"Караван в Ваккарес" - читать интересную книгу автора (Маклин Алистер)

Глава 1

Отвесные стены Ле Боу, разорванные и расколотые трещинами, словно от ударов гигантского топора, и мрачные развалины древней крепости — самые уродливые и наводящие ужас руины в Европе. Во всяком случае, так гласит местный справочник. Далее там говорится: «...Столетия прошли после гибели Ле Боу. Он представляет собой открытые захоронения, грозный и наводящий ужас памятник средневековому городу, который жил насилием и исчез в агонии. Взглянуть на Ле Боу — значит взглянуть в лицо смерти, навечно запечатленной в камне...»

Возможно, такое описание не соответствует действительности, однако неискушенному читателю сложно разобраться в этом, если только не представится случай. Вне всякого сомнения, это была самая непривлекательная, бесплодная и отвратительная коллекция естественных разрушений и уродливых развалин в Западной Европе. Развалины появились в результате усилий подрывников XVII столетия, которым потребовался месяц времени и Бог знает сколько тонн пороха, чтобы полностью разрушить Ле Боу. Пожалуй, такой же эффект мог быть получен от взрыва ядерной бомбы. Но люди живут там, живут, работают и умирают.

С запада к основанию вертикальной стены Ле Боу примыкает бесплодная заброшенная местность, дополняющая мрачный ландшафт. Это место не зря названо Чертовой долиной: стены Ле Боу окружают его с востока, отроги Альп теснят с запада, и в летнее время под жаркими лучами солнца открытое с юга ущелье превращается в настоящий ад.

И только один уголок этого ущелья, расположенный в самой северной его части, являет поражающий воображение контраст с окружающей его унылой и пустынной землей. Зеленый, благоухающий и роскошный оазис, словно сошедший со страниц волшебной сказки.

Здесь размещался отель с экзотическими садами и сверкающим голубым бассейном. Архитектура отеля представляла собой нечто среднее между монастырем Трапистского ордена и испанской гасиендой: все присущие этим сооружениям характерные особенности были здесь налицо. Это был один из лучших и, по отзывам, наиболее фешенебельных отелей в Европе.

В отеле имелось патио, окруженное деревьями, и справа от него — лестница, соединяющая его с огромным передним двором. Этот двор, в свою очередь, зеленой аркой соединялся с автостоянкой под парусиновым навесом, защищавшим автомобили от палящих лучей солнца.

Патио было мягко освещено светильниками, скрытыми в кронах двух больших деревьев. Под деревьями располагались пятнадцать столиков, отделенных один от другого декоративными каменными перегородками, искусно украшенными богатой резьбой. Каждый столик был красиво убран и изысканно сервирован. Сверкали столовые приборы, матово поблескивала фаянсовая посуда, искрился хрусталь. Каждому было ясно, что здесь прекрасная кухня, блюда которой можно сравнить лишь с пищей богов, а царящую за столиками тишину — только с тишиной и спокойствием всех кафедральных соборов мира. Но даже в этом раю нашелся возмутитель спокойствия.

Им был мужчина весом около двухсот двадцати фунтов, говоривший без умолку независимо от того, был его рот наполнен едой или нет. Понятно, что он приводил в смятение всех гостей, обращаясь с ними как с людьми, недостойными его внимания. Говорил он очень громко, но не как представитель аристократии, желающий привлечь к себе внимание толпы. Все было гораздо проще: ему было наплевать, слушает его кто-нибудь или нет. Это был человек высокого роста, широкоплечий, крепкого телосложения. Пуговицы его костюма-двойки были пришиты прочными проволочными нитками. У него были черные волосы, черные усы, козлиная бородка и черный перламутровый монокль, сквозь который он рассматривал большое меню, держа его обеими руками. Рядом с ним за столом сидела девушка лет двадцати пяти, одетая в красивое голубое мини-платье экстравагантного покроя. Она с изумлением смотрела на своего бородатого поклонника, который властно хлопал в ладоши. В результате перед ними моментально возник метрдотель, одетый в черный смокинг, а вслед за ним старший официант с помощником — соответственно в белом и черном галстуках.

— Encore[1], — сказал человек с бородой. В данных условиях его манера вызова обслуживающего персонала казалась неуместной: официанты слышали, что происходит в зале, не выходя из кухни.

— Слушаю вас, — сказал метрдотель, сгибаясь в поклоне.

— Еще антрекот для Дюка де Кройтора, и немедленно.

Старший официант и его помощник поклонились в унисон и рысью удалились с интервалом примерно в двадцать футов. Блондинка озабоченно посмотрела на Дюка де Кройтора:

— Но, мсье ле Дюк...

— Для вас — Чарльз, — снисходительно перебил ее Дюк де Кройтор. — Титулы не имеют для меня значения, даже если окружающие называют меня ле Гран Дюк, вне всякого сомнения, из-за моих впечатляющих форм, моего аппетита и королевских манер в обращении с простолюдинами: но для вас я Чарльз, моя дорогая Лила.

