Роберт МакКаммон Чико {1}

– Все – дерьмо, – объявил Маркус Саломон после очередного изрядного глотка эликсира мудрости. Он допил пиво и поставил глухо звякнувшую бутылку на ободранный стол возле своего кресла. Шум выпугнул из-под выступающего края переполненной пепельницы прятавшегося там таракана, и тот бежал в поисках более надежного укрытия. – Матерь Божья! – возопил Саломон, поскольку таракан – блестящий, черный экземпляр добрых два дюйма длиной – перепрыгнул на ручку кресла и заскользил по ней, неистово перебирая лапками. Саломон ахнул по таракану пивной бутылкой, промазал, таракан пробежал по креслу вниз, очутился на полу и пулей метнулся к одной из трещин, которые во множестве тянулись вдоль плинтуса. У Саломона было выпирающее «пивное» брюхо и целый каскад подбородков, однако проворства он все еще не утратил; во всяком случае, он оказался шустрее, чем ожидал таракан. Выскользнув из кресла, Саломон грузно протопал по комнате и придавил таракана ногой, прежде чем насекомое сумело втиснуться в щелку.

– Гаденыш! – негодующе кипел он. – Ну, сволочь маленькая! – Он перенес на ногу всю свою тяжесть, и раздавшееся хруп превратило его презрительную ухмылку в довольную усмешку. – Что, взял я тебя за жопу, а?

– Он растер таракана по полу, точно это был окурок, и задрал ногу, чтоб полюбоваться итогом кровавой расправы. Таракана разорвало почти пополам, брюшко вдавилось в половицы. Единственная лапка слабо подергивалась. – Вот тебе, паразит! – сказал Саломон… но не успел он договорить, как еще один черный таракан, выскочив из щели под плинтусом, побежал мимо своего мертвого товарища в противоположном направлении. Яростно взревев (крик этот сотряс тонкие стены и грязное стекло в открытом окошке, выходящем на пожарную лестницу), Саломон погнался за ним, тяжело бухая ногами в пол. Второй таракан оказался проворнее и хитрее первого и попытался забраться под вытертый коричневый коврик, лежавший за порогом гостиной, там, где начинался ведший в глубь квартиры узкий коридорчик. Однако Саломон был опытным убийцей; дважды он промахивался, но на третий раз оглушил таракана, и тот сбился с курса. Четвертый удар башмака о пол смял насекомое; от пятого таракан лопнул. Саломон опустил на таракана все свои двести тридцать семь фунтов, растирая его по доскам. В пол снизу застучали – вероятно, шваброй, – и чей-то голос прокричал: «Эй, там, наверху! Хватит шуметь! Весь дом развалите, будь он неладен!»

– Я тебе жопу развалю, рыло обезьянское! – заорал Саломон, адресуясь к миссис Кардинса, старухе, которая жила этажом ниже. Сразу же раздался тонкий, взвинченный до бабьего визга голос мистера Кардинсы, в котором звучало плохо скрываемое бешенство: «Нечего так разговаривать с моей женой! Да я к тебе легавых вызову, сволочь!»

– Давай-давай, вызывай! – прокричал Саломон и притопнул еще разок. – Может, им захочется потолковать с твоим племянничком про то, кто же это в нашем доме всю наркоту продает! Давай, звони! – Это утихомирило супругов Кардинса, а Саломон обеими ногами нарочито громко затопал по полу у них над головой. Под его тяжестью половицы пронзительно заскрипели. Но тут завелся сосед-пьянчуга Бриджер: «Да заткнитесь вы там! Дайте человеку поспать, чтоб вас черти побрали!»

Саломон подкрался к стене и заколотил по ней. Стояла середина августа, было душно, парило, и воздух в квартире словно бы загустел; лоб Саломона блестел от пота, а футболка была в мокрых пятнах.

– Сам туда катись! Кого это ты посылаешь к черту? Вот приду, намылю жопу твою тощую, ты… – Его внимание привлекло какое-то движение: по полу, точно надменный черный лимузин, мчался таракан. – Сукин сын! – взвизгнул Саломон, в два прыжка догнал насекомое и обрушил на него башмак. Для таракана настал Судный День. Скрипя зубами, Саломон безжалостно давил. С подбородков капал пот. Хруп – и Саломон размазал внутренности насекомого по полу.

Уловив уголком глаза еще какое-то движение, он обернулся – сплошная стена живота – и посмотрел на того, кого считал тараканом другой породы.

– А тебе какого черта надо?

Разумеется, Чико не ответил. Он на четвереньках вполз в комнату и теперь сидел на корточках, слегка склонив набок непомерно большую голову.

