"Река Богов" - читать интересную книгу автора (Макдональд Йен)

13 Шахин Бадур Хан, Наджья

Премьер-министр Саджида Рана сегодня в золотом и зеленом. Члены ее кабинета знают, что когда премьер одевается в цвета национального флага, следует ожидать рассмотрения вопросов, имеющих непосредственное отношение к сохранению престижа страны. Саджида Рана стоит у восточного конца длинного тикового стола в сияющем мраморном министерском зале Бхарат Сабхи. По стене развешены живописные полотна в позолоченных рамах, изображающие ее предшественников на посту премьер-министра и великих политических деятелей прошлого. Среди них портрет ее отца, Дилджита Раны: он в судейском облачении. Ее дед — Шанкар Рана, в шелковой мантии члена Совета при английской королеве. Джавахарлал Неру в костюме изысканного покроя, с отчужденным и немного испуганным лицом, как будто предвидящий, какую цену придется заплатить грядущим поколениям за его поспешную и грязную сделку с Маунтбеттеном* [Английский дипломат, последний вице-король Индии]. Махатма, Отец индусов. Лакшми Баи, воительница Рани, стоя в стременах, командует войсками, наступающими на Гвалиор. И — правители из другой могущественной индийской династии с именем Ганди: Соня; убиенный Раджив; мученица Индира, Мать Индии.

На мраморных стенах и потолке зала заседаний кабинета министров искусно изображены сцены из индуистской мифологии. При всем том акустика в помещении великолепная. Даже шепот мгновенно разносится по всему залу. Саджида Рана опускает руки на полированное дерево.

— Мы выдержим, если первыми нанесем удар по Авадху?

B. C. Чаудхури, министр обороны, обращает из-под тяжелых век взгляд ястребиных глаз на руководителя страны.

— Бхарат выдержит. И Варанаси выдержит. Варанаси вечен.

В гулком зале ни у кого не возникает ни малейших сомнений относительно того, что могут означать его слова.

— Но сможем ли мы победить?..

— Нет. На это нельзя рассчитывать. Вы же видели, как Шривастава, получив статус наибольшего благоприятствования, жал руку Маколею в Белом доме.

— Следующим будет Шанкар-Махал, — говорит Ваджубхай Пател, министр энергетики.

— Американцы постоянно что-то вынюхивают вокруг «Рэй пауэр». Авадхам даже не нужно будет побеждать, они просто смогут нас купить. Старый Рэй, как мне стало недавно известно, находится в гхате в Маникарне и делает сурья намаскар.

— А кто же управляет всем его чертовым заведением? — спрашивает Чаудхури.

— Астрофизик, производитель упаковочных материалов и эстрадный комик.

— Да помогут нам боги!.. В таком случае есть только один выход — сразу сдаться, — бормочет Чаудхури.

— Я не могу согласиться с тем, что слышу за этим столом, — говорит Саджида Рана. — Людям нужна война.

— Людям нужен дождь, — суровым тоном возражает Бисванат, министр охраны окружающей среды. — Единственное, что им по-настоящему нужно, — это муссон.

Саджида Рана смотрит на помощника. Шахин Бадур Хан увлечен разглядыванием мрамора, его внимание поглощено вульгарными древними божествами, ползающими друг по другу, по стенам залы и по потолку. В воображении он стирает наиболее грубые детали — слишком выпирающие конусы грудей, вызывающий выступ лингама. Бадур Хан сводит все в андрогинное смешение мраморной плоти, время от времени приобретающее то одну, то другую не слишком значимую форму. Его фантазии вдруг переключаются на увиденный мельком в коридоре аэропорта изгиб скул, элегантный поворот шеи, идеальные очертания безволосого черепа...

— Господин Хан, ваше мнение о ситуации в Бенгале?

— Их планы — утопия, — отвечает Шахин Бадур Хан. — Как и всегда, бенгальцы хотят продемонстрировать, что способны найти высокотехнологическое решение любой проблемы. Айсберг — не более чем пиаровский ход. У них примерно такие же трудности с водой, как и у нас.

— Да-да, именно так.

Теперь говорит Ашок Рана, министр внутренних дел. Шахин Бадур Хан не собирается демонстрировать свое неприятие непотизма, но считает, что нужному человеку должность необходимо подбирать по его возможностям.

Делая вид, что он тщательно проанализировал все нюансы проблемы, Ашок готовится произнести короткую речь в поддержку точки зрения сестры, какой бы она ни была.

— Людям нужна вода, и если для этого потребуется начать войну...

Шахин Бадур Хан издает вздох — едва заметный, но все же достаточно громкий для того, чтобы Ашок его услышал.

В дискуссию вступает министр обороны Чаудхури. У него высокий голос со сварливыми интонациями, неприятным эхом отдающийся от мраморных поверхностей стен, от сплетающихся фигурок богов.