Явно смущенная, девушка тихо произнесла что-то, чего он не расслышал, — впрочем, и не прислушивался.

— Говорите громче, пожалуйста! Вы же знаете, я немного туговат на ухо. Она повторила громче:

— Я сказала: вы только что съели огромный стейк.

— Никогда не знаешь, когда наступит голод, — мрачно произнес ле Гран Дюк. — Вспомните о Египте. А?

Торжественно прибывший старший официант поставил на стол огромный стейк, соблюдая все те импозантные формальности, которые присущи процедуре представления драгоценностей из королевской казны; и сам официант, и ле Гран Дюк скорее всего рассматривали стейк как единственную истинную драгоценность, не чета всем этим безделушкам. Помощник официанта водрузил на стол большое блюдо картофеля с подливкой и овощами, а официант почтительно установил на сервировочном столике ведерко для льда с двумя бутылками розового вина.

— Хлеб для мсье ле Дюка! — провозгласил метрдотель.

— Вы же прекрасно знаете, что я на диете, — сказал ле Дюк многозначительно. Затем, поразмыслив, повернулся к блондинке: — Может быть, для мадемуазель Делафонт?

— Наверное, не надо. — Как только официанты ушли, она восхищенно посмотрела на сервировку: — В течение двадцати секунд!

— Они знают мои маленькие капризы, — пробормотал он. Трудно отчетливо произносить слова, когда ешь стейк.

— А я их не знаю. — Лила Делафонт взглянула на него. — Например, мне непонятно, зачем вы меня пригласили.

— По четырем причинам. — Он одним глотком осушил почти полпинты вина, и его дикция улучшилась. — Как я люблю повторять, никто не знает, когда наступит голод. — Он выразительно посмотрел на девушку, чтобы она обратила внимание на его слова. — Я знаю, ваш отец — граф Делафонт; он и я занимаем высокое положение в обществе. Вы здесь самая красивая девушка. И вы одна. Никто не может отвергнуть то, что предлагает ле Гран Дюк. Герцог может прерывать любого, не извиняясь.

Лила, явно смущенная, понизила голос, но это не помогло. Посетители ресторана рассматривали ее поведение как явное потворствование Дюку де Кройтору, и наступившая тишина явно свидетельствовала об этом.

— Я не одна. И не самая красивая девушка в отеле. Ни то, ни другое. — Она застенчиво улыбнулась, словно боясь, что ее услышат, и кивнула в сторону ближайшего столика: — Пока здесь моя подруга Сессиль Дюбуа.

— Это девушка, с которой вы были в начале вечера?

— Да.

— Мои предки и я сам всегда предпочитали блондинок. — Его тон не оставлял сомнений в том, что брюнетки предназначены только для низшего сословия. Он неохотно положил нож и вилку и оглянулся. — Недурна, недурна, должен сказать. — Он понизил голос до заговорщицкого шепота, чтобы его не было слышно дальше двадцати футов. — Вы говорите: ваша подруга. Тогда кто же этот распутный бездельник рядом с ней?

Мужчина, сидевший за соседним столиком на расстоянии не больше десяти футов и потому в пределах четкой слышимости высказываний ле Гран Дкжа, снял роговые очки и сложил их с решительным видом. Это был высокий широкоплечий брюнет, одетый в дорогой серый габардиновый костюм старомодного покроя. Мужчину можно было бы назвать красивым, если бы не незначительная асимметричность его лица.

Девушка, сидевшая напротив него, высокая, темноволосая, улыбающаяся, с веселыми серыми глазами, взяла его за руку, стараясь успокоить:

— Пожалуйста, мистер Боуман. Не стоит. Боуман взглянул на ее смеющееся лицо и подчинился.

— Я очень рассержен, мисс Дюбуа, очень рассержен.

Он потянулся за вином, но его рука остановилась на полпути. Он услышал голос Лилы, неодобрительный, защищающийся:

— Он выглядит как боксер-тяжеловес.

Боуман улыбнулся Сессиль Дюбуа и поднял свой бокал.

— Да. — Ле Гран Дюк осушил еще полбокала розового вина. — Он был в расцвете сил лет двадцать назад.

Боуман опустил бокал на стол с такой силой, что из него выплеснулось вино и тонкий хрусталь едва не разлетелся вдребезги. Он резко встал, но Сессиль ко всем своим положительным качествам обладала еще и быстрой реакцией. Она моментально поднялась из-за стола и оказалась между Боуманом и столиком ле Гран Дюка. Мягко, но настойчиво она взяла Боумана за руку и увлекла его в сторону бассейна; для всех они выглядели как парочка, которая закончила трапезу и решила прогуляться. Боуман, хотя и с явной неохотой, подчинился. У него был вид человека, для которого ссора с ле Гран Дюком представляла удовольствие, но который устоял перед уличной дракой из-за присутствия молодых леди.

— Извините, — Сессиль сжала его руку, — но Лила моя подруга, и я не хочу, чтобы она оказалась в неловком положении.

