"Без политики" - читать интересную книгу автора (Маканин Владимир Семенович)2— Ты почему вырубился — почему смолк, дед? Ты же влюбленный... Не расспрашиваешь, не интересуешься женщиной. Нехорошо. Некрасиво!.. А ты давно трахался? Скажи честно. Давно ли? Сколько лет назад? Я же должна знать. — И засмеялась. — Или ты уже не помнишь? — Я помню. — А хотел бы ты быть... м-м... сутенером, дед? Я тоже засмеялся: — Конечно. — Трахался бы вволю. С любой и разной... И денег бы внавал, а? — Деньги бы не помешали. Ей нравился такой треп. (Эти их, девичьи, манеры!) — Молодец, дед... Я ведь только любопытствую. Люблю поспрашивать... Ей бы не спрашивать, а рулить. Дорога вся в колдобинах, в ямах — мы прыгали и скакали... А Даша, знай, наращивала скорость. — Что там? — Я напрягся. — Не бойсь, не бойсь! Прямо на пути (проезжали Осиновку) вырос громадный битый стол. Как слон... И сразу под колесами два выброшенных стула. Даша так рванула руль, что я приложился виском. — Держись, дед — если сел! — Мать твою! Она засмеялась: — А тебя дрючили в зад? Я даже крякнул: — Бог миловал. Она еще заливистее. Ну смех разбирает: — Разок-другой?.. Неужели не дрючили, дед? — Нет. — Везучий ты. Это чтобы сбить мужика с колеи. Ну и для понта. Кр-рутая. (Я, мол, все про вас, в брюках, знаю.) — Значит, ничего занятного с тобой не было — а, дед?.. Или лучше тебя называть Петр Петрович? — Как угодно. — Ты, дед, конечно, мудак... Почему?.. Да это же видно сразу. Но хоть какой-то завлекательный опыт у тебя есть? Просто болтает. Я особо и не слушал. Я стар. Это для нее всякие словечки горячи, еще — Объясни почему?.. И с вином тебя любят, и с цветами. И даже (что реже!) с заботливым умным словом. И нежничают... И подарки... А на самом деле они к твоему заду подбираются... Чаще всего — к заду. — Ты уверена? — Конечно. — Гомики? — Брось, дед. Не прикидывайся... Это всё здоровые и крепкие ребята. Спортивные! Красивые даже... А я так думаю, дед, что им все эти дела — как вершина горы. Самоутвердиться за твой счет. Только бы на гору влезть — для отметки. Отметиться!.. Ты понимаешь, о чем речь? — Не. Я отсталый. — Ну да, я слышала: у тебя всё только лунная ночь... Луна, луна!.. При этом Даша все прибавляла по колдобам. Тряска меня доставала куда больше, чем ее треп. Желудок взмывал вверх. И урчал... Я тихо молил — скорей бы шоссе. — А зачем в постели луна, дед? Я не ответил. Она засмеялась: — Де-еед! Зачем?.. Зачем луна, спрашиваю. — С луной легче. — Почему? — Не знаю... Я отсталый. Я, Даша, дремучий. Я где-то на уровне дедушки Фрейда. — Это как? Она чуть тормознула. И переспросила: — При чем здесь Фрейд? — Ну-у, это... Это — чтоб лунный свет... Чтобы постель. И чтобы все красиво. — Я вдруг засмеялся. — Это чтобы в постели ты не показалась мне моей дочкой. — Дочкой? — Ну да. — Только и всего!.. Фи! Над твоим Фрейдом скоро будут смеяться. — Почему? — Груб... В новом веке над ним будут потешаться. Как мы потешаемся, когда лечат кровопусканием. Какие мы умные!.. — Держись крепче, дед. Конечно, я мог ощетиниться. Так запросто, меня мудаком... Болтунья! Но с другой стороны... — Держись крепче, я сказала! Но с другой стороны, кем я вижусь ей после той лунной ночной атаки? — Как теперь, дед, дорога — нормалёк? С таким трудом мы (мое поколение) пробились в свободу языка. С таким скрежетом!.. С таким запозданием... А ей — Но на колдобах ей было бы лучше не газовать. — Ах, ах. Значит, и в зад не дрючили... Как же так?.. Жизнь уже прожил!.. Не обижайся, дед. Я всех спрашиваю. — Бывает. — Что «бывает»? — Бывает, что женщина До нее дошло. — Что ты имеешь в виду, дед? — Да