"Любовь красного цвета" - читать интересную книгу автора (Боумен Салли)

10

Вечером того же воскресенья Линдсей и Роуленд подъезжали к Ноттингхиллгейт. Нервы Линдсей были на пределе. Она выбрасывала правый поворот, тут же поворачивая налево, а один раз лишь каким-то чудом избежала столкновения с фонарным столбом. В следующую секунду она бросила быстрый взгляд на Роуленда. Тот продолжал невозмутимо сидеть, вытянув длинные ноги, насколько позволяло пространство ее маленького автомобильчика.

Подъехав к дому, Линдсей что было мочи ударила по тормозам, и машина, обиженно взвизгнув шинами, остановилась. После этого Линдсей внимательным взглядом окинула фасад. Жильцов, которые жили на нижних этажах, по-видимому, не было дома, но окна ее собственной квартиры светились. Том, наверное, дома, а уж Луиза – наверняка, огорченно подумала Линдсей.

– Я на минутку. Только сбегаю за своей статьей и снимком, – сказала она. – Мне трудно объяснить это на словах, но когда ты увидишь фотографию, то поймешь. Сейчас я принесу ее, а потом отвезу тебя домой. Значит, где ты живешь?

– В Спайталфилдс, – напомнил Роуленд. – Это в Ист-энде, довольно далеко отсюда, так что я вполне мог бы добраться домой на метро. К тому же ты не можешь оставить здесь машину – ты же перегородила дорогу.

– Ну и черт с ней, – бросила Линдсей, которая слушала собеседника лишь вполуха и слабо представляла себе, где именно находится Ист-энд.

– Это займет у нас пятнадцать минут… Я уже сказала: то, что я собираюсь тебе показать, просто потрясающе. Потерпи еще немного, я тебе все объясню.

– Кажется, мы с тобой завтра собирались поужинать. Может, тогда и расскажешь все?

– Нет, сегодня. Дело не терпит отлагательств. К тому же завтра с ужином ничего не получится – мне нужно собраться перед отлетом в Париж и вообще… Слушай, Роуленд, подожди меня в машине ровно три минуты. Если кому-нибудь срочно понадобится проехать, ты ее передвинешь.

Она выскочила из «Фольксвагена» прежде, чем Роуленд успел ей ответить, вбежала в дом и понеслась вверх по лестнице. На полпути Линдсей остановилась и задумалась: наверное, оставив его в машине и не пригласив в дом, она поступила по-свински. А впрочем, все правильно. Пусть лучше он считает, что она невоспитанная взбалмошная бабенка. По дороге у нее было достаточно времени подумать, и Линдсей твердо решила: во-первых, она любой ценой должна увидеть дом Роуленда Макгуайра, и во-вторых, он ни в коем случае не должен встретиться с Луизой.

Женщина распахнула дверь своей квартиры, и прямо с порога в нос ей ударил запах жареного лука и гамбургеров.

Она увидела стоящего у кухонной плиты Тома, гору немытой посуды в раковине и Луизу, которая сидела на диване, поджав под себя ноги. На ней был убийственный наряд, а в руке она держала бокал вина.

– Привет, ма! – сказал Том.

– Где он? – спросила Луиза.

– Снаружи, ждет меня в машине, – ответила Линдсей, обнимая Тома. – Я же сказала тебе, мама, когда звонила по телефону, что мне нужно кое-что взять, чтобы показать ему, а потом я быстренько отвезу его домой.

– Милая, как это невежливо! Как ты могла так поступить! – Луиза, когда хотела, могла быть очень проворной. Вот и сейчас она уже стояла у окна и открывала шпингалет. – Бедняжка, он даже припарковал за тебя машину! Боже всемогущий, да он просто красавчик! Почему ты мне раньше не сказала об этом? А сейчас стоит внизу один-одинешенек и дрожит от холода.

– Луиза, прекрати!

– Э-э-эй! – Луиза высунулась из окна и размахивала своим бокалом. – Эй, Роуленд, – призывно, словно сирена, пропела она, – Линдсей никак не может найти эти свои бумажки. Поднимайтесь сюда, выпьем по бокалу вина.

– Господи, за что мне это все?! – задыхаясь от обиды, пробормотала Линдсей. Луиза закрыла окно и обернулась.

– Что ты сказала, дорогая?

– Не обращай внимания, – ответила Линдсей. – Я молилась о том, чтобы моя жизнь когда-нибудь изменилась.

– Молитвы, услышанные Господом, – самые опасные, так, кажется, говорил Трумэн Капоте.[16] А может, не Капоте? Уж как-то больно по-католически звучит. Даже по-иезуитски, я бы сказала. Может, это Грэм Грин?

Она уже протянула руку к панели домофона, чтобы открыть нижнюю входную дверь. Линдсей бросила последний отчаянный взгляд на свою красавицу мать – эту совершенно невыносимую женщину – и кинулась к себе в кабинет. Теперь она молила Бога только об одном: лишь бы поскорее найти нужную статью и фото. Линдсей принялась выдвигать ящики и рыться в папках. Она точно помнила, что эта статья – одна из первых написанных ею, когда она начинала в качестве внештатного корреспондента, – была напечатана в английском издании «Вог», но вот когда: в 1978-м или 1979-м? В какую папку она положила ее – в ту, которая помечена надписью «Вог», или – «Внештатные»?

– Дорогая, что там у тебя за шум? Можешь не торопиться, мы уже перезнакомились. Господи, как же здесь воняет луком! Том, открой окно на кухне. Вы умеете готовить, Роуленд? Нет? И правильно. Я считаю, что это – дело женщины. А Линдсей со мной не согласна. Вечно носится со своими идеями о равноправии. Вот и приходится бедняжке Тому заниматься готовкой. Правда, у него прекрасно получается. Садитесь сюда, Роуленд, поближе ко мне. А журналы скиньте на пол, да и дело с концом. Надеюсь, вам нравится «Шардонне»? Австралийское, конечно, не Бог весть что, но зато страшно дешевое. А теперь расскажите, давно ли вы знакомы с Линдсей?

Линдсей швырнула на пол целую стопку папок. Господи, беспомощно подумала она, да что же это такое! Луиза никогда не теряла времени даром, однако тот напор, с которым она действовала сейчас, удивил даже Линдсей. Не в силах выслушивать все это, она пнула дверь ногой, и та с грохотом закрылась. Теперь до ее слуха доносилось лишь неразборчивое бормотание – и то слава Богу! Черт побери, статьи, которую она искала, в папке «Вог» не оказалось, значит, надо рыться в другой, под грифом «Внештатные». А эта папка как назло валялась на полу, а все ее содержимое рассыпалось и безнадежно перемешалось. Со страдальческим стоном Линдсей рухнула на колени и принялась рыться в бумагах. Чтобы найти статью и иллюстрировавший ее фотоснимок, ей понадобилось почти десять минут. Стоило ей увидеть их, как женщина тут же поняла: она была права в своих догадках, память не подвела ее. Издав торжествующий клич, она прижала драгоценные листки к груди и выскочила из комнаты.

– …Так, значит, вы никогда не были женаты, Роуленд? – Такой красивый мужчина? Да что же происходит с современными девушками! Господи, да в мое время вас бы просто на части разрывали!

– Говоря военным языком, я неплохо овладел тактикой уклонения, – услышала Линдсей ответ Роуленда. – Возвел его прямо-таки в ранг искусства.

– Глупости! – возопила Луиза. – Вы просто еще не нашли достойной женщины. Вы – романтик, Роуленд. Поверьте мне, я знаю мужчин и никогда не ошибаюсь.

– Вы правы, Луиза, – к удивлению Линдсей, ответил Роуленд. – Вы видите меня насквозь.

– Без своих очков, которые бабушка стесняется носить, она не видит даже противоположной стены, – вставил Том. – А уж чужое сердце – тем более.

– Том, не надо афишировать мою немощь. – Луиза театрально вздохнула. – Хотя, должна признать, что это правда, Роуленд. Я старею и становлюсь развалиной.

