Манлия АницияКомментарий к Порфирию

АНИЦИЯ МАНЛИЯ ТОРКВАТА СЕВЕРИНА БОЭЦИЯ

КОММЕНТАРИЙ К ПОРФИРИЮ, ИМ САМИМ ПЕРЕВЕДЕННОМУ!

КНИГА ПЕРВАЯ

Счастливый случай, доставивший мне возможность второй раз вернуться к тому же самому предмету, побудил меня взяться самому и за перевод; боюсь только, как бы не впасть мне в грех чересчур добросовестного переводчика, передающего все слово в слово и не решающегося отступить от буквы оригинала. Впрочем, и в таком подходе есть свой смысл: ведь для подобного рода научных сочинений не так важна изысканность пышного слога, как сохранение неискаженной истины. А потому я уже сочту себя много преуспевшим, если благодаря полной достоверности перевода читателю философских книг, переложенных на латынь, не придется обращаться за уточнениями к книгам греческим.

С философией связано наивысочайшее благо для человеческой души; и подобно тому, как ткач, собираясь выткать узорчатую полосу, натягивает вначале одну основную нить, так же точно и ткань философских рассуждений нужно начинать с основы - с человеческой души.

Во всех вообще живых телах проявляется троякая душевная сила. Одна наделяет тело жизнью, чтобы оно, родившись, росло и, питаясь, поддерживало свое существование. Вторая доставляет телу способность различать ощущения. На третьей зиждется сила ума (mens) и рассудка (ratio). Назначение первой из них - заботиться о рождении, питании и росте тела, так как этому не может помочь ни ощущение (sensus), ни разум. Такой душевной силой наделены травы, деревья и всякое иное создание, цепляющееся за землю корнями.

Вторая же - сложная и составная, ибо вбирает в себя первую и делает ее своей частью; помимо этого она способна составлять различные и многообразные суждения (indicium) обо всем, что только доступно ей. Ощущения же бывают различные и числом достигают пяти. Так вот. всякое животное, будучи наделено способностью к ощущениям, в то же время и рождается, и питается, и растет. Следовательно, то, что лишь растет, ощущения может и не иметь; но то, что способно к ощущению. безусловно обладает также и первой, низшей силою души, то есть способностью к рождению и питанию.

Однако животные, способные к ощущению, воспринимают не только те формы (formae rerum), которые непосредственно воздействуют на них, исходя от присутствующего рядом чувственного тела: после того, как ощущаемое тело удалилось, они сохраняют в ощущении образы (imagines) ранее воспринятых форм. Это значит, что и животные имеют память, сохраняя ее, в зависимости от долголетия каждого, более или менее долго. Правда, эти образы (imaginationes) в памяти животных настолько спутанны и неясны, что их невозможно ни сочетать, ни связать друг с другом. Поэтому помнить-то они могут, но не все одинаково; а если забудут что-нибудь, то не в силах собрать и восстановить это в памяти. Неспособны они также и предугадать будущее.

Третья сила души включает в себя и первые две - роста и ощущения, пользуясь ими как послушными слугами; она целиком основана на разуме (ratio) и занята постоянно пристальным созерцанием присутствующих рядом предметов, либо размышлением об отсутствующих, либо изысканием предметов, неизвестных ей.

Такой силой наделен только человеческий род; она способна не только воспринимать совершенные и упорядоченные чувственные образы; все образы, накопленные воображением (imaginatio), она разъясняет и определяет с помощью действий разума (intelligentia). Ее божественная природа не удовлетворяется тем знанием, которое можно получить путем чувственного восприятия: в воображении она может составить себе понятие о том, чего не воспринимает в данный момент, и о том, что вообще недоступно чувствам, и дать этим образам имена; она дает названия также и тому, что постигает рассуждением разума, тем самым делая это понятным. Также свойственно ее природе исследовать предметы, доселе ей неведомые, посредством уже известных; причем относительно каждого она стремится узнать, есть ли он, затем - что он есть, кроме того, каков он, и, наконец, почему и зачем он существует.

Такая тройственная сила души досталась, как уже сказано, в удел одному лишь человеческому роду. Разумная сила человеческой души весьма подвижна, ибо душа постоянно изощряет свой разум в четырех занятиях. Либо задается она вопросом, существует ли некая вещь, либо, если убедится в ее существовании, размышляет (dubitat), что она такое. А когда разум обладает уже знанием того и другого, тогда он исследует, какова вещь и разыскивает все ее привходящие признаки (accidentia); узнав и их, стремится он выяснить, почему она такова. Поскольку, таким образом, деятельность человеческой души протекает всегда либо в восприятии присутствующего, либо в осмыслении отсутствующего, либо в разыскании и исследовании неизвестного, постольку разумная душа стремится употребить все свои усилия на две вещи: во-первых, на то, чтобы путем достоверного исследования достичь знания природы вещей; во-вторых, она всегда стремится прежде сделать достоянием знания все то, что впоследствии проверит обычай и утвердит нравственный закон. В таких-то изысканиях и является неизбежно великое множество ошибок, сбивающих с верного пути душу, продвигающуюся вперед наощупь: в числе многих заблудившихся оказался и Эпикур, который решил, что мир состоит из атомов, и мерой достойного (honestum) провозгласил телесное удовольствие.

Случилось же такое с Эпикуром и со многими другими, очевидно, оттого, что по неопытности в рассуждениях они принимали за действительно существующее все то, к чему приводили их доводы рассудка. Тут-то и кроется великая ошибка: ибо с рассуждением (ratiocinationes) дело обстоит совсем не так, как с вычислением. При правильном вычислении какое бы ни получилось число, оно непременно будет точно соответствовать тому, что есть в действительности: например, если по вычислении у нас получилась сотня, то предметов, относительно которых мы производили счет, будет ровно сто. А в рассуждении на такое соответствие полагаться нельзя: далеко не все то, что может быть установлено на словах, имеет место в действительной природе. Поэтому всякий, кто возьмется за исследование природы вещей, не усвоив прежде науки рассуждения, не минует ошибок. Ибо не изучив заранее, какое умозаключение поведет по тропе правды, а какое - по пути правдоподобия, не узнав, какие из них несомненны, а какие - ненадежны, невозможно добраться в рассуждении до неискаженной и действительной истины.

Из-за этого-то и впадали так часто в заблуждения древние; рассуждая, они приходили к выводам ложным и взаимно противоречивым; казалось невозможным, чтобы оба противоречащих друг другу вывода, к которым приводило умозаключение, были одновременно справедливы, но какому из них верить, было неясно. Вот тогда и было решено рассмотреть прежде всего саму по себе природу рассуждения, чтобы можно было судить о достоверности его результатов.

Так возникла наука "логика", которая упорядочивает способы рассуждения (disputandi) и умозаключения (ratiocinationes), а также пути различения (intemoscendi), с тем чтобы можно было узнавать, какое рассуждение будет в данном случае ложно, а какое верно; а также какое всегда будет ложно, и какое - никогда.

Наука эта учит двум вещам: нахождению и суждению. На этот счет очень ясно высказался Марк Туллий, который в своей книге под названием "Топика" пишет следующее: "Умение искусно рассуждать составляется из двух частей: искусства нахождения и искусства суждения, и создателем обеих был, я думаю, не кто иной как Аристотель. После него стоики усердно разрабатывали вторую часть, науку, называемую диалектикой, следуя таким образом по пути суждения; искусством же нахождения, которое называют также топикой, они совершенно пренебрегли хотя по сути дела именно оно должно стоять на первом месте да и использовать его приходится чаще Что касается нас, то мы считаем и то и другое искусство одинаково полезными и собираемся если будет досуг, заняться обоими а сейчас начнем по порядку с первого.

Таким образом, размышления о логике заставляют прийти к выводу, что этой столь замечательной науке нужно посвятить все силы ума чтобы укрепиться в умении правильно рассуждать только после этого сможем мы перейти к достоверному познанию самих вещей

И так как о присхождении науки логики мы уже сказали, остается выяснить, как нам кажется, вот еще что представляет ли собой логика какую то часть философии, или же служит ей средством и орудием (как угодно думать некоторым), с помощью которого философия получает знание о природе вещей На этот счет существуют, насколько мне известно два противоположных мнения А именно - те кто считает логическое рассмотрение частью философии выдвигают в свою пользу га кие примерно доказательства никто не сомневается в том говорят они что философия имеет две части - теоретическую (speculativa) и практическую (activa) Только относительно этой третьей части, рациональной (rationalis) то есть логики - возникает вопрос, следует ли считать ее частью философии, но и здесь не должно быть никаких сомнении Ибо подобно тому как изучением природы и прочего что подлежит теоретическому рассмотрению занимается одна лишь философия, и так же как од на философия рассуждает о нравственности и других предметах, подлежащих ведению ее практической части - точно так же принадлежит ей и эта третья часть, ибо о том что составляет предмет логики, судит одна лишь философия Так что если теоретическая и практическая философия являются частями философии потому что одна только философия обсуждает их предметы, то на том же самом основании будет частью философии и логика ведь эта система рассуждения свойственна только философии

Сторонники этого мнения говорят еще вот что поскольку философ екая деятельность распределяется между этими тремя частями и поскольку теоретическая и практическая части различаются благодаря своим предметам, ибо первая исследует природу вещей, а вторая - нравы, постольку и логика вне всяких сомнений представляет собой самостоятельную дисциплину, которая отличается от физики и этики (naturalis atque moralis disciplina) своим особым предметом Ведь логика занимается предпосылками (propositiones), силлогизмами и прочим в том же роде а это не входит ни в ведение теории, рассматривающей вещи а не высказывания, ни в область практической философии пекущейся о нравах Так что если мы признаем, что философия бывает теоретическая практическая и рациональная, причем каждая из трех преследует свою собственную, отличную от других, цель, и если мы признаем первые две теоретическую и практическую - частями философии то мы несомненно вынуждены будем признать, что рациональная философия - тоже часть философии.

Те же кто считает ее орудием философии а не частью, приводят приблизительно такие аргументы назначение логики говорят они совсем иное, нежели цели теоретической и практической философии Ибо каждая из этих последних имеет в виду свою собственную задачу теоретическая стремится к познанию вещей, а практическая совершенствует нравы и установления причем друг от друга они не зависят А цель которую преследует логика, не может быть независимой (absolutus) она каким то образом связана с двумя первыми частями и неотделима от них Разве есть в такой дисциплине, как логика что нибудь, чего стоило бы добиваться ради нее самой. Разве не ради исследования вещей были изобретены все ухищрения этого искусства Для чего же еще нужно знать как строится доказательство или какое доказательство будет истинным а какое - правдоподобным, для чего нужна вся эта наука об умозаключениях, если не для познания вещей и для изыскания средств, с помощью которых человеческая жизнь могла бы стать счастливой. И именно потому что и теоретическая и практическая части философии имеют каждая свое собственное и при этом определенное назначение а цель к ко торой стремится логика заключена в них обеих, совершенно очевидно что логика - скорее орудие, нежели часть философии

С обеих сторон приводится еще много других доводов, но нам вполне достаточно принять к сведению те, что были упомянуты выше Мы раз решим этот спор следующим образом ничто скажем мы не мешает логике быть одновременно частью и орудием Ибо поскольку она имеет свою собственную цель и эту цель рассматривает одна лишь философия постольку ее следует признать частью философии Поскольку же цель логики, та самая, что подлежит ведению одной лишь философии, [состоит помимо всего прочего, в том], чтобы служить двум другим частям философии, постольку мы не можем не считать ее орудием философии, а цель логики состоит в нахождении доводов и суждении о них (mventio mdici umque rationum) Что же до того что одна и та же логика признается и частью и орудием то это не покажется удивительным если мы обратим внимание на части нашего собственного тела, которыми случается нам пользоваться и как своего рода орудиями и которые в то же время относятся к целому как части Так, руки предназначены для осязания глаза - для зрения, и так же всякая другая часть тела имеет свое назначение Они служат для пользы всего тела и, следовательно, являются как бы орудиями тела, но кто же станет отрицать, что они также и части тела? Так же точно и наука логика есть часть философии, ибо философия - ее единственная наставница. Орудие же она потому, что найденная ею истина служит философии в ее исследованиях.

И так как я рассказывал уже о происхождении логики и о том, что она собой представляет, насколько позволили мне сжатость и краткость моего повествования, следует сказать несколько слов о той книге, за изложение которой мы в настоящий момент принялись. Названием своей книги Порфирий указывает, что он написал введение к "Категориям" Аристотеля. Объясню вкратце, в чем ценность этого введения и к чему приуготовляет оно душу читателя.

Дело в том, что Аристотель написал книгу, которая называется "О десяти категориях" с той целью, чтобы посредством немногих родовых обозначений сделать доступным пониманию бесконечное многообразие вещей, неохватное для знания; чтобы, таким образом, то, что было непостижимо для науки из-за неохватного своего множества, с помощью немногочисленных родов подчинилось духу и стало бы предметом знания. Так вот, Аристотель усмотрел десять родов всех вещей; один из них -субстанция, остальные девять - акциденции, а именно: качество, количество, отношение, место (ubi), время (quando), положение (situs), обладание (habere), действие (facere) и страдание (pati). Так как эти десять родов - неивысшие, и нет такого рода, который можно было бы поставить над ними, то всякая вещь непременно должна найти свое место в одном из видов этих десяти родов. Между этими родами распределены все возможные различия. Они, кажется, не имеют друг с другом ничего общего, кроме, разве что, имени: о каждом из них можно сказать, что он есть. Ведь субстанция есть, и качество есть, и количество есть, и то же самое говорится обо всех остальных. Глагол "есть" говорится обо всех одинаково, но при этом им всем присуща не какая-то одинаковая субстанция или природа, но только имя. Таким образом, десять родов, открытых Аристотелем, во всем отличаются друг от друга.

Но предметы, которые чем-либо различаются между собой, непременно должны обладать собственным признаком (proprium), позволяющим каждому из них сохранять особую, единственную в своем роде форму. При этом собственный признак - совсем не то, что признак привходящий (accidens). Привходящие признаки могут появляться и исчезать, а собственные так срослись с предметами, собственностью которых являются, что не могут существовать отдельно от них.

Так вот, когда Аристотель обнаружил десять родов вещей, с которыми сталкивается ум в процессе мышления (intelligendo) или рассуждающий человек в разговоре (ибо все, что мы постигаем мыслью (intellectus), мы сообщаем другому с помощью речи), - тогда оказалось, что для понимания (intelligentia) этих десяти категорий необходимо разобраться в других пяти и выяснить, что такое род (genus), вид (species), отличительный признак (differentia) и признак собственный (proprium), а также привходящий accidens).

Что такое род, мы должны исследовать для того, чтобы именно родами, а не чем-нибудь другим можно было бы признать те десять вещей, которые Аристотель поставил над всеми остальными.

Знание вида также в высшей степени необходимо; благодаря ему мы можем определить, к какому роду следует отнести данный вид. Если мы не будем знать, что такое вид, ничто не удержит нас от заблуждений. Случается, что из-за незнания вида мы относим какой-нибудь вид количества к роду отношения или вид другого рода помещаем не там, где следует и от этого часто возникает путаница и неразбериха. Чтобы этого не происходило, нужно заранее узнать, что такое вид. Знание природы вида помогает не только избежать путаницы между видами разных родов, но и выбрать внутри любого рода ближайшие к нему виды: ведь видом субстанции нужно назвать прежде тело, а затем лишь - животное; и не следует называть в качестве вида тела сразу человека, вместо того, чтобы назвать прежде одушевленное тело.

И именно здесь появляется самая насущная потребность в знании отличительных признаков. Каким образом могли бы мы догадаться о том, что качество, субстанция и все прочие роды не одно и то же, если бы мы не знали их отличий? Но каким же образом могли бы мы обнаружить эти отличия, если бы не знали, что такое само отличие, или отличительный признак? Незнание отличительного признака ведет за собой множество ошибок; оно делает невозможным какое бы то ни было суждение о видах. Ибо все виды образованы не чем иным, как отличиями. Не зная отличительного признака, невозможно знать и вида. Но как же сможем мы распознать отличительный признак в каждом отдельном случае, если мы вообще не знаем, что значит это слово?

О том же, насколько важно знание собственного признака, не стоит и говорить. Уже Аристотель разыскивал собственные признаки отдельных категорий; но кто же может догадаться, что имеет дело с собственным признаком, а не с чем-нибудь другим, пока не выучит, что такое собственный признак вообще? Знание собственного признака важно не только в тех случаях, когда он прилагается к предметам, обозначаемым единичными именами как, например, "способное смеяться" - к "человеку"; он может входить в состав тех высказываний, что употребляются вместо определения. Ибо всякий собственный признак каким-то образом заключает соответствующий ему предмет в границы описания, о чем я скажу подробнее в своем месте.

Ну, а насколько важно знание привходящего признака (accidens), не стоит и говорить. Кто усомнится в этом, когда увидит, что из десяти категорий девять имеют природу акциденций? Но каким образом мы узнаем об этом, пребывая в полном невежестве относительно того, что такое вообще привходящий признак? Кроме того, мы не сможем изучить ни отличительных, ни собственных признаков пока не рассмотрим хорошенько и не запомним крепко-накрепко, что такое акциденция; случается ведь по незнанию поставить признак привходящий на место отличительного или собственного, что совершенно недопустимо, как показывают, например, определения: они ведь составляются из отличительных признаков и становятся собственным признаком для каждого предмета, но акциденций они не допускают.

Итак, Аристотель собрал десять родов вещей, которые разделялись на известное число отличных друг от друга видов; но эти виды никогда не отличались бы друг от друга, если бы их не разделяли отличительные признаки. Далее, он разделил все роды на субстанцию и акциденцию, а эту последнюю - на другие [девять] категорий; он исследовал собственные признаки отдельных категорий - обо всем этом написано в его "Категориях". Но что такое род и вид, что такое отличительный признак и та самая акциденция, о которой он говорит, или собственный признак, -все это он опустил как заранее известное.

И вот для того, чтобы читатель, приступающий к "Категориям" Аристотеля, не оставался в неведении относительно того, что обозначает каждое из пяти вышеперечисленных слов, Порфирий написал о них книгу; если прочесть эту книгу и внимательно рассмотреть, что означает каждое из пяти [понятий], которые в ней объясняются, легче будет изучить и осмыслить то, что преподносит Аристотель.