ладно... Женщинам это прощается. Мелкая месть. Но так получилось. Я думал, она взорвется. Думал, рассвирепеет. А она обиделась: — Дед... Я ведь не сказала, что меня дрючат. — Да ладно. Она отчеканила: — Я. НЕ. ПРО. СЕ-БЯ! — Ладно, ладно. — Дед! Ты мудак. Я же про... Я про современную женщину... Вчера только в газете читала. «Московский комсомолец»! Всерьез обсуждают... Умные люди спорят! — Я же сказал: Только теперь она озлилась: — Дед, а ты мудачок ядовитый. — Ну что ты. — А не боишься, что я тебя выгоню на хер из машины? В каких-то ста метрах от шоссе опять заминка — объезд из-за ремонта. Резко рванув руль влево (меня опять бросило), Даша рассказывает анекдот о Чапаеве — о том, как знаменитый Василий Иваныч написал наконец свои мемуары. Воспоминания о войне. Первая фраза далась рубаке с трудом: «Я вскочил на коня, пришпорил и отправился в штаб дивизии, не зная зачем...» Я помнил анекдот, но смолчал. Иногда интересно услышать вдруг вырвавшийся собственный смех рассказчика. — Книга, дед, триста страниц. Представляешь! Триста!.. А последняя фраза в этой его книге такая: «И вот я приехал в штаб дивизии». — И всё? — И всё. — А о чем же книга? — А там на каждой странице — всюду — повторяется в каждой строчке одно и то же коротенькое слово: «Цок-цок. Цок-цок. Цок-цок...» Я дождался — Даша выдала сама себе счастливый смешок. Я спросил: — И все триста страниц «цок-цок...»? — Все триста. — Понятно. — Мог бы и засмеяться, дед. Мог бы. Но рябило в глазах... Пятна мелькающей земли!.. Когда в мчащейся машине вдруг (ни с того ни с сего) вспомнишь о самом себе, то даже не сразу понимаешь, кто ты?.. где ты? почему ты здесь?.. В этом освобождении от «я», должно быть, и припрятано нехитрое счастье движущегося человека. Знай мчи вперед! Я ведь тоже мчал — ехал Уже было зашагал в направлении моего Осьмушника, затхлого огрызка дачи — домой, домой! (Долго не сержусь. Себе дороже.) Погостевал, и хватит. И пыль знакомо плеснула. Пыль ухода! Это я ботинком в сердцах причерпнул летней дорожной пудры. Как вдруг... из калитки вслед за мной... вышла Даша. — Де-ед! — окликнула. Нет, не пулей выскочила на дорогу, а вышла — спокойно, элегантно. В руках сумочка. Села в машину и позвала меня: — Едем, Петр Петрович! И первое, что я остро почувствовал, — я ей нужен. По голосу. Хотя ни намека. А что же Аленушка?.. У нас в поселке, известно, волосы промываются отлично: Но на всякий случай я поинтересовался — а мужчине в будущем за помощь что-то перепадет? — Э нет. Я не торгуюсь. Остановила машину, проехав едва ли десять метров. Перегнулась через руль и толкнула мою дверцу: — Хочешь — выходи. Я не хотел. — То-то, дед. А то сразу про награду. — И Даша нажала на газ. Даша прибавляла газу, где только могла — и где не могла тоже! Я вдруг пару раз блеванул. Прямо в открытое окно... Мы уже давно не ехали — мы летели. Цок-цок. — Каждый отцов помощник — каждый, заметь! — получал, пользуясь его связями, поле действия и перспективу. Молодые таланты... Отец ставил на молодежь. Молодой талант получал машину «нисан»... Обязательно светлую... Получал куш. Куш денег для вложения куда-то — Зачем? — Затихал, замирал... И ждал некоего общего потрясения. Пейзаж после битвы... На потрясение куш тотчас списывался. Смута... Все вдруг как в тумане. Денег нет, бляди разбежались, и где светлый «нисан», неизвестно. И каждый — каждый, заметь! — тотчас отращивал бороду. — Хотел быть мрачным? — Хотел быть неузнаваемым. — А твой отец — был и есть человек хороший. — Это я поддакнул, понятно, с иронией. Проблевавшись, я повеселел... Даша захлебывалась рассказом, но