— Наилучший вариант, который предлагается Стратегическим управлением сухопутных сил, заключается в нанесении превентивного удара по самой плотине. Нужно по воздуху перебросить туда небольшой отряд десантников, чтобы они захватили ее и удерживали до последнего, а затем отступили к границе. Тем временем мы окажем нажим на ООН с требованием размещения международных сил в данной зоне.

— Если американцы раньше нас не потребуют введения санкций, — возражает Шахин Бадур Хан.

Вокруг длинного черного стола катится гул одобрения.

— Отступать?.. — Ашок Рана не может поверить своим ушам. — Наши отважные джаваны наносят мощный удар по авадхам, а затем убегают, поджав хвост. Как это воспримут на улицах Патны? Неужели Стратегическое управление сухопутных сил окончательно лишилось иззата?

Шахин Бадур Хан чувствует, как меняется настроение в зале. Болтовня о гордости, отважных солдатах и трусости возбуждает присутствующих.

— Можно мне высказать свою точку зрения? — произносит он во внезапно воцарившейся абсолютной и немного страшноватой тишине.

— Мы всегда рады выслушать ваше мнение, — говорит Саджида Рана.

— Мне представляется, что главная опасность для нынешнего правительства кроется вовсе не в спорах с Авадхом по поводу плотины, а исходит от тех, кто инсценирует демонстрации на развязке Саркханд, — осторожно произносит он.

Со всех концов стола слышатся возражения. Саджида Рана поднимает руку, и воцаряется тишина.

— Продолжайте, господин Хан.

— Я вовсе не настаиваю на том, что войны не будет. Хотя, вероятно, моя позиция относительно нападения на Авадх уже достаточно ясна всем присутствующим...

— Бабья позиция, — прерывает его Ашок Рана. Шахин слышит, что Ашок добавляет шепотом помощнику: — Позиция мусульманина.

— Я говорю об опасностях для правительства. Мне представляется достаточно очевидным, что главнейшая угроза — это внутренние распри и гражданская война, разжигаемая Шиваджи. Пока наша партия пользуется массовой поддержкой населения, в том числе и в вопросе любых военных действий против Авадха, все переговоры будут вестись именно нашим кабинетом. Насколько я помню, мы пришли к согл шению, что военные силы можно использовать только для того, чтобы заставить авадхов сесть за стол переговоров, то есть для нас они лишь инструмент инициации мирного процесса, как бы высоко ни ставил Ашок доблесть наших войск.

Шахин Бадур Хан выдерживает взгляд Ашока Рана достаточно долго, чтобы дать тому понять, что считает его болваном, не по заслугам занявшим свой пост.

— Тем не менее если авадхи и их американские покровители найдут поддержку политической альтернативе у населения Бхарата, Дживанджи сможет выступить в роли миротворца. Он приобретет славу человека, остановившего войну, заставившего вновь течь Ганг, посрамившего горделивых Ранов, которые опозорили Бхарат. И тогда на протяжении жизни целого поколения наша партия не сможет переступить порог этого кабинета. Вот что стоит за спектаклем на развязке Саркханд, а вовсе не праведный гнев индуистов Бхарата, вызванный фактом попрания древних традиций. Дживанджи планирует поднять против нас толпы черни. Он мечтает о том, чтобы, проехав на священной колеснице Кришны по бульвару Чандни, въехать на ней прямо в этот зал!

— Есть ли какая-нибудь информация, на основании которой мы могли бы его арестовать? — спрашивает Дасгупта, министр иностранных дел.

— Задолженности по выплате налогов? — под приглушенный смех присутствующих отпускает шутку Випул Нарвекар, советник Ашока Раны.

— У меня есть предложение, — невозмутимо продолжает Шахин Бадур Хан. — Я предлагаю дать Дживанджи то, чего он хочет, но только тогда, когда мы сами этого захотим.

Премьер-министр Рана наклоняется вперед.

— Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду, господин Хан.

— Именно то, что я сказал. Давайте позволим ему собрать миллион своих верных последователей. Давайте позволим ему проехаться на боевой колеснице, и пусть его шиваджисты пляшут, следуя за ней. Пусть он станет голосом индуистов, пускай его агрессивные речи пробудят в толпе чувство оскорбленного достоинства. Пусть он вовлечет страну в войну. И если мы выступим в роли голубей, то Дживанджи станет ястребом. Мы знаем, что он способен довести толпу до настоящих бесчинств. Но в приграничных городах эту агрессию можно будет направить против авадхов. А те, в свою очередь, обратятся к Дели с просьбой о помощи, и начнется эскалация конфликта. И не потребуется слишком много усилий, чтобы заставить господина Дживанджи направить свою грозную колесницу прямо на плотину Кунда Кхадар. Конечно, авадхи нанесут ответный удар. Но как раз тогда мы и вмешаемся в качестве пострадавшей стороны. Вина падет на Шиваджи, так как они все и начали. Авадхи вместе с американскими покровителями окажутся в крайне не ловкой ситуации и без всяких проволочек будут готовы сесть за стол переговоров с нами — как со стороной, представляющей разум, здравомыслие и по-настоящему взвешенный подход.