– Эй! – сказал Саломон. – Хочешь поглядеть что-то занятное? – Он ухмыльнулся, показав гнилые зубы.

Чико тоже осклабился. С мясистого смуглого лица глядели разные глаза; один был глубоко посаженный, темный, а другой – совершенно белый: мертвый слепой камушек.

– Взаправду занятное! Хочешь поглядеть? – Саломон, продолжая ухмыляться, утвердительно качнул головой, и, подражая ему, Чико тоже ухмыльнулся и кивнул. – Тогда иди сюда. Сюда, сюда. – Он показал пальцем на желтые, поблескивающие тараканьи внутренности, лежавшие на полу.

Ничего не подозревающий Чико энергично пополз к Саломону. Тот отступил.

– Вот туточки, – сказал он и притронулся к влажно поблескивающей кашице носком ботинка. – А на вкус-то чисто конфета! Ням-ням! Ну-ка, давай, лизни!

Чико уже был над желтым мазком. Он посмотрел на пятно, потом единственным темным глазом снизу вверх вопросительно взглянул на Саломона.

– Ням-ням! – повторил Саломон и погладил себя по животу.

Чико нагнул голову и высунул язык.

– Чико!

Высокий, нервный женский голос остановил Чико, прежде чем он добрался до пятна. Чико поднял голову и сел, глядя на мать. Шея под тяжестью головы незамедлительно начала напрягаться, отчего череп склонился несколько набок.

– Не делай этого, – сказала женщина Чико и помотала головой. – Нет.

Чико заморгал здоровым глазом. Он поджал губы, беззвучно выговорил нет и отполз от дохлого таракана.

София вся дрожала. Она сердито сверкала глазами на Саломона, тонкие руки висели вдоль тела, пальцы были сжаты в кулаки.

– Как ты мог… такое?

Он пожал плечами; ухмылка стала чуть менее широкой, точно рот Саломона был раной, оставленной очень острым ножом.

– Я просто шутил с ним, вот и все. Я не позволил бы ему сделать это.

– Иди сюда, Чико, – позвала София, и двенадцатилетний мальчик быстро подполз к матери. Он притулился головой к ее ноге, как могла бы притулиться собака, и София коснулась курчавых черных волос.

– Больно уж серьезно ты все воспринимаешь, – сказал Саломон и пинком отправил раздавленного таракана в угол. Ему нравилось их убивать; подбирать трупы было делом Софии. – Заткнись! – проревел он в стену Бриджеру – тот все еще кричал, что в этом гнойнике, в этой чертовой дыре, ни дна ей, ни покрышки, человеку никогда нельзя выспаться. Бриджер умолк, зная, когда не следует лезть на рожон и искушать судьбу. В квартире этажом ниже чета Кардинса тоже хранила молчание, не желая, чтобы потолок рухнул им на голову. Но в комнате роились иные звуки, долетавшие и из открытого окна, и из нутра убогого дома: неотступный, сводящий с ума рев уличного движения на Ист-Ривер-драйв; два голоса, мужской и женский, громко переругивающиеся на замусоренном бетонном квадрате, который район именовал «парком»; рев пущенного на полную громкость стереомагнитофона; громкое хлюпанье и урчание перегруженного водопровода и стрекот вентиляторов, которые в жаре и духоте были абсолютно бесполезны. Саломон уселся в любимое кресло с продавленным сиденьем, из-под которого свисали пружины. – Принеси-ка пивка, – велел он.

– Возьми сам.

– Я сказал… принеси пива. – Он повернул голову и уставился на Софию глазами, грозившими уничтожить.

София выдержала его взгляд. Миниатюрная, темноволосая, с безжизненным лицом, она сжала губы и не двинулась с места; она походила на крепкий тростник, гнущийся под напором надвигающейся бури.

Большие костяшки пальцев Саломона задвигались.

– Если мне придется встать с этого кресла, – спокойно сказал он, – ты крупно пожалеешь.

Жалеть Софии уже приходилось. Однажды Саломон отвесил ей такую пощечину, что голова у нее три дня гудела, как колокол Санта-Марии. В другой раз он отшвырнул ее к стене и переломал бы ей все ребра, не пригрози Бриджер сходить за полицией. Правда, хуже всего было в тот раз, когда Саломон пнул Чико и синяк с плеча мальчика не сходил целую неделю. В нынешний переплет они угодили из-за нее, не из-за Чико, и всякий раз, когда страдал сын, сердце Софии разрывалось на части.