– Выдумки! – галантно возразил мужчина.

– Нет, Роуленд, я не кокетничаю. Что поделать, приходится смотреть правде в глаза: я не становлюсь моложе, и уж не знаю, что бы я делала без Линдсей. Я для нее – тяжелая обуза, хотя она никогда не жалуется…

– Я уверен, она думает иначе.

– И все же я полностью завишу от нее, – категорично сказала Луиза. Голос ее приобрел неожиданную твердость. – Теперь мы неразлучны. Куда она, туда и я. Как библейская Руфь, помните?

Линдсей слушала этот давно знакомый ей монолог, окаменев на пороге своего кабинета. Наконец у нее кончилось терпение. Обычно, отваживая очередного потенциального жениха дочери, Луиза добиралась до этой части своего репертуара через несколько недель после первого знакомства. Почему же она так гонит лошадей сейчас?

С мрачным выражением лица женщина вошла в гостиную, гадая, заметил ли Роуленд кошмарный, будто после урагана, кавардак, царивший в большой и приятной на первый взгляд комнате. Понял ли он, во что Луиза и Том могут превратить комнату за два дня отсутствия в доме хозяйки, и есть ли ему до этого дело?

Том сидел на полу, напротив Роуленда и Луизы, среди книг, посвященных творчеству Ингмара Бергмана. Туфель на нем не было, а на носках зияли огромные дыры. На коленях сына лежал поднос, заваленный гамбургерами, чипсами и жареным луком. Роуленд и Луиза на первый взгляд были настроены по отношению друг к другу вполне дружелюбно. Когда-то прекрасные голубые глаза Луизы были прикованы к гостю, а по лицу последнего блуждала благодушная улыбка. Том оглянулся и, увидев мать, даже попытался приподняться.

– Сиди, Том, – нервно сказала Линдсей. – Роуленд, я все же нашла статью.

– Увы, нам пора, – проговорил мужчина. Поставив бокал, он с изысканной галантностью протянул руку Луизы. – Я очень рад знакомству с вами. Том, я обязательно найду для тебя те книги, о которых мы говорили.

Луиза беззвучно, но так, чтобы Роуленд заметил, шевелила губами, выговаривая слова: «Чудесный человек!» Затем, кряхтя и двигаясь с огромным трудом, она позволила Роуленду помочь ей встать с дивана. Немощь была разыграна так искусно, что Линдсей даже удивилась: ее ли мать так резво подскочила к окну всего четверть часа назад? Луиза изобразила гримасу, которая должна была обозначать ее мужественное отношение к жизни.

– Нет, нет, ничего, – отстранила она Роуленда, встав на ноги. – Вот только эта боль в позвоночнике… Я так рада, что наконец встретилась с вами, Роуленд! Хотя даже до этого у меня было чувство, что я знакома с вами очень давно. Линдсей только о вас и говорит…

– Ага, кроет вас на чем свет стоит, – кивнул Том, правдивый и бескомпромиссный до последнего.

– Правда? – переспросил Роуленд, бросив на Линдсей насмешливый взгляд. – Наша вражда уже в прошлом. Сейчас мы ведем мирные переговоры. Верно, Линдсей? Договариваемся об условиях.

Последняя фраза была наполнена каким-то скрытым эротичным подтекстом. Линдсей почувствовала, что ее «я», ее тело откликаются на взгляд и голос этого мужчины, и отвела глаза в сторону. Луиза издала странный звук, который мог означать все что угодно – от материнского всепрощения до выражения праведного гнева.

Линдсей должна была признать, что Роуленд, когда захочет, может быть решительным и твердым. Прежде чем Луиза успела выдать очередной залп, он подхватил Линдсей под руку, бросился к двери и увлек ее вниз по лестнице.

– Вечно она так, – пожаловалась Линдсей, влезая в машину, мастерски запаркованную Роулендом на крошечном пространстве, и принимаясь ожесточенно выкручивать рулевое колесо. – Со всеми. И всегда.

– Я так и понял, – невозмутимо откликнулся он. – Потихоньку, Линдсей, аккуратнее. Вот так, отлично!

Багровая от стыда и усилий, Линдсей наконец выехала на дорогу и погнала во весь опор.

– Значит, на восток? – спросила она. – Я буду ехать в восточном направлении, а ты потом покажешь мне, куда именно.

– Хорошо, Линдсей, но в данный момент ты едешь на север. Сворачивай здесь направо.

Женщина повиновалась беспрекословно. Довольно долго они ехали в молчании. За это время у Линдсей произошло две стычки: с такси, за рулем которого сидел, вероятно, слепой водитель, и с потрепанным «Фордом-Кортиной», где сидели четыре сопляка. Последним, видимо, не понравилось, как Линдсей перестраивалась из ряда в ряд, и, когда они наконец обогнали ее, из окон машины высунулось одновременно четыре руки с поднятыми пальцами. Линдсей возмущенно посигналила вслед быстро удалявшейся машине и незаметно взглянула на Роуленда, по-прежнему сохранявшего безмятежный вид.

– С тобой легко ездить, Роуленд. Обычно я терпеть не могу, когда рядом сидит другой водитель – обязательно начнет поучать, а я от этого зверею. Вот, например, с Джини ездить совершенно невозможно. Нервная, как кошка. А то вдруг словно каменеет. Представь только, когда мы ехали к Максу, она всю дорогу просидела с закрытыми глазами! Ни слова не сказала!

– Я ее за это не осуждаю, – ответил Роуленд. – Ты самый отвратительный шофер, которого я когда-либо видел. Соперничать с тобой мог бы только одноглазый таксист, который однажды вез меня в Стамбуле и всю дорогу курил гашиш. В манере водить машину вы с ним очень похожи.

Линдсей решила отнестись к этой реплике, как к милой шутке.

– Я прекрасно вожу машину, – твердо сказала она. – Разве что чересчур быстро, но мне не нравится еле-еле тащиться.

– Женщины в большинстве своем бывают скверными водителями, – продолжал гнуть свое Роуленд. – Они страдают отсутствием пространственной ориентации. Это научно доказанный факт, проверенный с помощью многочисленных экспериментов.

– Какая чушь!

– Это правда. Именно поэтому так мало талантливых женщин-архитекторов. Именно поэтому женщины – посредственные игроки в шахматы.

– Я блестяще играю в шахматы! Я даже Тома научила.

– И кто же сейчас побеждает, когда ты с ним играешь?

– Ну, он. Но это ничего не доказывает. Том – необычный ребенок. Он не по годам умен.

– Да, он сможет стать умным. Том мне понравился.

– Правда? – радостно повернулась к своему спутнику Линдсей. – О, я так рада! Но, наверное, он большей частью молчал? Когда рядом Луиза, не очень-то поговоришь.

– Да, молчал. Поэтому он мне и понравился. У него хороший вкус в отношении кино. Напомни, чтобы я не забыл отдать тебе для него кое-какие книги. Кроме того, – Роуленд бросил быстрый взгляд в сторону Линдсей, – мне показалось, что он многое подмечает.

– От него ничто не может укрыться, – с гордостью ответила Линдсей. – У него словно какая-то антенна, которая улавливает малейшие сигналы… Здесь налево или направо?

– Налево, – ответил Роуленд. – Проскочили? Ну, ладно, ничего страшного. Поедем другой дорогой. Проезжай мимо фабрики, а после тех муниципальных домов свернешь. Да, вот здесь. Теперь – под эстакаду, мимо стоянки грузовиков и – через площадь. Возле Хоксморской церкви сделай левый поворот. Удивительно красивая церковь, не правда ли? Самая красивая в Лондоне, на мой взгляд. Ее шпиль виден из моих окон, и я любуюсь им, лежа в постели.

Линдсей, никогда даже не слыхавшая об этом чуде архитектуры, резко повернула налево, где ей было указано. Думая о том, как странно, что Роуленд живет в таком квартале – она еще никогда не видела в Лондоне подобных трущоб, – Линдсей внезапно сообразила, что спутник указывает ей на свой дом, до упора вдавила педаль тормоза в пол, и машина встала как вкопанная, заехав одним колесом на тротуар.