Саджида Рана резко встает.

— Вы, как всегда, великий дипломат, господин Хан.

— Я просто служу народу...

Шахин Бадур Хан покорно опускает голову, но замечает взгляд, брошенный на него Ашоком Раной. Тот явно вне себя от гнева.

Слово берет Чаудхури:

— При всем уважении к вам, секретарь Хан, я должен сказать, что вы, как мне кажется, недооцениваете силу воли на рода Бхарата. Бхарат — это нечто гораздо большее, чем Варанаси и проблемы, связанные со строительством станций метро. Я знаю, что в Патне живут простые и любящие родину люди. Там считают, что война объединит общество, и это выбросит Дживанджи на политическую обочину. И мне представляется весьма опасной тактикой разыгрывать столь утонченные дипломатические сценарии во времена серьезной угрозы для существования государства. Мимо нас течет тот же Ганг, что и мимо вас, и вы не единственный, кто чувствует жажду. Как вы сказали, госпожа премьер-министр, людям нужна война. Я не хочу начинать ее, но считаю, что мы должны это сделать, то есть первыми нанести стремительный удар.

И только потом можно вести переговоры, но с позиции силы. Когда в колодцах появится вода, тогда Дживанджи и его карсеваки будут восприниматься как самая последняя подлая чернь, каковой они, без всякого сомнения, и являются. Госпожа премьер-министр, я не помню случая, когда бы вы неверно оценили настроение народа Бхарата.

Кивки, одобрительное бормотание. Настроение присутствующих вновь меняется. Саджида Рана стоит во главе министерского стола, взирает на своих предков и предшественников. Шахину Бадур Хану и прежде на заседаниях кабинета много раз приходилось видеть ее в подобной величественной позе. Она словно обращается к портретам великих с просьбой благословить решение, принимаемое ею на благо Бхарата.

— Я понимаю ваши доводы, господин Чаудхури, но и мнение господина Хана достаточно убедительно. И я согласна с тем, что он предлагает. Я позволю Дживанджи сделать за нас работу, но прошу держать армию в трехчасовой боевой готовности. Господа, прошу представить ваши доклады сегодня к 16:00. Мои же директивы будут распространены к 17:00. Спасибо, совещание окончено.

Саджида Рана поворачивается и выходит, демонстрируя цвета национального флага. Члены кабинета и советники встают.

Это высокая худощавая и величественная женщина без малейших признаков седины в волосах — несмотря на то, что у нее вот-вот появится первый внук. Когда она проходит мимо, Шахин Бадур Хан чувствует легкий аромат — «шанель». Бросив взгляд на ползающих по стенам и потолку сексуальных божеств, он с трудом подавляет дрожь.

В коридоре кто-то трогает его за манжету.

Министр обороны.

— Господин Хан.

— Чем могу быть полезен, господин министр?

Чаудхури подводит Шахина Бадур Хана к окну, наклоняется к нему и говорит спокойно, абсолютно без всяких эмоций:

— Успешное совещание, господин Хан, но я должен напомнить вам ваши собственные слова. Вы просто служите народу.

И, сжав портфель под мышкой, он поспешно удаляется по коридору.

Похмелье от крови...

Наджья Аскарзада спит допоздна в своей дешевой койке в «Империал интернэшнл». Она нетвердым шагом добирается до общей кухни, проходит мимо австралийцев, жалующихся на невыразительность пейзажа и на то, что они нигде не могут найти нормального сыра, наливает себе стакан чаю и возвращается в номер, преследуемая воспоминаниями о вчерашних кошмарах. Наджья вспоминает, как саблезубые твари набрасывались друг на друга, как она вскакивала вместе с толпой, как жажда крови вскипала у нее в груди. Это чувство, несомненно, еще грязнее и гаже, чем те, которые Наджья испытывала после наркотиков и некоторых видов секса, но, кажется, у нее уже возникла зависимость.

