"Другое утро" - читать интересную книгу автора (Макарова Людмила)

Глава 19

Ленка напросилась к Тане и Анютке под предлогом, что нужно отнести в больницу всякой всячины, а Ира выглядит так, что хоть саму в санаторий отправляй. Отвертеться от Ленки не получилось, во-первых, потому, что Ира жила теперь у нее, во-вторых, потому, что и так жутко ее обидела возвратом подарков для Тани и Анютки, ну а в-третьих, потому, что отвертеться от Ленки – задача в принципе не простая.

– Может, все-таки не пойдешь сегодня на работу?

Заедем за Валеркой, часа два туда-обратно. Сейчас пробок не должно быть, – предложила Ленка, выжимая газ.

– Нет! – твердо возразила Ира. Так твердо, что даже Ленка не стала спорить. И дело не в том, что Ира не особенно любила ездить, если Ленка за рулем. Вернее, боялась, потому что Ленка водила машину так, словно правила дорожного движения существуют исключительно для того, чтобы создавать условия для ее личной беспрепятственной езды. В Ленкином красном «альфа-ромео» пассажир чувствовал себя, мягко говоря, не комфортно, потому что находился в состоянии абсолютного неведения, что произойдет с машиной, а значит, и с ним в следующий момент. Это механическое транспортное средство имело привычку, как хищная кошка, в мгновение ока плавно срываться с места и точно так же неуловимо и мягко приземляться. Препятствия, попадающиеся на пути, красная зверюга обходила на таких сантиметрах, что хоть голове и было ясно: «Не врезались. Пронесло», – но тело еще несколько минут продолжало предательски дрожать и сжиматься. При этом Ленка преспокойненько болтала о всякой ерунде и едва касалась педалей и руля, лишь мельком поглядывая на непонятные Ире мерцающие приборчики на изогнутой передней панели. Кроме того, Ленкину машину частенько останавливали гаишники, потому что по странному капризу ее «альфа-ромео» был зарегистрирован в Смоленской области, да и сама Ленка до сих пор была прописана в родной деревне под Смоленском. Ленка вылезала из машины и представлялась ошарашенным ее великосветским видом гаишникам как «гостья столицы».

Отсутствие московской прописки иногда осложняло Ленке жизнь, но она упорно компенсировала это взятками и все разговоры о том, что давно пора прописаться, сводила к одному: «Пусть подавятся своей пропиской». Ира прекрасно знала, что это пожелание в первую очередь относится к бывшей Ленкиной свекрови, добрейшей тете Нине.

Но сегодня дело было не в лихом Ленкином драйве со смоленскими номерами на капоте. В конце концов, человек ко всему привыкает. И Ира привыкла воображать, что сидит с Ленкой не в машине, а дома на диване. Помогало. Дело в том, что больница – все-таки больница, а не цирк, операция – не аттракцион, а Таня с Анюткой не клоуны, чтобы смотреть на них ради любопытства, поэтому Ленкина навязчивость Иру совсем не радовала.

Зато порадовала Анютка. Ира даже не сразу ее узнала. Трудно поверить, что человек может так измениться за какие-то сутки. Конечно, Анютка осунулась и побледнела, но встретила их таким осмысленным, таким счастливо-усталым взглядом, что Ире пришлось намеренно сдерживать ликование, восставшее в душе. Девочка лежала на высоких подушках с повязкой-чепчиком на голове.

А еще ее удивило, что дверь палаты постоянно хлопала, пропуская гостей. Из местных больничных обитателей, конечно. Дети несли рисунки, конфеты, апельсины, усаживались возле Анютки и рассказывали последний фильм или анекдот, а Таня всех впускала – радостно-возбужденная, немного взъерошенная, – подсказывала что-то в рисунках, благодарила за подарки, слушала сбивчивые пересказы киношных боев… Время от времени в Анюткину палату заглядывала какая-нибудь мамаша в торчащей из-под байкового халата ночной рубашке, вызывала Таню в коридор, где они долго шушукались. В общем, жизнь вокруг Анютки кипела. А ведь после операции прошли всего сутки, девочке нужен покой. Вот выздоровеет, тогда и нужны ей будут рисунки, конфеты, фильмы, а сейчас она только задержит на одном из посетителей внимательный взгляд, словно продираясь издалека, еле-еле улыбнется и закроет глаза. Значит, устает.

Ира высказала все, что об этом думает, когда Татьяна провожала ее до выхода на лестницу. Ленка уже умчалась вниз, так что можно было поговорить начистоту.

– Почему ты позволяешь им шастать без конца?

Неужели они не понимают, что после операции человеку нужен покой? Разве тебе врач не сказал, что ее нельзя беспокоить?

– Врач мне совсем другое сказал, – ответила Таня и улыбнулась лучиками морщинок. – Сказал, что шансов у нее практически нет.