– Господи, какая удивительная улица! Какие удивительные дома! – Роуленд с восхищением взирал на кирпичные фасады. Дома были типовой постройки, с глухими оконными переплетами и фрамугами. К двери каждого из них вели несколько ступенек. – Восемнадцатый век. Середина или около этого. Их построили для гугенотов, приехавших сюда после того, как их изгнали из Франции. Они были признанными торговцами и искусными шелковыми мастерами. Это место вообще всегда было чем-то вроде убежища для беженцев. После того как французы покинули этот квартал, здесь поселились евреи, а теперь преобладают бенгальцы. Я спас этот дом. Когда я его купил, он почти разваливался.

– Прекрасный дом, Роуленд.

– Нравится? Внутри, правда, все довольно просто. Он принадлежит мне уже двенадцать лет. Когда я был в Вашингтоне, в нем жили мои друзья. Я так толком и не собрался обставить его как полагается… О Господи! Заводи машину! Быстрее!

Линдсей, которая в этот момент уже выбиралась из машины, в растерянности оглянулась вокруг. Чуть впереди она увидела длинный приземистый «Мерседес» с откидным верхом, из которого появилась высокая красавица блондинка. На улице было темно, и на секунду Линдсей показалось, что это – Джини: такая же фигура, такие же светлые распущенные волосы. Однако Джини ни за что не надела бы такие вызывающие серебристые брюки, черную рубашку навыпуск и черную кожаную, как у мотоциклиста, куртку. Она уж наверняка не вызвала бы подобной реакции у Роуленда, который сейчас испытывал, похоже, только одно желание – побыстрее исчезнуть с этого места.

– Ты, дэрмо! – закричала блондинка с чудовищным французским акцентом. Подбежав к Роуленду, она что было силы ударила его кулачком в грудь. – Свиньа! Я звонью! Я плячу! Я пишю тьебье письма от всего сьердца! И сижю в машинье! И опьять плячу вот такими большими сльезами! Как ты мог так делять со мной! Merde, je m'en fiche, tu comprends![17]

Кривя рот и роняя слезы на свою кожаную куртку, красавица продолжала изрыгать проклятия на своем родном языке. Периодически она била Роуленда в грудь, а тот бормотал:

– Сильви…

В какой-то момент Сильви прервала свой речитатив и обратила внимание на Линдсей, стоявшую возле своего «Фольксвагена». Подскочив с невероятной быстротой к машине, француженка размахнулась и изо всех сил ударила кулаком по капоту машины. На блестящей поверхности появилась заметная вмятина.

– Эй, позвольте… – сказала Линдсей, выдвигаясь вперед.

– Сука! – завопила Сильви. – Английский сука! Ты свороваль мой мужчина! Я тебе покажу, что я думаю об английский сука! И их глюпие машины!

С этими словами она ударила ногой по номерному знаку «Фольксвагена», и тот безобразно выгнулся.

– Какого черта! – воскликнула Линдсей. Она попыталась оттолкнуть Сильви, но промахнулась, поскольку та неожиданно отпрыгнула в сторону.

– Вон отсюда! Уходи! Убирайся домой! – кричал Роуленд голосом, который, наверное, можно было слышать за три квартала отсюда. – Все! Довольно!

Он крепко держал Сильви за талию, приподняв ее на несколько футов от земли. Красотка извивалась и, словно автомат пулями, поливала проклятиями всех и каждого. Уж на что горячий нрав был у Линдсей, но такой темперамент впечатлил даже ее.

– Я умру! – Сильви внезапно обмякла в руках Роуленда. – Я убью сьебья! Я перерьежу сьебье шеьа! Прямо здьесь…

– Не перережешь, – буркнул Роуленд, волоча красавицу вдоль тротуара к ее машине.

– Я убью эта сука, прежде чем уезжать!

– Эта сука – моя жена, Сильви, – рявкнул Роуленд, грубо ставя блондинку на землю рядом с ее «Мерседесом». – Мы поженились вчера. Между нами возникло быстрое и сильное чувство. А теперь – отправляйся домой!

– Та femme? Hypocrite! Menteur! C'est impossible…[18]

– Все возможно. Хочешь, кольцо покажу? – предложил он, глядя на Сильви уверенным взглядом зеленых глаз.

Француженка издала вопль раненой выпи, осыпала Роуленда новым потоком непонятных проклятий, влепила ему оглушительную пощечину и, вскочив в свой «Мерседес», рванула с места.

Роуленд вернулся к Линдсей. Та с открытым от изумления ртом стояла возле своей покалеченной машины. С непроницаемым лицом Роуленд взял ее под руку, увлек за собой по ступеням крыльца и открыл входную дверь. Когда зажегся свет, они увидели на полу в прихожей – прямо под прорезью для газет – целую кучу женских трусиков. Линдсей наклонилась и подняла их. Каких там только не было! Черные кружевные, розовые кружевные, белые кружевные… Она перевела недоуменный взгляд на Роуленда.

– Сильви? – спросила она.

– Вроде она носит именно такие, – ответил мужчина. – Просовывать их в прорезь для газет – тоже в ее духе.

– Черт побери! – выдохнула Линдсей, и они оба расхохотались.

Они не переставали смеяться, пока поднимались по лестнице и шли длинным коридором к гостиной на втором этаже. Ослабев от смеха, Линдсей рухнула на единственный имевшийся в комнате стул.

– О Боже! – вымолвила она наконец. – Она – просто чудо, Роуленд. Тебе повезло!

– Да нет, ничего особенного, – ответил он, переставая смеяться. Лицо его посерьезнело.

– И часто с тобой такое случается?

– С теми или иными вариациями – да, довольно часто. Два-три раза в год. Уж не знаю, почему так бывает.

Линдсей произвела в уме быстрый подсчет: Макс говорил, что ни одной женщине не удается продержаться рядом с Роулендом больше трех месяцев. «Три месяца – рекорд, – сказал он. – Для большинства предел – месяц». «Интересно, – подумала Линдсей, – сколько держалась Сильви: три месяца или всего один? Впрочем, – тут же одернула она себя, – это не мое дело».

Только сейчас она заметила, что Роуленд проявлял все признаки суетливости. При том олимпийском спокойствии, которое он демонстрировал еще несколько минут назад, сейчас он выглядел возбужденным. Закрыл деревянные ставни на высоких окнах, зажег светильники. Линдсей рассматривала комнату, в которой они находились, и подмечала некоторые ее странности. Гостиная была идеальных пропорций, стены ее были обиты деревянными панелями. В углу – камин, которым, судя по всему, часто пользовались. Однако при этом обстановка гостиной была более аскетичной, нежели в монашеской келье. Помимо единственного стула, на котором сейчас сидела Линдсей, в комнате стоял только заваленный книгами стол и книжные полки на дальней стене. В довершение всего в гостиной не было батарей и стоял арктический холод.

– Здесь – холодновато? – неуверенным тоном спросил Роуленд. – Или мне это кажется?

– Как на Северном полюсе. У меня уже зуб на зуб не попадает.

– Камин! Сейчас я разожгу камин, и станет теплее.

Он принялся складывать в топке щепки, бумагу и поленья, а затем сделал то, что никогда не удавалось Линдсей – развел огонь с первой же спички. Затем Роуленд выпрямился и сделал шаг назад.

– Я думаю, тебе не помешает глоток спиртного, – сказал он. – У меня осталось чуть-чуть виски… Хотя, с другой стороны, ты – за рулем. Тебе еще предстоит возвращаться в Западный Лондон, и…

– Не беспокойся, Роуленд, – сжалившись, сказала Линдсей. – Я не собираюсь задерживаться у тебя надолго, обещаю. Расслабься. Мы же здесь ради работы. Я покажу тебе статью и тут же отправлюсь восвояси. А немного виски действительно не повредит.

– Прекрасно, прекрасно. – Роуленд все еще выглядел взбудораженным. – Хорошо. В таком случае сейчас принесу виски. Оно у меня на кухне.