Девушка много размышляла о своем влечении к опасности. Ее родители воспитали дочь настоящей шведкой — в атмосфере вседозволенности, сексуального либерализма, с принципиально западными идеалами. В изгнание они не взяли с собой никаких фотографий, никаких сувениров, никаких слов, никакого языка или ощущения какой-либо географической принадлежности. Единственное, что осталось у Наджьи от Афганистана, — это ее имя. Родительское «творчество» отличалось такой полнотой и законченностью, что о неопределенности своей идентичности Наджья задумалась только на первом курсе университета, когда преподаватель предложил ей поработать над исследованием проблем афганской политической жизни в период после гражданской войны. Названная загадочная идентичность начала проявляться под толстым слоем гуманитарной скандинавской полисексуальности Наджьи в течение тех трех месяцев, когда исследовательская работа приобрела определенные очертания и стала основой диплома. Вот — та жизнь, которую она могла бы вести. Бхарат на грани войны за воду — это подготовка к возвращению в Кабул.

Наджья сидит на прохладной веранде «Империала» и проверяет почту. Журналу понравился ее рассказ. Очень понравился. Они собираются заплатить ей за него восемьсот долларов. Девушка отправляет согласие на подписание контракта в США. Один шаг по дороге в Кабул, но всего лишь один-единственный шаг. Теперь ей нужно спланировать следующую публикацию. Она будет политической. Следующим интервью станет интервью с самой Саджидой Раной. Саджида Рана интересна всем. Но под каким углом? Как откровенный разговор женщины с женщиной... Госпожа премьер-министр, вы политик, лидер государства, династическая фигура в стране, разделенной разногласиями из-за строительства станции метро; страны, в которой мужчинам настолько трудно найти себе жену, что они готовы платить выкуп; страны, где дети-монстры получают привилегии взрослых и их вкусы еще до того, как биологически успевают достичь десятилетнего возраста; страны, умирающей от жажды и готовящейся из-за этого начать войну... Но прежде всего вы — женщина в обществе, в котором женщины вашего класса и образования уже успели практически исчезнуть в результате новейшей пурды. Что позволило вам — по сути, единственной — избежать шелковой клетки специфического поклонения?

Ну что ж, неплохо, неплохо... Наджья открывает палм. Но только она собирается занести в него свои мысли, как раздается звонок. Это Бернар. Очень не по-тантрически ходить в бойцовский клуб. Очень не по-тантрически ходить туда с другим мужчиной. И дело вовсе не в том, что он собственник, поэтому ему нет нужды прощать, но Наджье стоит задаться вопросом: насколько подобное поведение поможет ей достичь самадхи?

— Бернар, — говорит Наджья Аскарзада. — Проваливай — и больше никогда меня не доставай. Я не знала, что ты такой ревнивый. Или, по-твоему, ревность — самый короткий путь к самадхи?

— Мисс Аскарзада?..

— О, извините. Я вас приняла за другого человека.

Девушка вслушивается. Сплошные помехи...

— Алло? Алло!..

Снова незнакомый голос:

— Мисс Аскарзада. Пожалуйста, через полчаса подойдите к складу «Деодар электрикал» на Индастриал-роуд.

Голос с едва заметным акцентом явно принадлежит человеку культурному.

— Алло? Кто вы такой? Послушайте, извините, но я...

— «Деодар электрикал», Индастриал-роуд. И все.

Наджья Аскарзада смотрит на наладонник так, словно это скорпион. Ни объяснений, ни имени, ни номера, на который можно было бы перезвонить.

Она вносит в палм адрес, который ей дал неизвестный, и на дисплее появляется карта. Через минуту девушка уже выезжает из ворот на своем мопеде. Склады «Деодар электрикал» находятся на территории студии, где снимался «Город и деревня». Теперь, когда сериал стал полностью виртуальным и переехал в «Индиапендент Ранапур», студия распалась на множество мелких компаний. Следуя карте, Наджья направляется к огромным дверям главного съемочного павильона, рядом с которыми за столом сидит подросток в длинной куртке. Он слушает трансляцию крикетного матча по радио. Девушке бросается в глаза, что у него на шее трезубец — медальон шиваджистов, похожий на тот, который она видела на Сатнаме.

— Кто-то позвонил мне и попросил приехать сюда. Меня зовут Наджья Аскарзада.

Парень оглядывает ее с ног до головы. У него уже начинают пробиваться небольшие усики.

— А... Да, нам сказали, что вы приедете.

— Сказали? Кто?

— Пройдите, пожалуйста, за мной.

Он открывает маленькую дверцу в воротах. Пригнувшись, они проходят в здание.

— Ух ты!.. — восклицает Наджья Аскарзада.

В свете студийных прожекторов возвышается колесница Рамы, красно-золотая пирамида из ярусов и парапетов в пятнадцать метров высотой, украшенная множеством изображений богов и полубогов. Это настоящий передвижной храм. На его вершине, почти касаясь потолочных перекрытий, находится купол из плексигласа, внутри которого располагается статуя Ганеши на троне. Бог простонародья, а теперь еще и всех шиваджистов... У основания — широкий балкон, установленный на две одинаковые грузовые платформы.

