"Беллона" - читать интересную книгу автора (Майлз Розалин)Глава 3Вы, разумеется, догадались, что он женился? Все вокруг знали. Все, кроме меня. Бедная брошенная дура всегда узнает последней. Я как-то упала с лошади и так ушиблась, что не могла от боли продохнуть. Вот и сейчас я задыхалась в черной пучине боли и не могла крикнуть, потому что дыхание сперло в груди. Симье вскочил. — Помогите Ее Величеству! — звонко приказал он, женщины со всех ног бросились меня поддержать. Робин женился! О, неверное сердце… Меня отнесли в комнату. Я бесилась, тряслась, стискивала Парри руку. — Заклинаю вас вашей честью, Парри, скажите, что вам известно о браке милорда Лестера? Ее старческое лицо вспыхнуло, пошло безобразными серыми пятнами. — Мадам, я не смею! — Он что, приказал вам молчать? Запугал? Подкупил? Все вместе, судя по ее убитому виду. — Мадам, простите, я не могу… — Парри! — взвыла я. — Кто-то должен мне сказать! О, Господи, была бы жива Кэт! Парри всегда как огня боялась моих гнева и слез. — 0-ох-ох! ах! ах! аххахааа… Теперь и она билась в истерике, и мои фрейлины забегали вокруг со жженым пером и нюхательной солью. Парри продолжала выть, пока не докричалась до обморока. — Елена!.. Радклифф!.. Кэри!.. Они все попрятались. После смерти Кэт я так и не нашла себе новой наперсницы. А ведь и Кэт предала меня, когда по простоте сердечной продала меня лорду Сеймуру. О, неверное сердце… Из королевских покоев суматоха распространилась по всему дворцу. Вбежал лорд-камергер. — Мадам, что делать? Как колет в боку! — Сассекс, я вам приказываю, расскажите мне о жене лорда Лестера. Тревожно нахмуренное чело разгладилось, озабоченность сменилась величаво-грозным спокойствием. — С вашего позволения, мадам, — осторожно ответил он. — О которой? — Стража! Где моя стража? Немедленно пошлите арестовать лорда Лестера! Ошалевший от ужаса капитан тупо вылупился на меня. Они все любят Робина, он человек действия, один из них. — Э… мадам, куда его отвести? Я рассмеялась идиотским смехом: — В Тауэр! — Мадам, невозможно! Идет прилив, лучшие лодочники не доставят нас туда к ночи! — Тогда завтра! А пока хорошенько стерегите его здесь. Однако тот продолжал стоять, раззявя рот, и очнулся, только когда я завопила: — Прочь, остолоп! Исполняйте приказ, если не хотите оказаться в Тауэре заодно с милордом! Он развернулся, как ужаленный, и затрусил к дверям, следом загромыхали его дурни. — Мадам, этого делать не следует! Никогда я не видела Сассекса таким мрачным и растерянным. — Тауэр — для изменников, мадам, для тех, кто повинен в государственной измене. Я завыла в голос, как ведьма, как четвертуемый на колесе, которое раскручивает и раскручивает палач. — Это и есть измена… Итак, Робин отправился под строгий арест, а я — прямиком в ад. Неужто Бог решил меня покарать? За что? Я лихорадочно металась по комнате, бормотала, словно умопомешанная, и лихорадочно спрашивала себя: отчего мне так больно? Я не могу выйти за Робина — почему же ему нельзя жениться по собственному выбору? Я не знала ответа, только чувствовала: мне этого не вынести… — Он под стражей в башне Мильфлер, здесь, в Гринвичском парке, — доложили мне. Мильфлер — Башня дивных цветов. От этого еще больнее. Отец построил ее для моей матери в пору их первой любви, когда она была для него дивным цветком, а он для нее — деревом, небом, землей — всем на свете. Как Робин — для меня… — Мадам, этого делать не следует. Сассекс, простой и честный, не стал бы тем, кем он стал, если бы сдавал крепости упорства и цитадели истины. — Как, засадить человека в тюрьму, отнять у него бесценную свободу, за которую англичане умирали, — и все потому лишь, что он женился?! По нашим законам это не преступление — и по Божеским тоже! О нет, миледи. Господь Сам заповедал и повелел нам вступать в брак, это священное таинство для любящих, дабы не впасть в блуд… — Довольно, довольно! — завопила я. — Не говорите мне про их любовь… А тем паче — про блуд… — Пошлите за Хаттоном! Нет, нет, я хочу поговорить с Берли! Тот немедленно прибежал, без палки, позабыв про подагру. Я без слов припала к старческому плечу, стиснула слабые руки, усадила своего советника рядом с собой. Однако ни в руках его, ни в словах не было утешительной теплоты. — Лорд Сассекс сказал чистую правду, — подтвердил Берли. — Ваши действия противоречат нашим законам и