Он быстро вышел. Линдсей слышала, как удалялся звук его шагов, она встала и принялась расхаживать по гостиной. Только сейчас она заметила то, что укрылось от ее взгляда с самого начала: вся стена позади стула, на котором она сидела, была увешана фотографиями гор. От черно-белых снимков горных вершин, которых Линдсей панически боялась и не любила, рябило в глазах. Она наклонилась, чтобы рассмотреть их получше, и заметила, что каждый снимок был аккуратно подписан четким и красивым почерком Роуленда. Тут было указано название каждого пика, стояла дата и значились кое-какие другие данные. Смысл некоторых пометок был ей недоступен. Очевидно, это был какой-то альпинистский жаргон, с которым Линдсей никогда не приходилось сталкиваться. Другие пометки относились, очевидно, к маршрутам и условиям восхождения на эти вершины. Макс упоминал о том, что Роуленд увлекается альпинизмом, но душа Линдсей противилась мысли о том, что он мог лазать по этим неприступным, на ее взгляд, горам.

Через несколько минут хозяин дома вернулся с бутылкой шотландского виски, низкими стаканами, кувшином воды и блюдцем с солеными орешками. Увидев Линдсей, рассматривавшую фотографии, он потеплел.

– Вершина Сгурр, – указал он на один из снимков, где был запечатлен горный пик, покрытый снегом. – Это – на Скае.[19] Я поднялся на этот хребет в прошлом месяце. Погода была просто на диво: целых два дня – ясно. Там я провел на привале Рождественскую ночь. – Он ткнул пальцем в снежную шапку на вершине. Линдсей это место показалось самым негостеприимным во всем мире. – Конечно, пришлось привязаться – на тот случай, если изменится погода.

– Рождественскую ночь? – слабым голосом переспросила Линдсей. – Один?

– Да. Возможно, с моей стороны это было не очень осмотрительно – отправляться на Скай одному, да еще зимой. Вообще-то обычно я совершаю восхождения с друзьями, но в Рождество… Сама понимаешь. Большинство людей предпочитает проводить этот праздник в кругу семьи. Кроме того, мне все же больше нравится лазать по горам в одиночестве.

Линдсей ничего не ответила. Она ощущала, как набирают обороты ее эмоции, пыталась привести в действие тормоза здравого смысла, но – тщетно.

Роуленд протянул ей стакан с виски и пододвинул блюдце с солеными орешками. Он, заметила Линдсей, был горд тем, что нашел в своей холостяцкой квартире это нехитрое угощение, и предложил его с трогательной заботливостью. Она смотрела на орешки – их было ровно десять штук – и чувствовала, что вот-вот разревется.

Впоследствии Линдсей утверждала, что именно в эту секунду серьезно и безнадежно влюбилась в Роуленда Макгуайра, но так никогда и не поняла, что стало толчком для этого эмоционального взрыва: мысль о Роуленде, одиноко сидящем на заснеженной горной вершине в рождественскую ночь, или те, черт бы их побрал, десять сиротливых орешков в блюдечке.

Роуленд притащил два кресла, придвинул их к столу и скинул со стола книги прямо на пол. Линдсей положила на стол зеленую папку Роуленда и принесенную из дома статью. Они уселись рядышком, и Линдсей сделала первый глоток из своего стакана, за ним последовал второй и третий. Близость Роуленда будоражила ее.

– Итак, – торопливо начала она, – я, как и обещала, помогу тебе, Роуленд, хотя ты не только не искупил свою вину, но даже не извинился.

– Я забыл. Обещаю, что непременно сделаю это чуть позже.

– В таком случае постарайся сосредоточиться. Ты вступаешь в мир, о котором не имеешь ни малейшего понятия.

– Я весь внимание, – с подозрительной покорностью кивнул Роуленд. – Ловлю каждое твое слою.

– Вот и прекрасно. Помнишь, мы с тобой говорили о многочисленных тайнах, окружающих Лазара и Марию Казарес? Откуда они появились, как он заработал свои первые крупные деньги, являлись ли они любовниками, какими отношениями связаны сейчас и тому подобное. Какая из этих загадок представляется тебе наиболее важной?

– Откуда они появились. Если найти ответ на этот вопрос, можно будет ответить и на многие другие.

– Согласна. А теперь я хочу устроить тебе небольшой экзамен. Ты говорил, что ознакомился с содержанием этой папки. В таком случае скажи, какова официальная версия на этот счет?

– Версия их службы по связям с общественностью? О, это замечательная сказка! Мария Казарес якобы родилась в маленькой испанской деревушке и осиротела еще ребенком. После этого она жила во Франции у какой-то своей родственницы – то ли у тетки, то ли еще у кого-то, также испанки по происхождению. Эта тетка, которую не видела ни одна живая душа, была искусной вышивальщицей и много лет работала на Балансиагу.[20] Пожилая незамужняя женщина приютила Марию и научила ее шить. С самых нежных лет Мария проявила себя как весьма одаренная ученица и в совершенстве овладела искусством шитья. Затем старая тетушка ушла от Балансиаги, но выяснилось, что на одну ее пенсию они были не в состоянии прожить, и тогда они решили открыть маленькое семейное предприятие. Мария помогала своей тетке, а потом, когда мифическая родственница умерла, взяла бизнес в свои руки. Мало-помалу ее модели начали приобретать известность у парижских модниц. Трудолюбивая Мария продолжала не покладая рук работать в крошечной мастерской до тех пор, пока не скопила достаточно денег, чтобы открыть собственный магазин. В один прекрасный день мимо его витрины проходил – также неизвестно, откуда взявшийся – богатый молодой человек по имени Жан Лазар и, будучи потрясен талантом Марии, взял ее под свое крыло. Он вложил в ее предприятие деньги и с тех пор непрерывно опекал ее. В 1976 году, успешно преодолев все препятствия, он окончательно «раскрутил» ее, устроив первый показ моделей Казарес.

Линдсей смотрела на Роуленда с немым восхищением.

– Просто великолепно. Ну, и как, веришь ли ты этой версии?

– Ни на грош. По-моему, Испания и Балансиага введены только для отвода глаз, а вся история выдумана от начала до конца.

– Я согласна, это привлекает внимание к личности Марии Казарес и в то же время оставляет без ответа множество других вопросов. К примеру, если Лазар – не француз, а акцент в его речи никогда не был чисто французским, то откуда же он – с Корсики? Или из какой-нибудь бывшей французской колонии вроде Алжира? А может, он португалец? Или испанец? В отношении его выдвигались все эти версии, но если одна из них верна, то почему же ее не признать? Что они пытаются скрыть? В свое время Лазар намекал, что его семья каким-то образом связана с Корсикой и что он не получил должного образования. Как же в таком случае он сколотил капитал, необходимый для того, чтобы создать для Казарес целый дом моды? Ответа на этот вопрос не знает никто.

– Но у тебя, судя по всему, существуют какие-то догадки?

– Я думаю, в нашем распоряжении есть нечто большее, чем просто догадки, Роуленд.

– На самом деле? – Роуленд пристально смотрел на собеседницу. – Это, видимо, что-то очень серьезное. Ты на глазах преобразилась: так и светишься.

– Это, наверное, из-за огня в камине, – парировала Линдсей. – И я действительно чувствую возбуждение. На протяжении всего уик-энда я чувствовала, что права в своих догадках.

– И – молчала!

– Просто не хотела тебе мешать. У тебя же был аврал, тебе с Джини и Максом нужно было поработать. Кроме того, я не была уверена, что тебе это будет интересно.

– Мне интересно, – сказал он. – Крайне интересно. Итак, объясни, что ты имела в виду.

– Хорошо. – Линдсей снова перевела взгляд на зеленую папку. Роуленд пододвинул свое кресло поближе к ней. На стенах, обитых деревянными панелями, плясали отблески огня.