— Грузовики соединены, — с энтузиазмом объясняет гид. — Они будут постоянно двигаться вместе. Мы, конечно, привяжем веревки, если кто-то захочет, чтобы увидели, как он тянет колесницу, но шиваджисты никого не собираются эксплуатировать...

Наджья никогда не видела запуска космических аппаратов, даже близко никогда не подходила к космодромам, но ей кажется, что там должно быть нечто подобное: такие же краны и порталы, рабочие в комбинезонах и масках, снующие по золотистым трапам, небольшие роботы, сующие свои маленькие хоботы во все щели и углы. В воздухе — одуряющий запах краски и пары стекловолокна. Стальной навес звенит от работающих скобозабивных устройств, сверл и электропил. Наджья наблюдает, как на специальном подъемнике поднимают вверх одного из Васу. Двое рабочих со стикерами шиваджи на комбинезонах закрепляют его в центре круга — это слуги, танцующие у трона Вишну. А выше, в самой сере дине, — золотой зиккурат, святыня из святынь.

Колесница Джаггернаута.

— Пожалуйста, вы можете делать снимки, — говорит парень. — Совершенно бесплатно.

Руки Наджьи дрожат, пока она активирует камеру наладонника. Девушка ходит среди рабочих и механизмов и нажимает сенсор, пока память компьютера не переполняется.

— Мне можно... я хочу сказать... для прессы? — заикаясь, спрашивает она у шиваджина, который производит на нее впечатление единственного человека, наделенного здесь какой-то властью.

— Да, конечно, — отвечает он. — Полагаю, именно для этого вас сюда и пригласили.

Вновь тихий сигнал палма. И снова анонимный номер. Наджья осторожно отвечает:

— Да?

Женский голос.

— Здравствуйте, с вами будет говорить Дживанджи.

— Кто? Что?.. Алло? — заикаясь, переспрашивает Наджья.

— Здравствуйте, госпожа Аскарзада. — Она слышит его голос. Его настоящий голос! — Ну, каково ваше мнение?

У девушки нет слов. Рот у Наджьи пересох, она судорожно сглатывает.

— Это... это... впечатляет.

— Хорошо. Так и задумывалось. Стоило все громадных денег. Как мне кажется, работа выполнена блестяще, не прав да ли? Команда, выполнявшая ее, состоит из людей, в прошлом работавших художниками на телевидении. Я рад, что вам понравилось. Думаю, что на многих людей увиденное вами произведет не менее сильное впечатление. Конечно, нас интересуют прежде всего Раны. — Дживанджи смеется глубоким клокочущим смехом. — Ну а теперь к делу, госпожа Аскарзада. Надеюсь, вы понимаете, что вам была предоставлена высокая честь предварительного просмотра. На репортаже об этом событии можно заработать довольно внушительную сумму... Вне всякого сомнения, вы задаетесь вопросом: что все это значит? А дело попросту заключается в том, что партия, которую я возглавляю, время от времени получает информацию, каковую нам не хотелось бы разглашать по обычным каналам. И вы станете нашим рупором. Но необходимо также понимать, что мы вольны в любой момент отнять упомянутую привилегию. Моя секретарша уже подготовила заявление, которое она направит на ваш палм. Там содержатся мои мысли о паломничестве, о моей верности Бхарату и моем намерении сделать паломничество ядром идеи национального единения перед лицом общего врага. Аутентичность заявления можно удостоверить в пресс-секретариате. Могу ли я надеяться на то, что увижу соответствующий материал в вечерних изданиях?.. Хорошо. Спасибо, госпожа Аскарзада, да благословят вас боги.

С приятным мелодичным звоном заявление поступает на палм. Наджья быстро просматривает его. Все в точности так, как сказал Эн Кей Дживанджи. У девушки такое ощущение, как будто ее ударили по голове большой, мягкой, но тяжелой битой. Она почти не слышит слов, которые произносит парень-шиваджи:

— Это был он? На самом деле он?.. Я не расслышал всего, что он говорил. Что он говорил?..

Эн Кей Дживанджи. У Саджиды Раны интервью может взять любой. Но у самого Дживанджи... Наджья готова прыгать от радости. Главная новость! Эксклюзив! Фотографии с ее копирайтом. Они разлетятся по всей планете еще до того, как высохнут чернила на контракте...

Девушка садится на мопед, едет по направлению офису «Бхарат таймс», выезжает за ворота — прямо на школьный автобус. Одна мысль пронизывает оглушенное сознание Наджьи.

Почему именно она?..

Мумтаз Хук, исполнительница газелей, будет петь в десять. К тому времени Шахин Бадур Хан собирается уже уехать. И дело совсем не в том, что ему не нравится Мумтаз Хук. У него есть несколько ее музыкальных сборников, хотя интонации певицы далеко не так чисты, как у Р. А. Воры. Но Хану просто не нравятся подобные вечеринки. Он берет обеими руками бокал с гранатовым соком и уходит в тень, где сможет смотреть на часы, не будучи никем замеченным.

