Майринк ГуставBal Macabre

Густав Майринк

Bal Macabre

Лорд Гоплес пригласил меня сесть к его столу и представил меня присутствующим.

Было уже далеко за полночь, и я не запомнил большинства имен. Доктора Циттербейна я знавал уже раньше.

"Вы все сидите один, это жаль, - сказал он и потряс мне руку, - почему вы все сидите один?"

Я знаю, что мы выпили не много и все-таки были в состоянии тонкого, незаметного опьянения, заставлявшего нас слышать некоторые слова словно из отдаления. Такое опьянение приносят ночные часы, когдаа табачный дым, женский смех и легкомысленная музыка обволакивают нас.

И подумать только, что в этом канканном настроении, - в атмосфере цыганской музыки, кэк-уока и шампанского мог возникнуть разговор о фантастических вещах?!

Лорд Гоплес рассказывал что-то.

О братстве - существующем в действительности, о людях, правильнее о покойниках или мнимых покойниках, - людях из лучших кругов общества, давно умерших в устах живых, даже имеющих на кладбище надгробные плиты и могилы с начертанием имени и датой смерти, в действительности же бесчувственных, защищенных от тления, лежащих в каких-то ящиках, в долголетнем, беспрерывном столбняке, где-то в городе, в старомодном доме, охраняемых горбатым слугой в туфлях с пряжками и напудренном парике, которого зовут "пятнистый Арон".

В определенные ночи у них на губах появляется бледное фосфоресцирующее сияние и калеке этим предписывается произвести таинственную процедуру над шейными позвонками этих мнимых трупов. Так говорил он.

Их души, на короткое время отделенные от тел, могли тогда витать свободно и предаваться порокам города с интенсивностью и жадностью, немыслимой даже для наиболее утонченных развратников.

Между прочим, они, наподобие вампиров или клещей, присасываются к бросающимся от порока к пороку живым людям, крадут нервное возбуждение масс и обогащаются им. В этом клубе, носящем, между прочим, забавное название "Аманита", бывают даже заседания, - оно имеет статуты и строгие постановления, касающиеся приема новых членов. Но это покрыто строжайшей, непроницаемой тайной.

Конца этого рассказа лорда Гоплеса я уже не мог понять, ибо музыканты слишком громко заиграли новейшую площадную песенку:

"Одна лишь Кла-ра

мне в мире па-ра

Трала, трала, трала

Тра-ла-ла-ла-ла".

Нелепые кривляния пары мулатов, танцевавших что-то вроде негритянского канкана, все это усиливало неприятное впечатление, произведенное на меня рассказом.

В этом ночном ресторане, среди намазанных уличных девок, завитых кельнеров и украшенных брильянтами в форме подков посредников, все впечатления получали пробелы, становились уродливыми и в мозгу моем появлялось ужасное, наполовину живое, искаженное отражение всего этого.

Можно подумать, что время, когда не следишь за ним, делает вдруг бесшумный быстрый шаг, так сгорают часы в нашем опьянении, превращаясь в секунды, как искры вспыхивают в душе, чтобы осветить болезненное сплетение странных головоломных снов, сотканных из бессвязных понятий, из прошлого и будущего.

Так мне слышится из тьмы воспоминаний голос, сказавший: "Нам следовало бы написать в клуб Аманата открытку".

Из этого я заключаю, что разговор вертелся все на той же теме.

Кроме этого в мозгу у меня брезжут отрывки каких-то маленьких восприятий: сломавшаяся ликерная рюмочка, свист, - потом француженка у меня на коленях, целовавшая меня, пускавшая мне в рот дым папиросы и всовывшая кончик языка в ухо. После этого мне сунули в рот какую-то исписанную открытку, для того чтобы я тоже подписал ее, и карандаш выпал у меня из рук, - а потом я не мог этого сделать, потому что кокотка вылила мне на манжету стакан шампанского.

Отчетливо я вспоминаю только то, что мы все вдруг отрезвели и стали искать открытку в наших карманах, так как лорд Гоплес во что бы то ни стало хотел вернуть ее, но она так и исчезла бесследно.

............................................