– Ваши сотрудники поработали на славу, – неторопливо начала женщина. – В этой подборке есть даже такие вырезки, которые ни разу не попадались мне на глаза. Я начала писать о моде в 1978 году, а на первый парижский показ попала лишь в 1984-м. Именно поэтому я в первую очередь обратила внимание на статьи, посвященные ранним демонстрациям моделей Казарес – моделей, на которых, собственно, она и сделала себе имя. Разглядывая снимки тех лет, я наткнулась вот на этот. Он сразу же привлек мое внимание. Это – вечернее платье, созданное Марией Казарес в 1976 году. Фотография – из американского журнала мод «Харперз базар».

Линдсей извлекла из папки вырезку, о которой только что говорила, и Роуленд наклонился поближе, чтобы рассмотреть ее.

– Никто, кроме нее, не мог сделать такое платье, Роуленд. Ни Лакруа, ни даже ранний Сен-Лоран. Оно могло появиться на свет только под руками Казарес. Ее почерк – в каждой детали этого наряда. Это платье – часть ее «русской коллекции», по крайней мере, под таким названием ее запомнили. Взгляни на линии этой пышной юбки. А какой чудесный цвет! Глубокий темно-зеленый, напоминающий морские водоросли. Обрати внимание на то, как отделаны швы – узкой тесьмой из черного бархата. Посмотри на золотую и зеленую парчу на рукавах, как подчеркивает ее причудливые изгибы меховая оторочка. Видишь? Корсаж и рукава задуманы таким образом, что плечи кажутся уже, а…

Роуленд зевнул, и Линдсей осеклась на полуслове.

– Сосредоточься, Роуленд, прошу тебя. Это очень важно. Если ты не прочувствуешь этого, то не поймешь и того, о чем я собираюсь тебе рассказать. А теперь скажи, что ты видишь перед собой.

– Мне не нравится этот тюрбан на голове манекенщицы. Он выглядит глупо.

– Забудь о тюрбане, Роуленд. Смотри на платье. Постарайся рассмотреть его составные части, попробуй понять его язык, прислушайся к истории, которую рассказывает этот наряд. Разве она не романтична, разве не заставляет тебя думать о балах в Санкт-Петербурге? Вспомни… – Линдсей мучительно рылась в собственной памяти. – Вспомни «Войну и мир», сцену бала, Наташу Ростову, едущую на санях по заснеженным улицам.

В глазах Роуленда зажегся огонек. Похоже, Линдсей сумела добиться своего.

– Да, – задумчиво проговорил он, – я начинаю понимать. Значит, ты читала «Войну и мир»?

Линдсей вздохнула.

– Возможно, я и не читала классиков в Оксфорде, но не настолько уж я необразованна, Роуленд. Конечно же, я читала «Войну и мир». Я много читала и продолжаю читать.

Роуленд с любопытством посмотрел на нее.

– Правда? – спросил он. – А что ты читаешь сейчас? Линдсей потупилась. На тумбочке рядом с кроватью у нее постоянно находилась кипа книг, которые она собиралась прочитать и до которых никак не доходили руки. А на самом верху лежал толстенный роман из разряда дорожного чтива – шестьсот страниц любовных переживаний и драм, которые Линдсей читала каждый день перед сном. Возможно, автору недоставало изящества стиля, но сюжет был захватывающим, а персонажи – вполне жизненными. Страсти в клочья – на каждой странице. В прошлый четверг на пятисотой странице умер один из героев. Линдсей даже плакала.

– Джона Апдайка, – сказала она.

При упоминании об этом писателе лицо Роуленда осветилось, и он быстро заговорил. Из его слов Линдсей поняла, что Апдайк входил в число его любимых авторов, но поскольку к чтению романа, о котором шла речь, она собиралась приступить лишь на будущей неделе, сочла разумным перебить Роуленда.

– Я понимаю, – сказала она, – что ты предпочел бы поговорить о литературе, но сейчас не время для этого. Мне нужно, чтобы мы сконцентрировались на теме нашего разговора.

Роуленд кивнул понимающе и вновь с усиленным вниманием принялся рассматривать фотографию платья, сшитого девятнадцать лет назад. Он, казалось, был полон решимости вырвать у наряда все его тайны. Некоторое время Линдсей с изумлением наблюдала этот поединок мужского интеллекта с порождением женского вкуса и ума.

– В этом платье соединились воедино и мужские, и женские элементы, – заговорил он наконец. – Сам по себе наряд является воплощением женственности, однако Казарес соединила его с мужским камзолом – таким, какой, к примеру, могли в старину носить казаки.

– Блестяще! – Линдсей наградила собеседника одобрительным взглядом. – Ты делаешь успехи. Именно в этом квинтэссенция стиля Казарес – единство противоположностей: мужского и женского, грубого и утонченного, необычного и будничного, целомудренного и почти вызывающего. Это, если угодно, основа ее творчества. А теперь сосредоточься и посмотри на вторую фотографию.

Нервничая, она положила перед ним статью, которую отыскала в своих папках. Статья был проиллюстрирована цветным снимком размером в целую страницу: в роскошном кабинете стояла стареющая, но все еще очень красивая и величественная седовласая женщина. На кресле рядом с ней было разложено длинное платье с камзолом, отделанным мехом.

– Но это ведь то же самое платье! – сразу же, как только увидел снимок, вскинулся Роуленд. – То же платье, тот же жакет. Они совершенно одинаковы.

– Совершенно верно, – согласилась Линдсей с ноткой едва скрываемого триумфа. – И это странно. Очень странно. Почти необъяснимо.

– Но как это возможно? Я не понимаю. Объясни.

– Первое платье, которое я тебе показала, было сшито в 1976 году, правильно? А это, которое ты видишь на этом снимке, – десятью годами раньше. Платье 1976 года – модель Казарес, тут не может быть никаких сомнений. А это – 1966-го – совершенно идентичное, сделано никому не известной девушкой, начинающей портнихой, которую звали Мария Тереза.

Теперь Линдсей удалось полностью завладеть вниманием Роуленда. Она поняла, что его ум начал лихорадочно работать, пытаясь найти возможные объяснения всему этому.

– Я понимаю, что это звучит странно, – продолжала она. – И, наверное, ты задаешь себе вопрос: не является ли Мария Казарес и Мария Тереза одним и тем же лицом. Ты, очевидно, думаешь, не она ли, работая в одной из захудалых мастерских, о которых так любят распространяться, рассказывая о восхождении знаменитостей, сшила это платье в 1966 году – еще до того, как повстречалась с Лазаром и обрела славу.

– Ты права, мне пришло на ум именно это.

– В таком случае я подкину тебе новую пишу для размышлений. Дело в том, что это – первое платье – не было сшито в захудалом ателье. Оно появилось на свет вообще не в Париже. Его сшили… в Америке.

– В Америке?!

– Да, Роуленд, в Новом Орлеане.

– Мне продолжать, Роуленд? – неуверенно спросила Линдсей, поскольку была удивлена непонятным поведением Роуленда. Он поднялся, чтобы подбросить в камин новое полено, и, сделав это, казалось, напрочь забыл о присутствии здесь Линдсей. Теперь он стоял, повернувшись к ней спиной и молча созерцая языки пламени.

– Мне бы хотелось, чтобы ты услышал этот рассказ так, как его передали мне, – снова заговорила женщина. – Это хорошая история. История любви.

– Конечно, – обернулся Роуленд, – я охотно ее послушаю.

– Что-то не так, Роуленд?

– Нет, нет. Просто… Ты спросила, знаком ли мне этот город, и я вспоминал, как в последний раз я был там.

– Ты хорошо знаешь Новый Орлеан? Потому что работал в Соединенных Штатах, да?

– Да нет, не могу сказать, что хорошо знаю. Так, бывал несколько раз. У меня была подруга в Вашингтоне, и ее брат читал лекции в Тулейне.

– Тулейне?

– Да, так называется университет в Новом Орлеане. Там один из лучших юридических факультетов в Америке. Впрочем, к нашей теме это не имеет отношения. Продолжай, пожалуйста.