Ира не поверила своим глазам. Именно глазам, потому что глаза видели Таню – умиротворенную, светящуюся изнутри, красивую, как никогда. А уши слышали, что Танина девочка обречена. Обречена, хоть и пытается изо всех своих силенок продраться сквозь тьму и одиночество.

– Нет! – замотала головой Ира и тоже улыбнулась. Но улыбкой, совсем непохожей на Танину – светлую и грустную. Ее улыбка походила на неподконтрольную идиотскую гримасу – губы сами по себе, а глаза сами по себе. Точно так же Ира улыбалась десять лет назад на залитом солнцем и водой весеннем дворе больницы, когда еще до сообщения откуда-то узнала, что ее Катюшки больше нет. Андрей тогда отшатнулся от этой гримасы и заорал во весь голос: «Помогите! Сюда, скорее…» Вот какая это была страшная улыбка. Тогда, после Катюшкиной смерти, Ира долго не могла прорваться спасительными слезами. А сейчас прорвалась. Стыдно было перед Татьяной, что ей приходится Иру успокаивать, должно ведь быть наоборот, но…

– Не надо, Ирочка, не надо, – гладила ее по спине Таня. – Это ведь не главное. Главное – что ей сейчас хорошо, очень хорошо. А какие тут люди! Представляешь, Ирочка, тут дети, когда узнают, что кто-то подходит к концу, окружают особенной заботой и вниманием. Тут все понимают, что такое ждать смерти и каково это одному. Стараются друг друга поддержать. Сейчас вот затеяли представление к ее дню рождения. Это через две недели.

Врач говорит – вряд ли она доживет. Но они верят, готовятся, значит, Анютка доживет. Ирочка, ты даже не представляешь, как я за нее рада, как благодарна врачам, детям, тебе. Это главное, Ирочка. Отец Георгий все твердит нам, глупым, что во всем есть Бог – ив болезнях, и в несчастьях, и в смерти. Я теперь понимаю это, Ирочка.

– Ты сильная, Таня, ты очень сильная. А я так не смогла. Я тебе не говорила, а у меня десять лет назад дочка умерла. Катюша. Девять месяцев была веселая, здоровенькая, а потом сразу умерла. Поднялась высокая температура, привезли вечером в больницу, а утром – уже все. ОРЗ. Ты когда-нибудь слышала, чтобы умирали от ОРЗ? Я тогда ничего не смогла. Мужа изводила, свекровь. Он долго со мной возился, а я – все хуже и хуже.

Развелись. Понимаешь, обидно мне было. До невозможного обидно, за что такое со мной? Именно со мной? Вот ты тогда говорила, что такое не за что-то дается, а зачем-то. Чтобы человек лучше стал, сильнее. А я не стала сильнее. Все равно не смогу, как ты.

– Сможешь, – прижала ее к себе Таня. – Еще как сможешь. Только не надо на себя надеяться, Ирочка.

С Божьей помощью все сможешь.

– А что с тобой будет? – ужаснулась Ира и еле прошелестела губами:

– Потом, когда…

– Не волнуйся, – чуть отстранилась Таня и заглянула ей в глаза. – Со мной все будет хорошо. Помнишь, я тебе говорила, что только в школе, тогда с Сашей, у меня было чувство, что я не одна, что мы вместе, всем классом… Сейчас у меня такое же чувство – плеча и локтя. Ирочка, тут так много хороших людей, и главное, что они вместе, когда их дети умирают, они помогают другим. И я буду вместе с ними, буду помогать больным детям всем, чем смогу. Вместе совсем другое дело, Ира.

Вот отец Георгий говорил, пророчество есть, что будет на Руси царство праведников, а я не верила, думала, откуда ему взяться, если столько грязи кругом. А теперь точно знаю – будет. Вот дойдем до порога, и тогда будет все по-другому. Мы когда до порога, до предела доходим, обязательно выбираем добро.

– Знать бы еще, где тот порог, – вздохнула Ира.

Татьяна покачала головой:

– Узнаем. В свое время все узнаем.

Ира оглянулась, спускаясь по лестнице. Татьяна стояла, опершись на косяк, и мелко крестила ее спину.

***

– Нет, ты видела, видела? Это же полный кошмар! – Ленке удавалось сидеть на месте только потому, что это было место водителя и деваться с него просто некуда.

– Что видела? – не поняла Ира. Она все еще ощущала спиной посылы Таниной руки – раз, два, три, четыре… Глупо. Когда крестят, не считают – раз, два, три, четыре, это ж не производственная гимнастика. Говорят что-то другое. Наверное, «Господи, спаси и помилуй…», но эта фраза не укладывается в ритм, а раз, два, три, четыре – укладывается.

– Такие сложные операции делают, детей с того света вытаскивают, а штукатурка сыплется, в туалете разбитый бачок каким-то пластилином замазан, кормят одной кашей. Свинство! Куда они деньги девают, которые за операции берут?