Такова цель книги Порфирия, и на эту цель указывает ее заглавие: Введение в Категории Аристотеля. Но польза, которую может она принести, не ограничивается достижением главной цели: она весьма многообразна. Наиболее важные из полезных свойств своей книги называет сам Порфирий в ее начале, говоря так:

"Так как, Хрисаорий, необходимо (sit necessanum) знать, и, в частности, для того, чтобы научиться аристотелевским категориям, что такое род и что отличительный признак, что - вид, что - собственный признак и что - признак привходящий, и так как рассмотрение всех этих вещей полезно и для установления определений и вообще в связи с вопросами деления и доказательства, я посредством сжатого очерка попытаюсь представить тебе в кратких словах, как бы в качестве введения, что на этот счет говорили древние, избегая чересчур глубоких вопросов, а более простые разрешая более или менее предположительно".

Польза от этой книги - четвероякая: не считая того, что и то, ради чего она написана, приносит немалую пользу читателю, многое, что выходит за пределы главной задачи, оказывается тоже чрезвычайно полезным. Ибо небольшая эта книжечка научает и ясному пониманию категорий, и точному установлению определений, и правильному усмотрению делений, и наиболее истинному построению доказательств. Все это вещи трудные и для понимания мучительные, и тем более проницательности и усердия требуют они от читателя.

Надо сказать, что так случается с большинством книг; при этом следует все же узнавать прежде всего главную цель книги и выяснить, какая от нее может быть польза, потому что, хоть в ней и может излагаться попутно много разных других вещей (что бывает часто), тем не менее главная польза книги сопряжена с основным ее назначением. Об этом говорится и в нашей книге; так как задача ее - подготовить читателя к легкому пониманию категорий, то нет сомнений, что именно в этом - главная ее польза, пусть даже не менее важны вопросы об определении, делении и доказательстве, изложенные попутно.

Такие примерно принципы и обозначены здесь, [в приведенном нами отрывке]; смысл его следующий: "Поскольку, - говорит Порфирий, -знание рода и вида, отличительного, собственного и привходящего признаков полезно для понимания аристотелевского учения о категориях, для установления определений, для деления и доказательства, поскольку знание всех этих вещей полезно и в высшей степени плодотворно, я попытаюсь, - говорит он, - в суммарном изложении кратко передать то, что было пространно и подробно высказано на этот счет древними". В самом деле, это сочинение не было бы суммарным, если бы он не придерживался с начала и до конца строжайшей краткости. Кроме того, поскольку он писал не что-нибудь, а введение, то "чересчур глубоких вопросов намеренно, - говорит он, - буду избегать, а вопросы более простые буду разрешать с помощью самых обычных соображений", что означает: буду разбирать неясности самых простых случаев с помощью тех соображений и доводов, которые в этих случаях приняты. Одним словом, все это небольшое вступление составлено так, что услаждает душу начинающего читателя, разъясняя ему величайшую пользу и в то же время легкость [этой книги].

Однако нам следует сказать и о том, что скрыто в глубине за этими словами. Слово "necessanum" в латинском языке имеет несколько значений. В переносном смысле "necessanum" обозначает, по словам Марка Туллия, кого-то своего или нашего (т.е. близкого человека). Затем мы употребляем слово "necessarium", обозначая им своего рода пользу, когда говорим, например, что нам "необходимо" (necessarium esse) спуститься на форум. Третье значение когда мы, например, говорим о солнце, что оно необходимо должно двигаться: здесь "necessarium esse" значит "necesseesse" ("неизбежно"). Первого из этих трех значений мы можем не касаться, так как оно не имеет ничего общего с тем, что имеет в виду Порфирий. Но зато два последних словно состязаются друг с другом: кому из них встать на то место, где Порфирий говорит: "Cum sit necessarium, Chrysaori", - ведь, как мы уже сказали, "necessarium" может обозначать и пользу (utilitas) и неизбежность (necessitas). Оба значения кажутся здесь вполне подходящими. Ибо в высшей степени полезно, как мы уже сказали выше, рассуждать о роде, виде и прочем, и в то же время в высшей степени необходимо: ведь если не изучать сначала их, то невозможно будет изучить и того, чему они служат как бы подготовкой и что мы называем категориями (praedica-menta). Потому что без знания рода и вида нельзя понять категории. Да и определение невозможно без рода и отличительного признака; а насколько полезен этот трактат для изучения деления и доказательства, мы сразу увидим, когда дойдем до разговора о них.

И все же, хотя изучить эти пять предметов, о которых идет речь в книге, действительно "необходимо", прежде чем перейти к тому, для чего они служат подготовкой, - все же не в смысле "необходимости" употребил здесь это слово Порфирий, но скорее в смысле "полезности": об этом яснейшим и очевиднейшим образом свидетельствует сам контекст и расположение слов. В самом деле, едва ли кто станет утверждать, будто какая бы то ни было необходимость существует ради чего-то другого. Ведь необходимость всегда существует сама по себе; польза же, напротив, всегда соотнесена с тем, для чего она полезна, и именно так обстоит дело здесь. Ибо Порфирий говорит: "Поскольку необходимо, Хрисаорий, для понимания аристотелевского учения о категориях знать, что такое род и т.д.". Если мы "necessarium" будем понимать как "utile" - "полезное", и даже поменяем слова, у нас получится: "Поскольку полезно, Хрисаорий, для [понимания] аристотелевского учения о категориях знать, что такое род" и так далее, - связь слов будет правильна и понятна. Если же, наоборот, мы заменим "necessarium" на "necesse", так что получится: "Поскольку неизбежно, Хрисаорий, для [понимания] аристотелевского учения о категориях знать, что такое род и так далее", связь слов не будет ни правильна, ни понятна.

Поэтому не следует долее задерживаться на этом вопросе. Хотя действительно существует необходимость, в силу которой невозможно перейти к категориям без знания этих пяти вещей, о которых рассуждает в своем трактате Порфирий, тем не менее слово "necessarium" означает здесь не необходимость, а скорее полезность.

А теперь, хоть об этом и говорилось выше, рассудим еще раз вкратце о том, что дает знание рода, вида, отличительного, собственного и привходящего признаков для понимания категорий. Аристотель в "Категориях" установил десять родов, которые высказываются обо всем существующем. Таким образом всякая вещь, которую нам понадобится обозначить, если только она не меняет своего значения, может быть подведена под один из родов, которым посвящен трактат Аристотеля "О десяти категориях". Такое возведение к более высокому, например, к роду, аналогично возведению вида к [определенному] роду. Сделать это, однако, без знания вида решительно невозможно, и точно так же невозможно узнать, что такое вид или к какому роду он относится, если мы не знаем, в чем отличительные признаки этих видов. Но не зная природы отличия, мы обречены на полное невежество относительно отличительных признаков каждого отдельного вида.

Ибо следует знать, что раз Аристотель рассуждает в "Категориях" о родах, [читатель] должен постичь природу рода, чему непременно сопутствует и познание вида; затем он никак не может миновать и отличительный признак, потому что книга эта большею частью такова, что без величайшей искушенности во всем, касающемся рода, вида и отличительного признака, нет никакой возможности понять хоть что-нибудь. Так, например, Аристотель говорит, что "у разных, не подчиненных друг другу родов - соответственно разные виды и отличительные признаки"; без знания двух последних понять это невозможно.

Тот же самый Аристотель тщательнейшим образом исследует и разыскивает собственные признаки каждой категории, как, например, собственным признаком субстанции он объявляет после долгих размышлений способность принимать в себя одновременно множество противоположностей, собственным признаком количества - то, что только количество может быть названо равным или неравным, а качества - что благодаря ему мы признаем одну вещь подобной или неподобной другой вещи. То же самое и в остальных случаях: так, он исследует собственные признаки противоположности то в отношении противопоставления, то лишенности и обладания, то утверждения и отрицания; все это он излагает так, будто имеет дело с читателем искушенным и знающим, какова природа собственного признака, - в противном случае бесполезно и браться за книгу, где рассуждается о подобных вещах.

Мы уже показали с полной очевидностью, что привходящий признак, или акциденция, играет важнейшую роль в [учении о] категориях: ведь девять категорий носят его имя. Всего сказанного, пожалуй, достаточно, чтобы показать, как велика польза от книги Порфирия для [понимания] категорий.

Что же до его утверждения, что "и для установления определений" [полезна его книга], то в этом легко убедиться, если с самого начала ввести разделение смыслов (rationes) слова "субстанция": один смысл "субстанции" дается в описании, другой - в определении; то, что дается в описании, содержит в себе некую совокупность собственных признаков той вещи, субстанцию которой оно выражает; но при этом оно не только составляет образ вещи из ее собственных признаков, а и само становится таким признаком и, следовательно, непременно должно войти в состав определения, как собственный признак. Если же кто захочет выразить смысл количества и скажет, к примеру: "Количество есть то, благодаря чему [что-либо] называется равным или неравным", - он включит собственный признак количества в понятие (ratio) количества, а с другой стороны, само это понятие в целом будет собственным признаком количества. Таким образом, описание и вбирает в себя собственные признаки, и само становится собственным признаком. А определение собственных признаков не вбирает, но само тоже становится таким признаком. Ибо тот, кто показывает субстанцию [вещи посредством определения], соединяет ее род с ее отличительными признаками и, сведя воедино все признаки, общие у нее со многими другими [вещами], приравнивает ее к какому-либо одному виду. Следовательно, для описания необходимо знание собственного признака, так как в описание входят исключительно собственные свойства вещи, и само оно становится собственным признаком, так же как и определение. Для определения же нужен прежде всего род, затем - вид, подходящий к этому роду, и наконец - отличительные признаки, которые, будучи соединены с родом, дают определение вида.

А если кому-нибудь наше изложение покажется более сжатым и конспективным, чем того требует жанр комментария, пусть он вспомнит, о чем мы говорили в первом издании: мы умышленно издали этот комментарий отдельно, ибо первого издания вполне достаточно для простого понимания книги Порфирия. Но для более глубокого ее осмысления -для тех, чьи знания уже довольно прочны, кому не нужно объяснять каждый отдельный термин, - написано это второе издание.

Что же касается умения производить деление (divisio), то для этого книга Порфирия просто необходима: без знания тех вещей, о которых серьезнейшим образом рассуждает здесь Порфирий, мы будет производить деление (partitio) скорее случайно, нежели разумно. Это станет очевидно, если мы попытаемся разделить само деление то есть само слово "деление" разложить сообразно тем вещам, которые оно обозначает. Бывает, во-первых, деление рода на виды, например, цвет может быть белый, или черный, или промежуточный. Во-вторых, деление - это когда мы разъясняем многозначное слово и указываем, сколько предметов могут быть этим словом обозначены, как если кто-нибудь скажет, например: "Слово "пес" многозначно; оно обозначает и лающее четвероногое, и небесное созвездие, и морского зверя", - [предметы], имеющие различные определения. Мы говорим о делении и тогда, когда раскладываем целое на его собственные части, например, если мы скажем, что у дома есть фундамент, стены и крыша.

Эти три вида деления называются делением как таковым (secundum se partitio). Но бывает еще другое деление - оно зовется делением по привходящему признаку (secundum accidens) и имеет также три разновидности: первая - когда мы делим привходящий признак по его подлежащим (in subjecta), как например, я могу сказать, что из всего, что есть хорошего, часть находится в душе, часть - в теле, часть - вовне; вторая - когда мы различаем подлежащие по привходящим признакам, например: из тел одни бывают белые, другие - черные, третьи - промежуточного цвета; третья разновидность - когда мы разделяем привходящий признак на такие же признаки, например, говорим, что из жидкого одно - белое, другое - черное, а третье промежуточного цвета. Или наоборот: из того, что есть белого, часть бывает твердая, часть - жидкая, а кое-что и мягкое.

Итак, всякое деление призводится или само по себе, или по привходящему признаку, причем и первое, и второе - трояким образом; и так как первая форма деления самого по себе - это разложение рода на виды, оно никак не может быть произведено без знания рода, равно как и без знания отличительных признаков, которые необходимы для видового деления. Совершенно ясно, следовательно, сколь велика польза этой книги для того деления, к которому нельзя и приблизиться, минуя род, вид и отличительные признаки.

И второй способ деления - по значениям слова - не обойден Порфирием, и для него полезна эта книга. Ибо одно лишь есть средство узнать, является ли слово, которое мы пытаемся разделить, омонимом или называнием рода: нужно дать определение каждому из предметов, которые оно может обозначать. Если все они могут быть заключены в границы одного общего определения, значит, исследуемое нами слово - род, а его значения - виды. А если все, что обозначается данным словом, не может быть охвачено одним определением, то это, вне всякого сомнения, омоним и не является общим [сказуемым] для всей вещей, о которых сказывается, в отличие от рода: ведь это слово, хоть и является общим именем для всех вещей, которые обозначает, все же не может быть подведено под одно с ними определение. А раз только с помощью определения можно установить, где родовое имя, а где омоним, и раз само определение оперирует родовыми [понятиями] и отличительными признаками, то кто же станет оспаривать несомненный авторитет книги Порфирия во всем, что касается и этой второй формы деления?

Что же касается третьей формы деления как такового - деления целого на части - то каким образом могли бы мы отличить его от деления рода на виды и не перепутать формы деления между собой, если бы не исследовали прежде строго научно, что такое род, и вид, и отличительные признаки? В самом деле, почему бы не сказать, что фундамент, стены и крыша - это скорее виды дома, нежели его части? Но если мы заметим, что родовое имя всегда полностью приложимо к любому виду [этого рода], а имя целого не подходит ни к одной его части, для нас станет очевидно, что деление рода на виды и целого на части - разные вещи. Что родовое имя подходит отдельным видам, ясно из того, что и человек и лошадь по отдельности называются живыми существами. Но ни крышу, ни стены, ни фундамент в отдельности не принято называть домом. Лишь соединение частей получает по праву имя целого.

Ну, а о делении по привходящему признаку не стоит и говорить, что без знания акциденции, а также свойств рода и отличительного признака легко принять деление акциденции по ее подлежащим за разложение рода на виды, так что в конце концов весь порядок такого деления будет постыднейшим образом нарушен по невежеству.

Теперь, когда мы показали, что дает эта книга для умения делить, скажем несколько слов о доказательстве, чтобы не показалось оно препятствием неодолимой трудности тому, кто прилежно напрягал свой ум и вспотел в усердных трудах над этой наукой.

Ибо доказательство, то есть достоверный вывод разума относительно исследуемой вещи, выводится на основании того, что по природе известно ранее, того, что соответствует, того, что предшествует, на основании причины, необходимого и взаимосвязанного.

Первыми по природе являются роды по отношению к видам, и виды - по отношению к собственным признакам. Ибо виды проистекают из родов. И точно так же очевидно, что виды по природе первее расположенных под ними индивидуальных вещей. Ну а то, что первичнее, познается естественным образом раньше и известно лучше, чем все последующее. Правда, называть что-либо первым и известным мы можем двояким образом: по [отношению к] нам самим, или по [отношению к] природе. Нам лучше всего знакомо то, что к нам всего ближе, как индивидуальные вещи, затем виды и в последнюю очередь роды. Но по природе, напротив, лучше всего известно то, что дальше всего от нас. И по этой именно причине чем дальше отстоят от нас роды, тем яснее они по природе и известнее.

[О соответствии же нужно сказать вот что:] из отличительных признаков мы называем субстанциальными те, о которых знаем, что они сами по себе присущи вещам, о которых мы ведем доказательство. Так вот, знание родов и отличительных признаков должно предшествовать, чтобы в любой научной области можно было заранее определить, какие принципы соответствуют предмету, к которому относится доказательство.

Необходимое - это те же роды и отличительные признаки, о которых мы уже говорили: в этом не усомнится тот, кто понял, что без рода и отличительного признака не может быть и вида. Также и причинами видов являются роды и отличительные признаки. Ибо виды существуют потому, что существуют их роды и отличительные признаки; будучи помещены в доказывающих силлогизмах, они являются причиной не только самой вещи [т.е. вида], но и заключения, о чем будет подробно сказано в последних разъяснениях.

Итак, поскольку в высшей степени полезно и нужно бывает описать некую данную вещь посредством определения, и разложить с помощью деления, и удостоверить путем доказательства - и так как, не изучив книги Порфирия, ни понять, ни осуществить всего этого невозможно, - кто сможет усомниться, что эта книга - наиважнейшее пособие для [освоения] логики в целом и что без нее нельзя даже и близко подойти к изучению серьезных вопросов логики?

Но сам Порфирий напоминает, что он составил всего лишь введение и что нигде форма его изложения не выходит за рамки обычного наставления. Ведь он предупреждает, что будет избегать более глубоких вопросов и исследовать лишь более простые, придерживаясь общепринятых соображений. О том, что это за более глубокие вопросы, от которых он обещает держаться подальше, Порфирий сообщает следующее:

"Далее: я не стану говорить относительно родов и видов, существуют ли они самостоятельно, или же находятся в одних только мыслях, и если они существуют, то тела ли это, или бестелесные вещи, и обладают ли они отдельным бытием, или же существуют в чувственных предметах и опираясь на них: ведь такая постановка вопроса заводит очень глубоко и требует другого, более обширного исследования".

Более глубоких вопросов, хочет сказать Порфирий, я не буду затрагивать для того, чтобы несвоевременным их введением не создать замешательства в душе начинающего читателя и не запутать усвоенные им зачатки знаний. Но, с другой стороны, не желая оставить его в полном неведении и заставить думать, будто все, о чем не сказал сам Порфирий, недоступно вообще какому бы то ни было знанию, он говорит и о том, от исследования чего обещал отказаться. Тем самым он избавляет читателя от замешательства и, перечисляя трудные вопросы, не заходит глубоко и не напускает темноты, показывая в то же самое время, за что читатель сможет с полным правом взяться, когда его знания окрепнут.