Роуленд вернулся к столу и сел. Линдсей не собиралась докучать ему расспросами и поэтому не могла понять, приятные ли воспоминания связаны у него с этим местом или наоборот. Возможно, и то, и другое, решила она про себя. На какое-то мгновение под оболочкой того Роуленда Макгуайра, которого, как ей казалось, она уже начинала понимать, она увидела другого, совершенно незнакомого ей человека. Линдсей безошибочно почувствовала, что он не хотел обнажать перед ней эту часть своей личности и теперь злился на себя за то, что не сумел этого сделать. Роуленд взял бутылку, и когда Линдсей в ответ на его вопросительный взгляд отрицательно мотнула головой, добавил немного виски в свой стакан. Подняв бокал повыше, он несколько секунд изучал янтарный напиток на свет, а затем повернулся к Линдсей уже прежним Макгуайром.

– Так расскажи мне эту историю любви, Линдсей. Я слушаю.

– Ты действительно этого хочешь? Ведь уже довольно поздно. Я могу просто оставить тебе свою статью – здесь все написано. Почти все. Меня только попросили не описывать в журнале то, чем все это закончилось.

– Нет, нет! Терпеть не могу истории, у которых отсутствует конец. Каждая история должна иметь начало, середину и конец, – улыбнулся он. – К тому же я предпочел бы услышать ее из твоих уст.

– Ну, что ж, хорошо. – Линдсей взяла фотографию величественной седовласой женщины. Рядом с дамой на стуле лежало красивое платье. Линдсей прекрасно помнила то интервью, да и как его можно было забыть! Ведь это было ее первое серьезное задание в качестве внештатного журналиста. Ей тогда было двадцать лет. Она страшно гордилась тем, что раскопала такую тему и получила задание от «Вог» разработать ее. Когда же она приехала в тот дом, где должно было состояться интервью, то так нервничала, что места себе не находила.

Дом располагался в Бельгравиа и представлял собой высокое здание с белыми колоннами. Дверь ей открыл дворецкий – первый дворецкий, которого Линдсей видела не в кино, а в жизни. По широкой лестнице она проследовала за ним в кабинет с тремя окнами до пола, выходившими в сад. Была осень. В камине горел огонь, и тем не менее комната была наполнена ароматом весенних цветов. Когда Линдсей вошла в комнату, женщина, некогда называвшаяся Летиция Лафитт-Грант, а ныне – леди Розборо, поднялась с кресла. Оказавшись лицом к лицу с дамой, считавшейся некогда эталоном элегантности, гостья окончательно пала духом.

Затем они обменялись рукопожатиями, и Летиция заговорила. Ее голос с южным акцентом был наполнен таким теплом, что самообладание постепенно вернулось к молоденькой журналистке.

– Выпейте немного чаю, дорогая. Вы пришли, чтобы задать мне несколько вопросов о моей одежде? Ну, что ж, сейчас мы с вами повеселимся. У меня есть несколько вещей, которые я не вынимала из сундуков уже лет триста.

Сейчас, сидя рядом с Роулендом в тишине его комнаты, Линдсей снова слышала неспешную, с французским прононсом, речь Летиции, рассказывавшей ей эту историю.

– Женщину на этом снимке звали Летиция Лафитт-Грант. По крайней мере, именно так звучало ее имя, когда для нее шили это платье. Она происходила из старинного семейства Луизианы и вышла замуж за человека гораздо старше и богаче ее. Лафитт-Гранты владели хлопковыми и сахарными плантациями. Выйдя замуж, Летиция переехала к ним – в прекрасный особняк на северном берегу Миссисипи между Батон-Руж и Новым Орлеаном. Ее дом славился своим гостеприимством на весь Юг, а сама она прослыла первой красавицей, великолепной наездницей и знаменитой собирательницей коллекции мод. Помимо всего этого, она, как мне кажется, была еще и очень щедрой женщиной – женщиной с добрым сердцем.

Линдсей помолчала.

– Я отправилась брать у нее интервью из-за того, что она считалась эталоном элегантности. Эта женщина обладала талантом выглядеть ослепительно в любой одежде. Она могла надеть мужскую рубашку, одолжить у мужа твидовый пиджак, натянуть поношенные джинсы, и все равно, от нее невозможно было отвести глаз. При этом Летиция испытывала страсть к высокой моде, дважды в год – на протяжении почти четверти века – посещала парижские демонстрации мод, а свой собственный гардероб содержала всегда в идеальном состоянии. Она умерла примерно через три года после нашей встречи. Сейчас ее коллекция мод находится в Нью-Йорке, в музее «Метрополитен».

Идея задуманного мной интервью заключалась в том, чтобы она показала мне свою коллекцию: Чиапарелли, ранние модели Шанель, Балансиаги. Летиция полностью удовлетворила мое любопытство. Я попросила ее показать мне самое любимое ее платье, чтобы сфотографировать и ее, и платье, и вот оно, лежит рядом с ней на стуле.

– Ее выбор тебя удивил? – заинтересовался Роуленд. Теперь он был весь внимание. – Ты ожидала, что она выберет произведение какого-нибудь именитого модельера?

– Совершенно верно. Однако Летиция объяснила мне, что выбрала именно это платье, поскольку оно напоминает ей о счастливой поре ее жизни – когда дети ее уже выросли, а муж еще не заболел смертельной болезнью. И еще она вспомнила об удивительной девушке, которая его сшила, – Марии Терезе.

– Летиция сказала, что эта история весьма характерна для Нового Орлеана, – продолжала Линдсей. – А Новый Орлеан тех времен, по ее словам, разительно отличался от того, каким стал впоследствии. Тогда там не было столько туристов, сколько сейчас, и еще можно было ощутить прошлое города. «Представьте себе, милочка, – говорила она, – безумное смешение богатства и нищеты, десятков национальностей – французов, испанцев, жителей Карибских островов, смесь религий, предрассудков и языков. Представьте себе город, непохожий ни на один другой в Америке, где даже самые удивительные события воспринимаются в порядке вещей». Короче говоря, Роуленд, благодаря Летиции я по-новому увидела Новый Орлеан. Ну, а потом она рассказала историю Марии Терезы.

Летиция познакомилась с Марией Терезой несколько лет назад. Тогда Марии Терезе было всего четырнадцать, она ходила в монастырскую католическую школу во французском квартале вместе с одной из горничных Летиции. По просьбе горничной, работавшей в доме Лафитт-Грантов, Марии Терезе доверили сделать какую-то мелкую работу: вышивку или что-то в этом роде. Рукоделию ее научили преподававшие в школе монашки, некоторые из них были француженками. У Марии Терезы, кстати, тоже были французские корни, но родилась она в Новом Орлеане. По словам монахинь, эта девочка была их любимой и самой прилежной ученицей. Мария Тереза выполнила задание, причем так искусно, что, увидев эту работу, Летиция захотела познакомиться с девочкой, а познакомившись, сразу полюбила. По ее словам, та была тихой, застенчивой до болезненности и, хотя назвать ее красивой не поворачивался язык, от девочки было невозможно оторвать глаз. Летиция назвала ее «прекрасной дурнушкой». У нее была бледная, как цветок магнолии, – это тоже выражение Летиции – кожа и черные как вороново крыло волосы. По своему поведению Мария Тереза была сущим ребенком. Летиция загорелась мыслью дать девочке новую работу. В первую очередь, наверное, потому, что ей было известно о бедственном положении Марии Терезы.

Линдсей умолкла и искоса посмотрела на Роуленда.

– У Марии Терезы был брат, судя по всему, они были сиротами. Брат забросил школу, когда ему исполнилось только тринадцать, а сестре – девять лет. Он заменил ей родителей, став ее единственной опорой.

В комнате повисла тишина. В камине треснуло догоравшее полено, зашипел огонь, посыпались искры. Роуленд медленно поднял голову и встретился взглядом с Линдсей.

– У нее был брат? Старший брат?

– Да, и, насколько я поняла из слов Летиции, он опекал ее словно наседка. Плохо образованный, чувствительный, гордый и трогательный юноша.