— Ха! Вы не хотите, чтобы она оказалась в неловком положении. Я полагаю, для вас не имеет никакого значения, что меня оскорбили?

— О, перестаньте! Вы же понимаете, что ничего особенного не произошло. Вы не выглядите похожим на распутника.

Боуман подозрительно взглянул на спутницу, но в ее глазах не было ехидной усмешки. Она притворно, но по-доброму поджала губы:

— Понимаете, я не могу спокойно слышать, когда кого-нибудь называют бездельником. Кстати, чем вы занимаетесь? На всякий случай, если мне придется защищать вас перед герцогом.

— Черт с ним, с герцогом.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Это очень хороший вопрос. — Боуман задумался, снял очки и протер их. — Дело в том, что я ничем не занимаюсь.

Они остановились у дальнего конца бассейна. Сессиль высвободила свою руку и взглянула на него неодобрительно:

— Вы хотите сказать, мистер Боуман...

— Называйте меня Нейл, так меня называют все друзья.

— Вы легко заводите друзей, не так ли? — спросила она.

— Да, — ответил Боуман просто. Она либо не слушала его, либо проигнорировала эти слова.

— Вы хотите сказать, что никогда не работали? Никогда ничего не делали?

— Никогда.

— У вас нет никакой профессии? Никакой специальности? Вы ничего не умеете делать?

— А зачем мне работать? — резонно возразил Боуман. — Мои предки сделали миллионы, и нет смысла увеличивать их. Каждое поколение, на мой взгляд, не должно усердствовать. Надо создать условия для проявления инициативы и выхода энергии последующих поколений, своего рода подзарядки семейной энергии. Кроме того, мне не нужна никакая профессия. У меня нет ни малейшего желания работать, — закончил он с достоинством, — и отбивать хлеб у бедного человека, который действительно в ней нуждается.

— Это все красивые слова. Но как можно так говорить о человеке?

— Люди всегда неправильно оценивают меня, — грустно сказал Боуман.

— Однако герцог оказался совершенно прав. — Она удивленно покачала головой, скорее с раздражением, чем с холодным осуждением. — Вы действительно бездельник, мистер Боуман.

— Нейл.

— О, вы неисправимы. — В голосе Сессиль впервые прозвучало раздражение.

— И завистлив. — Они подошли к патио, и Боуман взял ее за руку. Он не улыбнулся, и она не пыталась высвободить руку. — Завидую вам. Я имею в виду ваше самообладание и скромность. Две английские девушки живут здесь в течение года, получая зарплату машинисток двести фунтов в неделю...

— Лила Делафонт и я находимся здесь, чтобы собрать материал для книги. — Она попыталась быть официальной, но ей это не удалось.

— О чем? — спросил Боуман вежливо. — Местные кулинарные рецепты? Издатели не платят денег за сомнительные книги такого рода. Так кто же берет на себя расходы? ЮНЕСКО? Британский совет? — Боуман внимательно взглянул на девушку сквозь свои роговые очки, но та умела скрывать свои чувства. — Давайте лучше не будем ссориться, хорошо? Мир, моя дорогая. Здесь так чудесно. Удивительная ночь, прекрасный ужин, прелестная девушка. — Боуман поправил очки и оглядел патио. — Ваша подруга тоже хорошенькая. А кто этот презренный тип рядом с ней?

Она ничего не ответила, потому что была буквально загипнотизирована тем, как ле Гран Дюк, держа в одной руке огромный стеклянный графин с розовым вином, другой руководил официантом, переносившим содержимое десертного столика на тарелку, стоявшую перед герцогом. Лила Делафонт сидела слегка приоткрыв от удивления рот.

— Я не знаю, — опомнилась Сессиль. — Он говорит, что он друг ее отца. — Она оглянулась в замешательстве и, увидев проходящего метрдотеля, обратилась к нему: — А кто тот джентльмен, что сидит с моей подругой?

— Дюк де Кройтор, мадам. Очень известный винодел.

— Скорее очень известный любитель выпить. — Боуман проигнорировал неодобрительный взгляд Сессиль. — Часто он бывает здесь?

— Последние три года, и всегда в это же время.

— В это время особенно хорошо кормят?

— Пища, сэр, великолепная здесь в любое время. — Метрдотель был оскорблен. — Монсеньор ле Дюк приезжает на ежегодный цыганский фестиваль в Сен-Мари.

Боуман снова взглянул на Дюка де Кройтора, который уничтожал свой десерт с большим аппетитом.

— Теперь понятно, почему ему необходимо ведро для льда, — сказал он. — Чтобы охлаждать ножи. Разве вы не видите следов цыганской крови на них?

— Монсеньор ле Дюк является самым известным собирателем фольклора в Европе, — строго сказал метрдотель и добавил учтиво: — Исследование древних обычаев, мистер Боуман. В течение столетий сюда в конце мая приезжают цыгане со всей Европы поклониться мощам Святой Сары. Монсеньор ле Дюк пишет книгу об этом.