– Куда-куда! – возмутилась Ира, недовольная, что Ленка своим напором не дала ей додумать разговор с Таней. – На оборудование, на одноразовые материалы, на замазку для разбитого бачка и крупу для каши. И деньги они не со всех берут. Вернее, не все могут платить.

Ты бы смогла сказать матери с больным ребенком – раз нет денег, вот и идите на все четыре стороны? Не смогла бы. Вот и они не могут. У них больше половины бесплатники, на которых копейки выделяют, если вообще выделяют. Родители на них молятся, а ты сразу – свинство.

Анютку видела? Она теперь наверняка поправится.

Ира не сказала правду об Анютке из какого-то необъяснимого суеверного страха, ей показалось, что если как можно больше людей будут уверены в Анюткином выздоровлении, то так оно и будет. Она и сама вопреки Таниным словам была уверена в благополучном исходе, даже больше, чем раньше, до операции.

– Правда? – неизвестно чему обрадовалась Ленка, ловко затушила сигарету. – А я думала – воруют. Но раз так, я ими займусь. Они у меня будут кафелем и никелем сверкать. Приедет Эдик, пусть раскошелит кое-кого.

– Кого сейчас можно раскошелить? – поразилась забывчивости подруги Ира. – Кризис на дворе. Забыла?

– Ay них не кризис? – кивнула Ленка в предполагаемую сторону оставшейся позади больницы.

– У них всегда кризис, без начала и без конца, – вздохнула Ира.

– Ну вот, – удовлетворилась Ленка. – А раскошелить всегда найдется кого. Ты что, не знаешь закона сохранения денежной массы – если у кого-то денег стало меньше, то у кого-то ровно на столько же больше. Вот и весь кризис. Ничего, у них от этого много не убудет.

– Что это вас, Елена Васильевна, на благотворительность потянуло? – засмеялась Ира, но тут же осеклась, потому что Ленка ответила таким затравленным взглядом, что сразу стало не до смеха.

Вообще с Ленкой последнее время происходит что-то неладное. По ночам почти не спит. На Валерку срывается. А лучшая подруга оказалась порядочной эгоисткой – поселилась в ее квартире как у себя дома, но при этом ничем, кроме междугородних звонков, не интересуется.

– Ты чего? У тебя неприятности? – проникновенно спросила Ира, стараясь хоть немного сгладить свое невнимание к Ленке.

– Нет, ты неисправима! – звонко, пожалуй, слишком звонко расхохоталась Ленка, тряхнула каштановой гривой, красиво и абсолютно бесшумно притормозила возле подъезда издательства. – Сама продала квартиру, сразу видно, что она тебе от бабки на блюдечке досталась, сидишь без всяких доходов и спрашиваешь, какие у меня неприятности! На себя посмотри.

Ира достала из панели над своим сиденьем зеркальце, посмотрела и осталась довольна увиденным.

– Ну и посмотрела. У меня все отлично, как никогда. Я замуж выхожу.

– Это еще бабушка надвое сказала. Смотри, оставит он тебя с носом. Да еще умудрилась за неделю квартиру продать! Из-за него весь сыр-бор, вот пусть бы и вытаскивал тебя.

– Так проще. Сбросила балласт, теперь можно вперед, легкой и свободной. Теперь все будет по-другому! – воскликнула Ира, чмокнула подругу в щеку и вылезла из машины.

– Ой, не зарекайся… – вздохнула ей вслед Ленка.

***

Вздохнула, как в воду глядела. Конечно, Ира удивилась, когда Настенька с умилительной важностью доложила: приходил курьер с телевидения, принес пакет с кассетами для просмотра. Так и сказала – для просмотра, словно Ира работала на телевидении главным экспертом и ей каждый день доставляли программы для просмотра и утверждения. На самом деле к телевидению она не имела никакого отношения, если не считать несостоявшегося приглашения телезвезды Матвиенко на презентацию издательства. Так что Ира даже немного разволновалась, вскрывая пакет. Мало ли что? Может быть, ей хотят предложить снять мультик или художественный фильм по ее сказке? Непонятно, правда, зачем с ходу прислали какую-то кассету.

Впрочем, и когда кассета была вставлена в двойку и пошли первые кадры, Ира не сразу поняла, какое отношение к ней имеет происходящее на экране. Она же не телезвезда, а стало быть, не привыкла лицезреть себя в телевизоре, да еще в интерьере собственной квартиры.

Свою квартиру она узнала по расцветке дивана, сиреневой в мелкий желтый цветочек. Жуткая расцветка, но чтобы купить этот диван, Ире пришлось четыре месяца каждое утро отмечаться в мебельном магазине, в то время было не до расцветок… Когда диван был опознан, стало ясно, что мужчина сверху – это Максим, а лицо с закрытыми глазами и раскинутые голые ноги – Ирины.