я-то, я слышал и переслышал такого. О плохих-скверных-мерзких-вороватых помощниках. И о хороших, честных, милых, но чудаковатых начальниках. — Ты, Петр Петрович, не врубился... Отец даже не знал, что скоты пользуются его именем. Приторговывают именем... Грозят именем... Шантажируют... Мы уже выскочили на лихое шоссе — в Москву, в Москву! — Молодые, дед, живут в наш торопливый век как получится. Ждут... Ждут и ждут. Один что-то случайно примыслит — остальные набегают ратью и хап, хап, хап!.. И опять тесным кружком сидят и ждут. — Ждать — талант. — Ручонкой подпереть башку и думать, думать! Я это, дед, умею. Я умею. Могу... Но вот делиться надуманным — не хочется. — Однако вот делишься. — Это я просто так. Болтаю. С тобой как ни делись и чем ни делись — ты не урвешь, староват слишком!.. Не чувствуешь ситуацию. Не рубишь дровишки... Эй, дед, проснись! — Я не сплю. — А с какого перепуга ты блевал? — Цок-цок, — засмеялся я. Шоссе сузилось. Пост ГАИ. Даша только здесь и сбавила гонку. Сбросила разом скорость. Плавно катила... И скучавшему постовому улыбалась во весь рот. Красавица! Он на миг охренел. «Привет, мент!» — крикнула ему скалясь. — А? — Привет, говорю! Он зачем-то стал перетаптываться. Как-кая!.. Блондинка, бля, за рулем! Распущенные светлые космы... В сверкающей, бля, в дорогущей машине! А мы, конечно, сразу рванули. Когда я оглянулся, мент уже не перетаптывался. Стоял спокойно. Но с открытым ртом. — Нравишься гаишникам? Она смеялась: — Он же денег хотел, дед. Впереди уже выросли каменные кубы Таганки. А я тоже вдруг заговорил — в дороге такая смена говорящего обычна. Без причины заговорил: — Это он, Даша, от смущения. Я про гаишника... Это он притворялся... Притворялся, что ему деньги нужны. Но что ему деньги!.. Такое бывает, Даша, от смущения. От мягкости душевной... На самом-то деле он думал о нас. О безопасности... — О людях думал? — О людях. — Это ты такой ядовитый, дед? Она в ответ приударила по тормозам. Легкий тормозной визг попадал точно меж моими и ее фразами — в пустоты, как в цель. Помолчала. Оценивала... Человек уважает яд. (В дозе.) Яд успокаивает, смиряет. Но и тут Даша нашла что сказать: — Не люблю я о людях — если обо всех сразу. Что мне, дед, твое человечество?!. Что они мне, если кучей? — Не нравится человечество? — Как бы это тебе объяснить, дед. Нравится — или не нравится? Не знаю... От Таганки мы рулили каким-то новым съездом... Понастроили! Я почти не узнавал. В глазах мелькало и рябило... Попали на набережную. И мчали уже там — по другую сторону реки от Кремля. — Здесь меньше машин. Здесь английское посольство, — коротко бросила мне Даша. — Папа хотел, чтобы я прочитала то, прочитала это. Он растолковывал мне не книги, а их идеи. Надо или не надо — он растолковывал. Разъяснял самые сложные!.. Мама умерла. Нет мамы. А он мне взамен мамы — книги, книги, книги... Я, дед, знаю уйму всего. Я угадываю мысль с полуслова. А знаешь зачем?.. Как не знать! Я так и видел ее папашу. Я его чувствовал!.. Политикан-чиновник... Солидный старый мудила... Как же чертыхался он на неуправляемую свою дочурку! — Что бы они там ни говорили — наверх! Им всем хочется. Всем — наверх, пока там еще есть место. Говно хочет всплыть!.. Говно не может всплыть не толкаясь. Ты это знал, дед?.. В этом-то вся нынешняя — Что? Даша засигналила — раз, другой... третий! — обгоняя машину за машиной. — Боишься? — Осторожней! — Я вскрикнул. И тут же я (совсем по-отцовски, что самому неожиданно) вдруг стал заботливо пояснять ей, что — Дед. А вдруг там — — Трахнуть тоже радость, — заметил я. — Да ну? — И — не кого бы. И — не