"Девственница" - читать интересную книгу автора (Майлз Розалин)

Глава 15

Весь август сияло солнце, и верилось, что после слякотного, склочного правления двух герцогов и череды неурожаев все-таки наступили лучшие времена. Мало кто горевал о Нортемберленде, когда тем же августом он поплатился за свои интриги головой; и милость Марии, словно солнце, воссияла над пятью его сыновьями и даже над «королевой» Джейн, даруя надежду и обещая мир.

Обещая мир — однако солнце светило все лето, и его палящие лучи, его яростный, неумолимый жар, непрошеные пожары в полях и в городах предсказывали дурное.

В своем восшествии на престол Мария сочеталась счастливым браком с любящим народом, и не было в Англии человека, который не желал бы ей долгой жизни и царствования. Радостная новость летела по городам и весям: скоро еще одно бракосочетание королевы; имя жениха — Кортни — было у всех на устах; и выбор королевы еще больше подогревал народную любовь.

Однако уже до коронации все предвещало, что медовый месяц окажется коротким. Началось с похорон нашего брата. Все это время он лежал непогребенный в закрытом свинцовом гробу, ведь он начал разлагаться еще при жизни. Теперь, когда пришла пора предать его тело земле, Мария распорядилась сделать это по полному обряду католического погребения.

Господи! Подумать только, как страдала душа Эдуарда, уж не знаю, в чистилище или в раю. Совет предупреждал, что этого делать не следует: лондонцы не потерпят, чтоб в Вестминстерском аббатстве служили мессу. Однако королева твердо стояла на своем: хорошо, богослужение будет приватным. И вот мой Эдуард отправился к месту последнего упокоения со всем вонючим, суеверным римским кривляньем, святой водой, ладаном, чадящими свечами, поющими монахами и латинскими молитвами. Стоя на коленях в дворцовой церкви, я молилась, чтобы он — и Господь — простили.

Я действительно нуждалась в их прощении. Мария рьяно взялась возвращать старое, она видела себя Божьей девственницей, посланной очистить английский храм от новомодной дьявольщины; с каждой церковной кафедры громили новую веру, что ни день, брали под стражу и допрашивали видных протестантов. Я ужаснулась, услышав среди прочих имя Кранмера; его заключили в Тауэр за отказ служить мессу. Теперь я молилась и за него, как за Робина, его братьев и бедняжку Джейн, — а список с каждым днем все удлинялся.

Как архидвигатель и архитектор этого «священного труда» Мария обладала в то время силою семи бесов. Она вставала до зари и весь день корпела над бумагами, покуда ее подслеповатые глаза не переставали видеть свечу, а уж сам документ и подавно. Дабы укрепить свою душу в этой великой борьбе, она слушала по шесть-семь месс на дню и, разумеется, хотела, чтобы я повсюду ее сопровождала.

Конечно, я отнекивалась, мотивируя свой отказ то разлитием желчи, то обморочным состоянием, то головными болями, лишь бы не ходить к мессе. Однако сколько мигреней может быть у женщины в один день? Через неделю после того, как двор переехал в Гринвич, дабы скрыться от городской жары, мою тактику заметили.

— Осторожнее, мадам, — предупредил меня Вильям Сесил в личной беседе. — Времена опасные. Вам надо успокоить королеву.

Совет здравый. Я попросила Марию о личном свидании. Однако, стоило мне войти в ее покои и присесть в глубочайшем реверансе, как я поняла — расположение ее скрылось, как зимнее солнышко, и больше не вернется.

Причина этого была рядом. Около королевы, одетый в черное с головы до пят, стоял маленький человечек с вкрадчивыми манерами, смуглолицый, с глазами-маслинами, жесткими, черными, блестящими.

— Мадам Елизавета, поздоровайтесь с Его Превосходительством Симоном Ренаром, — резко произнесла Мария. — Его прислал ко мне Его Католическое Величество король Испанский.

Я снова сделала реверанс.

Испанский! Ну и ну, этого следовало ожидать. Все те годы, что Мария жила в немилости, единственным ее другом оставался испанский король, племянник ее матери. А теперь Испания устами королевского посланника может потребовать, да и наверняка потребует, платы за эту поддержку.

А разве у испанского короля нет сына? Господи, неужели ветер задул с этой стороны?