Совсем неэстетично и ни капли не похоже на порнофильм.

Она не подумала о том, кто, когда и как все это снял на пленку. Что об этом думать? Все равно в таких вещах она не разбирается и, как всякий дилетант, уверена, что возможности современной техники безграничны. Первой реакцией было желание выключить видик, все равно ничего нового в этом импровизированном кино она не увидит, ей как участнице съемки известно и все, что осталось за кадром. Вот сейчас Максим оставит ее в покое, уткнется в подушку, а она тихонько тронет его за плечо, и это будет выглядеть как заурядная ласка после заурядного полового акта… Максим! Ну конечно, это его попытка отомстить, шутка, прикол, шантаж или что там еще! Мальчишка. Хочет напоследок добиться эффекта: «Так не доставайся же ты никому». Наверняка постарается продемонстрировать эту запись Аксенову, вон и дата на пленке стоит, крупными убедительными цифрами.

Дурак. Конечно, Аксенову, как любому другому мужчине, увиденное не понравится, она и не собиралась рассказывать ему о том срыве Максима по этой самой причине. Понятно, что в такой ситуации у любого нормального мужика руки зачешутся, но сделать здесь ничего нельзя, дуэли давным-давно отменены. И все же Аксенов мужчина, а не мальчишка, отягощенный детскими комплексами, он ее поймет, она уверена, обязательно поймет. Каждый взрослый человек знает, что жизнь способна еще и не такие фортели выкидывать.

Ира на экране тронула Максима за плечо, Ира в кабинете потянулась к кнопке на пульте, но кадр успел смениться, и она остановилась, потому что увидела Аксенова и себя…

Возле того же самого дивана, в тот самый вечер семнадцатого августа, в тот самый момент, когда он стоял столбом у стены, а она, мельком коснувшись его губ, скользнула вниз и опустилась на колени. Тогда она не могла видеть его лица, а теперь хорошо видела. Именно то, что движения его лица, которых не видела даже она и не должен был видеть никто, теперь оказались доступными каждому, кто мог смотреть эту пленку, вызвало в ней ярость. Настоящую ярость, в приступе которой можно убить и которая на судебном языке красиво называется состоянием аффекта.

– Ирина Сергеевна, это с телевидения, Клинцов, – с небрежной гордостью сообщила Настенька.

Ира промолчала, но Настенька соединила, не дожидаясь ответа, она и помыслить не смела, что с Клинцовым, самим Клинцовым, который каждую субботу скандалит сам с собой в телевизоре, можно отказаться говорить.

– Ируль, привет, это я. Сколько лет, сколько зим! – раздался в трубке узнаваемый, басовитый с придыханием голос. Ира вживую видела Игоря Клинцова только один раз, когда была в Большом театре с Аксеновым. – Говорят, ты замуж собралась. Ну ты молоток!

Ира молчала.

– Такого мужика отхватила! Этот своего не упустит, такой комбинатище под себя загреб, деньжищ немерено.

Но жмот. Ребята сто раз пробовали с него бабки под свои проекты срубить – бесполезно. Слушай, а он тебя не кинет? А то при разводе все с женой пополам делится.

Представляешь, дурдом какой? Все его комбинатовские акции считаются совместно с той женой нажитым имуществом. Во бабе повезло! Ловит себе бабочек, а бабки на голову сыплются. – Клинцов тяжело вздохнул. – Сам недавно разводился, знаю. Но он мужик не промах, отмажется от нее какой-нибудь мелочевкой.

Ира молчала.

– Но и ты варежку не разевай! – хохотнул Клинцов. – Имей в виду, тебя при разводе ему кинуть легче легкого. Не нажито совместно. Тебе только в качестве вдовы наследство гарантировано, да и то не факт. Как узнает, что он за порог, а молодой да красивый – на порог, так я отпишет все какому-нибудь детскому дому. От таких жмотов всякого можно ожидать. Ты, конечно, баба продвинутая, обрабатываешь его на высшем уровне, но с такими надо ухо держать востро, а то ты ему минет крутой, а он тебе хрен простой.

Ира молчала.

– Слушай, а он чего, в политику лыжи навострил? А то я думаю, с чего мне эти пленки сунули и заказуху обещали? Заказуху, конечно, красивую можно сделать, материал хороший. У нас народ «желтизну» уважает. А чего? Чем мы хуже Америки? А то говорят – секса нет, секса нет… У нас даже скромные детские писательницы ихним Моникам сто очков вперед дадут. А патриотически настроенные промышленники и вовсе отрываются на полную катушку в отсутствие законных жен. Красиво можно завернуть, слава обеспечена, но не такая, чтоб в президенты выбирать. У нас все же не Америка. У нас любят, чтоб благочестивых на царствие, у нас первая леди и минет – две вещи несовместные. Расея, блин, никакого воображения!