А вопросы эти, о которых собирается умолчать Порфирий, весьма важны и полезны, но в то же время труднодоступны: не один ученый муж брался за их исследование, и мало кто сумел их разрешить. Первый из них приблизительно таков: все, что дух мыслит [бывает двух родов] -либо он постигает мышления (intellectus) и сам себе описывает рассудком (ratio) то, что установлено в природе вещей, либо рисует себе праздным воображением то, чего нет. Так вот, спрашивается, к какому из двух родов относится мышление о роде и прочих [категориях]: так ли мы мыслим виды и роды, как то, что существует и относительно чего мы можем достичь истинного понимания, или же мы разыгрываем самих себя, создавая с помощью бесплодного воображения формы того, чего нет. А если будет установлено, что они существуют, и мы придем к выводу, что постигаем мыслью то, что есть, - тогда второй, более важный и трудный вопрос повергнет нас в сомнение, показывая нам невероятную трудность самого рассмотрения и понимания природы рода. Ибо все существующее необходимо должно быть или телесным или бестелесным, а потому род и вид должны принадлежать либо к тем, либо к другим. Так каково же будет то, что мы называем родом? Телесно оно или бестелесно? Ведь нельзя и начать толком исследовать то, что это собственно такое, не выяснив прежде, к какому из двух разрядов его следует отнести.

Однако даже если этот вопрос будет разрешен, мы не избавимся от неясности: останется что-то вроде осадка, который, несмотря на то, что мы признаем род и вид бестелесными, будет препятствовать пониманию (intelligentia) и мешать нам двигаться вперед, требуя выяснить, существуют ли (subsistant) они в связи с телами или обладают самостоятельным существованием, независимым от чувственных тел. Ибо существуют две формы бестелесных вещей: одни могут существовать помимо тел и, будучи отделены от тел, сохраняют свою целостность (corporalitas), как например, Бог, ум, душа. Другие же, хоть сами и бестелесные, помимо тел существовать не могут, как линия, поверхность, число и единичные (sin-gulares) качества; тем не менее, мы утверждаем, что они бестелесны, ибо они никоим образом не протяженны в трех измерениях; и в то же время они существуют в телах таким образом, что не могут быть оторваны или отделены от них, или, будучи отделены, тотчас же прекращают свое существование.

Все эти вопросы разрешить очень трудно: сам Порфирий отказывается от такой задачи; и все же я попытаюсь подойти к ним поближе, настолько, чтобы не оставить душу читателя в смятении, и в то же время не потратить чересчур много времени и труда на то, что не входит в нашу непосредственную задачу. Прежде всего я предложу [вниманию читателя] кое-какие соображения в пользу и того, и другого [варианта решения] вопроса, а затем попытаюсь этот узел распутать и разъяснить.

Роды и виды или существуют и имеют самостоятельное бытие (subsistunt), или же образуются разумом и одним лишь мышлением. Однако роды и виды существовать не могут. Это понятно из следующего [размышления]. Все, что является одновременно общим для многих [вещей], не может быть едино в себе. Ибо общее принадлежит многим, особенно когда одна и та же вещь находится одновременно во многих целиком. Ведь сколько бы ни было видов, во всех них - один род, причем не то чтобы отдельные виды получали от него что-нибудь вроде частей - нет, каждый вид в одно и то же время имеет целый род. Следовательно, если один род находится в одно и то же время целиком во множестве отдельных видов, он не может быть един. Ибо не может быть, чтобы целое, находясь одновременно во многих [вещах], было в самом себе едино по числу. Но в таком случае, если род не может быть чем-то единым, то он и вообще ничто. Ибо все, что есть, именно потому есть, что едино; и то же самое следует сказать и о виде.

А если роды и виды существуют, но не единые по числу, а многочисленные, то не будет последнего рода, но над всяким родом будет другой, вышестоящий, чье имя включит в себя всю эту множественность: точно так же как множество живых существ требует объединения их в один род потому, что у всех них есть что-то похожее, но тем не менее они - не одно и то же, - так же и род, множественный оттого, что находится во многих, имеет свое подобие - другой род, тоже не единый оттого, что во многих; и для этих двух родов требуется [третий общий] род, а когда он будет найден, тотчас же, по вышеизложенным соображениям, придется искать новый [общий для первых двух и третьего]; таким образом, рассудок (ratio) по необходимости будет уходить в бесконечность, ибо никакого логического предела здесь нет.

А если род - нечто единое по числу, то он не может быть общим для многих: ибо единая вещь может быть общей либо частями, и тогда собственностью единичных [вещей] является не вся она целиком, но ее части; либо она общая потому, что в разное время переходит в пользование разных ее обладателей, как могут быть общими колодец и источник, раб или лошадь; либо она становится общей для всех одновременно, но тогда она не составляет субстанции тех, для кого является общей, как, например, театр или любое другое зрелище, общее для всех зрителей. Но род ни одним из перечисленных способов не может быть общим для видов: ведь он должен быть общим так, чтобы и целиком находиться в отдельных [видах], и одновременно, и при этом составлять и образовывать субстанцию тех, для кого он является общим. Следовательно, раз он не един, потому что общий, и не множествен, потому что всякое множество родов требовало бы нового рода, - получается, что рода вообще нет, и то же самое следует думать и о прочих.

А если роды и виды и все прочие - только лишь мыслимые понятия (intellectus), то [следует иметь в виду], что всякое понятие создается либо на основании подлежащей (subjecta) вещи, какова она в действительности (ut sese res habet), либо не так, какова вещь в действительности - понятие праздное и не имеющее под собой никакого подлежащего, ибо без подлежащего не может быть [истинного] понятия. Если допустить, что понятия рода и вида и прочих происходят от подлежащей вещи так, какова сама эта мыслимая вещь [в действительности], тогда надо признать, что они существуют не только в понятии, но и в истине вещей. Но тогда нам снова придется вернуться к предыдущему вопросу и исследовать их природу.

Ну, а если понятие о роде и прочих возникает хотя и на основании вещи, но не так, какова подлежащая вещь в действительности? Такое понятие по необходимости будет пустым и бесплодным: ведь оно хоть и берет свое начало в вещи, но [отражает] ее не так, как она на самом деле существует. А то, что мыслится не так, как есть, - ложно. Следовательно, раз род и вид не существуют, а когда мыслятся, то понятие о них неистинно, вывод относительно них может быть только один: не стоит заниматься рассуждением об этих пяти предложенных [Порфирием на рассмотрение вещах], ибо такое исследование будет посвящено предмету, который не существует и о котором нельзя ни помыслить, ни высказать ничего истинного.

Из затруднительного положения, создавшегося в данном вопросе, мы попытаемся выбраться с помощью такого соображения, к которому прибег в свое время Александр. Мы скажем, что не обязательно рассматривать всякий раз как ложное и бесплодное такое понятие, которое, происходя от некоего подлежащего, мыслит его не так, как оно само есть. Ложное мнение, вовсе не являющееся пониманием (intelligentia), возникает только там, где имеет место соединение (conjunctio). А именно, если кто составит и соединит мысленно то, что не терпит соединения по природе, то всякому будет ясно, что это ложно: так, если кто, например, соединит в воображении лошадь с человеком и создаст образ кентавра.

Однако когда мы занимаемся делением или абстрагированием, мы тоже мыслим не то, что есть на самом деле; но при этом само мышление ни в коей мере не является ложным. Дело в том, что существует много вещей, которые имеют бытие в других; от этих других они либо вообще не могут быть отделены, либо, раз отделенные, никоим образом не продолжают своего существования. Это легко продемонстрировать на примере, уже приведенном как-то мимоходом: линия в теле есть нечто; и тем, что она есть, обязана телу, то есть получает свое бытие благодаря телу, в чем нетрудно убедиться - ведь если она отделена от тела, она больше не существует. Ибо кто и когда воспринимал отделенную от тела линию и каким чувством? Но дух, принимающий от чувств в себя все вещи нерасчлененными и перемешанными с телами, собственной своей силой и размышлением расчленяет их. Ибо все бестелесные вещи подобного рода, получающие свое бытие в телах, чувство передает нам вместе с самими телами.

Но зато дух, наделенный способностью связывать разъединенное, а соединенное разлагать, так расчленяет переданные ему вещи, спутанные чувствами и связанные телами, что они предстают перед ним для рассмотрения сами по себе в бестелесной своей природе, отдельно от тел, с которыми срослись. При этом бестелесные [вещи], смешанные с телами, обладают различными собственными признаками, которые они сохраняют, даже будучи отделены от тел.

Так вот, роды, виды и прочие обнаруживаются либо в телесных вещах, либо в тех, чье существование связано с телами; а если дух находит их в вещах бестелесных, он получает бестелесное понятие рода. Если же он усмотрит роды и виды телесного, то отделяет по своему обыкновению от тел бестелесную природу, и наблюдает ее одну и чистую в [виде] формы как таковой. Так, воспринимая все в смешении с телами, отделяет дух бестелесное и рассматривает его и созерцает. Поэтому никто не назовет наше представление о линии ложным только оттого, что мы в уме представляем ее существующей как бы помимо тела, в то время как помимо тела она существовать не может. Ибо не всякое понятие, представляющее вещь иначе, нежели эта вещь существует сама по себе, должно непременно считаться ложным, но только такое, которое, как было сказано, делает это в соединении (in compositione). Поэтому тот, кто соединяет человека с лошадью, неправ, полагая, будто кентавр существует. Напротив, такое понятие, которое осуществляет это путем делений, абстракций и заимствований от тех вещей, в которых находятся [исследуемые предметы], не только не ложно, но одно только и может отыскать истинные свойства вещи.

Итак, предметы такого рода существуют в телесных и чувственно воспринимаемых вещах. Но постигаются они отдельно от чувственного, и только так может быть понята их природа и уловлены их свойства. Поэтому мы мыслим роды и виды, отбирая из единичных предметов, в которых они находятся, черты, делающие эти предметы похожими. Так, например, из единичных людей, непохожих друг на друга, мы выделяем то, что делает их похожими человеческое (humanitas); и эта [черта] сходства, помыс-ленная и истинным образом рассмотренная духом, становится видом; в свою очередь рассмотрение сходства различных видов, которое не может существовать нигде, кроме как в самих видах или в составляющих их индивидах, производит род. Таким образом, они [т.е. роды и виды чувственного] существуют именно в единичных вещах (fn singularibus). Мыслится же [только] общее (universalia), и видом следует считать не что иное, как мысль (cogitatio), выведенную из субстанциального сходства множества несхожих индивидов; родом же - мысль, выведенную из сходства видов. Причем в единичных [предметах] это сходство оказывается чувственно-воспринимаемым (sensibili), а в общих - умопостигаемым (intelligibilis); и наоборот, если оно чувственно-воспринимаемо, то пребывает в единичном, если же постигается умом, то становится общим (universalis).

Итак, [роды, виды и прочие] существуют (subsistunt) в области чувственного, мыслятся же помимо тел; при этом не исключено, что две вещи в одном и том же подлежащем различаются по смыслу, как, например, выгнутая (curva) и вогнутая (cava) линии: они задаются (terminentur) разными определениями, и мыслятся поразному, но в то же время находятся всегда в одном и том же подлежащем; ибо одна и та же линия является и выгнутой и вогнутой. Точно так же обстоит дело и с родами и видами, то есть единичность и общность (singularitas et universalitas) имеют одно подлежащее, но иначе мыслится общее, иначе - ощущается единичное в тех вещах, в которых имеют они свое бытие. На этом мы можем закончить, так как весь вопрос, я полагаю, разрешен. Итак, роды и виды существуют одним способом, а мыслятся - другим; они бестелесны, но, будучи связаны с чувственными [вещами], существуют [в области] чувственного. Мыслятся же они помимо тел, как существующие самостоятельно, а не как имеющие свое бытие в других. Однако Платон полагает, что роды, виды и прочие не только мыслятся как общие, но и суть таковые, и что они существуют помимо тел. Аристотель же считает, что мыслятся-то они как бестелесные и общие, но существуют в чувственных [вещах]. Разбирать здесь их мнения я не счел уместным, ибо это - дело более высокой философии. Точку зрения Аристотеля мы изложили более подробно не потому, что считаем ее вернее всех прочих, а потому, что эта книга [Порфирия] посвящена "Категориям", автор которых - Аристотель.

"Теперь же я постараюсь показать тебе, как разобрали эти предлежащие нам вопросы древние".

"Но как в отношении названных здесь и предлежащих нам [предметов] провели более или менее вероятный (probabiliter) разбор древние и особенно перипатетики, это я тебе постараюсь теперь показать".

Опустив те вопросы, которые он назвал более возвышенными, Порфирий избирает более простой и традиционный способ изложения, подобающий вводному сочинению. Но чтобы такое упущение не было поставлено ему в вину, он объясняет, каким именно образом собирается трактовать предлежащие ему [предметы], и объявляет заранее, на чьем авторитете будет основано это сочинение.

Обещая придерживаться простоты изложения и избегать темноты и трудностей, он как бы предлагает душе читателя успокоиться и в безмолвии наблюдать картины, которые он, [Порфирий], будет рисовать. Опирается же он на авторитет перипатетиков. Кроме того, он говорит, что "в отношении названных здесь", - то есть родов и видов, к которым относились прежде упомянутые им вопросы, - "и предлежащих", - то есть об отличительных, собственных и привходящих признаках, - он собирается рассуждать "более или менее вероятным способом", то есть правдоподобно (verisimiliter).

КНИГА ВТОРАЯ

В начале всякого изложения часто возникает вопрос, почему в общем порядке расположения [тем] что-то одно помещается впереди остальных. Так и сейчас можно задуматься, почему Порфирий поставил род впереди вида, отличия, собственного и привходящего признаков? Почему о роде пишет он в первую очередь? Ответим: на наш взгляд, это совершенно справедливо. Ибо все, что универсально, включает в себя все прочее, но само никуда не включается. Значит, оно достойнее и важнее, и по природе первоначально: ведь оно содержит других, а само, по природной своей огромности, не может быть охвачено другими. Так обстоит дело и с родом: в нем находятся и виды, и их отличительные признаки и их собственные, не говоря уже о привходящих. Потому и начинать нужно было именно с рода, который охватывает и содержит все прочее, будучи по природе вместительным и великим.

Кроме того, первичным (priora) всегда следует считать то, при устранении чего погибает и все остальное; вторичным же - при полагании чего возникает как следствие то, что составляет субстанцию всего остального; именно так обстоит дело с родом и прочими. Ибо стоит нам устранить, допустим, "животное" (animal) - род "человека", тотчас же перестанет существовать и вид его - "человек", и отличительный признак этого вида - "разумный", и собственный его признак - "способный смеяться", и привходящий - "сведущий в грамматике", так что уничтожение рода повлечет за собой исчезновение всего остального.

С другой стороны, если допустить существование человека, или предположить, что есть нечто сведущее в грамматике, или разумное, или смеющееся, то необходимо, чтобы было и животное. Раз есть человек, значит, есть и животное, и точно так же, если есть нечто разумное, или смеющееся, или обученное грамматике, то вместе с ними есть и субстанция животного. Итак, при уничтожении рода уничтожаются и прочие [четыре признака], а из полагания любого из этих прочих следует род; следовательно, род по природе первичен, все же прочие - вторичны. А значит, род по праву занимает первое место в рассуждении. Однако поскольку слово "род" обозначает многое, вот с чего начинает Порфирий:

О РОДЕ

Очевидно, что выражения "род" и "вид" не являются простыми.

Там, где выражение не простое, имеется множество значений; и прежде всего Порфирий отделяет и различает значения слова "род", чтобы наглядно показать [читателю], о каком из этих значений пойдет речь. Но ведь не только род и вид, но и отличительный, и собственный, и привходящий признаки не просты по значению; почему же лишь эти два - я имею в виду род и вид - он назвал не простыми выражениями, в то время как собственный, отличительный и привходящий признаки тоже множественны по значению? Ответить следует так: один только вид он назвал потому, что перечислять все было бы слишком долго; а его назвал для того, чтобы не подумал кто, будто лишь род имеет множество значений.

Первое значение рода Порфирий передает таким образом:

"Под родом разумеется, с одной стороны, совокупность тех или иных вещей, известным образом относящихся к чему-либо одному и также -друг к другу. В этом смысле говорится о роде римлян - благодаря зависимости от одного именно, от Ромула; это множество людей, которые имеют друг с другом известную родственную связь через него, причем множество это получило свое название на почве отделения от других родов".

В одном смысле, говорит Порфирий, род обозначает то, что становится множеством, беря начало от чего-то одного, с чем все это множество связано таким образом, что [все его члены] соединены друг с другом через происхождение от этого одного. Так, например, мы говорим о роде римлян: это множество римлян, чье прозвание идет от одного - от Ромула, так что все они связаны с самим Ромулом и друг с другом как бы полученным в наследство именем. Ибо та самая общность, которая происходит от Ромула, связывает всех римлян и собирает воедино [под] одним родовым именем.

Может показаться, что это значение слова "род" распадается на две части, который Порфирий соединил союзом "и": "Родом называется совокупность тех или иных вещей, известным образом относящихся к чему-либо одному и также друг к другу", словно и то называется родом, что относится известным образом к одному, и, с другой стороны, то, что связано между собой одним родовым значением. Однако это совсем не так: ибо в обществе, основанном кем-либо одним, все множество [членов] восходит к этому родоначальнику, и именно это обстоятельство связывает их между собой и охватывает единым родовым именем. Поэтому не следует думать, будто Порфирий произвел тут деление: просто он подробно указал все, что понимается под первым значением слова "род". Порядок же слов здесь надо понимать как гипербатон: "Родом называется и совокупность тех или иных вещей, относящихся известным образом к чему-либо одному, и друг к другу, подразумевается, известным образом относящихся вещей совокупность". А дальше, когда Порфирий приводит пример этого значения: "В этом смысле говорится о роде римлян - благодаря зависимости от одного, именно от Ромула; это - множество [людей], которые имеют друг с другом известную родственную связь через него, то есть Ромула, и на почве отделения от других родов называется - (имеется в виду это множество) - родом", как например, род римлян отделен от рода афинян и от всех прочих родов. В целом же, если расположить слова в обычном порядке, они будут звучать так: "Родом называется совокупность тех или иных вещей, относящихся известным образом к чему-либо одному, и по отношению друг к другу также составляющих совокупность; в этом смысле говорится о роде римлян благодаря зависимости от одного - от Ромула, [благодаря чему] это множество названо [родом] и отделено от других родов: ведь это - люди, имеющие друг с другом ту родственную связь, которая [идет] от Ромула".

Но довольно об этом; поговорим теперь о втором значении слова "род".