как бы. — Аг-га. Значит, с отбором!.. Обиделся!.. А что тебя так радует, когда женщина раздвигает ноги? Победа? — Меня луна, Даша, радует. Сначала — луна. — А да, да! — я забыла: ты же лунатик! — Меня радует спящая молодая женщина. Я не лунатик. — Поселковский лунатик — все знают! По набережной и правда ехать было легко. Почти пусто. — И никакой нет луны, дед. Ты пережиток. Ты просто мамонт!.. Вбить кол меж ног. Самцы. Вот вся мудрость. Кто глубже... А женщина лежит — потолок изучает. И как же стремительно, как взбалмошно мы столь замысловатым путем промчались! (От бранящейся сестрицы Аленушки — к ловким ребятам Славику и Стасику.) Как быстро сжиралась под нашими колесами дорога. Съедалась эта пустота меж пунктом А и пунктом Б. — Ты точно знаешь, куда рулишь? — Не сомневайся. Навстречу нам шли непонятные грузовики... Шофера в касках! Ага — на повороте просятся бэтээры-80. Первый из бэтээров изо всех сил мигал. Тревожно мигал... — Страшно?.. Сам же сказал: страх — здоровое чувство. И больше не гоняйся за женщиной среди бела дня! — Не шибко я и гонюсь. — Тогда что ты сейчас делаешь? — Цок-цок. Она засмеялась: — А молодец, дед. Не трусишь. Ведь уже близко... Мы въехали на Бородинский мост. Дом уже маячил. Дом давил высотой — я смотрел не отрываясь. Как на белую гору. Скорость мы сбавили. — Жизнь без натуги — а, дед? — Жизнь без натуги, Даша. Нам стало хорошо. Нам стало отлично. Так бывает вдруг... Возбуждение и кураж — взамен тревоги. — Нет. Честно... Зачем ты увязался за мной? Твое время — ночь. Ты же поселковский лунатик, все знают. Она поучала: — Женщина днем, пусть она даже супер. Пусть раскрасотка... Она тебя принижает... Это тебя мельчит, дед. Это прокол. Это распыляться. Это все равно что к блядям! Нет и нет!.. У тебя должны быть только лунные женщины! Лунные бабцы! И никого других. Это звучит! СТАРИК, ТРАХАЮЩИЙ ПО НОЧАМ! У СТАРИКА МОЩЬ ШИЗА. Чувствуешь?.. У НЕГО СТОИТ ТОЛЬКО ПРИ ЛУНЕ! При высокой луне, ты сказал? — При высокой. — Вот так и трахать. Всех подряд. Но — при луне. Ты должен поддерживать имидж. Лицо держать! Как говорил мой муженек, лицо надо держать не после удара, а во время. Не кривясь и не моргая. Это же сила! Это звучит гордо. ПРИ ЛУНЕ У НЕГО ЧЕТЫРЕ ЯЙЦА. ОН УМЕЕТ ЛЮБИТЬ ТОЛЬКО ЛУННОЙ НОЧЬЮ. — Ночью — это прекрасно. — А, кстати — чего ты тогда здесь? в машине?.. Когда еще совсем светло! — Даша смеялась. Стало весело. Хотя мы как раз съехали с моста и уже выворачивали на явное сближение — на встревоженную улицу. — Аленушка в струях плещется... Уже, уже, дед! Уже полотенчико на ее плечах. Выглянула она в окно — и увы... Вспомнив сестру, оставшуюся без машины, Даша и минуты не каялась. А я ощутил несильный, но как бы оживший внутри меня холодок страха. (Увидел танки.) Впереди ползла «Жигули»-шестера. Медлила. — Здесь же нельзя парковаться... — А? Парковаться?.. Что за проблемы, дед! Как говорил один мой дружок, что за Мы притормаживали. — Он, бедный, все печатал: проблема... проблема... проблема... Все было сложно, мутно, муторно. В мыслях хаос. В голове — хлам. И вдруг напечаталось само: Сбросив скорость, мы объезжали — внушительный Дом плыл от нас слева. Бело-розовая пастила. (Пастилку поставили на попа. Громадная. С окнами.) Вот и оцепление... Танки. На мосту — танки. И солдатики наши родные. — Не трусь. Мы дома, — сказала Даша. Она чуть шевелила рулем. Первый кордон. Кольцо... Десантники с короткоствольными автоматами. С дюралевыми щитами. (Чтоб всякому их издали видно...) Мрачноватые. В бронежилетах. А под касками цивильные лыжные шапочки. Но главное — это в цепочку их бэтээры-80. Солидно... Тем