– Интересно. Продолжай.

– Эта девочка понравилась Летиции, она стала приходить в дом Лафитт-Грантов, хотя сама Летиция никогда не была в доме у девушки. На протяжении следующих двух лет она давала своей любимице работу при каждом удобном случае. Со временем помимо вышивания Мария Тереза стала выполнять более сложные задания: сшила для Летиции несколько блузок, великолепную накидку. Летиция разрешила ей перешить кое-что из своих старых вещей, и результаты неизменно приводили ее в восторг. Она часто рассказывала девочке о том, как готовят модели в домах моды, как происходят примерки, говорила о том, что в этом деле надо стремиться к совершенству.

Однажды Летиция дала Марии Терезе один из своих самых любимых костюмов – еще довоенную модель Шанель. Этот наряд уже невозможно было надевать, по мнению самой Летиции. Мария Тереза забрала его, а через некоторое время вернула – как новенький. Присмотревшись, Летиция поняла, что девочка распорола жакет до последнего кусочка, а затем собрала его заново. Мария Тереза дрожала от возбуждения. Обычно замкнутая и молчаливая, она в тот вечер трещала не умолкая и рассказывала о том, что ей удалось узнать. Знаешь, что она сказала Летиции? Цитирую дословно: «Мадам, мне всегда удавалось видеть искусство, но теперь я поняла природу одежды».

– С тех пор, – продолжала свое повествование Линдсей, – Летиция еще больше заинтересовалась девочкой. Она заставила Марию Терезу рассказать о ее жизни, доме, о брате и была крайне растрогана тем, что услышала. Мария Тереза и ее брат занимали две комнаты в бедном районе Вье-Карре, как раз напротив монастыря и школы. Комнаты были предоставлены им монастырем, который владел кое-какой недвижимостью в этой части Нового Орлеана. Место, где они жили, называлось домом Санта-Мария, поскольку в нише садовой стены стояла маленькая статуя Девы Марии. Монахини предоставили сиротам жилье не только из благотворительности. Они, как и брат Марии Терезы, считали, что девушка призвана служить Богу, и уговаривали ее после окончания школы оставить мирскую жизнь. Она согласилась с этим и сообщила Летиции, что намерена со временем принять постриг.

Это встревожило Легацию, не являвшуюся католичкой, и она предостерегла девочку, сказав, что та должна очень серьезно подумать, прежде чем предпринимать такой ответственный шаг. Она даже предложила Марии Терезе поступить на работу к Лафитт-Грантам, заняться домоводством и, возможно, шитьем. К удивлению Летиции, девушка отказалась – вежливо, но категорично, объяснив, что во всем слушается своего брата, который для нее – все: и хранитель, и защитник, и друг. А он, по ее словам, ни за что не одобрил бы такой выбор. Тем более она, Мария Тереза, никогда не сделает ничего, что могло бы разлучить ее с братом. Летиция тактично указала ей на то, что, хотя брат девушки работал в монастырском саду, превращение ее в монашки неизбежно предполагает разлуку с ним, однако Мария Тереза, вежливо выслушав женщину, похоже, не сочла ее доводы убедительными.

Линдсей умолкла и перевела взгляд на Роуленда.

– Летиция ни разу не назвала мне фамилию сирот, но сказала, что брата девушки звали Жан-Поль. Это имя очень легко сокращается до Жана. Точно так же, как Мария Тереза из дома Санта-Мария могла изменить свое имя, превратившись просто в Марию, – особенно если не хотела привлекать внимания к своему французскому происхождению. Ты согласен?

– Согласен, – откликнулся Роуленд, – но мне не хотелось бы делать поспешные выводы. – Он помолчал. – Но пока я не вижу в этой истории никакой любовной подоплеки.

– Сейчас увидишь. Результатом того разговора, – продолжала Линдсей, – и стало появление на свет этого «русского» платья Летиции. Каждый год во время Марди-Гра[21] Лафитт-Гранты давали бал, и каждый из них имел определенную тему: венецианский, оттоманский и так далее. В тот год, 1966-й, они собирались устроить русский бал. Вместо того чтобы по обыкновению заказывать платье для бала в Париже, Летиция решила поручить это важное задание Марии Терезе. Это с ее стороны не было очередным актом благотворительности. Она решила, что, если девушка не справится – не беда, ее шкафы и без того ломились от нарядов, но если платье получится, ее друзья наверняка заинтересуются талантливой девушкой. Вот тогда Мария Тереза, возможно, поймет, что существует гораздо более интересная жизнь, чем монашеское затворничество.

– План Летиции удался?

– Нет, он с треском провалился. Платье получилось выше всяких похвал – succes fou.[22] Все подруги Летиции горели желанием узнать имя мастера, создавшего такую красоту, но ни им, ни самой Летиции не пришлось больше заказать Марии Терезе ни одного наряда. После той ночи, когда состоялся Марди-Гра, Летиция видела девушку лишь однажды.

Линдсей помолчала, прищурившись глядя в огонь, а затем со вздохом повернулась к Роуленду.

– Когда Летиция дошла до этого места в своем рассказе, я заметила, как изменилось ее лицо. Я думала, что сейчас она расскажет о каком-то ужасном случае, приключившемся с ее подопечной. Может быть, подумала я, Мария Тереза попала в катастрофу и погибла? Однако я ошиблась – ничего такого не произошло. Она поведала мне окончание этой истории на том условии, что оно не попадет в печать. Я обещала. Так вот, Роуленд, в том, что все развалилось, был виновен ее брат, Жан-Поль.

– Понятно. А с братом девушки Летиция ни разу не встречалась?

– Он от зари до ночи работал в монастырском саду и ухитрялся подрабатывать, прислуживая в различных барах и гостиницах Нового Орлеана. Про него говорили, что он – механик от Бога, и пару раз по просьбе мужа Летиции, который был без ума от довоенных «Роллс-Ройсов», он помогал в гараже Лафитт-Грантов.

– Лазар и теперь коллекционирует подобные машины.

– Вот именно. Однако это была разовая работа. Парень не полюбился мужчинам, работавшим в гараже на постоянной основе. Они сочли его высокомерным и чересчур обидчивым. Он вечно видел оскорбления в свой адрес там, где их не было. Из-за его неуживчивого характера с ним никто не хотел работать. На следующее после бала утро он появился на пороге дома Лафитт-Грантов, и Летиция сразу поняла причину такого отношения к юноше. Она сама с первого взгляда невзлюбила парня.

Помешкав, Линдсей продолжила:

– В определенной степени, я думаю, она его жалела. Юноше было всего девятнадцать, и от Летиции не укрылись его беспомощные попытки выглядеть взрослым и искушенным мужчиной. Сразу же, едва переступив порог ее дома, он повел себя агрессивно и грубо, заявив на повышенных тонах, что его сестра не нуждается в опеке Летиции, что он сам в состоянии позаботиться о ней. Он заявил, что не потерпит, чтобы какие-то протестанты совали нос в судьбу примерной девушки-католички, которую они к тому же просто не в состоянии понять. Он долго и напыщенно распространялся по поводу добродетелей своей сестры – ее чистоты, скромности и религиозности, сообщил, что не позволит больше Марии Терезе выполнять какую бы то ни было работу для Летиции и положит конец их общению. По его словам, она лишь отравляла сознание его сестры, искушая ее мирской суетностью. Марии Терезе, сказал он, предначертано быть невестой Христовой, и ему это было ясно с самого начала. Именно о такой судьбе для своей дочери мечтала их покойная мать, и он, Жан-Поль, приложит все усилия для того, чтобы ее последняя воля осуществилась.

Летиция даже не пыталась прервать эту явно заранее заготовленную речь. Окончив ее, парень пулей вылетел из дома, громко хлопнув дверью напоследок. Что же касается Марии Терезы, то, как я уже сказала, после этого Летиция видела ее лишь однажды.

– Как странно! – раздался голос Роуленда в наступившей тишине. – И чем же закончилась эта история, Линдсей?