Садик Даваров представляет собой прохладный влажный оазис, состоящий из нескольких павильонов и навесов, расположенных среди источающих нежный аромат деревьев и идеально подстриженных кустов. Здесь ясно чувствуешь запах больших денег... да, это взятки чиновникам управления водоснабжения. Фонари и масляные факелы создают своеобразное освещение. Одетые в стиле Раджпут официанты с серебряными подносами, уставленными разнообразными яствами и алкоголем, бесшумно движутся среди пестрой толпы гостей. Музыканты исполняют национальные мелодии под деревом харсингар. Здесь будет петь Мумтаз Хук, а потом для вящего удовольствия приглашенных будет устроен фейерверк. Об этом своим гостям постоянно напоминает Нилам Давар. Газели и фейерверк! Вы получите истинное наслаждение!

Билкис Бадур Хан находит супруга в том месте, где он укрылся от праздничной суеты.

— Милый мой, сердце мое, пожалуйста, сделай хотя бы вид, что тебе интересно.

Шахин Бадур Хан целует жену официальным равнодушным поцелуем.

— Нет, не уговаривай, я останусь здесь. Если я выйду к ним, то у меня будет два выбора: в том случае, если меня узнают, начнутся бесконечные разговоры о войне, если же не узнают — то предстоит болтовня о школах, ценах и крикете.

— Кстати о крикете. — Билкис прикасается к рукаву Шахина, как бы желая поделиться с ним чем-то интимным. — Шахин, это же совершенно неподражаемо... Не знаю, где их берет Нилам. Настолько ужасная, неопрятная деревенская женушка... Ты же прекрасно знаешь подобный тип: девка прямо с бихарского автобуса, которая ухитрилась выйти за муж за человека выше ее по общественному статусу, а потом кричит об успехе на каждом шагу. Вот она, смотри, вон там... Мы стоим беседуем, а она топчется вокруг, явно желая влезть в наш разговор. Мы начинаем говорить о крикете и об эпохе Тэндона* [Один из лидеров национально-освободительного движения в Индии], и тут ей удается вставить слово — ну, не поразительно ли?! — о восьмом и финальном мячах в матче, да еще с видом серьезного знатока. Нет, это совершенно неподражаемо!

Шахин Бадур Хан оборачивается, глядя на женщину, которая стоит под баньяном в полном одиночестве, с чашей ласси в руке. Рука, сжимающая серебряный сосуд, тонка и изящна. На пальце вытатуировано обручальное кольцо. В женщине чувствуется особая крестьянская грация. Высокая, стройная, утонченная и очень простая в поведении, без малейшей выспренности, свойственной другим дамам, что сразу бросается в глаза. В ней есть что-то невыразимо печальное, думает Шахин Бадур Хан.

— Да, совершенно неподражаемо! — соглашается он, отворачиваясь от жены.

— А, Хан! Я так и думал, что ты покажешь здесь свою варварскую физиономию.

Шахин Бадур Хан уже пытался ускользнуть от Бала Гангули, но этот громадный мужчина способен чувствовать новости по запаху. Собственно, новости — его главная цель и страсть в жизни как владельца главного новостного сайта на хинди в Варанаси. Хотя его постоянно сопровождает компания неженатых внештатных корреспондентов — на подобных вечеринках всегда можно встретить женщин, которые могли бы составить неплохую партию, — сам Гангули закоренелый холостяк. Только идиот станет тратить жизнь и здоровье на строительство клетки для себя самого, частенько говорит он. Шахину Бадур Хану известно также и то, что Гангули принадлежит к числу самых значительных спонсоров шиваджи.

— Итак, какие новости из Сабхи? Нужно ли начинать строить бомбоубежище или пока просто можно запасаться рисом?

— Мне жаль вас разочаровывать, но на нынешней неделе войны не предвидится.

Шахин Бадур Хан оглядывается по сторонам в поисках предлога для бегства. Его окружает стайка холостяков.

— Знаете, меня совсем не удивит, если Рана объявит войну, а полчаса спустя пошлет бульдозеры на развязку Саркханд.

Гангули хохочет над собственной шуткой. У него громкий, клокочущий, заразительный смех. Даже Шахин Бадур Хан не может сдержать улыбки. Поклонники Гангули соревнуются между собой, кто посмеется громче всех шутке патрона. При этом они оглядываются по сторонам, не смотрит ли на них какая-нибудь женщина.

— Ну ладно, Хан. Вы же понимаете, какая серьезная штука война. Под нее можно продать большие рекламные площади.