— Это место, — задумчиво произнес Боуман, — наводнено самыми невероятными писаками, которых вы когда-либо видели.

— Я не понимаю, сэр.

— Зато я очень хорошо понимаю, — сказал Боуман и для себя отметил: — Зеленые глаза могут быть и очень холодными. Нет необходимости... А это что такое?

Послышался слабый, но постепенно нарастающий звук множества двигателей, словно по дороге ползла танковая колонна. Они взглянули в сторону патио: первые кибитки цыган двигались по извилистой крутой дороге к отелю. Те, что уже въехали в передний дворик, располагались в нем строгими рядами, другие въезжали через зеленую арку на отгороженное место для парковки автомобилей. Смрадный грохот бензиновых двигателей, который с полным правом можно было назвать невыносимым, представлял такой разительный контраст с мирной роскошью отеля, так резко нарушал его тишину и порядок, что даже ле Гран Дюк прекратил жевать. Боуман взглянул на метрдотеля, который задумчиво взирал на звезды и, казалось, беседовал сам с собой.

— Это и есть живой материал для мсье Дюка? — спросил Боуман.

— Да, сэр.

— А что теперь? Развлечения? Цыганские скрипки? Уличная азартная игра? Тиры? Киоски для продажи сладостей? Гадания по руке?

— Боюсь, что да, сэр.

— О Боже!

— Сноб! — четко произнесла Сессиль.

— Извините, мадам, — сухо сказал метрдотель, — я тоже придерживаюсь мнения мистера Боумана, но это древний обычай, и у нас нет ни малейших намерений обижать ни цыган, ни местное население. — Он снова взглянул на патио и нахмурился: — Извините, пожалуйста.

Он быстро прошел через патио к месту, где возбужденная группа цыган, очевидно, спорила. Главными действующими лицами в этой ссоре оказались мощного телосложения цыган, лет примерно сорока пяти, с хищным выражением лица, и почти потерявшая рассудок, многословная, готовая разрыдаться цыганка того же возраста.

— Пошли? — обратился Боуман к Сессиль.

— Что, туда?

— Вы все еще возражаете?

— Но вы же сказали...

— Может быть, я и бездельник, но меня интересует человеческая натура.

— Вы хотите сказать, что любознательны?

— Да.

Боуман взял девушку за руку, сделал шаг и вежливо посторонился, давая возможность ле Гран Дюку промчаться мимо, если так можно сказать о человеке его комплекции. За ним неохотно следовала Лила. В руках у ле Гран Дюка была записная книжка, а в глазах — азарт заядлого фольклориста, и, даже находясь в стремительном порыве, он не забывал подкрепляться витаминами, на ходу кусая большое красное яблоко. Он производил впечатление человека, который всегда знает, что ему нужно.

Боуман с упирающейся Сессиль медленно последовал за ними. Когда они прошли половину пути, от головной кибитки отделился джип с тремя пассажирами и помчался вниз по дороге. Едва Боуман и девушка приблизились к группе, где цыган безуспешно пытался успокоить рыдающую женщину, как от этой группы отошел метрдотель и поспешил к лестнице.

Боуман преградил ему дорогу:

— Что случилось?

— Женщина говорит, что исчез ее сын. Они послали машину на его поиски, чтобы проверить дорогу, по которой пришли.

— Да? — Боуман снял очки. — Но ведь люди не исчезают просто так.

— И я так думаю, поэтому вызываю полицию. — И он быстро ушел.

Сессиль, которая неохотно следовала за Боуманом, спросила:

— Почему такой шум? Почему женщина плачет?

— Пропал ее сын.

— И что?

— И все.

— Вы хотите сказать, что с ним ничего не случилось?

— Этого никто не знает.

— На то могла быть дюжина причин. Во всяком случае, она не должна вести себя подобным образом.

— Цыгане, — Боуман пустился в объяснения, — очень эмоциональны и очень любят своих детей. У вас есть дети?

Сессиль с трудом сохранила внешнее спокойствие, однако даже при вечернем освещении было видно, как она покраснела.

— Это нечестно.

Боуман моргнул, посмотрел на нее и произнес:

— Простите меня. Я не то хотел сказать. Если бы у вас были дети и один из них пропал, как бы вы прореагировали?

— Не знаю.

— Сожалею, что спросил об этом.

— Я бы, конечно, волновалась. — Она не могла долго обижаться или сердиться. — Возможно, я бы здорово волновалась, но не впадала бы в истерику и не выглядела бы столь убитой горем, пока...

— Пока что?

— О, я не знаю! Я имею в виду, что если бы у меня была причина поверить, что... что...

— Что?

— Вы очень хорошо понимаете, что я имею в виду!

— Я никогда и не пойму, что женщины имеют в виду, — грустно произнес Боуман. — Но на этот раз догадываюсь.