нашим старинным вольностям. Граф Лестер, — старик заколебался, но иной формулировки не нашел. — не совершил никакого преступления. Слезы брызнули у меня из глаз. — Так что же он совершил? Вы скажете мне наконец правду? Берли испустил долгий, чуть слышный вздох — то ли вздохнул, то ли просто выпустил воздух. — Как пожелаете. Но прежде, дражайшая миледи, позвольте напомнить, что не преступление для мужчины жениться так часто, как ему вздумается, или становиться отцом… Отцом. Цирюльники советуют, когда вскрываешь глубокую рану, резать по самой язве — чем сильнее и глубже надрез, тем меньше боль. Говорят. Говорят те, кто не испытал этого на себе… А я-то называла Марию слепой! Значит, они тут женились, хороводились, делали детей под самым моим носом, а я видела и в то же время ничего не видела. Эта красотка Дуглас с ее острым подбородком, глазами домашнего котенка и нравом подзаборной кошки подвернулась ему, когда мы ехали в Ретланд, и он, не вынеся монашеской жизни, с ней переспал. Едва она вернулась домой, обманутый муж узнал все из случайно оставленного письма, тут же разъехался с ней и поскакал в Лондон добиваться развода. И тут лорд Шеффилд скончался — ..иные говорят, от яда, мадам, но никто не посмел обвинить лорда Лестера, которому благоволит королева… — и никто уже не мешал любовникам тешить свою похоть. Когда Робин оставлял двор, она тоже уезжала — я-то думала, что она бесилась из-за его невнимания, и потешалась над ее обидой, а они встречались в условленном месте и проводили это время вдвоем. О, неверное сердце! Сесил с усилием продолжал: — Затем мадам Дуглас понесла… Да, я видела, как округлилась ее талия, видела и ничего не заподозрила… — ..и за две недели до рождения ребенка они поженились. — Ребенка? — Сына. — Как назвали? — Робертом, Ваше Величество. Что еще? — Но затем милорд рассорился с леди Дуглас, поскольку та требовала для себя графских почестей, чтобы к ней обращались «графиня Лестер» и прислуживали, стоя на одном колене… Представляю себе! — И он испугался, что она из суетного тщеславия сделает их брак явным? Берли кивнул: — А его первой заботой было все скрыть. И когда она решительно потребовала, чтобы ее величали графиней и его супругой, он обратился в суд, каковой и признал их брак недействительным. Я громко рассмеялась: — На каком основании? — Поспешная тайная церемония — без соблюдения законных формальностей и без свидетелей. В точности как тайный брак моей кузины Екатерины — не сыскали ни попа, ни записей, ни свидетелей — ну, ну… — И вдруг милорд ни с того ни с сего снова влюбился?.. — яростно выпытывала я. Медленный, против воли, кивок. — Он порвал с ней, чтобы жениться… — На ком? Вы, конечно, знаете. И я вдруг тоже поняла. Все, все. И это означало… Господи помилуй, надо надеяться, они слюбились хоть не до того, как умер ее муж? Очень уж кстати приключился этот кровавый понос — если не для него, то, по крайней мере, для них! Я схватилась за сердце, оно так колотилось, что казалось, лопнет шнуровка; мой пронзительный вопль разорвал воздух: — Шлюха! Стерва! Чтоб ноги ее не было при дворе! Берли невесело улыбнулся: — Она вскочила на лошадь в ту же минуту, как узнала, что Вашему Величеству известно. Я завыла белугой: — Никогда, ни-ког-да я не разрешу ей вернуться! — Мадам, она это знает. О. Робин… Я кусала губы, пока рот не наполнился кровью. — Что до милорда Лестера… — Ровный голос Берли плавно перетекал над зазубренными скалами моего гнева. — Вам придется выпустить его, мадам. Пусть тоже оставит двор, чтобы смыть с себя позор. Я пролила еще одну реку слез. — Ладно… но прикажите, чтобы он ехал не к ней… где бы ни была Леттис, ему там не место! Удивит ли вас, что я вновь обратилась к Симье, что я рвалась к браку с яростью матери, у которой отнимают дитя? И через три месяца он приехал, мой Анжуйский, мой последний шанс стать женой и матерью! Как я в нем нуждалась! Месячные у меня становились все более скудными, кожа одрябла, хуже того, меня часто знобило и беспричинно бросало в пот. Если рожать, то как можно скорее. Однако как я его боялась! — Боже, Парри, неужели вы ни на что лучшее не способны? Вы сделали меня старой клячей, ведьмой, уберите эти румяна, они выглядят чахоточными пятнами! — О, мадам, мадам… Парри не могла ответить: «Мадам, вам сорок пять, ваши щеки запали, слева у вас не хватает уже не