Ира молчала.

– Ну так что, брать заказ? А то мне сказали, ты Ирке все-таки звякни, вдруг она там чего-нибудь получше надумала, может, она первой леди хочет стать. А, Ир?

Хочешь первой леди? С такими данными вам можно сделать не раскрутку, а песню, принцесса Диана в гробу перевернется. Только свистни, мы поможем, свои ж люди, журналисты, должна ж быть корпоративная солидарность.

Ира молчала не потому, что ей не хотелось ничего сказать этому Клинцову. Хотелось, еще как! И слова она нужные нашла бы. Ее просто колотило, трясло и корежило от желания высказать все, что она думает об этом Клинцове и о тех, кто обложил ее красными флажками, кто бы они ни были. Но перед ней стояло и мешало отвечать дергавшееся лицо Аксенова с закушенной губой на давно прокрутившейся пленке. Она буквально физически ощутила момент, в который поняла, что то, что она сейчас скажет, значит больше, чем она, больше, чем Аксенов, больше, чем их любовь, больше, чем ее судьба. Много больше. Она не отдавала себе отчет, что же такое может значить больше этого. Она не знала этому названия, но именно в этот момент она, трясущаяся от злости, услышала словно со стороны свой голос. В меру повышенный тон, абсолютно точно, словно на сцене Малого, расставленные интонации. Все на своих местах.

– Ну ты вовремя образовался! А я тут сижу в полном трансе, на себя любуюсь, гадаю, кто мне такую свинью подложил. Как будто мне одной сегодня мало!

– А что случилось? – резво откликнулся Клинцов.

– Что-что! Предупреждали же меня люди. Так нет, как дурой родилась, так дурой и помру. Я уже квартиру продала, на чемоданах сижу, можешь себе представить? А он позвонил и говорит, мол, прости-прощай, дорогая, мирюсь с женой. Он, видите ли, решил политикой заняться, и бракоразводные дела ему теперь ни к чему. Ему сказали, что это имиджу его не соответствует, и посоветовали для имиджа срочно вызвать из джунглей жену и взять парочку сирот на воспитание. Так что ему на эти пленки теперь плевать. Первая, сам понимаешь, его не интересует. А вторую можно только на пользу повернуть, глядите, какой крутой мужик, не хуже американского, надоели эти импотенты. Насчет первой леди ты прав, только ко мне это никакого отношения не имеет. Можешь, конечно, опустить скромную детскую писательницу, если тебе это интересно…

Клинцов молчал.

– Слушай, Игорь! А может, провернем промоушен?

Я тогда на эротические романы переквалифицируюсь. – Ира вздохнула. – Может, хоть это какую-никакую денюжку принесет, а то я же теперь бездомная.

В трубке запищали короткие гудки. На автопилоте Ира встала из-за стола, молча прошла мимо Настеньки, добралась до метро, села в вагон и через десять минут оказалась на станции «Тургеневской», на улице Мясницкой. За Центральным телеграфом она открыла тяжелую дверь переговорного пункта, купила карточку и набрала номер Аксенова.

Она не знала, зачем ему звонит, не думала, что ему скажет.

Ее по-прежнему трясло, колотило, буравило, но очень глубоко внутри. А внешне она выглядела совершенно спокойной, словно кто-то невидимый не просто руководил, а делал за нее каждое движение, выверенное до миллиметра, говорил каждое слово, единственно верное.

– Алло, – ответил женский голос. Маргарита.

– Здравствуйте, Маргарита. Это Ира беспокоит, могу я поговорить с Александром Николаевичем?

– Здравствуйте, Ирина Сергеевна, – отчеканила Маргарита. – У Александра Николаевича сейчас совещание, он сказал, если вы будете звонить, передать, что сам попозже перезвонит, и спросить, вы на работе или дома.

– Но я не могу ждать! – Ире было слышно, что она говорит повелительным, капризно звенящим на поворотах тоном. Как трамвай, которому все обязаны уступать дорогу. Она никогда раньше так не говорила и даже не подозревала, что может говорить. – Почему, когда он мне срочно нужен, у него обязательно то совещание, то заседание? Мне это надоело! Можете ему передать, что сидеть у телефона и ждать его звонка я не собираюсь.

Маргарита молчала. Ира тоже молчала. Ждала, что будет дальше. Она не думала о том, как должна быть потрясена Маргарита таким обращением с Аксеновым. Самим Аксеновым! Ира вообще ни о чем сейчас не думала, просто стояла и не вешала трубку, и если сейчас кто-нибудь заглянул бы в телефонную кабинку, то увидел на ее лице вполне соответствующие сказанному поджатую губу и вздернутые брови.

