"Невеста Единорога" - читать интересную книгу автора (Майклз Кейси)

ГЛАВА 5

Каролина удобно расположилась на мягком кожаном сиденье закрытой кареты Моргана, наслаждаясь незнакомым ощущением сытости. Выехав от Вудвера, она ела почти непрерывно и была уверена в том, что наполнение желудка — это высшее из наслаждений, которому она готова предаваться, пока не станет толстой как бочка.

Конечно, она не верила, что ей будет предоставлена такая возможность: ее используют и вскоре отправят восвояси. В это утро она видела маркиза только мельком, когда все они выходили из гостиницы; он вскочил на свою великолепную гнедую лошадь, заявив, что не намерен ехать в карете с вонючими попутчиками — пусть лучше у него заболят кости от верховой езды. Персик припомнила, что вчера он сказал то же самое, когда они вдвоем добирались до Вудвера, и это лишний раз доказывало, что маркиз был надутым индюком.

Каролина поняла, что до вступления в высший свет ей так же далеко, как в те времена, когда она сидела в комнате мисс Твиттингдон и эта леди учила ее, как правильно представляться принцу-регенту. Она пришла к такому выводу не потому, что маркиз, оставив карету далеко позади, поскакал в Акры в гордом одиночестве. Нет, у нее были на то более глубокие причины.

Каролина решила, что Морган Блейкли провел всю ночь, мысленно взвешивая все за и против идеи выдать Каролину Манди за леди Каролину Уилбертон. Персик, тетя Летиция и Ферди, несомненно, относились к против; возможно, маркиз относился точно так же и к ней самой. Да он и не прилагал больших усилий, чтобы скрыть презрение, которое питал ко всей этой компании.

Единственное, что могло поколебать чашу весов в ее пользу, — это какой-то непонятный ей личный мотив, которым он руководствовался, пожелав выдать за леди Каролину именно ее. Он не слишком настаивал на том, что является просто добрым англичанином, поступающим так, как считает должным. У него были собственные причины, побудившие его найти пропавшую наследницу, и в его планы входило использовать ее для какой-то свой выгоды. Каролина в этом не сомневалась. Возможно, маркиз думал не только о свой выгоде, но и о неприятностях, которые это может доставить кому-то другому.

Поразмышляв над этим, Каролина решила на время выкинуть из головы тяжелые мысли и в полной мере насладиться второй в ее жизни поездкой в карете. Ей никогда прежде не приходилось путешествовать в таких условиях. Она вообще редко покидала приют, если не считать случайных походов в деревню, а к Вудверу ее перевезли на телеге. Поездка в роскошной карете маркиза, украшенной фамильным гербом, была почти таким же немыслимым приключением, как возможность выспаться в постели, где рядом с ней спали всего два человека: Персик и мисс Твиттингдон.

Не желая предаваться бесплодным размышлениям относительно мотивов маркиза Клейтонского, Каролина подняла кожаную штору и выглянула в окно. Как сказал маркиз, они ехали той же дорогой, где в роковую ночь смерть настигла графа и его жену.

Интересно, разбойники занимаются своим ремеслом только в полнолуние или в безлунные ночи тоже? Каролина была уверена, что Персик должна это знать, но не стала ее спрашивать. Вместо этого она доверилась своему воображению.

Каролина откинулась назад и закрыла глаза, представив себе двух богато одетых людей и ребенка, ехавшего с ними. В комнате мисс Твиттингдон были развешаны гравюры с изображениями знати, поэтому ей нетрудно было представить, как выглядели эти трое, разодетые в пух и прах и украшенные драгоценностями.

Был поздний вечер, ребенок, скорее всего, спал или плакал. Каролина, прожив годы в приюте, знала, что дети всегда либо спят, либо плачут.

Но сейчас ей представилось, что девочка сидела спокойно, радуясь тому, что ее не уложили спать в обычное время, и иногда впадала в полудрему, склоняя голову на грудь матери. И тут, когда они были уже недалеко от дома, послышались выстрелы и зловещий голос выкрикнул хорошо известные слова: кошелек или жизнь!

Каролина вздрогнула и напряглась, словно и впрямь услышала этот возглас. Она живо представила себе смятение, охватившее пассажиров обреченной кареты, когда они услышали голос разбойника.