"Одна лишь Клара

Мне только пара"

визжали скрипки припев и погружали наше сознание в темную ночь.

Закрывая глаза, можно было подумать, что лежишь на черном, толстом, бархатном ковре, где вспыхивают отдельные красные, как рубины, цветы.

"Я хочу чего-нибудь съесть, - услышал я чей-то голос, - что-что? Икры! тупоумие!"

"Принесите мне - принесите мне - принесите мне маринованных грибков".

И мы все ели кислые грибки, плававшие вместе с какой-то острой травой в слизистой, прозрачной, как вода, жидкости.

"Одна лишь Клара

Мне в мире пара.

Траля, траля, траля

Тра-ляля-ля"

............................................

И вдруг у нашего стола появился странный акробат в болтающемся трико, а направо от него замаскированный горбун с белым, как лен, париком.

Рядом с ним женщина; и все смеялись.

Как он вошел с теми, --? и я обернулся. Кроме нас в зале не было никого.

Ах, да что там, подумал я, - ах, да что там.

Мы сидели за очень длинным столом, и большая часть скатерти сверкала белизной тарелок, и стаканов не было.

"Господин Мускариус, протанцуйте нам что-нибудь", - сказал один из присутствующих и ударил акробата по плечу.

Однако они на короткой ноге друг с другом, старался я сообразить, вер... вероятно он уже давно здесь, вот этот-этот, это трико.

Потом я посмотрел на горбуна, сидевшего направо от него, и его взгляд встретился с моим. Он был в белой лакированной маске и вытертом светло-зеленом камзоле, совершенно изодранном и покрытом заплатками.

С улицы!

Его смех был похож на журчащий рокот.

"Crotalus! - Crotalus horridus", - вспомнил я слово, слышанное мною в школе; я не помнил его значения, но я вздрогнул, когда тихо произнес его.

Вдруг я почувствовал, что пальцы молодой женщины трогают мое колено под столом.

"Меня зовут Альбина Вератрина", - прошептала она, заикаясь, словно желая сообщить тайну, когда я взял ее за руку.

Она близко придвинулась ко мне, и я неясно вспомнил, что это она вылила когда-то стакан шампанского мне на манжету.

От ее платья исходил такой острый запах, что при каждом ее движении мне хотелось чихнуть.

"Ее, конечно, зовут Гермер, фрейлейн Гермер, вы знаете", - сказал доктор Циттербейн громко.

Тогда акробат засмеялся коротким смешком, посмотрел на нее и пожал плечами, словно хотел в чем-то извиниться.

Мне он был противен. У него на шее были кожные перерождения шириною в ладонь, как у индюка, но похожие на брыжжи, окружавшие всю шею, белесые.

Трико его было бледно-телесного цвета и болталось на нем сверху до низу, так как он был узкогрудым и худым. На голове у него была светло-красная шляпа с белыми крапинками и пуговками. Он встал и начал танцевать с какой-то женщиной, у которой на шее было ожерелье из крапчатых ягод.

"Разве вошли еще новые женщины?", - спросил я лорда Гоплеса глазами.

"Это Игнация - моя сестра", - сказала Альбина Вератрина и, произнося слово "сестра", она подмигнула уголками глаз и истерично засмеялась. Потом она вдруг высунула мне язык, и я увидел, что на нем была сухая, длинная красная полоса и мне стало страшно.

Это похоже на последствия отравления, подумал я про себя, почему у нее красная полоса? - Это похоже на отравление.

И снова я услышал музыку, словно издалека:

"Одна лишь Клара

Мне в мире па-ра"

и, сидя с закрытыми глазами, знал, что все кивали в такт головою.

Это похоже на отравление, снилось мне, - и я проснулся, вздрогнув от холода.

Горбун в зеленом, покрытом пятнами камзоле держал на коленях уличную девку и сдирал с нее платье дрожащими, угловатыми движениями, как бы в пляске св. Витта, словно следуя ритму неслышанной музыки.

Потом доктор Циттербейн встал с большим трудом и растегнул ей на плечах платье.

............................................