– Ирина Сергеевна, будьте любезны, подождите одну минуту. – На этот раз профессиональная выдержка изменила Маргарите, и за тысячи километров ее искаженный электрическим преобразованием голос все же доносил истинные чувства по поводу этой себялюбивой московской стервы, не стоящей и мизинца ее обожаемого Аксенова.

– Хорошо, но только минуту, – сделала одолжение Ира, и Маргарита запустила ей в ухо музыкальную паузу.

Шопен. Та самая музыкальная фраза, на которой тогда, давным-давно, сто лет назад спотыкался Аксенов в гостинице сибирского городка.

– Привет! – засмеялся в трубке Аксенов. – Ты что такое Маргуше сказала? Ворвалась как ошпаренная на совещание, бросила на стол телефон, говорит: «Вас Ирина Сергеевна, очень срочно». Ты обиделась, что ли? Но я утром не мог позвонить, уезжал рано, а потом сразу совещание.

– Что ты! Я и не думала обижаться. – Теперь Ирин голос был теплым и ласковым, губы складывались трубочкой, лицо расслабилось и обмякло. – Просто мне нужно с тобой поговорить.

– Ириш, нам там немного осталось, закончим – я тебе сразу перезвоню.

– Нет, я не долго. Я только хотела тебе сказать, что не приеду. – Она говорила еще теплее и еще ласковее, но Аксенов все равно разозлился:

– Все? Я перезвоню попозже!

Она еле успела заговорить, пока он не положил трубку. Но успела, потому что должна была успеть, потому что не могла не успеть. Иначе кончится этот неизвестно откуда взявшийся автозавод и ей придется что-то делать самой. Но она не знает что!

– Саша, ты меня не понял. Я совсем не приеду, и ты ко мне не приезжай и не звони. Я тебе не говорила, но у меня был роман с моим коллегой, его Максим зовут. Ну вот… Мы поссорились, а тут ты. Сам понимаешь, это лестно и все такое… Но Максим вернулся, и я поняла, что не смогу к тебе уехать. В общем, понимаешь… Прости, что так получилось, я не хотела тебя обидеть.

Последнюю фразу она договаривала уже в пищащую короткими гудками телефонную пустоту. Аксенова на том конце провода уже не было, а ее автозавод еще несколько секунд не кончался. «Хватило, слава Богу, хватило!» – первое, что подумала она, и ощутила такую тяжелую, такую неподъемную усталость, что до Ленкиного дома тащилась два с половиной часа.

***

Ленка, в ветровке, джинсах и кроссовках, стояла в прихожей и смотрела в зеркало – собиралась на дачу за Валеркой: во вторник, через два дня, в школу.

– Леночка, что я сделала? – спросила Ира у Ленкиного отражения.

Ленка резко обернулась, окатила тревожным светом зеленых глаз:

– Что?

– Я больше его не увижу.

Это казалось Ире сейчас самым главным – не видеть его. Как в песне из ленкомовского спектакля, популярной во времена ее ранней юности: «Я тебя никогда не увижу…» Нет, в песне было проще, ее герои по крайней мере могли попрощаться. А тут… Когда человек умирает, его нельзя больше увидеть, потому что его больше нет.

Когда он уезжает далеко и надолго, даже на войну, даже в тюрьму, – можно ждать возвращения. Когда кончается любовь – видеться незачем. Но Аксенов не умер, не сгинул в чужих краях и не разлюбил ее, а видеть его нельзя, дотронуться до него нельзя, говорить с ним нельзя.

Для других он – живой человек, а для нее фантом, виртуальная реальность. Это непонятно, странно, нелепо, это как-то не по-человечески.

– Ты только не пугайся, но мне сейчас было бы легче, если бы он умер, – сказала Ира, но Ленка все равно испугалась, ахнула, выронила ключи. – Не пугайся, я знаю, что так нельзя говорить. Я не думаю так. Это пройдет. Это так, на минутку. На одну минутку.

Ленка подняла ключи, заперла дверь, сняла куртку и кроссовки и так по-аксеновски цепко схватила подругу за предплечье и потащила в гостиную на диван, что Ира, переполнившись этой каплей, разразилась потоком слез и соплей.

– Почему… Почему… – с трудом выговаривала она искаженными губами в моменты, когда лицо отпускала судорога. – Почему нельзя оставить меня в покое? Я никого не трогала, я ничего особенного не хотела. Я хотела только издавать детские книжки. Я хотела только семью и ребенка. Разве это так много? С каких пор это стало слишком много? Я же никому не мешала! Я никому не мешала! Никому не мешала!

Ленка сходила на кухню и теперь держала перед Ирой наготове стакан воды и пару таблеток, на этот раз голубых, а не розовых.

– Не надо, – отвела ее ладонь с таблетками Ира. – Все нормально, я уже успокоилась.

– Раз успокоилась, рассказывай.

– Я во всем виновата, он говорил, а я не слушала… – начала Ира.