Перед ее мысленным взором предстали лошади, которых внезапно осадили, она услышала крик кучера, прониклась чувствами графини, которая разрывалась между страхом за мужа и стремлением спасти ребенка, не говоря уже о том, что ей жаль было расставаться со своими великолепными драгоценностями. А что граф? Бедняга. Каролина представила себе его отчаяние. Как ему, должно быть, хотелось достать пистолеты, спрятанные в карманах кареты — таких, какие она раньше обнаружила в карете маркиза, — выпрыгнуть на землю и застрелить разбойников, защищая своих женщин. Почему он этого не сделал? Каролина помрачнела: она сидела, не открывая глаз, руки ее вспотели. А откуда она знает, что он этого не сделал? Возможно, поэтому он и его жена и были убиты. Может быть, если бы он подчинился, разбойники не проделали бы в нем дыру, а его жена не закричала бы…

— Каро, моя дорогая. Я чувствую себя разбитой, а эти двое полоумных храпят так громко, что мне не уснуть. Почему бы тебе не спеть песенку?

— Нет! — Зеленые глаза Каролины широко раскрылись, у нее во рту пересохло, а сердце забилось с неожиданной силой. — Каро устала!

Персик скрестила руки на своей плоской груди и фыркнула:

— Что это мы сегодня утром ссоримся, как две наседки? Значит, ты устала, хотя солнце уже высоко на небе, а ты еще не нарезала турнепсов и не опорожнила ночных горшков? Да, из тебя получится настоящая леди, моя девочка, ты упрямая, так что характер у тебя подходящий.

Каролина прижала дрожащие руки к щекам, потом вздохнула. На какое-то короткое мгновение все это показалось ей таким реальным. Может быть, проработать год в сумасшедшем доме — это слишком много для такой впечатлительной натуры, как она?

— Прости меня, Персик. Просто я пыталась себе представить, каково это — быть ограбленным и убитым. Как ты думаешь, настоящая леди Каролина видела, что произошло? Может быть, разбойники увезли ее и продали цыганам? Или они просто убили девочку и бросили ее тело на съедение зверям?

Персик покачала головой:

— Знаешь, будет лучше, если его светлость никогда не услышит от тебя таких вопросов. Но раз уж ты спросила, я тебе отвечу: разбойники собирались продать малютку цыганам — а, как известно, цыгане обожают маленьких детей, — но выяснилось, что с девочкой столько хлопот, что они решили от нее избавиться и оставили возле приютской кухни.

— Возле приютской кухни? В Глайнде? — Каролина пристально посмотрела на Персика. — Не хочешь ли ты этим сказать, что я — леди Каролина?

— Пока его светлость меня кормит, я буду говорить ему то, что он хочет от меня услышать, малышка, и тебе советую поступать так же. — Персик закрыла глаза. — Говори и думай так, как он хочет, и клянись могилой матери, что это истинная правда. А теперь поспи, раз ты так устала, и я тоже подремлю. Мы еще не скоро увидим его светлость — до поместья далеко.

Каролина знала, что Персик права, — разве вчера она сама не отвечала маркизу в том же духе? Она снова откинулась на мягкую спинку сиденья, понимая, что, как только она сомкнет глаза, перед ее мысленным взором опять разыграется жуткая сцена убийства.

Голова мисс Твиттингдон склонилась ей на плечо, а храп Ферди и Персика по громкости успешно соперничал со стуком колес кареты, катившейся по дороге все дальше и дальше. Каролина Манди смотрела в окно, разглядывала окрестности и грызла ноготь, пока из пальца не пошла кровь.

Хотя Морган родился в «Акрах», он давно уже перестал считать поместье своим домом. Когда он ехал широкой, обсаженной деревьями дорогой, ведущей к четырехэтажному дому из бледно-розового камня, то думал о том, откуда появилось это ощущение и почему отец был не в силах полюбить его.

Возможно, они были слишком разными или, как намекнул дядя Джеймс, слишком похожими друг на друга.

Если верить дяде, отец Моргана в свое время отдал дань приключениям и юношеским забавам, пока не стал герцогом. После этого он женился, вырастил двоих сыновей, похоронил жену и стал таким серьезным человеком, что смех и шутки стали абсолютно чужды ему. Из всех предсмертных рассказов дяди Джеймса наименьшего доверия, по мнению Моргана, заслуживал портрет его отца в молодости: отец якобы слонялся по окрестностям с сыновьями фермеров, менял дорожные указатели, выпускал кур из клеток, устраивал веселые розыгрыши и даже громко смеялся за обеденным столом.

Когда отцу не удавалось в чем-то убедить Моргана или призвать его к порядку, сэр Вильям брался за плеть, выколачивая из мальчика склонность к рискованным забавам и наказывая главным образом за дурной пример, который он подавал младшему брату Джереми. Побои закончились внезапно, когда тринадцатилетний Морган вырвал плеть из рук отца и бросил ее в угол комнаты, предложив отцу сразиться на кулаках.