"Между одной секундой и следующей есть всегда граница, но она лежит не во времени, ее можно только мыслить. Это петли, как в сетке, - слышал я голос горбуна, - и если даже сложить эти границы, еще не получится времени, но мы все же мыслим их, - один раз, еще раз, еще одну, еще четвертую.

И когда мы живем только в этих границах и забываем минуты и секунды и не знаем их более, тогда мы умерли, тогда мы живем в смерти.

Вы живете пятьдесят лет, из них десять лет у вас крадет школа: остается сорок.

И двадцать пожирает сон: остается двадцать.

И десять - заботы: остается десять.

И пять лет идет дождь: остается пять.

Из них вы четыре проводите в страхе перед "завтра"; итак, вы живете один год - может быть!

Почему вы не хотите умереть?!

Смерть хороша.

Там покой, всегда покой.

И никаких забот о завтрашнем дне.

Там безмолвное настоящее, какого вы не знаете, там нет ни ранее, ни позднее.

Там безмолвное, настоящее, какого вы не знаете! - Это те сокрытые петли между двумя секундами в сети времени".

............................................

Слова горбуна пели в моем сердце; я взглянул и увидел, что у девушки спустилась рубашка и она, нагая, сидит у него на коленях. У нее не было грудей и не было живота, - только какой-то фосфоресцирующий туман от ключицы до бедра.

Он схватил руками этот туман, и что-то загудело, словно басовые струны, и с грохотом посыпались куски известкового камня.

Вот какова смерть, - почувствовал я, - как известковый камень.

Тогда медленно, как пузырь, поднялась середина белой скатерти, ледяной ветер подул и развеял туман.

Показались блестящие струны, они были натянуты от ключицы к бедру девки. Существо - наполовину арфа, наполовину женщина!

Он играл на ней, так снилось мне, песнь о любви и любовной язве, и вдруг эта песнь перешла в какой-то странный гимн:

В страданья обратится страсть,

На благо не пойдет она,

Кто страсти ищет, страсти ждет,

Найдет лишь скорбь, отыщет скорбь:

Кто страсти никогда не ждал,

Не будет скорби знать вовек.

И при этих стихах у меня появилась тоска по смерти, и я захотел умереть, но в сердце встала жизнь, - как темное стремление. И смерть, и жизнь стояли грозно друг против друга; зто столбняк.

Мои глаза были неподвижны; акробат наклонился надо мной, и я увидел его болтающееся трико, красную покрышку на его голове и брыжжи на шее.

"Столбняк", - хотел прошептать я и не мог.

И вот, когда он переходил от одного к другому и испытующе смотрел нам в лицо, я понял, что мы парализованы: он был, как мухомор.

Мы съели ядовитые грибы, а также veratrum album, траву белого остреца.

Это все ночные видения!

Я хотел громко выкрикнуть это и не мог.

Я хотел посмотреть в сторону и не мог. Горбун в белой лакированной маске тихо встал, остальные последовали за ним и молча построились в пары.

Акробат с француженкой, горбун с женщиной - арфой, Игнация с Альбиной Вератриной. - Так прошли они, выстукивая пятками па кэк-уока, по двое и скрылись в стене.

Альбина Вератрина еще раз обернулась ко мне и сделала непристойное движение.

Я хотел отнести глаза или закрыть их и не мог. - я должен был смотреть на часы, висевшие на стене и на их стрелки, скользившие по циферблату, как воровские пальцы.

В то же время в ушах у меня звучал дерзкий куплет:

"Одна лишь Клара

Мне в жизни пара.

Трала, трала, трала

Тра-лалала-ла"

и как basso ostinato кто-то проповедовал в глубине:

В страданья обратится скорбь:

Кто страсти никогда не ждал,

Не будет скорби знать вовек.

Я выздоровел от этого отравления после долгого, долгого времени, всех же остальных похоронили.

Их уже нельзя было спасти, так сказали мне, - когда пришли на помощь.

Я же подозреваю, что их похоронили заживо, хотя доктор говорит, что столбняка не бывает от мухоморов, что отравление мускарином другое; - я подозреваю, что их похоронили заживо, и с ужасом думаю о клубе Аманита и о призрачном горбатом слуге, пятнистом Ароне в белой маске.