Они пошли дальше и буквально столкнулись с ле Гран Дкжом и Лилой. Девушки заговорили, и Боуман понял, что, если следовать правилам хорошего тона, знакомство неизбежно. Ле Гран Дюк пожал его руку и сказал:

— Очарован, очарован!

Однако было видно, что он вовсе не рад, а просто как аристократ хорошо знает, как вести себя в подобной ситуации. У него оказались неожиданно крепкая рука и рукопожатие человека, сдерживающего свою силу.

— Очаровательные! — произнес он, обращаясь исключительно к девушкам. — Вы знаете, что все эти цыгане пришли из дальних стран, находящихся за «железным занавесом»? Большинство из них венгры и румыны. Их вожак по имени Кзерда проделал путь от берегов Черного моря. Я встречал его в прошлом году. Это как раз он так громко беседовал с той женщиной.

— А как им удалось преодолеть границы? — спросил Боуман. — Особенно между Востоком и Западом?

— Э? Что? А? — Ле Гран Дюк наконец обратил внимание на Боумана. — Цыгане путешествуют беспрепятственно, особенно когда известно, что они совершают ежегодное паломничество. Все боятся их, считая, что они имеют дурной глаз, могут напустить порчу, причинить зло и несчастья тем, кто им помешает; мне кажется, коммунисты верят этому так же, как и все. Конечно, это чепуха, сущий вздор. Но люди верят. Пойдем, Лила, пойдем. У меня такое предчувствие, что мы сами убедимся в этом сегодня вечером.

И они пошли. Сделав несколько шагов, герцог остановился, оглянулся, мельком взглянул на Сессиль, затем отвернулся и покачал головой.

— Какая жалость, — сказал он Лиле, как ему показалось, шепотом. — Я имею в виду цвет ее волос. — Они двинулись дальше.

— Не обращайте внимания, — мягко сказал Боуман. — Вы мне нравитесь такой, какая вы есть.

Девушка поджала губы, но не смогла сдержать улыбки. Обидчивость была не в характере Сессиль Дюбуа.

— Вы знаете, он прав. — Она взяла Боумана за руку, и только он хотел сказать ей, что убеждения герцога в превосходстве блондинок не согласуются с постулатом о божественной непогрешимости, она продолжила, сделав широкий жест: — Действительно, все прекрасно...

— Если вам нравится атмосфера цирков и балаганов, — подхватил Боуман язвительно. — А мне не очень-то по душе подобные развлечения, я всегда стараюсь избегать их. Однако это, видимо, в вашем вкусе; хотя я и восхищаюсь тем, как работают эти люди.

А то, что цыгане мастера своего дела, нельзя было не признать. Быстрота, сноровка и слаженность, с которыми они собрали свои палатки и киоски, вызывали восхищение. В считанные минуты были готовы столы для игры в рулетку, тир для стрельбы, четыре кабины для гадалок, палатки для продажи съестного и сладостей, две — для продажи ярких цыганских нарядов, большая клетка для каких-то птиц, обладающих явной способностью подражать человеческому голосу и используемых цыганами для предсказания судьбы. Группа из четырех цыган, устроившись на ступеньках кибитки, начала играть на скрипках задушевную среднеевропейскую мелодию. Передний дворик и автостоянка уже заполнились медленно прогуливающимися людьми, среди которых были постояльцы отеля и гости, обитатели Ле Боу и множество цыган. Пестрая толпа, состоявшая из самых разных людей — от ле Гран Дюка до представителей самых низших сословий, — слилась в единое целое, получая удовольствие от общения друг с другом, и только метрдотель ресторана стоял на лестнице, ведущей в передний дворик, и наблюдал с отчаянием и мученической покорностью, как пространство вокруг фешенебельного отеля превращается в ярмарку простолюдинов.

У входа в передний дворик появился полицейский. Это был потный здоровяк с красным лицом; езда на велосипеде по крутым дорогам в тихий теплый майский вечер явно не доставила ему удовольствия. Он прислонил велосипед к стене как раз в тот момент, когда рыдающая цыганка, закрыв лицо руками, повернулась и побежала к кибитке, окрашенной в зеленый и белый цвета.

Боуман подтолкнул Сессиль локтем:

— Давайте прогуляемся туда, согласны?

— Я не пойду. Это неприлично. Кроме того, цыгане не любят людей, сующих нос в чужие дела.

— Совать нос в чужие дела? С каких это пор забота о пропавшем человеке является чужим делом? Ну, поступайте как знаете.

Как только Боуман отошел, подъехал джип, резко затормозив на гравийном покрытии двора. Молодой цыган, сидевший за рулем, выскочил из машины и побежал к Кзерде и полицейскому. Боуман остановился неподалеку, стараясь держаться на некотором расстоянии от них.

— Не нашли, Ференц? — спросил Кзерда.

— Никаких следов, отец. Мы обыскали весь район. Полицейский вытащил черную записную книжку:

— Где его видели в последний раз?

— По словам матери, менее чем в двух километрах отсюда, — сказал Кзерда. — Мы останавливались на ужин недалеко от пещер.