На следующий день, несмотря на протесты плачущей матери, Моргана отправили в школу-интернат, где он с тех пор проводил большую часть года и сразу оказался в числе лучших учеников, достигнув выдающихся успехов если не в поведении, то в учебе. Два года спустя тихо, во сне умерла его мать, и Вильям от горя ушел в религию. Теперь Морган рассматривал этот перелом в умонастроении отца как худшую из катастроф для его сыновей.

Джереми, бывшему на три года моложе брата, не позволили присоединиться к Моргану в школе, пока не истек год траура, а после этого Вильям решил продолжить обучение своего младшего, более любимого и послушного сына дома, желая сделать его священником. Ведь школа-интернат, по словам герцога, не сумела вбить чувство ответственности в его старшего сына.

Но сэр Вильям не мог не считаться с тем, что Джереми боготворил своего отчаянного и непокорного брата, с которым ему доводилось общаться всего несколько месяцев в году. Морган был уверен, что именно эта любовь, это обожание, переросшее впоследствии в преданность, в конечном итоге заставили Джереми последовать за старшим братом на войну — и привели к его смерти.

А Вильям Блейкли, удрученный новой утратой, с еще большим рвением предался служению Богу и отстранился от оставшегося в живых сына.

Морган отогнал от себя воспоминания, когда широкие ворота «Акров» отворились и подбежавший лакей принял у него поводья. Морган спешился, потрепал гнедую лошадь по крестцу и проинструктировал лакея, который должен был проследить, чтобы грум как следует почистил лошадь, прежде чем накормить и напоить ее. Зная, что карета с экстравагантными пассажирами прибудет не раньше чем через час, он глубоко вздохнул, распрямил плечи и поднялся на крыльцо отцовского дома.

— Добрый день, ваша светлость. — Гришем, старый дворецкий, который в прошлом не раз прятал грязного, покрытого синяками Моргана от отца, чтобы тот не узнал, что сын снова дрался с деревенскими мальчишками, наклонил свою лысеющую седую голову и принял у маркиза хлыст, шляпу, пальто и перчатки. — Когда вы уехали вчера утром, мы подумали, что вы вернетесь в Клейхилл. Его милость ждет вас?

Морган положил руку на плечо дворецкого:

— А как ты полагаешь, Гришем?

Дворецкий опустил глаза:

— Простите меня, ваша светлость. — Тут он поднял голову и улыбнулся: — Но, если мне дозволено это сказать, сэр, я безмерно рад, что снова вас вижу.

— Тебе, несомненно, дозволено это сказать, старый друг, и спасибо за все. — Морган окинул взглядом прихожую, затем посмотрел на закрытую дверь, ведущую в главную гостиную. — Отец там?

— Нет, ваша светлость, — ответил Гришем печальным тоном. — Он там, где бывает в это время каждый день, — в комнатах молодого господина Джереми.

— Боже милостивый. Гришем, не кажется ли тебе, что он упивается страданием? — Морган покачал головой. — Ну, делать нечего, придется подняться наверх. У тебя, случайно, нет власяницы и пепла, дружище, или дорожной пыли достаточно, чтобы я походил на кающегося грешника?

Дворецкий ничего не ответил, лишь с поклоном отступил назад, так что Моргану ничего не оставалось, как направиться к широкой винтовой лестнице. Подойдя к нижней ступеньке, он обернулся:

— Моя карета прибудет примерно через час, Гришем. В ней три женщины — у меня не поворачивается язык назвать их леди, по крайней мере, до тех пор, пока они не помоются, — и молодой джентльмен очень невысокого роста. Пожалуйста, распорядись, чтобы в гостевом крыле для них приготовили три комнаты и одну — в крыле для слуг. Симмонс — это, как ты, должно быть, помнишь, мой лакей — едет на облучке, рядом с кучером. Он проследит за тем, чтобы распаковали мои вещи. Завтра он съездит в Клейхилл за остальной одеждой, ибо я планирую задержаться в «Акрах» надолго.

— Да, ваша светлость, — отозвался Гришем, еще раз поклонившись. Его лицо оставалось бесстрастным. — Это прекрасная новость. Должен ли я заказать три дополнительных прибора к ужину для наших гостей?

Морган почесал за ухом:

— Не думаю, Гришем. Наши гости могут помыться, а потом поужинать в своих комнатах. Я не хочу искушать судьбу.

— Очень хорошо, сэр. Я прослежу, чтобы ваши инструкции были выполнены неукоснительно.