– Это понятно, – оборвала ее Ленка. – Ты всю жизнь сама у себя виновата. Говори, как на самом деле, по факту. Может быть, можно что-то сделать.

– Нельзя ничего сделать. Они установили у меня дома какую-то дрянь и сняли меня с Максимом, когда он… Я тебе не говорила, но он приходил, когда я с кредитом рассчиталась, и… В общем, изнасиловал меня. Но там, на пленке, все выглядит как обычно, я уже не сопротивлялась, побоялась, что пырну его ножом. Это так страшно, когда насилуют. Я не знала, что это так страшно, даже если это бывший любовник. Вроде бы ничего особенного, не смертельно, но убить его легче, чем это вытерпеть. Намного легче. Но я вытерпела, я должна была вытерпеть, он же мальчишка совсем, дурак, а я перед ним так виновата… Так виновата…

Ленка молчала. Но Ира, наткнувшись на ее жесткий взгляд, больше о Максиме говорить не стала.

– Но это ладно. Эта пленка с Максимом – ерунда.

Не ерунда, что они и Аксенова со мной сняли, когда он приезжал последний раз. Уже Клинцов звонил, да я и так знаю, что из этого много чего сделать можно, зря, что ли, груда этой «желтой» гадости на каждом прилавке лежит.

Я и без Клинцова знаю, что любого, даже его, можно опустить. В общем, мне теперь не то что замуж, а и приближаться к нему нельзя. Пусть меня опускают, я скажу, что я нимфоманка, лесбиянка, проститутка, все, что угодно, скажу… Только бы он остался ни при чем.

– Что они хотят? – резко перевела подругу на рациональные рельсы Ленка.

– Все то же самое. Чтоб я информировала их о нем.

– Кого их?

– Откуда я знаю кого? – вспылила Ира, но тут же сникла, махнула рукой. – Какая разница кого? Все уже.

Проехали. Я ему позвонила и сказала, что между нами все кончено.

– А он?

– Что он? Трубку положил. Я хорошо сказала.

– Ну и дура, – заключила Ленка. – Всегда можно найти какой-то выход.

– Вот я и нашла.

– Ничего ты не нашла, ты же так не сможешь, с ума сойдешь. Рассказала бы ему или согласилась, в конце концов, а там было бы видно, выманила бы как-нибудь эти дурацкие пленки. Подумаешь, пленки! Такие вещи всегда можно другой стороной повернуть – вот, мол, крут мужик, времени зря не теряет. Здоровые инстинкты. У нас народ теперь здоровых уважает. Всегда можно что-то сделать. Всегда.

– Как ты не понимаешь? – закричала Ира. – Как ты не понимаешь? У него такое лицо там, такое лицо…

Нельзя, чтобы его видели. Ничего нельзя.

– Пей! – силком открыла ей рот и налила туда воды Ленка. – Пей, я сказала, а то истерика будет, придется «скорую» вызывать. Ты в психушку захотела?

Ира волей-неволей проглотила пару глотков воды.

– Еще, – приказала Ленка тем своим приглушенным, неодушевленным тоном, которого нельзя было ослушаться.

Ира выпила и сразу сникла.

– Рассказывать ему раньше надо было. Сразу. А соглашаться нельзя. Ни под каким видом. Я когда ему звонила, не понимала, почему так делаю, а теперь понимаю – только это правильно. В таких делах стоит один шаг сделать – и все. Затянет как в болото. Сама знаешь, ты бы тоже не согласилась.

– Я бы согласилась. Потому что это шанс. А ты не оставила себе даже шанса. Может, еще попробуешь с ним помириться? Потом что-нибудь придумала бы.

– Я ребенка хочу. От него. Чтоб обязательно от него. Сына. Раньше девочку хотела, а теперь – сына, – невпопад ответила Ира.

– Ты беременна? – обрадовалась Ленка. Странно, женщины далеко не всегда радуются своей беременности, но беременности подруг – всегда. Такая компенсация. – И все-таки лучше бы девочка.

– Нет, – разочаровала ее Ира. – В том-то и дело, что нет. – И снова судорожно сморщилась, запричитала:

– Леночка, ну почему так, скажи? Мне же нет никакого дела до всяких там акций и выборов. Я просто хотела мужа и ребенка. Хотя бы ребенка, а, Леночка? Разве это так много? Разве каждый человек не имеет на это права? Разве кто-нибудь имеет право в это влезать?

Ленка усмехнулась:

– А ты в суд подай, чтоб защитили твои права. Ты ж не за кого-нибудь замуж захотела, а за Аксенова, а это уже не просто. Совсем не просто.

– Да, – неожиданно перестала плакать Ира, посмотрела на Ленку просветлевшим взглядом. – Правильно.