А Ренар — Ренар-Лис? Настоящий испанский дон с блестящей черной макушки до гнутых каблуков на тонких кожаных башмаках, в облике — ничего лисьего. Но все равно он лис, если я что-нибудь смыслю в людях. А кто я, если не беззащитная овечка? Однако я должна превзойти его в лисьей хитрости — превзойти их обоих!

— Сестра, я хотела бы, чтоб вы хорошенько обдумали свое поведение при дворе.

Мария умела нагнать страху, благо сама натерпелась его немало. Я должна вместе с ней идти к мессе и прилюдно участвовать в богослужении по римскому обряду. Я рыдала, молила, извивалась, как рыбина на крючке.

— Моя ли вина, — всхлипывала я, — что меня не учили доктринам старой религии? Как могу я пойти к мессе без веры?

Мария обожгла меня улыбкой:

— Если будете ходить к мессе, то вера придет!

Я зарыдала громче:

— Потерпите, мадам… дайте мне время. Мария заколебалась — она не любила причинять боль. Однако испанец тронул ее за рукав, что-то шепнул на ухо, и она резко выпрямилась. «Остерегайтесь, мадам, — различила я его шепот, и взгляд, брошенный в мою сторону, говорил, что это намеренно. — Помните, что она — дочь шлюхи, которая блудила со своим лютнистом! Я чувствую в ней дух очарования, направленный против вас и истинной веры».

Мария вспыхнула. Он затронул ее глубочайший страх, разбудил ее глубочайшую ненависть.

— Вылитая мать! — произнесла она со злобой, и моя судьба была решена.

— Это воскресенье — тринадцатое после Троицы, праздник Рождества Пречистой Девы Марии, священный день для нас обеих, торжество девственниц, — гневно объявила она. — Я приказываю, чтобы вы были на моей мессе, здесь, в Гринвичской церкви. Откажетесь, и вам несдобровать!

Я кивнула — а что мне было делать? Глаза Ренара сверкнули ироничным довольством.

Что мне было делать?

— О, Кэт!

Едва добравшись до своих покоев, я разразилась слезами — на этот раз вполне искренними, а не теми крокодиловыми, которыми я пыталась разжалобить Марию. Однако пришлось взять себя в руки и готовиться к неизбежному.

То воскресенье шло сразу за моим днем рождения. «Двадцать лет, мадам!» — умилялись Парри и Кэт, но мне было не до веселья. Как рассказывала Парри, король, узнав, что вместо обещанного сына родилась я, обезумел от гнева. Осыпая ругательствами лже-астрологов и болтливых повитух, он отменил все назначенные торжества и, как Ахилл, гневно удалился в шатер. Когда он все-таки пришел навестить королеву, то разогнал слуг, и что между ними прозвучало, знают лишь они сами — да еще Великий Шутник, наблюдавший за ними с небес.

Впрочем, королевской гордости я обязана пышными крестинами, которые имели место тремя днями позже, в Гринвичской церкви, где за двадцать четыре года до этого Генрих венчался с Екатериной Арагонской. Если ее рассерженный дух и витал под сводами храма, я этого не заметила. По приказу короля весь Лондон озарился праздничными кострами, вино лилось рекой, народ плясал на улицах. Колокольни звонили во все колокола, монахи в соборе святого Павла пели «Те Deum»[3]. Лондонский мэр и олдермены, в золотом и алом, прибыли в Гринвич на барках, чтобы приветствовать новорожденную принцессу.

Даже если б родился принц, церковь не могли бы убрать более пышно. Многовековые камни пола устилали тирские ковры, от горящих жаровен поднималось тепло и аромат. Потолочные балки обвивала золотая и серебряная парча, по стенам радовали глаз новые яркие шпалеры.

— И вот вдовствующая графиня Норфолк, вельможная родственница вашей матушки по линии Говардов, внесла младенца, — продолжала с увлечением Парри. — Следом шел отец Анны — он нес шлейф крестильного платья, многие ярды обшитого золотой бахромой королевского пурпура, в котором только что не тонула трехдневная малютка, покоящаяся на белой атласной подушке на руках у старой герцогини.

Возле купели ждал епископ Лондонский со святой водой и елеем. Оглушительно запели монахи, сладкий запах ладана и благовоний ласкал обоняние, сердца собравшихся затрепетали.

— В добрый час. Ребенок родился в добрый час! — рыдал старый лорд Фэйрфакс, который полстолетия назад маленьким мальчиком сражался на Босвортском поле. Тогда он держал знамя и весь день тонким детским голоском выкрикивал: «За Тюдора! За Тюдора!» Теперь тонким от старости голосом он затянул песнь святого Симеона Богоприимца:

Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром[4].