одного, а всех трех зубов, нельзя день и ночь питаться одной тоской, а другой пищи вы не принимаете, вино же без закуски сладко на язык, но пучит желудок и портит кровь…» — Парри, клянусь Божьим телом, кровью и костями… Сделайте что-нибудь, черт вас подери, ведь мой французский лорд ждет! Ибо монсеньор прибыл (окрыленный Симье с утра прилетел об этом сообщить) и рвался немедленно меня видеть — его еле-еле уговорили передохнуть после безостановочной скачки из Дувра. — Я надеюсь. Ваше Величество увидит сердце моего господина, его пылкую любовь, которая превосходит его внешний облик, как первый день мая превосходит последний день декабря! Que voulez-vous? Что на это сказать? Я хотела любви. — Эй, трубачи! Трубите! — Ее Величество! Ее Величество королева! — Пригласите монсеньора! Ее Величество ждет! Даже церемониймейстеры в большом зале замерли от благоговейного восторга. Я воссела на трон, как девственница, но и как королева, в сиянии белого, лилейно-белого атласа, расшитого алмазами и жемчугами, с веером из слоновой кости, в воздушном, сверкающем, алебастрово-белом воротнике. Я выжидательно смотрела на дверь, а в ушах неотвратимо звучало страшное предупреждение Уолсингема: «Чудовищно безобразный рябой коротышка». Однако, когда герольды возгласили, стража ударила алебардами, церемониймейстеры склонились в поклоне и он вошел в зал, он сразил меня влет. Да, он был безобразен, мал ростом, меньше покойницы Кэт, и что хуже всего, не правдоподобно юн! У меня остановилось сердце. О, какая боль, какое безумие старой кляче на пятом десятке сидеть перед мальчиком, который моложе меня больше чем в два раза! То-то повеселится весь мир! Но маленький кривобокий уродец в лягушачье-зеленом от пера на шляпе до розеток на башмаках при виде меня остановился как вкопанный и звонко объявил, обращаясь к Симье: — On m'a dit, qu'elle a quarante ans et plus — mais elle est plus belle que si elle avail une quinzaine! Симье подошел и, широко улыбаясь, склонился в изысканном поклоне: — Ваше Величество, мой господин говорит: ему сказали, что вам сорок с лишним, но вы прекраснее пятнадцатилетней. И в пустыне моего сердца зашевелился маленький зеленый росток. Да, это была грубая лесть. Но ведь и обидели меня грубо. Знаете, как хирурги оперируют большую рану? Ее надо обложить ватой. На следующий день мы гуляли в парке под холодным августовским небом. Симье предупредил, что его господин не ездит верхом. Однако на своих двоих принц передвигался бодро, мальчишеской прыгающей походкой. За нами брели мои лорды — одни, как Берли, были настроены одобрить и его и союз с Францией, другие, как Хаттон и Оксфорд, обиженно дулись. При свете дня оказалось, что его кожа еще смуглее, чем показалось вначале, нос походил на кусок крошащегося старого сыра, оспины сделались заметнее. При том, что он все время широко улыбался, ходил вприпрыжку и носил зеленый камзол, прозвище напрашивалось само собой: он будет мой Лягушонок. Однако обаяния ему было не занимать стать. Смелый мальчишка, он льстил напропалую: — Этот высокий ло'д, смуглый, такой к'асивый, он, наверное, один из великих ге'цогов Вашего Величества? — И мой бедный робкий Кит, родившийся просто мастером Хаттоном, внезапно замечал, что «мусью», оказывается, неплохо разбирается в людях. Он для каждого находил нужные слова: — Вы обязательно должны отк'ыть мне секрет ваших английских ко'аблей, таких крошечных и таких непобедимых, и ваших бесст'ашных морских воителей! — с жаром обращался он к моему юному кузену Чарльзу, сыну старого лорда Говарда, верховного адмирала, столь же решительному и прямолинейному, сколь осмотрителен был отец. — Мы, французы, хорошо бьемся на суше, но не любим мочить ноги — как вам удалось вырастить ваших Д'эйка и Оукинса, которые заплывают в воды самого испанского ко'оля? — Прямо под носом у испанцев! — фыркнул Говард. — И забирают все золото. — Вы назвали их воителями, сударь? — торопливо вмешалась я. — Да они пираты и проходимцы! Они не получают от меня ни помощи, ни поддержки! — Naturallement, Majestel[10] — улыбнулся он. Милый мальчонка, у него хватило духу подмигнуть мне и указательным пальцем правой руки оттянуть нижнее веко, что издавно означает: «Неужели я так похож на простака?» О, мой прелестный Лягушонок! Я обожала его, такого маленького и безобразного! И мне нравилось разжигать в Хаттоне