"И в другом смысле еще говорится о роде - как о начале рождения для каждого [существа], считая либо по родившему, либо по месту, в каком кто родился. Так, мы говорим, что Орест по роду идет от Тантала, а Гилл - от Геракла, а с другой стороны - что Пиндар по роду фиванец, а Платон - афинянин: ведь и отчизна есть в известном смысле начало рождения, так же как и отец. И это, по-видимому, самое непосредственное значение рода: ведь римлянами называются те, кто происходит из рода Ромула, а Кекропидами - кто происходит из рода Кекропса и их родственники".

Всего существуют четыре первоначала!, благодаря которым возникает всякая [вещь]: есть ведь некая причина, которая называется производящей, как, например, отец для сына; другая - материальная, как камни для дома; третья причина - форма, как для человека разумность, четвертая - ради чего совершается, как для битвы победа. И есть две [при чины], которые называются началами всякой вещи по привходящему признаку [по совпадению peraccidens], а именно - место и время. Ибо все, что рождается и существует, существует в месте и во времени. И обо всякой вещи, рожденной или сделанной во времени и в месте, говорится. что данное место и данное время являются ее началом по совпадению.

К этому второму значению рода подходят, видимо, две причины из всех перечисленных, по одной из каждой их разновидности: из главных причин производящая, из акцидентальных - место; ведь Порфирий говорит, что родом называют и того, от кого кто-либо рожден, а это и есть производящая причина из числа главных, и то место, где кто-либо рожден, - а это привходящая причина возникновения. Таким образом, это второе значение рода - двоякое: во-первых, кем кто рожден, и во-вторых, место, где он родился, что хорошо показывают приведенные Порфирием примеры. Мы говорим, что Орест ведет свой род от Тантала. В самом деле. Тантал родил Пелопса, Пелопс - Атрея, Атрей Агамемнона, а Агамемнон - Ореста. Таким образом, в данном случае род назван по родившему. Но о Пиндаре мы говорим, что он фиванец; ясно, такое родовое имя он получил оттого, что был произведен на свет в Фивах. Но так как тот, кем кто-нибудь рожден, и место, где он появился на свет, -разные вещи, то значение рода как родителя и рода как места представляются разными. Однако Порфирий объединяет то и другое под вторым значением слова "род", а чтобы оно не распадалось на две части, связывает их, указывая на их подобие: "Ведь и отечество есть в известном смысле начало рождения, так же как и отец".

А так как при обозначениях случается часто, что рядом с понятием обозначенной вещи существует нечто, представляющееся очень близким и похожим на нее; и так как сам Порфирий поставил рядом два значения рода как множества и рода как родоначальника - теперь он рассуждает о том, которому из них больше подобает имя рода, и выносит такое решение: "Это, по-видимому, самое непосредственное значение рода", - то есть то, что выводится из родоначальника. Ведь Кекропидами называются в первую очередь те, кто происходит от Кекропса, а римлянами - кто от Ромула. Однако теперь два значения рода угрожают смешаться и перепутаться. Ибо если римляне - это те, кто ведет свое происхождение от Ромула, и если это - второе значение, по родоначальнику, тогда где же будет первое значение, о котором мы говорили, совокупность многих, известным образом относящихся к одному и друг к другу?

Но для внимательного наблюдателя здесь достаточно много различий. Одно дело - род, ведущийся от первого родоначальника, другое - один род для многих. В первом случае он передается по прямой линии кровного родства и не распространяется на многих; как и родовое имущество передается одному или немногим наследникам. Таково первое значение рода, который ведется от прародителя; во втором же значении род не существует иначе, как применительно к множеству.

Кроме того, первое значение не требует, чтобы началом рода непременно было порождение; достаточно, как замечает сам [Порфирий], чтобы [эта совокупность] была связана известными отношениями с тем, откуда такой род берет начало; но род во втором смысле не может получиться никак иначе, кроме как в результате порождения.

Наконец, первое значение, как более широкое, включает в себя второе как частное: так, в роде римлян есть род Сципиадов; они по природе своей римляне, и в то же время - Сципиады. Они римляне потому, что связаны известными отношениями, зависящими от Ромула, и с Ромулом, и с другими римлянами. А Сципиады они согласно второму значению рода оттого, что начало крови их и семье положил Сципион.

"И в первую очередь получило название рода начало рождения для каждого, а затем также и все множество тех, кто происходит от одного начала, например, от Ромула: отграничивая его и отделяя от других, мы стали называть всю эту совокупность родом римлян".

Все очень легко и просто для понимания, нужно только разрешить одно небольшое недоумение: почему раньше Порфирий соотносил с названием рода в первую очередь значение множества, а затем уже - начало рождения, а теперь, наоборот, называет первым значение порождения, множество же - только вторым? Это может показаться противоречием тому, кто обратит внимание на порядок проведенного выше рассуждения. Дело, однако, в том, что в данном случае речь идет не о самом по себе [предмете], но об установившемся обычае человеческой речи: [в языке], подразумевает Порфирий, первым значением слова "род" было то, которое выводится от родоначальника; по прошествии же некоторого времени имя рода было перенесено речевым употреблением также и на множество, связанное с чем-либо известным отношением. Об этом он говорил и раньше: что это, то есть второе, значение есть, по-видимому, непосредственное и что от этого непосредственного значения было затем названо [родом] и первое, то есть множество. Прежде родом назывался человеческий род, который каждый вел от своего родителя [или предка]; а позже вошло в речевой обиход обыкновение называть родом множество, стоящее в известных отношениях к кому-либо и противопоставленное другим родам, благодаря чему эти общества отделены друг от друга и носят разные имена.

Вслед за этими объяснениями идет третий род, тот, что используют в своих рассуждениях философы, без которого нельзя овладеть искусством диалектики, первые два относились больше к области истории или поэзии, третий же рассматривается философами, и о нем сказано следующим образом

"Кроме того, еще в другом смысле говорится о роде - поскольку ему подчиняется вид, может быть, он называется так по сходству с первыми двумя Ведь такой род есть и некоторое начало для подчиненных ему видов, и, по видимому, он также охватывает все подчиненное ему множество видов.

Два значения рода Порфирии предложил выше теперь он намерен показать третье По его мнению оно названо так по причине своего сходства с первыми Были же эти два значения следующие одно когда родовое имя охватывает посредством некоего первоначала связанное с ним множество, другое - когда род ведется от одного прародителя являющегося началом для всех рождающихся Теперь же Порфирии прибавляет еще и третье значение рода - о котором ведется речь между философа ми и которому подчиняются виды Оно оттого названо родом просится ненадежная догадка, что похоже чем то на два предыдущих [значения слова род"] Ведь подобно тому, как род, о котором говорится применительно ко множеству, одним лишь именем своим ограничивает это множество, так здесь род охватывает и удерживает множество видов И точно так же, как тот род, что говорится по отношению к родоначальнику есть некое начало для тех, кто рождается от него, так же и род как всем известно есть начало для своих видов А раз он схож с обоими значит имя рода заимствовано этим третьим значением у двух предыдущих, что весьма правдоподобно "В то время как о роде можно говорить в трех смыслах у философов идет [о нем] речь в третьем из них в даваемом ими приблизительном описании они признают родом то, что сказывается о многих различающихся по виду [вещах] [при ответе на вопрос] "что это" (in eo quod quid Sit).

По праву избрали философы предметом для своих рассуждении имен но третий род, ибо только он указывает на субстанцию, в то время как другие указывают либо на то, откуда [эта субстанция] происходит либо - каким образом отграничивается от всех прочих людей, будучи заключена в единую своего рода форму - народ В самом деле, тот род что охватывает множество, не показывает субстанции этого множества, но лишь дает свое имя совокупности людей народу, чтобы он отличался от другого народа Точно так же и род применительно к рождению он не указывает субстанции порождаемого, но лишь начало рождения Но тот род, которому подчиняются виды и в распоряжении которого находятся отличительные признаки, образует субстанцию вида А поскольку главный вопрос для философов - что есть что ведь мы, по видимому, знаем предмет только тогда, когда узнаем, что он есть, - постольку философы и не занимаются первыми двумя родами, а обсуждают главным образом третий, и описывают его, такое описание и привел выше Порфирии

Порфирии недаром говорит о том, что философы дают тщательное описание рода, но не определение Ведь определение дается на основании рода, а род не может охватываться, в свою очередь еще одним родом Здесь кроется гораздо более сложная [проблема] чем может показаться на первый взгляд Дело в том, что вещь которая является родом для чего то, может в свою очередь подчиняться чему то другому как роду, однако в этом случае она подчиняется не как род а как вид этого последнего рода Иначе говоря, она не может подчиняться другому постольку, поскольку она есть род как только она оказывается в подчинении она тем самым становится видом А раз так, значит род как таковой, поскольку он является родом, не может иметь рода Следовательно, Порфирий при всем желании не мог бы дать определения рода ведь выше рода нет ничего что можно было бы предпослать ему Поэтому то он и говорит об описании, а не об определении описание же, как мы сказали в первой книге, есть изображение (mformatio) вещи посредством ее собственных признаков, как бы изображение (depictio) ее красками на кар тине Когда многие [признаки] собраны воедино так что все вместе они равны той вещи которой принадлежат, тогда получается то, что мы зовем описанием, при условии, что в эту совокупность не входят ни род вещи, ни ее отличительные признаки

Так вот, род описывается следующим образом род есть то, что сказывается о многих и различных по виду вещах в [ответ на вопрос] "что это" (in eo quod quid sit) Значит, род должен удовлетворять трем условиям во первых, он должен сказываться о многих вещах, во вторых о различных по виду и, в-третьих, в [ответ на вопрос] "что это" Поскольку об этом будет ниже пространно рассуждать сам Порфирии мы теперь ограничимся только кратким указанием на то, как следует это понимать и приведем такой пример Пусть служит нам образцом рода животное (animal), нет сомнений, что оно сказывается о некоторых вещах о чело веке, например, о лошади, быке и прочих, - но это уже множество, следовательно, животное сказывается о многих Однако и человек, и лошадь, и бык отличаются друг от друга, причем не в каких нибудь второстепенных вещах, но всем своим видом то есть всей формой своей субстанции (tota forma suae substantiae), и о каждом из них сказывается животное ведь и человек, и лошадь, и бык называются животными Следовательно, животное сказывается о многих различных по виду вещах Но каким образом сказывается. Ведь не на всякий вопрос можно ответить "животное". Так, на вопрос: "Как велик человек?" нельзя ответить: "Животное", ибо здесь речь идет о количестве, а не о субстанции. Не подойдет такой ответ и к вопросу "Каков человек?", и точно так же окажется он нелепым и бессмысленным при всех остальных вопросах, кроме одного: "Что есть человек?" Ибо всякому, кто спросит нас, что есть человек, или что такое лошадь, и что - бык, мы ответим: "Животное". Таким образом, имя "животное" сказывается о человеке, лошади и быке в ответ на вопрос: "Что это?"; следовательно, животное сказывается о многих различных вещах при [ответе на вопрос]: "Что это?"

А поскольку именно таково определение рода, постольку животное будет не чем иным, как родом для человека, лошади и быка. Однако род [можно понимать по-разному]: одно дело - род, который мыслится сам по себе и как бы самостоятельно существующий (in semetipso atque in re); другое - род, который всегда мыслится как сказуемое чего-то другого (ad alterius praedicationem refertur), само бытие которого состоит в его свойстве [быть родом] (proprietas). Так, если ставится вопрос о самом по себе животном, какова его субстанция, то я отвечу, что субстанция его -одушевленная и способная к ощущению; такое определение показывает, какова вещь сама по себе в действительности, но не как она соотносится с другими. Напротив, если мы говорим, что животное - это род, то словом "род" мы называем, я думаю, не саму вещь, а определенный способ отношений, которые могут быть между животным и другими, подчиненными ему вещами, о которых оно сказывается. Таким образом, характер и своеобразие (character ас forma) рода заключаются в том, что он может выступать в качестве сказуемого по отношению ко многим различным по виду вещам, причем сказывается [он о них] только при указании их субстанции. Смысл этого определения [рода] Порфирий разъясняет с помощью примеров:

"В самом деле, из того, что сказывается [о другом], одно сказывается только об одном, - таковы, например, индивидуальные [предикаты], как Сократ, и этот вот человек или этот вот предмет; другие же сказываются о многих, как например, роды, виды, отличительные и собственные признаки, а также привходящие признаки, но только общие (communiter), а не свойственные чему-то одному. Примером рода может служить животное, вида - человек, отличительного признака - разумное, собственного признака - способное смеяться, привходящего - белое, черное, сидеть".

Для того, чтобы отделить и отчленить сказуемое рода от всех прочих, Порфирий производит деление всего, что может сказываться каким бы то ни было образом, и делает он это так. Все сказуемые, говорит он, сказываются либо о единичном, либо о множестве; о единичном сказываются такие, которые могут сказываться только об одном подлежащем, как например, Сократ и Платон, или вот эта белизна, явленная вот в этом вот снеге, или вот эта скамья, на которой мы сейчас сидим. Однако не всякая скамья - ибо это уже общее, но только вот эта, сейчас данная; и не вообще белизна снега, ведь и снег и белизна - общие, но только та белизна, которую мы видим в данный момент в этом вот снеге: белизна этого снега не может уже сказываться ни о какой другой белизне, ибо здесь она сведена к единичности и ограничена индивидуальной формой поскольку причастна к индивидууму (ad individuam fonnam individui partici-patione constrictum).

Другие же сказываются о многих, как например, роды, виды, отличительные признаки, собственные признаки и общие привходящие признаки. Что касается родов, то они сказываются о множестве своих видов, а виды - о множестве индивидов: так человек - вид животного - имеет под собой [своим подлежащим] множество людей, о которых может сказываться. Точно так же и лошадь, подчиненная животному в качестве вида, имеет много индивидуальных лошадей, применительно к которым может быть названа. Что до отличительного признака, то он также может сказываться о многих видах: так, например, "разумное" - о человеке, и о Боге, и о небесных телах, которые - по мнению Платона одушевлены и весьма разумны. То же самое и с собственным признаком: он сказывается, правда, только об одном виде, но зато о множестве индивидов, относящихся к соответствующему виду; так, "способный смеяться" говорится и о Платоне, и о Сократе, и о всяком другом индивиде, подчиненном виду человека. Привходящий признак тоже сказывается о многих: так, белое и черное может быть сказано применительно ко многим вещам, вообще независимо от того, к каким родам и видам они принадлежат. Также и о сидении можно говорить применительно ко многому: ведь и человек может сидеть, и обезьяна, и птица, несмотря на то, что все они относятся к совершенно разным видам.

Однако поскольку привходящий признак может быть и общим (communiter), и присущим только одной какой-либо вещи (proprie alicui), постольку Порфирий специально уточняет, что имеет в виду только общие привходящие признаки, а не собственные для чего-то одного (proprie). Ведь те признаки, что привходят собственным образом, становятся индивидуальными, и потому могут сказываться лишь об одной вещи; напротив, общие могут сказываться о многих. В этой связи мы уже приводили пример со снегом: белизна вот этого данного снега не есть общим образом привходящий признак; она составляет привходящую собственность исключительно вот этого снега что лежит у нас перед глазами. Так из акциденции, которая сказывается общим образом - ведь "белое" мы можем сказать о множестве вещей, "белый человек", например, или "белая лошадь", или "белый снег" - получается [собственный привходящий признак], "это вот белое", которое может сказываться только об одном единственном снеге: через участие [в единичном предмете] акциденция тоже становится единичной.

Нужно сказать, что вообще все роды и виды, а также отличительные, собственные и привходящие признаки постольку, поскольку они являются именно родами, а также отличительными, собственными и привходящими признаками, сказываются о многих вещах - это совершенно очевидно. Однако если мы будем рассматривать (speculemur) их [не сами по себе, но] в тех вещах, в которых они находятся, если мы будем судить об их форме и сущности по тому подлежащему, [сказуемым которого они являются], - они на наших глазах превратятся из сказуемого, [общего] для множества, в единичное сказуемое. Так, животное как род сказывается о множестве [вещей]; но если мы рассматриваем животное в лице Сократа, множественное сказуемое сводится к единичному. Ведь Сократ - это животное, а так как Сократ индивидуален и единичен, то и само животное становится [здесь] индивидуальным. Точно так же "человек" сказывается о многих людях, но если мы станем рассматривать "человечность", как она существует в одном индивидуальном Сократе, она станет индивидуальной: ведь сам Сократ индивидуален и единичен. Точно так же и отличительный признак, как, например, "разумное", может сказываться о многих, но в Сократе он - индивидуален. И "способный смеяться", хотя и может сказываться о множестве людей, становится уникальным. Так же и общий привходящий признак, как, например, "белый" может сказываться о многих [вещах]; но если мы наблюдаем его в каком-нибудь единичном теле, он уже индивидуален. Впрочем, можно было бы провести деление и более удобным способом, примерно так: Из всего, что сказывается, одни [сказуемые] сказываются о единичном, другие - о множестве; из тех, что сказываются о многом, одни сказываются сообразно субстанции (secundum substantiam), другие - сообразно акциденции (secundum accidens); из тех, что сказываются сообразно субстанции, одни говорятся [в ответ на вопрос] "что это?", а другие - "каково это?"; а именно [в ответ на вопрос] "что это?" сказываются род и вид, при [указании же того], "каково это?" - отличительный признак. Далее, из тех что сказываются [в ответ на вопрос] "что это?", одни сказываются о многих видах, другие же нет; о многих видах сказываются роды, не сказываются виды.

Из тех же, что сказываются сообразно акциденции, одни сказываются о многих - как акциденции другие только об одном - как собственные признаки.

Можно также провести деление и таким образом: из всех сказуемых одни сказываются о единичных [вещах], другие - о многих; из тех, что сказываются о многих, одни - [при указании того], что это, другие - каково это. Из тех, что сказываются [при указании того], что это, одни говорятся о различных видах - как роды, другие же нет - как виды. Из тех же, что сказываются о многих [в ответ на вопрос], "каково это?", одни сказываются о различных по виду вещах - как отличительный признак и общий привходящий признак, другие же - только об одном виде, как собственный признак. Наконец, из тех, что сказываются о многих различных по виду [вещах при указании того], какова [вещь], одни сказываются применительно к субстанции - как отличительные признаки, другие же -применительно к общим случайным свойствам (in communiter evenen-tibus), как акциденции.