Вскоре старый лорд умер, блаженно улыбаясь и бормоча о славе Англии. Быть может. Господь и впрямь ненадолго отдернул завесу и дал ему увидеть грядущее сияние? Однако, сказать по правде, в тот день в храме все были охвачены благоговейным восторгом — впервые за восемнадцать лет, прошедших с рожденья Марии, к купели принесли живого младенца Тюдора.

— Я нарекаю дитя — Елизавета! — нарушил тишину зычный голос епископа.

Выстроившиеся вдоль стен телохранители зажгли факелы, жаровни и огласили своды громовым «ура!», в то же время мне в крошечный кулачок вложили горящую свечку. Герольдмейстер Ордена Подвязки вышел вперед и возгласил: «Господь в Своей бесконечной милости да пошлет многая лета и благоденствие нашей могущественной принцессе Елизавете!» И все кричали и кричали, так, что звенела кровля. Потом лорды и леди, вельможи и вассалы, купцы и курьеры вернулись во дворец по завешанным коврами, усыпанным свежим тростником и майораном переходам, на крестильный пир, где вино и сладости, холодные паштеты и горячая кутья подавались с королевской щедростью и радушием. «Никто не испытывал нужды ни в чем, — писал французский посол своему королю. — и все, почтенные приглашением, разошлись довольные».

Кроме одного.

Моего отца.

Короля не было на торжестве.

Мать не решилась выйти из своих покоев, опасаясь родильной горячки.

Но отец не почтил своим присутствием, ни крестины, ни последующий пир. За всей торжественностью, за всем великолепием, за всем хлебосольством он не сумел скрыть разъедающую его сердце злобу — которая постепенно перерастала в черную ненависть, сулящую разрушение и смерть, грозу, которая вот-вот должна была разразиться по всему королевству, сея ужас и разрушение…

А Мария подрастала в свой черед…

Как ни старались отвлечь меня Парри и Кэт, с приближением назначенной на то черное воскресенье мессы меня охватывало все более глубокое отчаяние. Что делать? Надо идти. Однако ради моей веры надо показать, что я иду против воли, но в то же время не навлечь на себя гнев Мариин.

Что делать?

Уже не в первый раз меня выручила Природа. Я проснулась от сильной колики в желудке, и к тому времени, когда мы двинулись к дворцовой церкви, могла без всякого притворства взывать о помощи и поддержке. «О, помогите мне! Потрите мне живот!» — просила я идущую рядом со мной добрую леди Браун. Кэт и Парри поддерживали меня сзади.

По быстрым взглядам и еле заметным усмешкам окружающих я поняла, что мое отнюдь не немое представление замечено. И знала, что теперь начнет передаваться из уст в уста: принцессу Елизавету принудили пойти к мессе, но она шла с большой неохотой, и сама мысль вызывала у нее дурноту.

Игра увенчалась успехом. Мария так радовалась моему «обращению», что прислала брошь с рубинами и алмазами и свои собственные резные четки из белого коралла. И, благодарение Богу, ее расположения ко мне хватило до самой коронации. Она вновь сделала меня второй дамой в королевстве, осыпала алмазами, которые мне предстояло надеть для торжественного шествия, велела выдать королевский отрез редкой белой иерусалимской парчи и другой парчи, серебряной, чтобы мой наряд на коронации по богатству почти не уступал ее.

По богатству — но не по царственности. В то время как я в своих непорочных одеждах изображала бледную принцессу-девственницу, сама Мария блистала королевским пурпуром, пышным, словно у царя Соломона или царицы Савской. Грудь и голова ее сверкали самоцветами, новая маленькая корона вспыхивала на солнце. С плеча к бедру сбегала церемониальная перевязь, а на ней россыпью падучих звезд теснились рубины и алмазы; аметисты и ограненные розочками алмазы выглядывали из каждой складки ее сплошь вышитой верхней юбки и огромных, подложенных ватой рукавов. Сами перстни, которыми были тесно унизаны ее пальцы, победно звенели, возвещая, что новая религия самоотречения, протестантизм, мертва, и на ее место вернулась прежняя, с ее бесстыдной роскошью обрядов и самовосхваления.

Вернулась сторицей?

Солнце палило вовсю, а я дрожала и мерзла.