Полицейский обратился к Ференцу:

— Вы искали в пещерах?

Ференц перекрестился и ничего не сказал. За него ответил Кзерда:

— Нечего задавать такие вопросы. Вы же знаете, ни один цыган не войдет в эти пещеры. Это дьявольское место. Александре — так зовут пропавшего юношу — никогда бы не пошел туда.

Полицейский убрал свою записную книжку:

— Я бы тоже туда не пошел, особенно ночью. Местные жители считают, что в них обитают злые духи. Я тоже родился здесь. Завтра, днем...

— Да он появится гораздо раньше, — сказал Кзерда уверенно. — Много шума из ничего.

— Женщина, которая только что ушла, — это его мать?..

— Да.

— А почему она так расстроена?

— Он единственный сын. А вы знаете, что это значит для матери. — Кзерда слегка пожал плечами. — Я полагаю, мне лучше пойти и поговорить с ней.

Он ушел. Ушел и полицейский, а следом Ференц. Боуман не колебался: он видел, куда направился Кзерда, догадывался, куда пошел полицейский — в ближайший кабачок. Ни тот, ни другой не интересовали его в данный момент. Его заинтересовал только Ференц: было что-то настораживающее в той стремительности и целенаправленности, с какими он прошел через арку к месту стоянки автомобилей. Что он собирался делать? Боуман неторопливо последовал за ним и остановился под аркой.

Справа от стоянки автомобилей находились четыре павильона предсказательниц судьбы, окрашенные в традиционно яркие цвета. Первый в этом ряду принадлежал некой мадам Мари-Антуанетт, которая, как гласила надпись, возвращала деньги, если клиент был не удовлетворен предсказанием своей судьбы. Боуман поспешно вошел туда, но не потому, что отдавал предпочтение членам королевской семьи, и не в целях экономии, а потому что Ференц, входя в самый дальний павильон, остановился на мгновение и бросил в эту сторону быстрый взгляд. На лице Ференца безошибочно читалась усиливающаяся подозрительность. Боуман вошел в павильон.

Мари-Антуанетт была седовласой старухой с глазами цвета полированного красного дерева и провалившимся беззубым ртом. Она внимательно смотрела на кристаллический мутный шар, прозрачность которого была утрачена, потому что его уже давно не чистили. Гадалка уверенно рассказала Боуману о продолжительности его жизни, судьбе, здоровье и счастье, взяла четыре франка и отключилась, что означало окончание сеанса. Он вышел. Возле павильона стояла Сессиль, помахивая сумкой, что можно было бы принять за откровенное кокетство. Она взглянула на Боумана с явно неуместным в данной ситуации наигранным весельем.

— Изучаете человеческую натуру? — спросила она ласково.

— Мне не следовало бы вообще туда ходить. — Боуман снял очки и огляделся вокруг, близоруко щурясь. Распорядитель тира, расположенного напротив, коренастый парень невысокого роста, с лицом боксера, чья карьера внезапно оборвалась, нагло рассматривал его. Боуман надел очки и взглянул на Сессиль.

— Ваша судьба? — спросила она озабоченно. — Что-то неприятное?

— Хуже. Мари-Антуанетт сказала, что я женюсь через два месяца. Она, наверное, ошибается.

— Да, вы не из тех, кто женится, — ответила Сессиль с симпатией и кивнула на следующий павильон. — Я думаю, вам следует узнать еще одно мнение о своей судьбе у мадам... как ее имя?

Боуман прочел зазывающую надпись: «Мадам Зеттерлинг», затем взглянул через стоянку автомобилей на тир. Распорядитель продолжал внимательно наблюдать за ним. Боуман последовал совету Сессиль и вошел в павильон. Мадам Зеттерлинг выглядела как старшая сестра Мари-Антуанетт. Гадальные принадлежности состояли из колоды засаленных игральных карт, которые она тасовала и раскладывала с такой скоростью, что ее не впустили бы ни в одно казино в Европе; но предсказание судьбы было таким же. Точно такой же была и цена.

Сессиль, все еще улыбаясь, ожидала его снаружи. Ференц находился под аркой; он явно получал какую-то информацию от распорядителя тира и внимательно слушал. Боуман снова протер свои очки.

— Да поможет нам Бог! — сказал он. — Ничего особенного, обычные выдумки гадалок. — Он надел очки. — И все же что-то в этом есть. Однако предсказания моей женитьбы не имеют ничего общего с Ференцем. Абсолютно ничего.

— Что такое?

— Ваше сходство, — серьезно ответил Боуман, — с женщиной, на которой, предположительно, я женюсь.

— Подумать только! — Она удовлетворенно рассмеялась. — У вас оригинальный ум, мистер Боуман.

— Нейл, — поправил он.

И, не дожидаясь следующего совета, вошел в третий павильон. Насколько позволяла ситуация, при входе в него Боуман быстро оглянулся и увидел, как Ференц пожал плечами и направился в передний дворик.