Благодаря такому делению можно получить пять определений [интересующих нас] вещей, а именно: род есть то, что сказывается о многих различных по виду [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?" Вид есть то, что сказывается о многих, не различающихся по виду [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?". Отличительный признак есть то, что сказывается о многих различных по виду [вещах] в [ответ на вопрос] "каково это?" применительно к субстанции (in substantial Собственный признак есть то, что сказывается только об одном виде в [ответ на вопрос] "каково это?", и не относится к субстанции. Привходящий признак есть то, что сказывается о многих, различных по виду [вещах] в [ответ на вопрос] "каково это?" и не относится к субстанции.

Именно для того, чтобы отделить все пять [рассматриваемых нами предметов] друг от друга, мы провели сейчас такое деление. Порфирий же действует несколько иначе: он пока не торопится отделять их все друг от друга. Сейчас в его намерения входит только отделить род - его форму и свойства - от всех остальных. Для этого он и делит все сказуемые на те, что сказываются о единичных вещах, и те, что сказываются о многих; те, что сказываются о многих, продолжает он, это либо роды, либо виды, либо прочие [три признака]; о них он рассуждает ниже с помощью примеров следующим образом:

"Так вот, от тех, что сказываются о чем-нибудь одном, роды отличаются тем, что они сказываются о многих [вещах]. Что же касается тех, которые сказываются о многих, то от видов роды отличаются тем, что виды сказываются хоть и о многих [вещах], но различающихся не по виду, а только по числу: ведь "человек", будучи видом, сказывается о Сократе и Платоне, которые отличаются друг от друга не по виду, но по числу. Между тем "животное", будучи родом, сказывается о человеке, лошади и быке, которые отличаются друг от друга по виду, а не только по числу. От собственного же признака род отличается тем, что этот признак сказывается только об одном виде, для которого он является собственным, и о тех индивидуальных [вещах], которые данному виду подчинены, как, например, "способный смеяться" сказывается лишь о человеке или об отдельных людях; между тем род сказывается не об одном единственном виде, но о многих и притом различных. От отличительных же и от общих привходящих признаков род отличается тем, что они хотя и сказываются о многих и различных по виду [вещах], однако не в [ответ на вопрос] "что это?" - но скорее - "каково это?" или "каким образом это [происходит]?" В самом деле, если кто спросит, что это [за вещь], о которой сказываются все эти [сказуемые] мы укажем в ответ род вещи, а не отличительные признаки и не общие привходящие. Ибо они не говорят о подлежащем, что оно есть, но, главным образом, каково оно. Ведь на вопрос: "каков человек?" - мы отвечаем: "разумный", - и на вопрос: "каков ворон?" отвечаем: "черный". А ведь "разумный" -это отличительный признак, а "черный" это привходящий признак. Когда же нас спрашивают: "что есть человек?" - мы отвечаем: "животное", а "животное" - это род человека".

Итак, сейчас Порфирий намерен отделить род от всех [сказуемых], которые каким бы то ни было способом сказываются, и делает он это так, поскольку род сказывается о многих, он сразу же отсекается от всех [сказуемых], которые сказываются о чем-нибудь одном, то есть имеют индивидуальное и единичное подлежащее. Однако такое отличие от единичных сказуемых оказывается общим у рода со всеми остальными [четырьмя признаками]: с видом, а также с отличительным, собственным и привходящим признаками, поскольку все они сказываются о многих.

Так вот, Порфирий перечисляет здесь все их отличия от рода, чтобы один лишь род предстал перед духовным взором [читателя], предстал именно таким, каким его следует понимать. От тех [сказуемых], говорит Порфирий, которые сказываются о многих [вещах], и прежде всего от вида, род отличается тем, что вид сказывается хотя и о многих вещах, но не о различных по виду, а только по числу. В самом деле, вид не может иметь в своем подчинении множества видов, в противном случае он назывался бы не видом, а родом. Ведь если род есть то, что сказывается о многих и различных по виду [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?"; и если вид сказывается о многих [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?", значит, стоит добавить "различных по виду", и форма вида сразу же перейдет в род, что можно понять и на примере. Так, человек - а это вид - сказывается о Платоне, Сократе и других, не различающихся по виду, как человек, лошадь и бык, но различных только по числу.

Впрочем, здесь может возникнуть недоумение, что значит "различаться по числу". В самом деле, различие по числу возникает, очевидно, всякий раз, когда одно число отличается от другого, как, например, стадо, которое содержит, допустим, тридцать быков, отличается по числу от другого стада, в котором сто быков. Ведь между ними нет отличия ни в том отношении, в каком каждое из них является стадом, ни в том, что каждое состоит из быков: они не различаются ничем, кроме числа, поскольку одних быков больше, других меньше, но каким же образом тогда могут Сократ и Платон различаться не по виду, а по числу? Ведь и Сократ один, и Платон один, а единица не может отличаться по числу от единицы.

Дело в том, что сказанное выше о Сократе и Платоне "различные по числу" нужно понимать как "различные при перечислении". В самом деле, когда мы говорим: "Вот это - Платон, а вот это - Сократ", - мы получаем две единицы; точно так же, если бы мы коснулись пальцем обоих, говоря: "Один" - о Сократе, "Еще один" - о Платоне, мы перечислили бы две разные единицы; ибо в противном случае, дважды указав пальцем на Сократа, мы обозначили бы также и Платона, а это недопустимо. Если мы не коснемся Сократа (неважно чем, пальцем или мыслью) и если затем мы не коснемся Платона, у нас никоим образом не получится двойки при перечислении.

Следовательно, [вещи], различные по числу, отличны друг от друга. Вид, таким образом, сказывается о [вещах], различных по числу, а не по виду; род - о множестве различных по виду, как, например, о лошади, быке и прочих, отличающихся друг от друга по виду, а не только по числу. Ибо всякая [вещь] может быть названа отличной от другой, или тождественной любой другой [вещи] трояким образом: по роду, по виду, по числу. Те, что тождественны по роду, не обязательно должны принадлежать к одному и тому же виду, так что могут быть одного и того же рода, но разных видов. Но если они тождественны по виду, то и по роду непременно должны быть тождественными. Так, человек и лошадь, принадлежащие к одному и тому же роду - ибо оба называются животными, - отличаются друг от друга видом, поскольку вид человека - это один, а вид лошади - другой. Но Сократ и Платон, будучи одного вида, принадлежат также и к одному роду, ибо оба подходят под сказуемое "животное". Наконец, те, что тождественны по роду или по виду, не обязательно должны быть тождественны по числу, как Сократ и Платон, которые, принадлежа к одному и тому же роду живого существа и к одному и тому же человеческому виду, оказываются в то же время разделенными по числу. С другой стороны, то, что тождественно по числу, непременно тождественно также по роду и по виду. Так, шашка (gladius) и сабля (ensis) тождественны по числу, ибо шашка решительно ничем не отличается от сабли; не отличаются они друг от друга и по виду: и та и другая - сабля; не различаются и по роду: и та и другая - орудие, так как орудие - род сабли. Следовательно, поскольку человек, бык и лошадь, о которых сказывается [род] "животное", относятся к разным видам, постольку они непременно должны различаться по числу.

По сравнению с видом род имеет на одно [свойство] больше: он сказывается о различных по виду [вещах]. Ибо если мы захотим дать полное определение рода, мы сформулируем его так: род есть то, что сказывается о многих различных по виду, а не только по числу [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?" А о виде так: вид есть то, что сказывается о многих различных только по числу [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?" От собственного же признака род отличается потому, что тот сказывается только об одном виде, признаком которого является, и об индивидуальных [предметах], подчиненных этому виду: ведь собственный признак всегда принадлежит одному-единственному виду и не может ни покинуть его, ни перейти к другому - потому-то он и назван собственным. Так, "способный смеяться" говорится только о человеке, а также [в отдельности] о Сократе, Платоне и обо всех, кто охватывается именем человека. Род же, как мы установили выше, сказывается не об одном виде, но о многих. Следовательно, род отличается от собственного признака тем, что сказывается о многих видах, в то время как собственный признак - только об одном виде и о входящих в него индивидуальных [вещах].

Что же касается отличительного и привходящего признаков, то их можно отличить и отделить от рода сразу: ведь они никоим образом не сказываются о том, что это, и тем самым сразу же отсекаются от рода. В других, впрочем, отношениях они близки к роду, так как сказываются о многих [вещах] и притом о различных по виду; однако они не [отвечают на вопрос] "что это?" В самом деле, на вопрос: "каков человек?" - мы ответим: "разумный", - то есть укажем отличительный признак. И если нас спросят: "каков ворон?" - мы ответим: "черный", - что будет привходящим признаком. Но если будет задан вопрос: "что есть человек?" - ответом на него будет: "животное", - то есть род.

А что касается слов Порфирия: "Они сказываются в [ответ на вопрос] не о том, что это, но скорее о том, каково это", - то это "скорее" оказалось здесь вот почему. По мнению Аристотеля отличительные признаки должны быть отнесены [к разряду тех сказуемых], которые сказываются о субстанции. Но то, что сказывается о субстанции, показывает не какова есть вещь, о которой оно сказывается, но что она есть. Из этого вытекает с очевидностью, что отличительный признак сказывается не в [ответ на вопрос] о том, каково это, а скорее о том, что это. [Это видимое противоречие] разрешается таким образом: отличительному признаку свойственно указывать на субстанцию так, что определяется качество этой субстанции, то есть он обозначает субстанциональное качество. А потому Порфирий и вставляет слово "скорее", которым как бы хочет сказать: "он, конечно, обозначает субстанцию и сказывается, по всей видимости, в [ответ на вопрос] "что это?" - но все же скорее [о том, какова вещь]; это будет ближе к истине, ибо он хотя и показывает субстанцию, однако сказывается о том, какова [она]".

"То обстоятельство, что род сказывается о многих [вещах], отличает его от тех [сказумых], что сказываются только о чем-то одном, как индивидуальные [наименования]; [то, что он сказывается] о различных по виду [вещах], отделяет его от таких сказуемых, как виды или собственные признаки; а то, что он сказывается в [ответ на вопрос] "что это?" - отличает его от отличительных и общих привходящих признаков, ибо и те, и другие сказываются не в [ответ на вопрос] "что это?", но о том, каково это или в каком состоянии находится".

Эти три [свойства], как мы уже выяснили, и составляют третье значение [слова] род, [которым оперирует философия], а именно [свойства] сказываться о многих [вещах], о различных по виду и в [ответ на вопрос] "что это?". Каждое из них определяет место рода и отделяет его от всего прочего, что каким бы то ни было образом сказывается о другом; вот о чем кратко и суммарно говорит сам Порфирий.

То, что род сказывается о многих, отличает его от тех [сказуемых], которые сказываются об одном индивидуальном [предмете]. Однако [слово] "индивидуальный" имеет несколько значений: индивидуальным, то есть неделимым, называется то, что вообще не может быть разделено, как единица или ум; кроме того, так называется то, что не может быть разделено из-за твердости, как адамант; наконец, индивидуальным называется то, чье сказуемое не подходит ко всем другим, ему подобным, как Сократ: ведь несмотря на то, что все прочие люди подобны ему, собственные его свойства (proprietas) и сказуемое Сократ не подходит к ним. Таким образом, род отличается от тех, что сказываются только о чем-либо одном, поскольку он может сказываться о многих.

Итак, остаются четыре: вид, собственный признак, отличительный признак и привходящий; перечислим их отличия от рода. Во-первых, то отличительное [свойство] рода, что он сказывается о различных по виду [вещах], отделяет его от таких сказуемых, как вид и собственный признак. Ибо вид никак не может сказываться о другом виде, а собственный признак сказывается только об одном виде, следовательно ни в коем случае не о различных по виду [вещах]. Во-вторых, то, что род сказывается о том, что это, отделяет его от отличительного и привходящего признаков: они ведь, как было сказано выше, указывают на то, какова [вещь].

Итак, от единичных сказуемых род отличается количеством предикации, поскольку сказывается о многих; от видов и собственного признака он отличается природой подчиненных ему подлежащих (subjectorum), поскольку род сказывается о различных по виду [вещах], а собственный признак и вид - нет. По качеству же предикации род отличается от отличительного и привходящего признаков. Ибо [способность] сказываться в [ответ на вопрос] о том, что это, или о том, каково это, - это некоторым образом качество оказывания.

"Таким образом, данное здесь описание рода не заключает в себе ни чего-либо излишнего, ни какой-либо неполноты".

В самом деле, всякое описание или определение должно быть равно тому, что определяется. Ведь если оно не равно ему, если оно, допустим, сказывается больше, то оно будет содержать еще и что-нибудь другое, причем не всегда будет показывать субстанцию определяемого. Если же оно окажется меньше, то не даст полного определения субстанции. Ибо сказываются всегда большие о меньших, как животное о человеке; меньшие же о больших - никогда: никогда ведь не будет прав тот, кто скажет, будто всякое животное есть человек. Поэтому, чтобы сказуемое было обратимым, оно должно быть равным. А это возможно лишь в том случае, когда в нем нет ни чего-либо лишнего, ни какой-либо неполноты, как в этом как раз описании рода. Оно гласит, что род есть то, что сказывается о многих различных по виду [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?". Это описание может меняться местами с родом, так что мы можем сказать: все, что сказывается о многих различных по виду [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?" - будет родом. А раз данное описание рода обратимо, значит оно, как и утверждает Порфирий, не содержит ни чего-либо лишнего, ни какой-либо неполноты.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Может показаться, что вышеприведенное рассуждение о роде исчерпало также и все, что можно сказать о виде: ведь поскольку род сказывается о виде, постольку невозможно познать природу рода, не научившись понимать, что такое вид. Однако рассмотрение и исследование рода и вида различны по природе своей, различно и то, что сопутствует их исследованию. Поэтому-то Порфирий и во вступлении поместил их по отдельности и впредь продолжает разделять их во всем.

И сразу же по обсуждении рода приступает он к исследованию вида; в связи с чем может возникнуть некоторое недоумение: если род следовало предпослать всем остальным [сказуемым] потому, что будучи по природе своей больше других, он вмещает их в себя, то помещать вид в порядке изложения раньше, чем отличительный признак, было бы несправедливо. Ведь отличительный признак вмещает в себя вид, так как именно отличительные признаки образуют сами виды. А то, что образует, первее, чем то, что им образовано. Следовательно, виды вторичны по отношению к отличительным признакам, а значит об отличительных признаках следовало бы говорить в первую очередь. Недаром еще во вступлении сам Порфирий поставил их в том порядке, который соответствовал естественному, говоря, что полезно знать, что такое род, и что - отличительный признак.

Это недоумение следует разрешить таким образом: все, что сказывается о чем-либо, всегда обретает свою субстанцию благодаря противопоставлению. Подобно тому как не может быть отца, если нет сына, и не может быть сына, если прежде нет отца, и имя каждого из них зависит от другого, точно так же не существует и вид иначе, чем вид такого-то рода, и род, в свою очередь, не может существовать, если он не соотносится с видом. Ведь, как мы сказали выше, не следует мыслить роды и виды как некие субстанции или самостоятельные вещи (rec absolutae); родом или видом становится все то, что составляет свойства [той или иной] природы (in naturae proprietate consistit), когда оно соотносится с высшим или низшим. И так как тот и другой существуют благодаря отношению друг к другу, исследования о каждом из них должны по праву граничить друг с другом.

Итак, Порфирий начинает [рассуждение] о виде следующими словами:

О ВИДЕ

"Видом называется, с одной стороны, образ (forma) любой вещи; в соответствии с этим, например, сказано: прежде всего [имей] достойный власти вид. С другой стороны, видом называется и тот вид, который подчинен уже рассмотренному нами роду, в соответствии с чем мы говорим обычно, что человек - вид животного, если дан род - "животное"; белое - вид цвета, а треугольник - вид фигуры".

Выше Порфирий расчленил значение слова "род"; то же самое он делает теперь по отношению к виду, показывая, что и это слово неоднозначно. Он выделяет всего два значения, хотя всякому известно, что их намного больше: Порфирий намеренно не касается их, чтобы не отвлекать читателя излишним многословием.

Итак, он говорит, что видом называется, во-первых, [внешний] образ (figura) любой [вещи], который составляется из совокупности привходящих признаков. Величайшего внимания заслуживают слова ""любой" [вещи]": это значит, что речь идет об акцидентальной (secundum accidens) форме, которая есть у любого индивидуума; ведь этот вид возникает не из какой-то субстанциальной формы, но из акциденций.

Совсем другое - вид субстанциальной формы, например, "человечность" (humanitas); он существует не как подчиненный [роду] - животному, но как бы сам есть качество, указывающее субстанцию. Такой вид отличен и от того, который присущ акцидентально любому телу, и от того, который разводит род на части.

Есть много вещей, которые, оставаясь одними и теми же, понимаются по-разному, будучи соотнесены с разными предметами. Именно это происходит и с видом, если ты попытаешься рассмотреть, что представляет собой, например, "человечность". Она есть вид, определяющий субстанциальное качество; но если ты мысленно поместишь ее под "животным", она поведет за собой членение "животного" на части и обособится от остальных животных, превратившись, таким образом, в вид определенного рода; а если ты станешь рассматривать собственные свойства каждого [отдельного человека], то есть насколько мужественно его лицо, насколько тверда поступь и прочие признаки, которые образуют индивидуальную вещь, как бы живописуя ее портрет, - перед тобой будет акцидентальный вид, который имеется в виду, когда мы говорим о ком-нибудь, что человеку такого исключительно достойного вида подобало бы властвовать.

Порфирий приводит два значения вида: последнее и то, в котором вид подчинен роду. Мы же говорили о трояком значении: во-первых, о виде как о субстанциальном качестве; во-вторых, как о собственной [внешней] форме всякой индивидуальной вещи; в-третьих, о том значении, которое обсуждается здесь: о виде, подчиненном роду. Надо думать, что Порфирий назвал только два значения вида и обошел молчанием третье, добавленное нами, потому, что оно слишком трудно для разъяснения и требует [от читателя] несравненно более глубокого и искушенного разумения. Он приводит такие примеры вида, как "человек - вид животного, белое - цвета, треугольник - фигуры"; все они называются видами определенных родов: животное - род человека, цвет белого, а фигура - треугольник.