ревность, а еще больше нравилось принимать поцелуи и подарки, все приятные атрибуты любовного ухаживания под носом у другого противника — у милорда Лестера. Господи, как я ликовала, когда он приблизился ко мне и с досадой попросил разрешения оставить двор! Однако мой народ помнил сестру Марию и ее брак с испанцем, боялся кузину Марию, которая побывала за французским католиком, и отнюдь не приветствовал жениха с той стороны Ла-Манша. Сумасшедший пуританин, глупец по имени Стаббз, — проклятый нахал! — строчил против меня подстрекательские памфлеты, мне пришлось отрубить ему руку, чтоб больше не строчил. Когда кровоточащий обрубок прижигали каленым железом, он уцелевшей рукой сорвал с головы шляпу, взмахнул ею в воздухе, крикнул: «Боже, храни королеву!» — и только после этого лишился чувств. Разумеется, он стал народным героем, а мой маленький Лягушонок — жестоким французским тираном, из-за которого честный англичанин лишился руки, — и народная ненависть к французам, подогреваемая оголтелыми пуританами, разгоралась день ото дня. А Робин, хоть и отсутствовал, не дремал: он нанял собственного писаку, бывшего университетского острослова из числа своих протеже, некоего Спенсера, сочинить очередной выпад против меня, «Сказку мамаши Хабберд». Чтоб ему ни дна ни покрышки! Дальше больше: его племянник, сын Марии Сидни Филипп, разразился открытым письмом против моего брака, очень пылким, но совершенно бессвязным. Борзописца Спенсера я отправила в Ирландию — это поможет начинающему стихоплету усвоить зачатки вежливости, а Сидни прогнала от двора — пусть следующий раз думает, прежде чем поучать королеву! Однако за обоими я видела руку Робина и не знала, плакать мне или смеяться. А совет колебался, покуда все не обернулось против меня и моего Лягушонка. — Разумеется, он знатный вельможа, французский принц, и, по его словам, любит Ваше Величество до самозабвения, — учтиво начинал честный старый Сассекс. Уолсингем, недавно прибывший из Парижа, презрительно рассмеялся и вытащил из своей неизменной кипы бумаг свежее донесение. — Любит? Однако на его родине мои лазутчики разыскали новое гнездо папистских гадюк» пока что, правда, только змеиную кладку — семинарию в Дуэ, где из юношей готовят священников для засылки, миссионеров-мучеников, католических шпионов и предателей, которые будут подстрекать «верующих» против Вашего Величества… Меня бросило в пот, кровь прихлынула к щекам. — Против… против меня? — Против вас, против истинной веры, против нас всех! — Однако, если это делается тайно, герцог Анжуйский вполне может ничего не знать, — тихо вставил Сесил. Уолсингем криво ухмыльнулся: — Тогда он просто марионетка, пешка в руках своей кровожадной мамаши, детоубийцы Екатерины, — и не пара английской королеве! Раз, три, девять, пятнадцать… Я чувствовала, как стынет пот у меня на лбу, считала кивки своих советников, глядела в их непреклонные лица, и с досадой теребила зеленую бязь скатерти. — Значит, я, единственная из женщин, должна оставаться незамужней, бездетной и мне не суждено держать в объятиях младенца, зачатого в любви и уважении? — рыдала я. Никто не ответил. Однако, когда монсеньор пришел откланяться перед отъездом во Францию, все понимали, что он не вернется. Я надела ему на палец алмазное кольцо и в слезах поклялась, что выйду или за него, или ни за кого. По крайней мере я сдержала обещание. Было ли все это шарадой, разыгранной для блага Англии? Или он и впрямь был моей последней надеждой обрести любовь, потомство, женское счастье? И то и другое. А теперь? Теперь мне сильно-сильно-сильно за сорок, столько же, сколько было Марии, когда та носила под сердцем смерть в тщетной попытке родить мужу сына и вернуть его любовь. С каждым месяцем обычное женское у меня убывало, меня бросало то в жар, то в холод, чувствовалось приближение климакса и становилось ясно — мне уже не родить. Даже эта дармоедка Мария, моя шотландская кузина, рожденная, чтобы тянуть соки из других, даже она отдала свой долг природе, у нее есть сын. И у Дуглас. У Леттис есть Робинова любовь, у Дуглас — ребенок, его единственное дитя, его сын, а я опять-таки бездетна. Бездетна. Бездетна. Бездетна. Лежала ли я в полусне, или то был страшный сон наяву, когда в коридоре заголосили и заколотили в дверь: «Королева! Разбудите королеву! Скажите ей, умер лорд Лестер!» |
||
|