Улыбнувшись, Морган кивнул дворецкому. Он знал, что может положиться на Гришема, который безусловно выполнит все его указания, какими бы странными они ни казались.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказал он, повернувшись к лестнице. — Да, — добавил Морган, обернувшись через плечо, — было бы неплохо, если бы ты припрятал ценные вещицы, разбросанные в спальнях. На тот случай, если кто-нибудь из гостей надумает покинуть нас посреди ночи.

Улыбка исчезла с лица Моргана, когда он поднимался по лестнице.

Дом стоял на этом месте уже сорок лет. Первая постройка сгорела дотла за десять лет до рождения Моргана; герцог и его жена погибли в пламени пожара. Новое здание, имевшее форму буквы Н, снаружи напоминало сгоревший дом, но внутри было распланировано по-новому.

Комнаты Джереми были слева от лестницы. Туда вел коридор, начинавшийся с широкой лестничной площадки, украшенной писанными маслом картинами, изображавшими буколические сцены. Морган прошел в конец коридора, миновав свою прежнюю спальню и еще несколько дверей. Комнаты герцога располагались в центре дома, справа от лестницы находились комнаты для гостей. Детская была на третьем этаже, половина которого была отведена под помещения для слуг. Кухонная прислуга ночевала в комнатках под крышей; там же — по крайней мере, сегодня — предстояло провести ночь Мери Магдалине О’Хенлан.

Меблировкой дома занималась мать Моргана, так как, кроме нескольких картин и разрозненных предметов обстановки, все погибло в огне; светлые тона и изысканная мебель свидетельствовали о ее тонком вкусе; человеку со стороны могло показаться, что он лопал в преисполненный любви и тепла счастливый дом.

Но он таковым не был. Это была усыпальница; по крайней мере часть дома была превращена в подобие мавзолея, посвященного памяти лорда Джереми Блейкли, умершего два года, четыре месяца, три недели и пять дней назад.

Моргана передернуло, когда он осознал, о чем думает. Чем он лучше Ферди Хезвита, отсчитывая дни с момента крушения своего мира? Он уподобляется карлику, отсчитывающему дни, оставшиеся до конца света.

Не следует ли и его, Моргана, поместить в заведение, подобное Вудверу? И не нужно ли заточить туда же его отца — герцога? Или Ферди Хезвит здоров? Как можно судить об этом? И главное, почему его, Моргана, так волнуют эти вопросы?

Он подошел к двери в конце коридора и после краткого колебания повернул ручку и вошел в маленькую прихожую, которая вела в спальню его брата.

— Отец?

Ответа не последовало. Это означало, что ему придется обойти все три комнаты, принадлежавшие брату, чтобы найти отца. Изобразив на лице бесстрастие, он вошел в первую комнату, избегая смотреть по сторонам. Слева, он знал, висел на стене портрет Джереми во весь рост, а справа располагалась коллекция птичьих гнезд, камней и чучел животных, собранная Джереми.

Вся одежда, которую носил Джереми в последние месяцы пребывания дома, висела в шкафу в углу комнаты.

Хлыст Джереми для верховой езды, подаренный ему Морганом в день рождения, лежал на кровати. Кривобокий скворечник, который Джереми сколотил в возрасте шести лет, стоял на ночном столике.

Пара варежек, связанных матерью, и Библия, открытая на двадцать третьем псалме, лежали на столе, где Джереми оставил прощальную записку отцу, прежде чем сбежать из дома в поисках приключений.

Комнаты Джереми остались точно такими же, какими были, когда он отправился на войну, чтобы быть там вместе со своим братом, своим идолом, — и умереть ужасной смертью на руках этого брата.

— Ты говоришь, что простил меня, отец, — мягко произнес Морган. — Тем не менее, комната все та же, в ней ничто не меняется. Как же ты можешь действительно простить меня, если отказываешься забывать?

— Кто здесь? Гришем? Сколько раз я должен тебе говорить, чтобы меня никто не беспокоил, когда я тут? Неужели нигде на этом свете нельзя найти мира и покоя? И сочувствия?

Морган сделал еще один шаг.

— Нет, отец. По правде говоря, я не верю, что в мире вообще существуют подобные вещи, — заметил он, наблюдая за герцогом, стоявшим у окна, тонкое лицо которого выражало боль и страдание. — В нем нет ни настоящего прощения, ни настоящего милосердия и очень мало понимания.

Он сделал еще два шага, потом повернулся и заглянул в улыбающиеся синие глаза брата, великолепно схваченные художником на портрете, написанном к семнадцатилетию Джереми. Затем многозначительно посмотрел на отца:

— Однако существует месть. Ветхий завет полон ею. Око за око, зуб за зуб. И добавлю от себя: ребенок за ребенка, как бы дико это ни звучало. Скажи, отец, тебе не хотелось бы отомстить?