Взгляд Шахина Бадур Хана снова устремляется на «деревенскую женушку», стоящую под баньяном. Она пребывает как бы между двумя мирами. Ни в одном и ни в другом. То есть в самом худшем месте из возможных.

— Мы не будем начинать войну, — спокойным и ровным голосом говорит Шахин Бадур Хан. — Если пять тысяч лет военной истории и научили нас чему-то — так это прежде всего тому, что вести войны мы-то как раз и не умеем. Мы любим порисоваться, покричать, но вот когда дело доходит до реального сражения, нам сразу же становится не по себе. Вот почему британцы нас всегда побеждали. Индийцы сидели за своими укреплениями, а они наступали и наступали. Мы думали: что ж, когда-нибудь они остановятся. А враги продолжали идти вперед со штыками наперевес. Так было во втором и в двадцать восьмом годах в Кашмире, так будет и в Кунда-Хадаре. Мы соберем войска по нашу сторону плотины, они сгруппируются на той стороне. Обменяемся несколькими артиллерийскими залпами, после чего, удовлетворив иззат, все маршем разойдемся по домам.

— В двадцать восьмом году никто не умирал от жажды, — гневно восклицает один из юных бумагомарак.

Гангули сдерживается, решив повременить со следующей остротой. Репортеры не привыкли говорить запросто с личными секретарями премьер-министров.

Воспользовавшись легким замешательством, Шахин Бадур Хан ускользает от надоевшего ему кружка Гангули. Девушки из низших каст провожают его взглядами. У власти одинаковый запах, как для города, так и для деревни. Шахин Бадур Хан легким поклоном приветствует их, но наперехват уже движется Билкис со своими подругами-адвокатессами. Дамы, Привыкшие К Тяжбам. Карьера Билкис, как и у целого поколения образованных женщин, сама собой растворилась в светской суете и новых неожиданно возникших ограничениях. Их лишили работы не законы, не имамы, не условности кастовой системы. Работа просто утратила смысл для женщины в обществе, где за каждое место воюют по меньшей мере пятеро мужчин, а любая образованная и воспитанная девушка может легко выйти замуж за богатого и влиятельного жениха. Добро пожаловать в хрустальную зенану!

Умные дамы беседуют об одной их знакомой вдове. Блестящая женщина, активистка движения Шиваджи, очень образованная и интеллигентная. Не успела она отойти от погребального костра — и что же? Полное банкротство. Не осталось ни пайса. Вся мебель ушла на погашение долгов. На дворе 2047 год, а культурную интеллигентную женщину, как и прежде, могут вышвырнуть на улицу. Слышал ли о ней кто-нибудь? Надо к ней наведаться. Дамам необходимо держаться вместе. Солидарность — прежде всего. Мужчинам доверять нельзя.

Музыканты занимают места на пандале, настраивают инструменты, что-то наигрывая. Шахин Бадур Хан рассчитывает ускользнуть, как только появится Мумтаз Хук. Рядом с воротами большое дерево, он сможет спрятаться в его тени, а затем, когда начнут аплодировать, незаметно выйдет и вызовет такси. Но вот еще один — по-видимому, желающий по беседовать с ним. Человек в слегка помятом костюме государственного служащего, с бокалом в руках. У него руки утонченного интеллигента — так же, как и черты лица, но есть что-то тягостное и настораживающее. Большие темные глаза — с животным ужасом, застывшим в них. Это тот страх, который звери испытывают по отношению ко всему, что видят впервые.

— Вам не нравится музыка? — спрашивает Шахин Бадур Хан.

— Предпочитаю классику, — отвечает мужчина.

У него голос и интонации человека, получившего образование в Англии.

— Я сам всегда считал, что Индиру Шанкар весьма недооценивают.

— Нет, я имел в виду классическую музыку. Западную классику. Ренессанс, барокко.

— Да, я, наверное, представляю, что это такое, но настоящего интереса не испытываю. Боюсь, подобная музыка кажется мне одной сплошной истерикой.

— Наверное, вы говорите о романтиках, — замечает мужчина с приятной улыбкой, уже твердо зная, что у него с Шахин Бадур Ханом много общего. — А чем вы сами занимаетесь?

— Я государственный служащий, — отвечает Шахин Бадур Хан.

Мужчина на мгновение задумывается над его ответом.

— Я тоже, — говорит он. — А можно поинтересоваться, где именно вы работаете?

— В информационном управлении, — отвечает Шахин Бадур Хан.

— Борьба с сельскохозяйственными вредителями, — сообщает о себе мужчина. — Значит, за наших хозяев!

Он поднимает бокал, и Шахин Бадур Хан замечает, что костюм собеседника испачкан грязью и сажей.

— Да-да, конечно, — отвечает Шахин Бадур Хан. — В самом деле счастливое дитя.

На лице у мужчины появляется гримаса.