Третья предсказательница судьбы обладала чертами трех ведьм из «Макбета». Она разложила карты и сообщила, что ему предстоит морское путешествие, где он встретит брюнетку с волосами черными как вороново крыло. И когда Боуман возразил, что через месяц женится на блондинке, она грустно взглянула на него и взяла деньги.

На лице Сессиль, которая явно рассматривала его как охотника до легких развлечений, играла презрительная усмешка.

— Какие еще потрясающие тайны раскрыты?

Боуман снова снял очки и недоуменно потряс головой: насколько он мог судить, он уже не являлся объектом наблюдения.

— Я ничего не понимаю. Она сказала, что отец моей будущей избранницы был великим мореплавателем, так же как и ее дед и прадед. Но мне это ничего не говорит!

Однако это хорошо было понятно Сессиль. Настроение ее изменилось, на лице появилась улыбка. Она растерянно взглянула на Боумана.

— Мой отец — адмирал, — медленно сказала она. — Дедушка тоже был адмиралом, как и прадедушка. Вы... Вы могли узнать это и до гадания.

— Конечно, конечно! У меня есть полное досье на каждую девушку, с которой я собираюсь познакомиться. Приходите ко мне в номер, и я покажу вам свои файлы. Я вожу их с собой в фургоне. Подождите, у меня есть кое-что еще. Я цитирую: «У нее родинка в форме розы величиной с клубничку на таком месте, где ее никто не может увидеть...»

— Боже мой! Я не могла бы сказать об этом лучше, продолжайте, я слушаю. Может быть, вы скажете что-нибудь и почище!

Но Боуман без всяких извинений и не объясняя причин, — впрочем, в этом в тот момент не было необходимости, — направился к четвертому павильону, единственному, который представлял для него интерес. Сессиль была настолько потрясена услышанным, что странное поведение Боумана отошло на второй план.

Помещение было тускло освещено единственным светильником, висевшим в углу. От слабой лампочки падало бледное пятно света на зеленое сукно стола и лежавшие на нем руки со сцепленными пальцами.

Женщины, которой принадлежали эти руки, не было видно: она сидела в тени, низко опустив голову. И все же нетрудно было заметить, что она не похожа ни на колдунью из «Макбета», ни на других ведьм-гадалок. Это была юная девушка с золотисто-каштановыми волосами, которые ниспадали ниже плеч; черты ее лица были почти неразличимы. Однако руки были определенно красивы.

Боуман опустился на стул возле девушки, посмотрел на колоду карт с надписью: «Графиня Мари ле Обэно».

— Вы действительно графиня? — спросил Боуман вежливо.

— Вы хотите, чтобы вам погадали по руке? Голос у нее был низким, мягким, мелодичным. Это была даже не леди Макбет, это была Корделия.

— Конечно.

Она взяла его правую руку в ладони, наклонилась над ней, опустив голову так низко, что ее золотисто-каштановые волосы касались стола. Боуман сидел неподвижно, это было нелегко, но он не смел шелохнуться: две тяжелые слезы упали на его руку. Левой рукой он повернул висящий в углу светильник, и девушка подняла руку, закрываясь от света, но ему хватило времени рассмотреть, что лицо ее красиво, а большие карие глаза блестят от слез.

— Почему графиня Мари плачет?

— У вас длинная линия жизни.

— Почему вы плачете?

— Пожалуйста...

— Хорошо. Почему вы плачете, скажите, пожалуйста?

— Извините. Я расстроена.

— Вы хотите сказать, что у вас что-то случилось?

— Пропал мой брат.

— Ваш брат? Я знаю, что пропал какой-то Александре. Все говорят об этом. Это ваш брат? Его не нашли?

Она покачала головой. Ее золотисто-каштановые волосы касались стола.

— А это ваша мать находится в большой кибитке, окрашенной в зелено-белый цвет? Она кивнула, но не подняла глаз.

— Ну, зачем слезы? Ведь он не так долго отсутствует. Вот увидите, он скоро появится.

И опять девушка ничего не сказала. Она положила руки на стол, опустила на них голову и беззвучно, но так горько разрыдалась, что ее плечи неудержимо затряслись. Боуман, на лице которого появилось ожесточение, дотронулся до плеча молодой цыганки, поднялся и вышел.

Когда он появился с мрачным видом, Сессиль взглянула на него с некоторым беспокойством.

— Четверо детей, — сказал Боуман тихо. Он взял девушку за руку и повел через арку к переднему дворику.

Ле Гран Дюк в обществе блондинки разговаривал с цыганом крепкого телосложения и с обезображенным шрамами лицом. Он был одет в темные брюки и отороченную оборками не совсем свежую рубашку. Не обратив внимания на хмурый, неодобрительный взгляд Сессиль, Боуман остановился неподалеку.

— Тысяча благодарностей, мистер Коскис, тысяча благодарностей, — говорил ле Гран Дюк с выражением снисходительной любезности. — Очень интересно. Пойдем, Лила, моя дорогая. Хорошего понемножку. Я думаю, мы заработали право перекусить и немного выпить.

