются в описаниях сверхъестественных сил, но мы думаем, что наша — самая старая из них и полнее всех описанная. Первой ее увидела сестра епископа из Рипона в тысяча пятьсот двадцать пятом году…

С возрастающим изумлением я слушала длинный список выдающихся посетителей, клятвенно утверждавших, что видели Белую Даму Грейгаллоуза. Мы медленно шли по зале. Если бы лицо с портрета было у меня перед глазами, я бы, наверное, меньше удивлялась. Когда мы подошли к самым дверям, я оборвала рассказчицу на полуслове:

— Все это женщины. Только женщины видели ее?

— Да, миледи. — При свете свечей лицо миссис Эндрюс выглядело страшновато. Она кивнула с мрачным удовлетворением: — Ни один мужчина не видел Белой Дамы. Только женщина может увидеть ее, только женщина, которая…

Тут она резко оборвала себя. Ее глаза округлились, она поняла, что сказала слишком много. Слишком много, но все же недостаточно. При всем ее хвастливом высокомерии она тоже была суеверна. Я старалась убедить ее продолжить рассказ, но она не сказала больше ни слова.