— К сожалению, не могу с вами согласиться. У меня есть претензии к генной инженерии.

— Вот как?

— Это кухня, в которой варится революция.

Шахин Бадур Хан поражен горячностью, с которой мужчина произнес последнюю фразу. Он продолжает:

— Бхарату сейчас меньше всего нужна еще одна каста. Они могут называть себя брахманами, но на самом деле это самые настоящие неприкасаемые. — Мужчина вдруг понимает, что слегка забылся. — Извините, я ведь, собственно, ничего о вас не знаю, так как...

— У меня два сына, — говорит Шахин Бадур Хан. — Оба родились самым обычным традиционным способом. Теперь они уже, слава Богу, благополучно учатся в университете, где, вне всякого сомнения, каждый вечер и ночь заняты поиском суженых, что наверняка обречено на провал.

— Мы живем в деформированном обществе, — комментирует его слова собеседник.

Шахин Бадур Хан задается вопросом, не джинн ли этот человек, посланный для того, чтобы озвучить его собственные мысли, которые он сам постоянно повторяет в душе. Хан вспоминает молодую пару, что имела впереди блестящую карьеру, сияющие жизненные перспективы, гордых родителей, радующихся счастью своих детей. И, конечно, гордых за будущих внуков, за сыновей своих детей. Самое главное в жизни — родить сына. И вот начинаются приемы у врачей; семейства, собирающиеся специально для обсуждения результатов медицинских тестов. Затем — горькие маленькие таблетки и мерзкое, отвратительное время ожидания. Шахин Бадур Хан не знает и не может знать, сколько неродившихся дочерей было уничтожено подобным образом.

Он бы с удовольствием продолжил беседу с этим человеком, но внимание мужчины внезапно привлек кто-то в зале. Шахин следит за его взглядом. Та женщина, о которой с таким презрением говорила Билкис, очаровательная «поселянка», пробирается сквозь взволнованную толпу гостей. Вот-вот прибудет дива.

— Моя жена, — сообщает мужчина. — Она меня зовет. Пожалуйста, извините. Было очень приятно с вами познакомиться.

Собеседник Хана ставит бокал с шампанским на землю и идет к женщине.

Слышатся аплодисменты, на сцену выходит Мумтаз Хук. Она улыбается, улыбается, улыбается своим слушателям. Ее первая песня сегодня будет подарком щедрым хозяевам — в надежде на счастье, долгую жизнь и процветание их благословенного ребенка. Музыканты ударяют по струнам.

Шахин Бадур Хан уходит.

Он поднимает руку, чтобы остановить какое-нибудь такси, редкое в здешних краях, где живут люди, располагающие собственным транспортом. Но безуспешно. Тут какой-то авторикша с громыханием проезжает мимо, останавливается у разрыва в разделительной полосе и подъезжает к тротуару. Шахин Бадур Хан спешит к нему, но рикша резко поворачивает и откатывает к противоположному тротуару. Шахин Бадур Хан замечает фигуру в тени пластикового навеса, укутанную в какую-то ткань.

Авторикша вновь пересекает разделительную линию и с грохотом подъезжает к Шахин Бадур Хану. Из повозки глядит лицо — элегантное, чуждое, хрупкое. Под скулами залегли тени. Свет поблескивает на безволосом, посыпанном слюдой черепе.

— Прошу вас, вы можете разделить со мной прогулку.

Шахин Бадур Хан отшатывается, как будто джинн произнес тайное имя его души.

— Не здесь, не здесь, — шепчет он.

Ньют моргает глазами. Медленный поцелуй. Рев мотора, маленький фатфат влетает в ночной поток машин. Свет уличных фонарей падает на серебряный медальон на шее у ньюта — трезубец Шивы.

— Нет, — умоляет Шахин Бадур Хан. — Нет...

Он человек, на котором лежит большая ответственность. Сыновья выросли и покинули дом, жена все эти годы была для него практически чужой. Но у него есть такое множество других обязанностей: проблемы войны и мира, засухи, целое государство, о котором надлежит заботиться. Тем не менее водителю Хан дает вовсе не адрес своего дома. Они едут совсем в другое место, в особое место. Куда, как он надеется, ему больше уже никогда не придется ездить. Жалкая надежда. То особое место находится в гали, слишком узком для машин. Над головой нависают деревянные джхароки с искусной резьбой и старые испорченные кондиционеры. Шахин Бадур Хан открывает дверцу такси и выходит в иной мир. Он напряженно и часто дышит, с трудом сдерживая дрожь. Вот пришли... В быстро исчезнувшем свете открывшейся и тут же закрывшейся двери — два силуэта, слишком изящные, слишком элегантные, слишком хрупкие и беззащитные для земных созданий.

— О, — издает он приглушенный возглас. — О!..