"Так что если прежде, для обозначения (assignatio) рода, мы упоминали о виде, называя родом то, что сказывается о многих и различных по виду [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?" - то теперь мы называем видом то, что подчинено обозначенному выше роду".

Раньше, давая описания рода, Порфирий употребил для определения рода слово "вид", назвав родом то, что сказывается о многих различных по виду [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?"; таким образом он определил род через вид. Однако теперь, желая определить вид, он пользуется словом "род", говоря, что вид есть то, что подчиняется роду. Справедливо можно заметить, что первое высказывание противоречит второму. В самом деле, всякое определение должно разъяснять определяемый предмет, открывать его больше, чем способно открыть его имя. Следовательно, определение должно составляться из более известных предметов, нежели сам определяемый.

Значит, когда Порфирий описывает или определяет род через вид, он использует слово "вид" как более известное, чем род, и описывает его таким образом через более известное. Однако теперь, желая заключить в границы описания вид, он пользуется словом "род", меняя местами известное с неизвестным, так что в описании рода получается известным вид, а в описании вида - род, чего делать нельзя. Ведь если слово "род" известнее вида, то не следовало бы пользоваться именем вида при определении рода. А если вид легче понять, чем род, то не надо было бы употреблять имя рода для определения вида.

Однако Порфирий предупреждает такой вопрос: "Следует знать, что род есть род чего-нибудь, и вид есть вид чего-нибудь; а потому и понятие каждого из них необходимо включает понятие другого".

Все, что сказывается о чем-либо, появляется из той вещи, о чьей субстанции оно сказывается. А так как определение должно показать собственные свойства каждой субстанции, то для тех вещей, которые соотнесены друг с другом, описание каждой из них по праву дается с помощью другой. Следовательно, раз род есть род вида, то субстанцию свою и имя он получает от вида; поэтому при определении рода необходимо обратиться к виду. И наоборот, поскольку вид является тем, что он есть, благодаря роду, постольку при описании вида без рода обойтись невозможно.

Однако качество видов бывает разное. Дело в том, что есть виды, которые могут быть также и родами; а есть другие, всегда сохраняющие свойства видов и никогда не переходящие в природу родов. Поэтому-то Порфирий дал не одно, но несколько определений вида:

"Поэтому вид обозначают и так: вид есть то, что подчиняется обозначенному роду и о чем род сказывается в [ответ на вопрос] "что это?". Есть также и более пространное обозначение вида: вид есть то, что сказывается о многих и различных по числу [вещах], в [ответ на вопрос] "что это?". Но это последнее обозначение относится только к самым последним видам (specialissima) - к тем, которые только виды, но не роды; другие же могут относиться и не к последним видам".

Тремя определениями дал Порфирий форму виду; причем два из них подходят любому виду и заключают в свои границы все, что только может быть названо видом, третье же нет. Ибо существуют две формы вида: одна, когда вид чего-либо одного может стать родом чего-то другого; вторая - когда вид является только видом и не переходит в разряд родов.

Два первые определения, а именно то, в котором видом названо то, что подчиняется роду, и второе, где сказано, что вид есть то, о чем сказывается род в [ответ на вопрос] "что это?", подходят к любому виду. Ибо оба эти определения обозначают то, что подчинено роду: в самом деле, первое - "то, что подчинено роду" - указывает на свойство вида соотноситься с вышестоящим родом; второе же - "вид есть то, о чем сказывается род в [ответ на вопрос] "что это"?" - обозначает свойство, которое получает вид, благодаря тому, что о нем сказывается род. Но быть подчиненным роду и быть предметом высказывания рода - одно и то же, как одно и то же - быть ниже рода и иметь род над собою. А так как все виды находятся под родом, очевидно, что такое определение включает всякий вид.

Но в третьем определении идет речь лишь о таком виде, который никогда не бывает родом, оставаясь всегда только видом. А это такой вид, который никогда не сказывается о различных по виду [вещах]. Ибо род больше вида тем, что сказывается о различных по виду [вещах], так что если какой-нибудь вид сказывается о подлежащих по виду не различающихся, то он будет только видом стоящего над ним рода, но никогда не будет родом по отношению к [своим] подлежащим. Таким образом, характер оказывания о подлежащих отличает такой вид от других видов, которые могут быть также и родами: если вид не сказывается о различных по виду [вещах], значит, он только вид и не имеет родового характера предикации. Вот этот-то вид, который называется "в большей степени видом" (magis species) или "в высшей степени видом" (specialissima), определяется таким образом: вид есть лишь то, что сказывается о многих различных по числу вещах в [ответ на вопрос] "что это?", как, например, человек: этот вид сказывается о Цицероне, Демосфене и прочих, отличающихся друг от друга (как было сказано), не по виду, но по числу. Так, из трех определений вида два охватывают как виды наивысшей степени, так и все другие, а третье - только самые последние виды. Чтобы лучше разъяснить этот вопрос, Порфирий останавливается на нем несколько подробнее, иллюстрируя его подходящими примерами:

"То, о чем здесь идет речь, могло бы стать ясным следующим образом. В каждой категории есть некоторые [сказуемые], которые являются в наивысшей степени родами (generalissima), а с другой стороны, некоторые, которые являются в наивысшей степени видами. Между наивысшими родами (generalissima) и наинизшими видами (specialissima) находятся другие - те, которые называются одновременно и родами и видами. Наивысший род - это тот, над которым нет ничего, выше его находящегося. Наинизший же вид - тот, под которым нет ни одного ниже его стоящего вида. Между ними находятся сказуемые, каждое из которых - и род и вид, в зависимости от того, по отношению к чему он рассматривается. Это может стать очевидным на примере такой категории, как субстанция: субстанция и сама есть род; под ней же находится тело; под телом -одушевленное тело, а под ним - животное; далее, ниже животного - разумное животное, а под ним - человек. Наконец, под человеком - Сократ, Платон и вообще отдельные люди. Но родом в наивысшей степени и только родом среди них является субстанция, а человек - в наивысшей степени видом и только видом; тело же есть вид субстанции, а для одушевленного тело оно - род; в свою очередь одушевленное тело есть вид тела, но для животного оно - род. Точно так же и животное есть вид одушевленного тела и в то же время - род разумного животного, а разумное животное - вид по отношению к человеку. Наконец, человек - вид разумного животного, но в отношении отдельных людей он уже не род, а только вид. И все, что непосредственно предшествует индивидуумам и сказывается о них ближайшим образом, будет только видом и не будет при этом также и родом".

Как мы уже говорили, Аристотель выделил десять категорий, назвав их категориями (сказуемыми) потому, что они сказываются обо всем остальном. Но все, что сказывается о другом, - в том случае, если высказывание необратимо, - больше, чем то, о чем оно сказывается. Из этого ясно, что категории больше всех вещей: ведь они сказываются обо всех вещах. Следовательно, в каждой из этих категорий имеются и наивысшие роды, и длинная последовательность видов - нисхождение от наибольшего к наименьшему. А именно, те из них, которые сказываются об остальных как роды, и не подчиняются в качестве вида никому другому, названы наивысшими родами, поскольку никакой другой род не стоит над ними.

А самые низшие [сказуемые], которые не сказываются ни о каких видах, называются в высшей степени видами; поскольку имя какой-либо вещи принадлежит тому, что состоит исключительно из собственных свойств (proprietas) данной вещи без всяких примесей. Но ведь вид называется видом потому, что подчинен роду; поэтому он будет простым видом лишь в том случае, если, подчиняясь роду, сам не будет иметь других видов в своем подчинении, как род. Тот же вид, который подчинен одному, как роду, а над другим возвышается, как над своим видом, не простой вид, но имеет некоторую примесь рода. Напротив, тот вид, который не стоит над другими видами, есть только вид, и простой вид, а потому и в высшей степени вид и называется "specialissimum".

Итак, посередине между наивысшими родами и наинизшими видами находятся некие [сказуемые], которые являются видами, будучи соотнесены с высшими, и родами - будучи соотнесены с нижестоящими. Они называются взаимно подчиненными родами (subalterna genera): ведь это такие роды, которые подчинены один другому. Таким образом, то, что бывает только родом, называется высшим родом; а те роды, которые могут быть видами, или виды, которые иногда бывают родами, зовутся взаимно подчиненными родами или видами. Вид же, который не может быть родом для чего-то другого, называется в высшей степени видом. Разобравшись во всем этом, рассмотрим для примера одну категорию; пример этот поможет нам впоследствии, понять, что происходит в других категориях и в каком порядке и последовательности устроены другие роды и виды.

Итак, субстанция есть высочайший род, ибо она сказывается обо всех остальных. Видами ее в первую очередь являются два: телесное и бесте лесное, ибо и то, что телесно, и то, что бестелесно равно называется субстанцией. Телесному подчинены одушевленное и неодушевленное тело, под одушевленным телом помещается животное: ведь если к одушевленному телу добавить наделенное чувствами, получишь животное, а оставшаяся часть, то есть другой вид, будет содержать одушевленное ненаделенное чувствами тело. Далее, под животным - разумное и неразумное; под разумным - Бог и человек, ибо если к разумному ты прибавишь смертное - получишь человека, бессмертное - Бога. Я имею здесь в виду телесного Бога, ибо древние почитали этот мир Богом, призывая его как Юпитера; Богом считали они также солнце и другие небесные тела, относительно которых и Платон и согласный хор большинства ученых утверждали, что они одушевлены. Наконец, человеку подчинены индивидуальные и единичные люди, как Платон, Катон, Цицерон, чья численность превосходит бесконечное множество.

Наглядным примером всего сказанного может послужить изображение, приведенное ниже.

Помещенная схема показывает порядок [нисхождения] оказывания (praedicatioms) от высшего рода до индивидуумов, где субстанция - это наивысший род, поскольку она предшествует всем, сама же не подчинена ничему, и по той же причине называется только родом; человек - это только вид, поскольку Платон, Катон и Цицерон, стоящие под ним, раз личаются не видом, но только числом. Телесное же, стоящее на втором месте после субстанции, в равной мере справедливо назвать и видом и родом: видом субстанции, родом для одушевленного. В свою очередь, одушевленное является родом животного и видом телесного. Однако ведь одушевленное - это род наделенного чувствами (sensibilis), но одушевленное наделенное чувствами есть животное, а значит, мы правильно говорим, что одушевленное есть род животного, благодаря такому отличи тельному признаку, как наделенность чувствами. Животное, с одной сто роны, является родом разумного, а разумное - родом смертного. А так как разумное и смертное [в соединении] есть не что иное как человек, то разумное - это вид животного и род человека. Сам же человек не будет, как мы уже говорили, родом для Катона, Цицерона и Платона, но только видом.

При этом человек называется видом, с одной стороны, по отношению к отличительному признаку разумного, а с другой - по отношению к Катону, Платону и другим; в обоих случаях он назван видом по разным причинам. Видом разумного он является потому, что разумное разделяется на смертное и бессмертное, причем человек - смертное. Тот же человек называется видом по отношению к Платону и прочим отдельным людям потому, что человек это субстанциальное и последнее сходство в форме всех людей Таково общее для всех правило, виды в высшем смысле слова - те, которые располагаются непосредственно над индивидами, как человек, лошадь, ворон. К ним нельзя отнести птицу: ведь существует мною видов птиц, а видом (в полном смысле слова) называются лишь те, чьи подлежащие похожи друг на друга настолько, что не могут иметь субстанциального различия.

Во всей рассмотренной нами последовательности вышестоящие роды соединяются с более низкими, чтобы создать очередной вид. Так, чтобы было тело, субстанция соединяется только с телесностью, [и получается] телесная субстанция - тело. Точно так же для того, чтобы было одушев ленное тело, телесное и субстанция соединяются с одушевленным, и вот есть одушевленное телесная субстанция, имеющая душу Далее, чтобы было наделенное чувствами, три стоящие выше [рода] соединяются с ним. Ибо наделенное чувствами [существо] есть не больше и не меньше как субстанция телесная, одушевленная и наделенная способностью чувствовать, что все в целом называется животным. Затем все вышестоящие [роды, соединившись с разумным, создают разумное, в такой же мере, наконец, все вышестоящие [роды] определяют и человека' к разумности добавляется еще только смертность Ибо человек есть не что иное как субстанция телесная, одушевленная, чувствующая, разумная и смертная. Мы обычно определяем человека как разумное смертное животное, включая в [понятие] животного субстанцию, телесность, одушевленность и наделенность чувствами. Точно так же подразделяются роды и описываются виды во всех прочих категориях.

"Таким образом, как субстанция, стоящая на самом верху, потому что выше ее нет ничего, является наивысшим родом, так и человек, будучи видом, после которого уже нет ни другого вида, ни чего-либо иного, что могло бы делиться на виды, а только индивиды - индивидами же являются Сократ и Платон и этот вот белый предмет, - будет только видом, или последним видом, или - как мы сказали - в наивысшей степени видом Те же, что находятся в середине между ними, будут видами для тех, кто выше их, и родами - для тех, кто ниже. Ибо они имеют два облика (habitu-do): один - по отношению к высшим, и тогда они называются видами последних; другой - по отношению к последующим, и в этом облике зовутся родами последующих. Крайние же имеют только один облик наивысший род, стоя надо всеми последующими, имеет облик рода по отношению к нижестоящим; а облика по отношению к вышестоящим не имеет, поскольку стоит выше всех, и является первоначалом и таким родом, выше которого, как мы сказали, не поднимается ни один другой. Так же и вид в наибольшей степени: он имеет только один облик - по отношению к тем, кто выше его и чьим видом он является. По отношению же к ниже его стоящим он обращает не иной какой-нибудь облик, но тот же самый, ибо и по отношению к индивидуумам называется видом (а не родом) [Разница лишь в том, что] по отношению к индивидуальным вещам он называется видом, как объемлющий их, а по отношению к вышестоящим - как ими объемлемый".

Мы видим, что имя для [последнего] вида установлено по аналогии с родом: как в наивысшей степени родом называется не имеющий другого рода над собой, как субстанция, так и в наивысшей степени видом - не имеющий под собой вида, как человек. Что значит не иметь под собой вида? Это значит предшествовать таким [предметам], которые не могут быть разделены ни на неподобные [друг другу части], как делятся роды, ни на подобные, как делятся виды.

Между наивысшими родами и наинидшими видами находятся роды и виды, которые и сами могут быть подчинены другим, и в своем подчинении могут иметь такие предметы, которые делятся либо на неподобные, либо на подобные части. Все эти роды и виды имеют по два облика, как бы по две [возможности] сопоставления один облик обращен к высшим -таковы виды, подчиненные своим родам, другой же - к низшим, как у родов, которые предшествуют своим видам. Со своей стороны наивысшие роды сохраняют только один облик, а именно тот, который объемлет нижестоящие [виды], того же облика, который сопоставляется с вышестоящими [родами], они не имеют. Ибо высший род не подчиняется ни чему. Точно так же и в наибольшей степени вид имеет только один об лик - а именно тот, которым он сопоставляется с родами. Облика же, обращенного к низшим, он не имеет, так как в его подчинении нет никаких видов. Зато взаимно подчиненные роды выступают в обоих проявлениях одно из них обращено к высшим, ибо над ними всегда есть высший род, а в другом они сказываются о низших, ибо под ними всегда есть подчиненный вид. Так, например, телесное проявляет по отношению к субстанции свою способность подчиняться роду, а по отношению к одушевленному -способность сказываться о виде

Что же касается наинизших видов, то есть видов в наибольшей степени, то они, хотя и стоят выше индивидуумов, тем не менее не проявляют себя как высшестоящие [сказуемые]. Дело в том, что [индивиды], подчиненные последнему виду, таковы, что в отношении субстанции представляют собой нечто одно, так как между ними нет субстанциальных различий, а есть только акцидентальные, так что они, по видимости, отличаются друг от друга только числом. Получается, что о последних видах можно сказать примерно так: им подчинено и множество видов, и в то же время как бы ни одного. Ведь когда вид указывает субстанцию - а субстанция у всех подчиненных виду индивидов одна - тогда в подчинении у него не остается как бы ни одного вида, и это так и есть, если мы смотрим с точки зрения субстанции. Но если кто обратит взгляд на акциденции, то окажется, что тот же вид сказывается о многих разных видах -разных не благодаря различию субстанции, но из-за множества и разнообразия акциденций. Таким образом, род всегда имеет под собой множество видов, ведь он сказывается о различных по виду [подлежащих], а различие всегда предполагает множественность. Напротив, вид может иногда быть видом одного-единственного индивида: если, допустим, феникс один, как утверждают, то вид феникса будет сказываться об одном-единственном индивиде. Так же и солнце: понятно, что этот вид имее! одно-единственное подлежащее. Таким образом, сам по себе вид вовсе не предполагает множественности, и даже если он сказывается только об одном индивиде, то ничуть не меньше отвечает понятию (intellectus) вида. Если же о нескольких - то как о частях, подобных [целому и друг другу): например, если разрезать медный прут, то по отношению к понятию меди и части и целое будут представлять одно и то же.

Поэтому-то и сказано, что вид, хотя и стоит над индивидами, имее'1 только один облик, а именно тот, в котором он проявляется как вид. Он называется видом по отношению к вышестоящим [родам], которые сказываются о нем как о подлежащем; но и по отношению к нижестоящим он является именно видом, так как выражает их субстанцию. Ведь вид совершенно иначе [относится к подлежащим ему] индивидам, нежели род - к видам. Последний [выражает] только часть субстанции [подлежащего], как, например, животное - человека. Ведь для того, чтобы дать определение субстанции человека, к животному надо добавить две другие части: разумное и смертное. А человек для Сократа или Цицерона - это вся их субстанция. Ибо никакое субстанциальное отличие не добавляется к человеку для того, чтобы получился Сократ или Цицерон, как добавляется разумное и смертное к животному для полного определения человека. Именно поэтому последний вид является только видом и обладает этим единственным обликом как по отношению к высшим [родам], которые охватывают его, так и по отношению к нижележащим [индивидам], которых охватывает он сам и чью субстанцию он образует.