Боуман проследил, как они направились к ступенькам, ведущим в патио, затем повернулся и изучающе посмотрел на кибитку, окрашенную в зеленый и белый цвета.

Сессиль сказала:

— Нет.

Он удивленно посмотрел на нее:

— А что плохого в том, чтобы помочь скорбящей матери? Может быть, я смогу успокоить ее, помочь ей чем-то, возможно, даже принять участие в поисках ее пропавшего сына. Если бы больше людей помогали друг другу в трудную минуту и не боялись попасть в неудобное положение...

— Вы действительно святой человек, — сказала она с восхищением.

— Кроме того, имеется один метод решения такого рода проблем. Если ле Гран Дюк может их решить, то и я могу. Более того, ваши опасения...

Боуман оставил ее и, покусывая кончик большого пальца, что являлось у него признаком дурного предчувствия, поднялся по ступенькам в кибитку.

На первый взгляд казалось, что там никого нет. Затем его глаза привыкли к темноте, и он понял, что стоит в прихожей, ведущей в жилые комнаты, вход в которые можно было найти по полоске света под дверью и звукам женских голосов.

Боуман перешагнул через порог. Тень, отделившаяся от стены, двинулась ему навстречу. Удар в солнечное сплетение, от которого Боуман полетел на землю, пересчитав все ступеньки, можно было сравнить с ударом бетонной тумбой. Краешком глаза он успел заметить, как Сессиль моментально отскочила в сторону. Задыхаясь, Боуман упал на спину. Очки его отлетели в сторону, и, пока он лежал на земле, судорожно глотая воздух и пытаясь восстановить дыхание, тень, явно с твердым намерением продолжить, сошла вниз по ступенькам.

Это был невысокий, коренастый, злобный человек, которому очень хотелось произнести наставительную речь, и было видно, что он это намерение выполнит. Он наклонился, схватил Боумана за лацканы пиджака и поставил на ноги с легкостью, которую можно было счесть за дурное предзнаменование.

— Ты меня запомнишь, друг мой. — Его голос напоминал приятный звук сыплющегося в металлический бункер гравия. — Ты запомнишь, что Говал не любит тех, кто вмешивается в его дела. Ты запомнишь, что в следующий раз Говал не будет марать свои руки.

Из этого высказывания Боуман сделал вывод, что Говал снова намеревается пустить в ход кулаки, что тот не замедлил сделать. Только один кулак, но и этого было достаточно. Говал ударил его в то же самое место и, как Боуман мог судить по ощущениям, которые у него появились, приблизительно с такой же силой. Боуман отлетел на полдюжины шагов и опять рухнул на землю, но на этот раз в положении «сидя»: опираясь руками о землю позади себя. Говал презрительно отряхнул руки и вернулся в кибитку.

Сессиль осмотрелась вокруг, нашла очки Боумана и протянула руку, чтобы помочь ему встать. Он сконфуженно принял ее помощь.

— Я думаю, ле Гран Дюк использует другой метод, — сказала она серьезно.

— Сколько несправедливости в мире, — философски заметил Боуман, тяжело дыша.

— Именно. Вы пришли к такому выводу, изучая человеческую натуру в течение сегодняшнего вечера? Боуман кивнул: это было легче, чем говорить.

— Тогда, Бога ради, пойдемте отсюда. После всего этого мне хочется немного выпить.

— Вы думаете, я что-то требовал от них? — проворчал Боуман.

Сессиль с сожалением посмотрела на него:

— Честно говоря, я думаю, вам требуется помощь. — Она взяла его за руку и повела вверх по лестнице в патио.

Ле Гран Дюк в обществе большой вазы с фруктами и Лилы прекратил жевать банан и смотрел на Боумана с издевательской усмешкой.

— Это была впечатляющая драка, — сказал он.

— Он напал на меня в темноте, — объяснил Боуман.

— А! — произнес ле Гран Дюк ехидно, затем добавил шепотом, который был слышен на расстоянии не менее полудюжины футов, на которые Боуман со спутницей уже отошли: — Как я и говорил, пора его расцвета уже миновала.

Сессиль предостерегающе сжала руку Боумана, но в этом не было необходимости. Он улыбнулся ей грустной улыбкой человека, которому уже хорошо досталось, и повел к столику. Официант принес бокалы с вином.

Боуман подкрепился и сказал:

— Итак, где мы будем жить, в Англии или во Франции?

— Что?

— Вы слышали, что сказала гадалка?

— О Боже!

Боуман поднял свой бокал:

— За Дэвида!

— Дэвида?

— Нашего первенца. Я выбрал ему имя.

Зеленые глаза, изучающие Боумана в упор, не были ни удивленными, ни сердитыми, а лишь задумчивыми. Очевидно, Сессиль Дюбуа была не просто хорошенькой девушкой; она была чем-то большим.