Саломон положил руки на подлокотники, готовясь подняться с кресла.

София повернулась и сделала те четыре шага, что отделяли комнату от каморки, служившей кухней. Она открыла тарахтящий холодильник, содержимое которого представляло собой сборную солянку: разнообразнейшие остатки и объедки, коробки со всякой съедобной всячиной и бутылки с пивом, самым дешевым, какое нашел Саломон. Саломон вновь устроился в кресле, полностью игнорируя Чико, бездумно ползавшего по полу туда-назад. Тараканище никчемный, думал Саломон. Следовало бы раздавить это отродье. Избавить от жалкого существования, от страданий. Черт, да разве лучше быть глухим, немым и полу-слепым? Все равно, рассуждал Саломон, башка у пацана пустая. Ни капли мозгов. Даже ходить этот кретин и то не может. Только ползает на карачках, путается под ногами, идиот придурошный. Вот кабы он мог выйти из дома да подсуетиться где-нибудь насчет деньжат, может, было бы другое дело, но, насколько понимал Саломон, Чико лишь занимал место, жрал и срал. «Ты, ноль без палочки», – сказал он и посмотрел на мальчика. Чико, отыскав свой обычный угол, сидел там и ухмылялся.

– И чего это тебе все кажется таким смешным, едрена мать! – фыркнул Саломон. – Поработал бы в доках на разгрузке, как я каждый вечер вкалываю, – небось, поменьше бы лыбился, дебил чертов!

София принесла пиво. Он вырвал бутылку у нее из рук, отвинтил крышечку, отшвырнул и большими, жадными глотками выхлебал содержимое.

– Скажи ему, чтоб перестал, – велел он Софии.

– Что перестал?

– Ухмыляться. Скажи, чтоб перестал лыбиться и еще – чтоб перестал глазеть на меня.

– Чико тебе ничего плохого не делает.

– С души воротит смотреть на его чертову уродскую рожу! – закричал Саломон. Он увидел, как мелькнуло что-то темное: мимо ноги Чико вдоль треснувшего плинтуса пробежал таракан. По носу Саломона покатилась бисеринка пота, но он утерся раньше, чем капля добралась до кончика. – Печет, – сказал он. – Не выношу жарынь. Голова от нее трещит. – В последнее время голова у Маркуса Саломона болела чрезвычайно часто. А все этот дом, подумал он. Грязные стены и окошко на пожарную лестницу. Черные волосы Софии, в тридцать два года уже пронизанные седыми прядями, и отчужденная усмешка Чико. Нужна какая-то перемена, смена обстановки, не то он сойдет с ума. Вообще, какого черта он связался с этой бабой и ее дебильным чадом? Ответ был достаточно ясен: чтоб было, кому приносить пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломон того хотел. Больше на нее никто бы не позарился, а тем, кто занимался социальным обеспечением, довольно было бы поставить примерно одну подпись, чтобы упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной бутылкой лоб. Поглядев в угол, на Чико, он увидел, что мальчишка по-прежнему улыбается. Так Чико мог сидеть часами. Эта ухмылка; в ней было что-то такое, что действовало Саломону на нервы. Позади Чико вверх по стене вдруг пробежал здоровенный черный таракан, и Саломон взорвался, словно выдернули чеку. – К чертям собачьим! – заорал он и запустил в таракана полупустой пивной бутылкой.

София завизжала. Бутылка угодила в стену прямо под тараканом, шестью или семью дюймами выше вздутого черепа Чико (но не разбилась, только расплескала повсюду пиво), упала и покатилась по полу, а таракан метнулся вверх по стене и юркнул в щель. Чико сидел совершенно неподвижно и ухмылялся.

– Сдурел! – закричала София. – Псих ненормальный! – Она опустилась на колени, прижала сына к себе, и Чико обнял ее худыми смуглыми руками.

– Пусть перестанет пялить на меня зенки! Заставь его! – Саломон вскочил; толстое брюхо и подбородки тряслись от бешеной злобы – на Чико, на черных блестящих тараканов, которых, кажется, приходилось убивать снова и снова, на простеганные трещинами стены и ревущий шум Ист-Ривер-драйв. – Я ему всю харю набок сверну, мама родная не узнает, вот те крест!

София ухватила Чико за подбородок. Тяжелая голова сопротивлялась, но Софии все-таки удалось отвернуть лицо Чико от Саломона. Привалившись головой к плечу матери, мальчик испустил тихий бессильный вздох.