солиднее, что дальше — в глубине, в противостоянии — можно было угадать еще одно зримо-незримое тянущееся кольцо. Кольцо защитников. — Мы дома. — Голос Даши стал заметно мечтателен. Я чувствовал, что мне сильно полегчает, если мы сейчас встанем. Где-нибудь на обочине встанем. Где угодно. И просто посидим с ней вдвоем. Почему не поболтать вдвоем в машине. (Я уже ясно слышал страх. Холодок полз.) Но, может быть, у нее спецпропуск? Папин подарок?.. А этот ее сладкий замысел разжиться здесь зельем!.. Бело-розовый Дом-брусок внушителен. Но красотка Даша выйдет из машины с улыбкой... И со старичком... Мимо тех и этих стражей. Она небось будет придерживать меня за локоть. За локоток. Мудак старик придаст ее приходу в Белый дом значительность! (Старик никогда не помешает.) А внутри... В прохладном огромном здании... поищем-ка Славика-Стасика, парикмахера или слесарька. Или кофеварочника Мусу. Или кто там еще... И с этим же Славиком в каком-нибудь уютном уголке прихлебывать кофеек из термоса. И, покуривая обычную сигаретку, заодно забить, выкурить потайной косячок. (Или что там еще найдется у Славика-Стасика.) А какой кайф! А какой Ну да! Посиживать за термосом с кофе. Кайф!.. И вот-вот начнется большая пальба! — Они мудаки, дед. Они обалдели от слова «парламент». Музыка для совка!.. Парламент — понос. Публичная дрисня. Если бы они знали, какое это уже невостребованное старье. Какое это говно, разбросанное по всем континентам! Уже приванивающее от страны к стране! — Чего ты опять кружишь? — Так надо. Машина еле ползла. — Ждешь? — Да. — Чего? — Нашу минуту. Иногда танк или сразу два слепившихся танка стояли так, чтобы не дать пройти и проехать (чтобы перегородить пространство). Стояли боком... Но все равно башни их были повернуты как надо — дулами на Белый дом. Кружили мы с Дашей — рядом с бэтээрами — и очень-очень медленно. Эти величественно плывущие мимо нас стены Дома... Эти окна на высоте... Как замок... — Такой косячок дадут закурить, что не прокашляешься! Она смолчала. — Зря мы по дороге не послушали радио. — Остынь, дед. А я остыл. Я только не знал, что нас ждет. — Если бы понимали, какая это вонь — их парламент, — продолжала Даша, — они хотя бы уборщиц из Дома отпустили. И подростков. И баб. И некоторых парикмахеров. Разогнали бы по домам... — Но, может, они хотят умереть. — Ты, дед, хочешь умереть? — Нет. — Почему ты решил, что ты их умнее?.. Здесь ведь нет глупых. Здесь — мудаки. Это — шоу. Это всем, всем, всем будет показано. Шоу — и более ничего. Я возразил: — Знаешь, подруга... Не все так просто. И расстрел — шоу. И гильотина — шоу. И ООН — шоу, и нобелевский комитет... И вся история человечества — шоу. Однако же... Вот тут она мне и сказала: — Не люблю я про всех сразу. Не люблю про человечество... Как все это медленно. Чудовищный долгострой!.. Кольцо оцепления, против ожидания, оказалось не строгим, а скорее веселым. Солдаты, ерничающие, совсем молоденькие, запросто толкались. Только-только слезшие с боевых машин, они разминали руки-ноги. Каждый бэтээр — как маленький муравейник. И прохожие, и всякие праздные люди тут как тут. Людишки у нас молодцы — любопытны! Да и лавка-фургон торговала. Бери не хочу! Яркие ряды бутылок пепси-колы и фанты. (Для солдат?) И тут же классическая старушонка с двумя таксами на поводках... Тюп-тюп... Наша машина еле ползла. Таксы, демонстрируя свои мягкие позвоночники, стелились по асфальту. Принюхивались к уличным урнам. А как же — собачкам пописать!.. Старушке, я подумал, тоже бы не мешало. Перед большой стрельбой. — Бабулю видишь? — спросила Даша. — Да. — А