Я все сделала правильно. Теперь он точно удержит свой плацдарм. Они не могут его взять, вот и зашли с тылу. А я-то дура…

– Какой плацдарм, какой тыл, о чем ты говоришь У тебя квартиры нет, издательства, считай, тоже нет, и его нет. Даже беременности и той нет. А ты о каком-то плацдарме. Что за чушь? Я ничего не понимаю, – попыталась вразумить ее Ленка.

Но Ира вытерла пальцами остатки слез, улыбнулась и повторила еще раз как заклинание:

– Теперь он наверняка удержит. Это главное. И ты все понимаешь.

Ленка не стала спорить, осторожно, словно боясь что-нибудь повредить, обняла ее за плечи:

– А как же теперь ты?

– Но у меня же есть ты. И Валерка, – спокойно ответила она.

Ленка помедлила, но все же сказала:

– Мы уезжаем. За границу. Насовсем.

– Нет! – замотала головой Ира. – Это ты меня пугаешь. Что ты там забыла? И ты туда не хочешь совсем.

Это все Эдик. Вот пусть и катится. А тебе там делать нечего.

– Нечего, – согласилась Ленка. – Потому и еду, что мне там делать нечего. Я устала.

– Так отдохни. В чем проблема?

– В том, что я жить здесь устала. Хотеть устала.

Добиваться устала. Я все время чего-нибудь хочу и все время чего-то добиваюсь. А потом оказывается – не то. Ты не представляешь, как я в университет хотела! Откуда тебе знать, что такое МГУ для деревенской девчонки! Это нереально, как другая планета. Но я хотела. Хотела и поступила.

А толку? Какой из меня филолог? Вот ты – настоящая словесница, от Бога. А я – так, оттого что математику в школе не любила. И актриса я никакая. Так, для развлечения и привлечения мужиков. Искусству нужно служить. Чтоб с потрохами и несмотря ни на что. Потом замуж захотела, как шлея под хвост попала. Вышла, ребенка родила. Семья!

И что? Сплошное раздражение, что не хватает денег. Всегда не хватает, и ни конца этому ни края. Не то. Вот, думаю, вылезу из болота этого, из нищеты. Захотела – и вылезла.

А только стало еще хуже, чем было. Опять не то. Не то!

– Словесница! – усмехнулась Ира. – Дура, всю русскую литературу перелопатила, а как дала себе голову заморочить! А ведь они предупреждали. Все предупреждали. Хоть Чехова открой. Хоть Толстого. А мы, идиоты, решили почему-то, что это, мол, не про нас, это сто лет назад было… Вот и проиграли войну. На ниточке теперь держимся.

Ленка ничего не спросила, не удивилась, точно понимала, о чем речь. Нет, не понимала, просто думала о своем.

– Лен, а уезжать-то зачем? Что там изменится? – осторожно спросила Ира. – Проблема ведь в тебе, внутри. Такое переездом не решить. Про это тоже уже все сказано, вон у Чехова все то в Москву рвались, то в Петербург. А толку никакого. Какая разница?

– Большая разница, – уверенно возразила Ленка. – Они в Москву и Петербург рвались, а я за границу. Там я смогу ничего не хотеть. Просто жить, и все. Как все нормальные люди. Я же не куда-нибудь в дикий Нью-Йорк поеду. Я в Англию уеду, на юг, к морю, там трава круглый год зеленая. Там можно на траву смотреть и ничего больше не хотеть. Ничего. Ирка, ты бы знала, как я устала хотеть!

Поднимается все внутри и подмывает, подмывает, подмывает. Днем и ночью. Вот и теперь опять…

– Что теперь?

– Ничего, – свернула разговор Ленка. – Не обо мне сейчас речь. А тебе спать надо. Долго спать. До завтрашнего утра. Утром все будет по-другому.

– Но еще только шесть часов. Я не хочу. И тебе за Валеркой надо. Поехали вместе?

– Нет. Ты сейчас ляжешь и уснешь. Иди в ванну, я тебе белье сменю, на чистом лучше спится. Хочешь, «Таис» почитаю? Или «Лезвие бритвы»? Мне лучше всяких пилюль помогает.

Когда Ира, чистая и благоухающая, вылезла из ванны, Ленка уже уютно устроилась в кресле возле кровати с любовно обернутой в защитную обложку книжкой и неотрывно смотрела на раскрытые страницы.

– Что ты там высматриваешь? – засмеялась Ира, удивившись сама себе, что умеет смеяться. – Ты, наверное, уже наизусть давно всего Ефремова знаешь. Может, ты и мучаешься своими вечными желаниями из-за него?

Он известный идеалист.

– Может быть, – оторвалась Ленка от своего чтения.

Но только на секунду. – Нет, ты только послушай…

Ленка читала, а Ира растянулась в свежей постели и сразу же стала мягко опускаться в сон. Только и успела пробормотать уже непослушными губами:

– Никуда ты не уедешь.