– Прошло несколько лет. Летиция после визита Жан-Поля не делала больше попыток увидеться с Марией Терезой. Время от времени она слышала о ней от той самой горничной, которая впервые ввела девочку в ее дом, однако информация была скудной, и постепенно Летиция забыла о девушке. Ее занимали куда более важные вещи: тяжело заболел ее муж. Только через три года все от той же горничной она узнала о кризисе в жизни своей бывшей подопечной. К тому времени Мария Тереза уже окончила школу и готовилась к постригу в монахини. Однако ей было не суждено завершить свое послушничество. Она отказалась от него, заявив, что «утратила веру». Марию Терезу вышвырнули на улицу, они остались без жилья и без денег.

Горничная, рассказавшая об этом, также отличалась чрезвычайной скромностью, и Летиция почувствовала: за этим выселением стоит что-то еще, о чем горничная не решается заговорить вслух. Когда хозяйка расспрашивала ее, та начинала мучительно краснеть и нести какую-то околесицу. По ее словам выходило, что Мария Тереза обманула надежды святых сестер и теперь она всех избегает.

В заботах о больном муже Летиция забывала обо всем. Прошло пять или шесть месяцев, наступил новый, 1970, год. В здоровье ее мужа наступило временное улучшение. Снова приближался Марди-Гра. Вызвав свою горничную, Летиция чуть ли не клещами вырвала у нее новый адрес Марии Терезы и ее брата. Горничная сказала, что, насколько ей известно, они бедствуют, Мария Тереза больна, но больше из нее ничего выудить не удалось.

Несколькими днями позже, – продолжала Линдсей, – Летиция решила предпринять миссию милосердия. Думаю, вы догадываетесь, Роуленд, что она обнаружила. Причем самое любопытное заключается в том, что она ожидала увидеть все что угодно, но только не это. Ей удалось отыскать названный горничной адрес. Это был ветхий обшарпанный дом, в котором сдавались комнаты, расположенный в северной части французского квартала, куда обычно опасается заходить большинство белых людей. На двери дома не было ни звонка, ни табличек с именами жильцов. Она была открыта, а на крыльце сидел старик и прямо из горлышка хлебал дешевое виски. Да, сказал он, Мария Тереза и ее муж занимают заднюю комнату на верхнем этаже. Поднимаясь по скрипучим ступенькам, Летиция услышала писк младенца. Поначалу она подумала, что этот звук исходит из какой-нибудь другой комнаты, но затем она поняла, что уже добралась до самого верха и стоит перед обиталищем Марии Терезы. Дверь в ее комнату была приоткрыта, словно хозяин комнаты только что вернулся домой после работы. Летиция приблизилась к порогу и застыла в немом изумлении. Мария Тереза сидела на кровати в дальнем углу комнаты, на руках ее был младенец, которого она пыталась кормить грудью. Склонившись над ней и обняв ее за плечи, стоял ее брат Жан-Поль. По словам Летиции, она в тот же момент поняла: он и есть отец ребенка.

Они не заметили гостью, и Летиция уже собралась уйти, как в этот момент что-то остановило ее. По тому, как плакал малыш, Летиция поняла, что он болен. У нее самой было четверо детей. Она отметила болезненную худобу и нездоровый вид Марии Терезы. От нее не укрылись нежность и забота, с которыми Жан-Поль обращался к сестре и ее ребенку. И Летиция устыдилась своего первого порыва. Ей хотелось заговорить с ними, сказать, что она пришлет врача – своего личного, если нужно. Хотя, подумалось ей, ее доктор вряд ли согласится поехать в эти трущобы. В этот момент Жан-Поль поднял голову и заметил ее. Лицо его так ужасно исказилось, что Летиция утратила дар речи. Она лишь смогла поставить на пол принесенную ею корзину с фруктами – подарок совершенно никчемный в данной ситуации. Жан-Поль молча смотрел на нее с яростью и неприязнью. Тогда Летиция достала из кошелька все деньги, которые у нее были с собой, положила их в корзину, повернулась и поспешно ушла.

На этом, собственно, история и заканчивается, – сказала Линдсей, встретившись с встревоженным взглядом Роуленда. – Летиция больше никогда не видела ни сестру, ни брата. Еще полгода после этого она посылала им деньги по почте, но так и не знала, доходили ли они до адресата. В тот же год ее горничная сообщила ей, что брат и сестра уехали из Нового Орлеана, но когда Летиция спросила о ребенке, девушка сделала вид, будто ей об этом ничего не известно. Судьба младенца не давала Летиции покоя. Она боялась, что малыш либо умер, либо был отдан в чужие руки, либо попал в приют. После долгих, но бесплодных поисков она отправилась в монастырь, где ее приняла мать-настоятельница. Да, подтвердила монашенка, у Марии Терезы действительно родился сын, хотя она и не была замужем. На вопросы о том, кто является отцом ребенка и где находится дитя в настоящее время, она ответить не захотела. Жив или мертв, сказала настоятельница, младенец, родившийся от такого союза, ее не интересует.

Летиция была очень сердита, но она оказалась в тупике и ничего больше узнать не смогла. Затем в тот же год умер ее собственный муж, и их старший сын унаследовал состояние. Летиция покинула Луизиану и отправилась погостить к друзьям в Европу, а через некоторое время повстречалась с мужчиной, который стал ее вторым мужем, и осела в Лондоне. Она сказала мне, что время от времени приезжала в Луизиану, но никогда не чувствовала себя там спокойно. И никогда больше она не слышала о Марии Терезе и ее брате. Теперь о той истории напоминает лишь это платье на фотографии. Платье, которое, должно быть, хранится сейчас где-нибудь в запасниках музея «Метрополитен» – тщательно упакованное и пересыпанное нафталином.

Линдсей встретилась глазами с Роулендом, однако тут же отвела взгляд в сторону и принялась рассматривать огонь в камине. Роуленд не произнес ни слова, но женщина чувствовала, что рассказанная ею история глубоко взволновала его как, впрочем, и саму Линдсей, когда она услышала ее впервые. Склонив голову, он внимательно разглядывал фотографии русских платьев. Линдсей со вздохом поднялась.

– Вот такая история любви, – проговорила она. – Необычная история.

– Любая история любви кажется необычной тем людям, которые в ней участвуют, – задумчиво проговорил Роуленд.

– Я уверена в том, что это – история Казарес и Лазара, – сказала она наконец. – Я абсолютно уверена в этом, Роуленд.

– Я тоже, хотя помимо этих платьев никаких доказательств. Однако я, так же как и ты, не сомневаюсь, что это – их история. – Помолчав несколько секунд, он внимательно посмотрел на Линдсей. – И все же ты должна понять одну вещь: даже если мне удастся доказать, что все здесь до последнего слова соответствует истине, этот материал все равно нельзя публиковать. Они, пока живы, не допустят этого. Макс от подобной идеи наверняка будет не в восторге. И я, кстати, тоже. Это их дело, чисто личное. К тому же речь идет о ребенке… Эй, что ты делаешь?

– Беру пальто. Полностью тебя понимаю. Я догадывалась, как ты на это посмотришь. Знаю, о таких вещах прямо не напишешь, разве что намеками, чтобы создать определенный фон. Одним словом, информация заднего плана… Пойду-ка я домой.

– Зачем? Сейчас всего лишь девять. Мы могли бы пойти куда-нибудь поужинать. Я думал… Честное слово, я очень рад, что ты мне все это рассказала, и мне не терпится задать тебе тысячу вопросов, а то и больше.

Линдсей остановилась перед фотографиями горных маршрутов: что ни тропа, то подпись с подробными пояснениями. Глубоко вздохнув, она решилась и с улыбкой положила пальто на место.

– Ты не забыл, что мы женаты, Роуленд? Так, кажется, ты сказал своей подружке? – спросила Линдсей. – Насколько мне помнится, вчера у нас была свадьба, которой предшествовал бурный роман. Отчего бы нам в самом деле не побыть немного образцовыми супругами? Я, пожалуй, сама приготовлю тебе ужин.