"Род в наивысшей степени определяют как то, что, будучи родом, не является видом, а еще как то, над чем нет еще одного, более высокого рода. Вид же в наивысшей степени - это то, что, будучи видом, не является родом; а также то, что, будучи видом, не может быть дальше разделено на виды; и то, что сказывается о многих различных по числу [вещах] в [ответ на вопрос] "что это?". Те же, что находятся в середине между крайними [родом и видом], называются взаимно подчиненными родами и видами и каждый из них может быть и родом и видом по отношению к разным [вещам]. Все [звенья], поднимающиеся от последнего вида до самого первого рода, называются поочередно родами и видами, как Агамемнон называется Атридом, Пелопидом, Танталидом, и в конце концов, потомком Юпитера. Только при указании семейных родословных все они возводятся к одному началу, скажем, к Юпитеру".

Показав различную природу родов и видов, Порфирий напоминает их определение и описание и прежде всего приводит определение наивысшего рода как того, что, будучи родом, не имеет над собой другого рода, то есть не является видом. Ибо если бы над ним мог оказаться другой род, он не назывался бы в наивысшей степени родом. Вид же в наивысшей степени описывается таким образом: будучи видом, он не является родом - то есть описывается через противоположное. Дело в том, что противоположное иногда описывается через противоположное; положение над чем-то противоположно положению под чем-то, род же как раз полагается над [видом], а вид - под [родом]. Следовательно, если первый род будет первым потому, что стоит над [всем], но не может стоять под [чем-либо], то последний вид будет таковым потому, что стоит под [всем], и не может стоять над [чем-либо]. Таким образом, определение противоположного через противоположное сделано правильно.

Есть и другое определение вида: как того, что, будучи видом, никогда не делится на виды. Ибо если всякий род есть род [определенных] видов, то все, что не делится на виды, не может быть родом. И еще одно определение: то, что сказывается о многих различных по числу вещах в [ответ на вопрос] "что это?". Об этом определении мы много говорили выше; теперь же займемся только тем вопросом, которого недавно коснулись: виду может подлежать один-единственный индивидуум, как [виду] феникса - его неделимая [особь] (atomus sua), как солнцу - вот это светящееся тело, так же как миру или луне, как всем видам, в чьем подчинении находится единственный индивидуум. Как быть во всех этих случаях, когда вид сказывается только о чем-либо одном, например, о фениксе? Как согласовать их с определением вида как того, что сказывается о многих различных по числу в [ответ на вопрос] "что это?" Добавив немногое к тому, что мы говорили о таких видах, как феникс, выше, мы преспокойно распутаем этот узел.

Все [вещи], находящиеся под последними видами, либо бесконечны [по числу], либо определяются конечным числом, либо сводятся к единичности. До тех пор пока есть хоть один индивидуум, всегда будет оставаться вид, и если число индивидов будет уменьшаться до единицы, вид от этого не пострадает, поскольку даже если ему подчинено множество индивидов, они, как мы сказали, не имеют субстанциальных отличий. Такого нельзя сказать о роде: его подлежащие разделены субстанциальными отличиями, ведь под ними находятся виды, образованные разными отличительными признаками. Если бы один из этих видов погиб и под родом остался бы один-единственный, то род по понятию перестал бы быть родом, то есть тем, что сказывается о различных по виду [вещах]. Не так обстоит дело с видами: если бы все, подчиненные виду индивиды погибли, и виду пришлось бы сказываться об одном-единственном, он все же остается и останется видом. Ибо все те, что погибают или погибли, именно таковы, каков тот [вид], который пребывает и остается подлежащим. А что мы говорим, будто вид сказывается о многих различных по числу вещах, это можно объяснить двояко. Во-первых, гораздо больше таких видов, которые сказываются о многочисленных индивидах, чем таких, у кого в подчинении только один. Во-вторых же, многие вещи называются по их потенции, хотя в действительности они не всегда таковы.

Так, человек называется способным смеяться, даже если он не смеется, потому, что может смеяться. Так и вид может сказываться о многих различных по числу [вещах]. Феникс, например, не хуже других видов сказывался бы о многих, если бы фениксов было побольше, а не так, как теперь, говорят, один. Так же и вид солнца сказывается только об одном солнце, которое мы знаем; но никто не мешает вообразить мысленно множество солнц, и ко всем им видовое имя солнца подойдет не хуже, чем к одному. Именно поэтому мы и говорим о виде как о том, что сказывается о многих различных по числу [предметах], несмотря на то что некоторые виды называют только один предмет.

Так называемые же подчиненные роды могут быть определены следующим образом: это то, что может быть и родом и видом, точно также как в семье [один и тот же человек] может быть и потомком и предком. Так, Атрей, сын Пелопса, был ему как бы видом, а для Агамемнона -как бы родом. Тот же Агамемнон Пелопид и Танталид (то есть как бы вид обоих), в то время как Пелопс по отношению к Танталу и Тантал по отношению к Юпитеру - тоже вроде как виды. В то же время Тантал для Пелопса и Пелопс для Атрея являются чем-то вроде родов, а Юпитер -как бы их общий наивысший род. Однако в семейных родословных все возводятся, как правило, к одному началу, к тому же Юпитеру, например

"Иначе обстоит дело с родами и видами. Ибо сущее (ens) не является одним общим родом для всего, и все [существующее] не является одно родным на основе одного наивысшего рода, как говорит Аристотель, примем же, как это сделано в "Категориях", десять первых родов, как бы в качестве десяти первых начал (principia). Если кто назовет их все сущими (entia), он даст им, по словам Аристотеля, не однозначное, а двусмысленное имя; ведь если бы сущее действительно было общим родом всего, то все называлось бы сущим в одном и том же смысле. Но так как первых родов десять, сущее является для них только общим именем (secundum nomen), но не общим понятием (secundum rationem), соответствую щим имени сущего".

Рассуждая о взаимно подчиненных родах, Порфирий привел пример одной семейной родословной, восходящей от Агамемнона к Юпитеру, которого автор, видимо из благочестивого почитания, поставил последним. Что же до древних теологов, то они возводят Юпитера к Сатурну, Сатурна - к Небу, а Небо - к древнейшему из богов, Офиону, который не имел никакого начала. Однако чтобы читатель не подумал, будто со всеми действительными вещами дело обстоит так же, как с семейными родословными, и все они могут быть сведены к одному началу и названы одним именем, Порфирий особо оговаривает, что с родами и видами такого быть не может. Не может быть у всех существующих вещей одно начало, как у какого-нибудь семейства.

Дело в том, что некоторые придерживались именно такого мнения, полагая, что у всех существующих вещей один род, под названием сущее; название это произошло от глагола "быть": ведь всякая вещь есть, обо всякой сказывается бытие. В самом деле, субстанция есть, качество есть, и количество есть, и обо всех остальных [категориях] тоже говорится, что они есть. Да и не стал бы никто рассуждать об этих так называемых категориях, если бы не было установлено, что они есть. А раз так, значит следует принять сущее последним родом всех вещей, решили [сторонники этой точки зрения]: ведь сущее сказывается обо всех вещах. Они взяли причастие от того самого [глагола] "есть", который мы говорим [по отношению ко всем существующим вещам].

Однако Аристотель, мудрейший из знатоков начал, выступает против такого мнения и считает, что все вещи не могут быть возведены к одному источнику, но что в вещах есть десять родов. А так как эти роды отличны друг от друга, то не могут быть подведены под одно общее начало. Роды же Аристотель установил следующие: субстанция, количество, качество, отношение (ad aliquid), место, время, положение, обладание, действие, страдание. Но здесь еще не было противоречия [теории единого рода]: ведь обо всех перечисленных родах говорится, что они есть. Свои возражения Аристотель формулирует так: не всякое общее имя образует также и общую субстанцию; следовательно, не обязательно считать бытие (esse) общим родом только потому, что оно сказывается как общее имя. Ибо только те [вещи] могут быть по справедливости названы видами общего имени, к каким подходит определение этого общего имени: в таком случае они названы этим именем однозначно; в противном случае общим у них будет лишь слово (vox), а не субстанция. Это можно хорошо объяснить на примерах.

Мы говорим, что "животное" есть род для человека и для лошади. Дадим определение животному: это субстанция одушевленная и способная к ощущению. Если мы теперь перенесем это определение на человека, получится, что человек есть одушевленная и способная к ощущению субстанция: такое определение ни в чем не погрешит против истины. Точно так же, если мы приложим его к лошади, получится, что лошадь - одушевленная и ощущающая субстанция: и это будет верно. Значит, это oпределение подходит как "животному", которое является общим для лошади и человека, так и этим самым лошади и человеку, которые являются видами животного. Следовательно, и о человеке, и о лошади "животное" сказывается однозначно. Но допустим, что кто-нибудь назовет именем животного человека подлинного и человека нарисованного; пусть он определит животное, например, так же: одушевленная и способная к ощущению субстанция. Однако такое определение подойдет только живому человеку, нарисованному же - нет, ведь он не является одушевленной субстанцией. Таким образом, к нарисованному человеку и живому не подходит как общее определение их общего имени, то есть животного. Животное для них - не общий род, но только общее название: ведь по отношению к живому и нарисованному человеку "животное" выступает не как род, но как многозначное слово. Многозначное же слово называется двусмысленным, или омонимом, в отличие от слова, указывающего род -оно называется однозначным. Так вот, что касается сущего, которое сказывается обо всех категориях: поскольку невозможно найти такого определения сущего, которое подошло бы ко всем десяти категориям, постольку оно сказывается о категориях не однозначно, как род, но двусмысленно, как многозначное слово.

В том, что сущее не может быть родом десяти категорий, можно убедиться и с помощью такого рассуждения. Два рода одной и той же вещи не могут существовать иначе, как один в подчинении у другого. Например, и животное, и одушевленное [существо] - это род человека; при этом животное подчинено одушевленному как вид. Но если два [рода] настолько равны между собой, что никогда не подчиняются друг другу, они ни в коем случае не могут быть родами одного вида. Так вот, что касается "сущего" и "единого" (unum), то ни одно из них не подчинено другому: ведь мы не можем назвать "сущее" родом "единого", ни "единое" - родом того, что мы зовем "сущим". Ибо то, что мы зовем сущим - едино, и то, что мы называем единым - существует; но род и вид никогда не бывают взаимно обратимы. Следовательно, если "сущее" сказывается обо всех категориях, то сказывается и "единое". В самом деле, субстанция есть [нечто] единое, и качество есть [нечто] единое, и количество есть единое, и точно так же все остальные категории. Допустим, что "сущее" будет общим родом для категорий, поскольку оно обо всех них сказывается; тогда и "единое", поскольку сказывается обо всех, будет для всех родом; но ни "единое", ни "сущее", как мы показали, не может быть представлено выше другого; следовательно, отдельные категории имеют два общих рода, равных друг другу; но такого быть не может.

Так-то вот обстоят дела, и Порфирий выразил все это, говоря, что в отличие от семейных родословных, все существующие вещи не могут быть сведены к одному началу, что не может быть у всех вещей один общий род, но что над ними стоят, по утверждению Аристотеля, десять первых родов в качестве десяти первых начал: так написано в "Категориях". И пусть никто не пытается, продолжает Порфирий, проникнуть дальше и найти еще более высокий род; давайте лучше уступим авторитету Аристотеля и поверим, что эти десять родов не подчинены никакому другому роду. Если кто-нибудь назовет их "сущими", он даст им двусмысленное, а не однозначное имя, ибо невозможно будет дать им одно общее определение, которое соответствовало бы этому общему имени; а это значит, что имя сказывается неоднозначно. Если бы общее имя сказывалось обо всех [категориях] однозначно, оно было бы для них общим родом; но если бы оно было родом, то родовое определение подходило бы и ко всем видам; поскольку же этого не происходит, постольку "сущее" является для них общим названием только как словесное обозначение, но не как понятие (ratio) субстанции.

"Таким образом, наивысших родов - десять, а наинизших видов - какое-то [неизвестное], хотя и не бесконечное, число. Индивидов же, которые находятся после наинизших видов - бесконечно много; именно поэтому Платон советовал, спускаясь от наивысших родов к низшим видам, здесь и остановиться. Он рекомендует спускаться через промежуточные [роды]; деля их с помощью видообразующих отличий, а бесконечных [по числу индивидов] не касаться вовсе, поскольку о них не может быть никакого научного знания".

Так как, во-первых, нельзя знать природы вида, не зная, как делится род, и так как, во-вторых, о бесконечном невозможно вообще никакое знание, ибо ни один разум не может охватить бесконечное, по этим причинам Порфирий совершенно справедливо переходит в первую очередь к обсуждению вопроса о количестве родов, видов и индивидов. Число наивысших родов, говорит Порфирий, известно, ведь Аристотель открыл десять категорий, которые предпосланы всем существующим вещам в качестве родов.

Видов же гораздо больше, чем родов. В самом деле, наивысших родов десять; каждому из них подчинен не один, а несколько видов. Эти ближайшие к высшим родам взаимно подчиненные роды разветвляются, спускаясь к последним видам, так что под каждым из десяти родов оказывается невероятное множество видов, рассыпающихся в обе стороны. При этом последних видов значительно больше, чем промежуточных: ведь они расположены в самом низу, а промежуточные роды, спускаясь вниз, делятся на все большее количество нижележащих видов. Ну а у десяти родов видов будет в десять раз больше, чем у одного, это очевидно всякому, так же как и то, что как бы ни было велико множество видов, оно все же будет оставаться в пределах определенного числа; кто с этим не согласен, может проследить виды всех родов и сам убедиться в существовании такого числа.

Что же касается индивидов, находящихся под каждым из видов, то они бесконечны [по числу], потому ли, что их так много и разбросаны они по таким разным местам, что ни знанием, ни числом невозможно собрать их и охватить как единое целое; или потому, что, будучи подвержены возникновению и уничтожению, они то начинают быть, то перестают. Поэтому-то мы даем им названия с помощью родов, промежуточных [родов и видов] и последних видов, каковые, будучи конечными по числу, могут быть включены в границы знания, а сами по себе индивиды никоим образом.

Вот почему Платон советовал производить деление, начиная от родов, а не от видов, и тем более не от последних видов. Он учил, что производящий деление должен спускаться лишь по тем [ступеням], которые конечны по числу, а когда дело дойдет до индивидов, советовал остановиться, чтобы не пытаться охватить (colligere) бесконечного - ведь этого не допускает природа; так что он одобрял разделение родов на виды, как они делятся согласно видообразующих отличиям (specifica differentia). Что касается видообразующим отличий, то о них мы лучше и подробнее расскажем в другом отделе, где пойдет речь об отличительном признаке. А здесь достаточно будет сказать, что видообразующие отличия - это такие, с помощью которых образуются виды, как, например, разумное и смертное по отношению к человеку. Так вот, мы делим животное на разумное и неразумное, затем отделяем смертное от бессмертного и все прочие роды тоже разделяем посредством таких отличий, которые образуют виды. Платон считал, что деление следует продолжать вплоть до последних видов, а там должно остановиться и не пытаться преследовать бесконечное, ибо индивидам нет числа, а значит [о них] нет и науки.

"При нисхождении к последним видам приходится, производя деление, двигаться через множество; напротив, при восхождении к наивысшим родам приходится собирать множество в единство. Ибо вид, и в еще большей степени род, являются тем, что собирает множество в единую природу, а [все] частичное, напротив, разделяет то, что едино, на множество. Так, благодаря причастности к виду множество людей оказывается одним человеком, а в отдельных и единичных [людях] один общий [человек] оказывается множеством. Ибо единичное является всегда разделяющим, а общее - собирающим и объединяющим".

Разделять - это значит превращать во множество то, что было единым. Всякое разделение мыслится по противоположности сложению и сочетанию. То, что едино, разделяется путем членения и оно же снова составляется из множества частей путем соединения. Как было уже сказано выше, вид собирает воедино сходство индивидуумов, а род - сходство видов. Сходство - это не что иное как некое единство качества; из этого ясно, что вид собирает воедино субстанциальное сходство индивидов. А субстанциальное сходство видов собирают роды, возводя его до себя. С другой стороны, отличительные признаки разбивают родовое единство на виды, а привходящие признаки расчленяют единый вид на единичные и индивидуальные особи (personae).

При таких условиях по необходимости приходится создавать множество, когда спускаешься, разделяя, от рода к видам. А когда от видов, складывая, поднимаешься к родам, приходится собирать и объединять разные видовые отличительные признаки в виды по качественному сходству. При этом индивиды, бесконечные [по числу], собираются воедино благодаря субстанциальному сходству, и те же самые индивиды, в свою очередь, дробят свой вид на бесконечное множество частей. Ведь все индивиды - это рассеивающее и разделяющее [начало]. Роды же и виды -собирающее, причем виды - собирающее и объединяющее [начало] по отношению к индивидам, а роды - по отношению к видам. Так что род расчленяют виды, а вид разбивается на множество индивидами. И наоборот: род собирает многие виды, вид же сводит единичное и частичное множество к единству. Следовательно, род в большей степени является объединяющим началом, чем вид. Ибо вид собирает только индивиды, а род объединяет как сами виды, так и индивидуальные единичные особи, подчиненные этим видам. Здесь Порфирий приводит подходящий пример: благодаря причастности к виду, в данном случае к человеку, Катон, Платон, Цицерон и множество остальных людей - это один [человек]; то есть тысяча человек в отношении к тому, что такое люди, - это один человек. Таким образом, есть [только] один видовой человек; если мы рассмотрим его по отношению ко множеству имен, подчиненных ему, получится множество людей; в свою очередь это множество становится единым в видовом человеке. Собственно, видовой [человек] - это один бесконечный во множестве [людей]. Таким вот образом единичное оказывается разделяющим, а общее, поскольку оно едино для многих, как род и вид, - собирающим и объединяющим [принципом].

"Итак, о роде и виде сказано, что они собою представляют; сказано также, что род - один, а видов - много, ибо род всегда делится на множество видов. При этом род всегда сказывается о видах, а все вышестоящие сказываются о тех, что стоят ниже; вид же не сказывается ни о ближайшем роде, ни о тех, что выше его, и не допускает обращения. В самом деле, сказываться одна о другой должны либо [вещи] равного объема, как, например, способное ржать [существо] - о лошади, либо [вещи] большие по объему о меньших, например, животное - о человеке; меньшие же о больших не сказываются: ведь ты не скажешь, что животное - это человек, подобно тому как ты говоришь, что человек -это животное. А о тех вещах, о которых сказывается вид, с необходимостью будет сказываться и род этого вида, и род рода, вплоть до наивысшего рода. Если верно будет сказать, что Сократ - человек, что человек - это животное, и что животное - это субстанция, то будет верно и назвать Сократа животным и субстанцией. Таким образом, поскольку то, что стоит выше, всегда сказывается о том, что ниже, постольку вид будет сказываться об индивиде, а род - о виде и об индивиде: самый высший род сказывается обо всех стоящих под ним родах, видах и индивидах, род, предшествующий последнему виду - обо всех последних видах и об индивидах, только вид -обо всех индивидах, и, наконец, индивид сказывается только об одной из отдельных [вещей]. Называется же индивидом Сократ или это вот белое, или вот этот приближающийся сын Софрониска, если у последнего единственный сын - Сократ".