– Пойду прогуляюсь, – объявил Саломон. Ему было досадно – не потому, что он бросил в Чико бутылкой; потому, что пиво пропало зря. Он покинул комнату, вышел за дверь и двинулся в конец коридора, к общей уборной.

София покачивала сына в своих объятиях. «Хватит верещать!» – крикнул кто-то в коридоре. Где-то играло радио, от стены к стене гулял громовой рэп. Откуда-то наплывал горьковато-сладкий запах: в одной из нежилых, заброшенных квартир, служивших теперь прибежищем наркоманам и торговцам наркотиками, химичили с кокаином. Далекий вой полицейской сирены породил за дверью напротив панический быстрый топот, но сирена мало-помалу затихла, и топот смолк. Как она дошла до жизни такой, София не знала. Нет-нет, решила она, неправда. Она отлично знала – как. Обычная история: нищета, оскорбления и жестокие побои от отца – по крайней мере, мать Софии называла того человека ее отцом. По ходу сюжета София в четырнадцать лет становилась дешевой проституткой, промышлявшей в испанском Гарлеме; игла, кокаин, обчищенные карманы туристов на Сорок второй улице. История из тех, что, единожды начав разматывать, обратно уже не смотаешь. Софии случалось оказываться и на распутье, когда требовалось принять решение… но она неизменно выбирала улицу, погруженную во мрак. Тогда она была молода, ее тянуло к острым ощущениям. Кто был отцом Чико, она, честно говоря, не знала: возможно, торговец, который сказал, что он из Олбани и жена к нему охладела, возможно, толкач с Тридцать восьмой улицы, тот, что носил в носу булавки, а может быть, один из множества безликих клиентов, тенями проходивших сквозь одурманенное сознание. Но София знала, что ее грех так раздул голову младенца еще в утробе и превратил малыша в бессловесного страдальца. Грех, а еще то, что как-то раз ее спустили с лестницы с ребенком на руках. Такова жизнь. София боялась Саломона, но боялась и лишиться Чико. Кроме сына, у нее ничего не было и ничего уже не предвиделось. Пусть Саломон жестокий, бесчувственный и грубый, зато он не выкинет их на улицу и не изобьет слишком сильно; уж больно ему нравится ее пособие по безработице плюс те деньги, которые она получает на содержание ребенка с задержкой в развитии. София любила Чико; он нуждался в ней и она не желала отдавать его в холодные, равнодушные руки государственного учреждения.

София прислонилась головой к голове Чико и прикрыла глаза. Совсем молоденькой девочкой она часто мечтала о ребенке… и в мечтах дитя представало безупречным, счастливым, здоровым мальчуганом, полным любви, благодати и… да, и чудес. Она пригладила Чико волосы и почувствовала на щеке пальцы сына. София открыла глаза и посмотрела на него, на единственный темный глаз и на мертвый, белый. Пальцы Чико легкими касаниями путешествовали по ее лицу; София схватила руку сына и ласково придержала. Пальцы у него были длинные, тонкие. Руки врача, подумала она. Целителя. Если бы только… если бы только…

София посмотрела в окно. В знойных серых тучах над Ист-Ривер виднелся осколок синевы. «Все еще переменится, – зашептала она на ухо Чико. – Не всегда будет так, как сейчас. Придет Иисус, и все изменится. В одно мгновенье, когда ты меньше всего ожидаешь. Придет Он в белых одеждах, Чико, и возложит на тебя руки свои. Он возложит руки свои на нас обоих, и тогда, о, тогда мы взлетим над этим миром – высоко, так высоко… Ты веришь мне?»

Чико не сводил с нее здорового глаза, а его ухмылка то появлялась, то исчезала.

– Ибо обещано, – прошептала она. – Будет сотворено все новое. Всяк будет здрав телом и всяк обретет свободу. И мы с тобой, Чико. И мы с тобой.

Открылась и с глухим хлопком закрылась входная дверь. Саломон спросил:

– О чем шепчемся? Обо мне?

– Нет, – сказала она. – Не о тебе.

– Оно бы лучше. А то как бы я кой-кому не надраил жопу. – Пустая угроза, оба это знали. Саломон рыгнул – отрыжка походила на дробь басового барабана – и двинулся через комнату. Перед ним по полу прошмыгнул еще один таракан. – Едрена мать! Откуда они лезут, сволочи? – Понятное дело, в стенах этих тварей, должно быть, обреталось видимо-невидимо, но, сколько Саломон ни убивал, дом кишел ими. Из-под кресла выскочил второй таракан, крупнее первого. Саломон взревел, вынес ногу вперед и притопнул. Таракан с перебитой спиной завертелся на месте. Ботинок Саломона опустился вторично, а когда поднялся, таракан остался лежать, превращенный в нечто желтое, слизистое, кашицеобразное. – Свихнешься с этими тварями! – пожаловался Саломон. – Куда ни глянешь, сидит новый!