за ней солдаты топчутся?.. — Вижу. Солдат как раз бросил (или выронил) на землю сверток с недоеденным. По краям свертка жирно блестело... Старуха колебалась — подвести ли такс поближе, пусть-ка обнюхают! Или, может, смешливых солдатиков все-таки остеречься? Даша, похоже, перехватила неосуществленный старухин замысел — пойти не к бэтээру, а к живой цепи солдат. Не хитря... Честно... Мы решились. Мы тотчас оставили машину. Оставленных здесь машин (и до оцепления, и сразу за ним) я увидел немало — стояли вразброс. Стояли там и тут. Цивильные стражи («идейные», выразилась Даша) нас бы непременно развернули. Еще бы и к номерам нашей машины вязались. И потому мы с ней шли прямиком к солдатам. Мы, мол, запросто... У Даши никакого пропуска не было. Она приобняла меня за плечи — и вот так шла. Словно бы я не мог идти сам, словно бы ступал еле-еле... Ведет старого отца. А то и дедушку. Солдаты прикрикнули, но не на нас, а друг на друга. Они расступились. Расступились с запасом — дали места пройти меж ними. Удивительно, что и я — ничего не поняв — все понял. И подыграл. Я именно заковылял, я ссутулился. Нет чтобы распрямиться! Нет чтобы ей сказать — куда ты меня на хер тащишь! Что я там не видал?! — вместо этого я именно что заковылял. Я ковылял, а она помогала. Сердобольно поддерживая, обнимала меня за плечи, и при этом — ух, женщина! — грудью грела мне бок. Теплой, круглой, крепкой грудью — старичка вела, а грудью грела. На пути нашем как раз и стояли брошенные легковые машины. (Или кого-то из Дома слишком долго ждавшие? Но уже, конечно, невыездные.) Даша так и шла от машины к машине — вроде как она ведет к одной из них отдающего концы дедушку. Вроде как вот-вот свернет к машине, откроет дверцу. Но она шла и не сворачивала. И с ней я. Только завидев, что цепочка оставленных машин уже кончилась, а мы, не останавливаясь, уходим на открытое пространство площади — шагов за семьдесят до Дома, — солдаты, пропустившие нас, и их командир (я слышал его тонкий молодой голос) завопили: — Эй! Эй!.. Куда вы! Тонкоголосый офицерик прокричал в мегафон: — Берите правее! Правее!.. Все службы справа! Все службы — в обход с правой стороны!.. Будьте осторожнее! Даша, это было гениально, так и не ускорила шага. Так и вела меня, придерживая за плечи и продолжая греть толчками своей груди. Я все время слышал ее грудь. Горячие чувственные толчки меня пришпоривали. (Я готов был шагать бесконечно.) Послышались одиночные выстрелы, но в отдалении... Случайные, в воздух — не в нас. И тишина. На виду у всех мы продолжали идти. Из окон здания нас уже видели. А мы с Дашей снизу — тоже видели их... Пятна их лиц. Двери дома оказались массивными и величественными. Даша и я — мы стали маленькие. Мы оба стали с ноготок, подступив к зданию вплотную... Как к средневековому замку. Едва подойдя к дверям, Даша обернулась к тому молоденькому командиру и к его солдатам. И через пространство площади помахала им рукой — зачем? — как «зачем», с благодарностью! Скрип тоже был средневеков и внушителен. Двери Дома медленно раскрылись... А внутренние двери (в глубине первых) разъехались — оттуда выскочили два бородача с заплечными автоматами. Схватив меня под руки (как совсем уж инвалида), стремительно втащили внутрь. Я завис. Я только перебирал ногами в воздухе. Даша шла следом и смеялась: — Осторожней! Дедок может рассыпаться! Мы оказались в большом холле. Стоял гул — и вокруг полным-полно вооруженных людей. Сам холл красив... Сходы лестниц стекали напрямую к нам, как ручьи с возвышенности. Сверкающие ступеньки... Для глаза было лучше, что ковры ободрали. |
|
|