– Потому что жарко, – объяснила София. – Когда жарко, они всегда вылазят.

– Ага. – Он утер потную шею и коротко глянул на Чико. Опять эта ухмылка. – Что смешного? Ну, придурок! Что, черт побери, смешного?

– Не разговаривай с ним так! Он понимает твой тон.

– Черта с два он понимает! – хмыкнул Саломон. – Там, где положено быть мозгам, у него большая дырка!

София встала. Желудок у нее сводила судорога, зато лицо оживилось, глаза блестели. Бывая рядом с Чико – касаясь его – она неизменно чувствовала себя такой сильной, такой… полной надежд.

– Чико – мой сын, – в ее голосе звучала спокойная сила. – Если ты хочешь, чтобы мы ушли, мы уйдем. Только скажи, и мы уберемся отсюда.

– Да уж. Рассказывай!

– Нам уже приходилось жить на улице. – Сердце Софии тяжело колотилось, но слова, вскипая, переливались через край. – Можно и еще пожить.

– Ага, готов поспорить, что люди из соцобеспечения будут в восторге!

– Утрясется, – сказала София, и сердце у нее в груди подпрыгнуло; впервые за очень долгое время она действительно поверила в это. – Вот увидишь. Все утрясется.

– Угу. Покажи мне еще одно чудо, и я сделаю тебя святой. – Он гулко захохотал, но смех звучал принужденно. София не пятилась от него. Она стояла, вскинув подбородок и распрямив спину. Иногда она становилась такой, но ненадолго. По полу, чуть ли не под ногой у Саломона, пробежал еще один таракан. Саломон притопнул, но проворства таракану было не занимать.

– Я не шучу, – сказала София. – Мой сын – человек. Я хочу, чтобы ты начал обращаться с ним по-человечески.

– Да-да-да. – Саломон отмахнулся. Он не любил говорить с Софией, когда в ее голосе чувствовалась сила; он тогда невольно казался себе слабым. И вообще, для скандала было слишком жарко. – Мне надо собираться на работу, – сказал он и, начиная стаскивать волглую футболку, двинулся в коридор. Мысленно он уже переключился на бесконечные ряды ящиков, сходящих с ленты конвейера, и на грохочущие грузовики, подъезжающие, чтобы увезти их. Саломон знал, что будет заниматься этим до конца своих дней. Все дерьмо, сказал он себе. Даже сама жизнь.

София стояла в комнате, Чико скорчился в своем углу. Ее сердце по-прежнему сильно билось. Она ожидала удара и приготовилась принять его. Возможно, это еще впереди… или нет? Она посмотрела на Чико; лицо мальчика дышало покоем, голову он склонил набок, точно слышал музыку, которую Софии никогда не услышать. Она поглядела в окно, на тучи над рекой. Немного же в небе синевы. Но, может быть, завтра… Саломон уходил на работу. Ему понадобится обед. София вышла в кухню соорудить ему из лежащих в холодильнике остатков сэндвич.

Чико еще немного посидел в углу. Потом уставился на что-то на полу и пополз туда. Голова все время норовила клюнуть носом пол, и Чико пережил трудный момент, когда ее тяжесть грозила опрокинуть его.

– Горчицу класть? – крикнула София.

Чико подобрал дохлого таракана, которого недавно раздавил Саломон. Он подержал его на ладони, внимательно рассматривая здоровым глазом. Потом сжал пальцы и ухмыльнулся.

– Что? – переспросил Саломон.

Рука Чико подрагивала – совсем чуть-чуть.

Он раскрыл ладонь, и таракан, быстро перебирая лапками, пробежал по его пальцам, упал на пол и метнулся в щель под плинтусом.

– Горчицу! – повторила София. – На сэндвич!

Чико подполз к следующему дохлому таракану. Взял его, зажал в ладони. Ухмыльнулся, блестя глазами. Таракан протиснулся у него между пальцев, стрелой метнулся прочь. Исчез в стене.

– Да, – решил Саломон. Он подавленно вздохнул. – Все равно.

Сквозь выходящее на пожарную лестницу окошко с Ист-Ривер-драйв несся неумолчный шум уличного движения. Во всю мочь орал стереомагнитофон. В трубах хлюпало и стонало, стрекотали бесполезные в такую жару вентиляторы, и тараканы возвращались в свои щели.