Порфирий повторяет вкратце все, что было сказано выше. Так как мы уже выяснили, говорит он, что такое род и что такое вид, так как мы уже дали им определения и усвоили, что род всегда разделяется на много видов, нам остается, говорит он, добавить, что все вышестоящие сказываются о стоящих ниже, а наоборот - никогда. И он подобающим образом разъясняет это положение, столь важное для понимания предикации. Он доказывает, что род всегда разделяется на множество видов в соответствии со своим определением. Ведь Порфирий сам определил род как то, что сказывается о многих различных по виду вещах в [ответ на вопрос] "что это?". Но ведь многие различные по виду вещи - это не что иное, как многие виды; а о чем род сказывается - на эти самые части он как раз и разделяется. Таким образом, из самого определения с очевидностью следует, что у одного рода всегда много видов; что род сказывается о видах, а вид - об индивидах; что все вышестоящие сказываются о нижестоящих, но никоим образом не наоборот.

Последнее я, пожалуй, поясню немного подробнее. Мы уже говорили о том, что вышестоящие - это субстанциальные роды. Уже потому одному, что они роды, они шире, чем какие бы то ни было виды. Ибо род не мог бы делиться на множество видов, если бы не был больше любого вида. А раз так, то родовое имя подходит виду целиком: объем рода не только достаточен, чтобы сравняться с данным видом, но превосходит объем вида как такового. Таким образом, человек есть животное, поскольку именем "животное" охватывается и человек и множество других животных. Но никто, пожалуй, не скажет, что всякое животное - это человек; ибо имени человека не хватит обнять все "животное" целиком: ведь объем человека" меньше и никоим образом не может сравняться с [объемом] родового имени. Таким образом большие сказываются о меньших, и связь эта необратима, так что меньшие не сказываются о больших.

Что же касается равных [по объему понятий], то между ними существует обратимая связь в силу их природного равенства. Возьмем, к примеру, лошадь и [существо], способное ржать: они связаны равенством так, что ни лошадь не существует иначе, как способная ржать, ни способность к ржанию - без лошади. Так что всякое способное к ржанию [существо] оказывается лошадью, и, наоборот, всякая лошадь умеет ржать.

Далее, все вышестоящие сказываются не только о ближайших нижестоящих, но и о стоящих еще ниже этих нижестоящих. Ведь мы согласились с тем, что все, кто стоит выше, сказываются обо всех, стоящих ниже: а те, что стоят под стоящими ниже высших [родов], оказываются стоящими во много раз ниже их. Так, субстанция сказывается о "животном", стоящем ниже ее; но еще ниже "животного" стоит "человек" - и субстанция сказывается также и о "человеке"; наконец, ниже "человека" стоит Сократ: и о Сократе будет сказываться субстанция.

Итак, виды сказываются об индивидах; роды - о видах и об индивидах, но не наоборот; ибо ни индивиды не могут сказываться о видах и о родах, ни виды о родах. Получается, что наивысший род может сказываться обо всех взаимно подчиненных родах, и о видах, и об индивидах, о нем же самом не сказывается ничто. Последний же род, то есть такой, который помещается непосредственно перед наинизшими видами, может сказываться только об этих видах и об их индивидах; вид, как мы говорили, сказывается об индивидах, а индивиды - об отдельных вещах, как Сократ и Платон; впрочем, индивидам в наибольшей степени соответствует такое обозначение, как указание пальцем: например, эта вот скамья или вот этот приближающийся [человек]. Кроме того, индивиды обозначаются посредством неких присущих им акцидентальных свойств: если кто захочет обозначить таким способом, например, Сократа, он не назовет его Сократом - ведь может по случайности и другой человек зваться Сократом, но скажет "сын Софрониска", если, конечно, у Софрониска один сын. Таким образом, индивиды по большей части обозначаются либо без произнесения имени - посредством указания пальцем они представляются зрению или осязанию; либо с помощью собственного имени, если это единственное имя индивида; либо через родителей, если у них единственный сын; либо посредством любого другого привходящего признака, свидетельствующего о единичности; иначе говоря, эти привходящие признаки должны сказываться только об одном данном [предмете] так, чтобы их оказывание или название не могло переходить на другой какой-нибудь предмет, как переходит родовое название на виды и видовое - на индивиды.

"[Вещи] такого рода называются индивидами потому, что каждая из них состоит из такого набора собственных свойств (proprietates), который не может быть тем же ни в одной другой [вещи]. Ибо собственные свойства Сократа никогда не будут теми же ни в ком из отдельных [людей]. Напротив, свойства человека - я имею в виду общего человека - будут одни и те же у многих, даже более того - у всех отдельных людей поскольку они - люди".

Так как немногим выше Порфирий упомянул об индивидах, теперь он пытается раскрыть смысл этого слова. Разделены могут быть только те [вещи], которые являются общими для многих: ибо в них отделяются [друг от друга] те [предметы], для которых они являются общими, чью природу и чье сходство они охватывают. Те же [предметы], на которые разделяется общее, причастны природе общего, и совокупность свойств общего подходит тем [предметам], для которых оно общее. Напротив, совокупность свойств индивида ни для кого не бывает общей. Например, свойства Сократа: допустим, он был лысый, курносый, с отвислым животом, - ни эти, ни все прочие очертания его тела, ни взляды, ни черты характера, ни звук голоса не подойдут никому другому: эти собственные свойства Сократа, которые произошли от привходящих признаков и составили образ и внешность Сократа, не подойдут ни одному другому человеку. Но если чьи-либо свойства ничему не подходят, то они не могут быть и общими для чего бы то ни было. А если чьи-либо свойства ни для чего не являются общими, то ничто не может быть причастно его свойствам. Но то, чьим свойствам ничто не причастно, не может быть разделено на те вещи, которые ему не причастны. Следовательно, те, чьи свойства не подходят ничему другому, правильно называются неделимыми (indivi-dua). Напротив, совокупность свойств человека, то есть видового [понятия] подходит и к Платону, и к Сократу, и ко всем прочим людям; но совокупность акцидентальных свойств каждого из этих людей ни в коем случае не может подойти ни одному другому отдельному [человеку].

"Таким образом, индивид охватывается видом, а вид - родом. Ибо род есть целое, индивид - часть, а вид - и целое и часть. При этом часть есть часть другого, целое же - не целое чего-то другого, но целое по отношению ко [многим] другим. Ибо целое есть целое по отношению к частям.

Впрочем, о роде и виде, о том, что такое в высшей степени род и в высшей степени вид, о тех родах, которые одновременно являются и видами, о том, что такое индивиды, и о том, сколько значений имеют слова "род" и "вид", сказано достаточно".

Порфирий вкратце повторяет то, что гораздо подробнее изложил выше: что индивид охватывается видом, а вид, в свою очередь, родом. Причину этого Порфирий видит в том, что всякий род есть целое, а индивид - часть. Ибо род, поскольку он есть целое, охватывает целое, будь это [другой род или] вид. Ведь вид тоже есть целое, но не так, как род, а как то, что подчинено роду. Следовательно, род, поскольку он именно род, есть целое для видов: ведь он всегда охватывает виды. Индивид же, напротив, всегда есть часть, ибо совокупность его свойств никогда не охватывает что-нибудь другое. Вид же является и частью и целым: частью рода и целым для индивидов.

Будучи частью, вид соотносится с единичностью, а будучи целым - с множественностью. В самом деле, поскольку род предшествует многим видам, каждый из видов - один - является частью рода - тоже одного. Поскольку же вид предшествует многим индивидам, постольку он является целым не для одного индивида, но по отношению ко многому. Ведь целым называется именно то, что содержит и охватывает многое. Ибо для того, чтобы что-то было частью, достаточно, чтобы оно одно было частью чего-то одного; но чтобы было целое, недостаточно, чтобы одно было целым одного же. Поэтому [и говорит Порфирий, что] вид есть часть другого, целое же - для других.

Итак, относительно рода и вида сказано и что такое наивысший род: а именно тот, которому не предшествует ни один другой род; и что такое последний вид: тот, которому не подчинен ни один вид; и что такое роды и виды одновременно или взаимно подчиненные: им предшествует что-либо высшее и подчинено что-либо низшее; и что такое индивиды: это те, чьи собственные свойства не подходят ничему другому; и сколько значений имеют слова "род" и "вид". А именно: род может обозначать множество или начало рождения, или причастность субстанции; вид же -[внешний] облик или подчиненность роду. Обо всем этом сказано достаточно. Покончив с этими вопросами, я завершаю третий раздел (volu-men), с тем чтобы четвертую книгу посвятить отличительному признаку.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Приступая к рассуждению об отличительном признаке, нам не придется решать вопрос о порядке изложения, как это было при исследовании рода и вида. В тот раз нам пришлось выяснять, почему род предшествует всем остальным [сказуемым] и почему именно о нем следует говорить в первую очередь, а также почему сразу вслед за родом нужно поместить вид. Но теперь говорить о том, почему вслед за видом мы принялись сразу за отличительный признак, было бы излишне: ведь немногим раньше нам пришлось даже колебаться, не следут ли поставить его прежде вида. Ну а если нас удивляло, что вид относится вперед отличительного признака, несмотря на то, что отличительный признак и содержательнее, и по объему шире, чем вид, то кто же станет удивляться, если мы теперь поставим этот признак в порядке изложения раньше, чем собственный и привходящий признаки? Ведь собственный признак, как будет показано выше, принадлежит всегда одному виду; привходящий же признак обозначает некую внешнюю природу и вовсе не сказывается о субстанции; а отличительный признак сказывается, с одной стороны, о многих видах, с другой же - именно о субстанции. Однако, довольно об этом, пора перейти к словам самого Порфирия.

"Об отличии (differentia) говорят вообще (commuruter), в собственном смысле (proprie) слова и в самом собственном смысле (magis proprie). Вообще, что одно отличается от другого, говорят тогда, когда что-либо отличается от самого себя или от другого за счет какой-либо инаковости (altentas). Так, Сократ отличается от Платона; и от самого себя в бытность свою мальчиком он отличался, возмужав; и, отдыхая, отличается от себя, занятого делом; и всегда, в каком бы состоянии он ни находился, в нем можно наблюдать инаковость [по сравнению с чем-нибудь]. В собственном смысле, что одно отличается от другого, говорят, когда одно отличается от другого за счет неотделимого привходящего признака. Неотделимый привходящий признак - это, например, курносость, голубой цвет глаз или оставшийся от раны шрам. В самом же собственном смысле говорится что одно отличается от другого, тогда, когда их отличает видообразующее отличие (specifica differentia): так человек отличается от лошади видообразующим отличием - качеством разумности".

Выше мы уже говорили о том, что одно может отличаться от другого тремя способами: родом, видом и числом, причем одна вещь отличается от другой либо субстанциальными отличиями, либо акцидентальными. В самом деле, те вещи, что отличаются друг от друга родом или видом, разделены субстанциальными отличиями: ведь роды и виды образуются именно с помощью субстанциальных отличий. Так, отличие в роде между человеком и деревом производится качеством способности к ощущению. Ибо именно это качество, будучи прибавлено к "одушевленному", дает "животное", а будучи отнято, дает "одушевленное, неспособное к ощущению", т.е. именно то, что представляют собой растения. Следовательно, человек и дерево различаются по роду, так как не могут быть вместе отнесены к роду "животного": они разделены отличительным признаком "способности к ощущению", который образует род одного из них - человека.

Ясно, что и различающиеся по виду вещи отделены друг от друга также субстанциальными отличиями: например, человек и лошадь разделены субстанциальными отличиями разумности и неразумности. Индивиды же, различающиеся только по числу, разделены только акцидентальными отличиями, причем акциденции могут быть отделимыми и неотделимыми. Отделимые - это, например, двигаться, спать; так, тот, кто погружен в сон, отличается от бодрствующего. В отношении же неотделимых привходящих признаков отличается, скажем, человек высокого роста от маленького.

Так, вот, Порфирий собрал все эти разновидности отличия [и распределил их] по трем [группам], дав каждой имя, которым будет пользоваться и впоследствии. Всякое отличие, говорит он, называется либо отличием вообще, либо собственным, либо наиболее собственным отличием. За отличие вообще Порфирий принимает такое, которое указывает на какую-либо акциденцию, составляющую ту или иную инаковость: так, допустим, Платон может отличаться от Сократа тем, что один сидит, а другой разгуливает, или тем, что один старик, а другой - юноша. Точно так же кто-нибудь отличается часто от самого себя, если, предположим, сейчас он что-нибудь делает, а раньше отдыхал, или если сделался юношей, в то время как недавно еще был в нежном младенческом возрасте. Эти отличия названы общими потому, что не могут быть собственными отличительными признаками чего бы то ни было и обозначают только отделимые акциденции. Ведь стоять, сидеть, делать что-нибудь или не делать свойственно многим, пожалуй, почти всем: ясно, что все это отделимые привходящие признаки. Поэтому если [две вещи] различаются именно такими признаками, мы говорим, что они разделены общими отличиями. Далее, быть мальчиком, юношей или старцем - это тоже не что иное как отделимые привходящие признаки. Ведь продвигаться от детства к юности, от юности к старости, и дальше, вплоть до самого дряхлого возраста, мы вынуждены самой природой. Правда, можно и усомниться в том, что форма каждого тела отделима от него каким бы то ни было образом. Однако она действительно отделима: ведь никто не может сохранить свой облик постоянным на длительное время. Именно поэтому вернувшийся из путешествия отец не может, увидев юношу, узнать в нем оставшегося дома ребенка, ибо прежняя форма постоянно меняется, и даже сама инаковость оказывается всегда разной.

Таким образом, мы установили, что подобные общие различия связаны, как правило, с отделимыми акциденциями; собственными же называются те отличия, которые обозначают неотделимые акциденции. Так, один человек рождается с голубыми глазами, другой - со вздернутым носом; до тех пор пока у них есть глаза и нос, один всегда будет голубоглазым, а другой - курносым от природы. Такого рода акцидентальные отличия тела могут приобретать и иначе [т.е. не от природы]: так, если нанесенная кому-нибудь рана зарубцуется и оставит шрам, этот шрам станет собственным отличительным признаком; ведь его владелец будет отличаться от кого-либо другого тем, что у него есть шрам, а у другого нет.

Наконец, все эти отделимые и неотделимые привходящие признаки бывают привходящими от природы или извне. От природы - например, детство, юность и весь телесный облик. Они и такие, к примеру, неотделимые акциденции, как голубизна глаз и курносость, привходят от природы. Иначе же привходят такие, как прогуливаться или бежать: их производит не природа, но одна только воля. Природа дала возможность [действия], но не само действие; поэтому [действия] - это примеры отделимых привходящих извне признаков. Неотделимый же извне привходящий признак - это когда рана зарубцуется шрамом.

А наиболее собственными отличиями называются такие, которые образуют не акциденцию, а субстанцию, как разумность [образует субстанцию] человека: ведь человек отличается от остальных тем, что он разумный, или тем, что он смертный. Таким образом, наиболее собственными отличиями называются такие, которые показывают субстанцию каждой вещи. В самом деле, если отличительные признаки первой [разновидности] называются общими потому, что они отделимы и присущи всем; и если другие называются собственными отличиями потому, что неотделимы, хотя и относятся к числу акциденций, то названия наиболее собственных по праву заслуживают те, которые не только не могут быть отделены от подлежащего, но составляют самый вид и субстанцию этого своего подлежащего.

Эти три разновидности отличительных признаков, то есть общие, собственные и наиболее собственные отличия, подразделяются далее по их отношению к роду, виду и числу. Ибо общие и собственные отличия составляют [группу] отличий по числу; а наиболее собственные [разделяются] на отличия по роду и по виду.

"Вообще говоря (universaliter), всякий отличительный признак, привходя к какой-либо вещи, сообщает ей иной характер (alteratum). Но при этом общие и собственные отличия [просто] изменяют (alteratum) вещь, а наиболее собственные отличия делают ее другою (aliud). Ибо одни из отличий делают вещь иной [по характеру], а другие превращают ее в другую вещь. Так вот те, которые делают из вещи нечто другое, называются видообразующими отличиями, а те, которые изменяют - просто отличиями. Так, отличительный признак разумности, присоединяясь к животному, создает другую вещь и образует [новый] вид животного. А отличительный признак движения делает [вещь только несколько] иной, нежели та же вещь в состоянии покоя. Таким образом, одни оличия создают нечто другое, а другие только вносят изменения".

Всякое отличие создает разницу между какими-либо двумя [вещами]. При этом все они сообщают вещи иной характер: будь то общее, собственное или наиболее собственное отличие; ведь иной (alteratum) называется всякая вещь, которая чем бы то ни было отличается от другой вещи (ab alio diversum). Но если к такой разнице прибавляетя и видообразующее различие, тогда вещь не просто становится иной (alteratum), но превращается в нечто другое (aliud). Таким образом, "инаковость" (alteratio) есть более широкое (continens) [понятие]; "другое" же содержится в [объеме] инаковости. Следовательно, все, что является чем-то другим - иное, но не все иное может быть названо чем-то другим. В самом деле, любая разница, созданная какими угодно отличиями, составляет инаковость; но нечто другое получается только в том случае, когда две [вещи] разделены субстанциальным отличием.

Итак, общие и собственные отличия, будучи, как мы уже сказали, ак-цидентальными, производят только инаковость, но не создают чего-либо другого. Отличия же наиболее собственные, поскольку они сказываются о субстанции и о форме подлежащего, не только изменяют вещь и делают ее иной - свойство общее для субстанциальных и акцидентальных отличий - но делают из нее нечто другое: на это способны только такие отличительные признаки, которые охватывают субстанцию и форму подлежащего. Так вот, отличия, которые создают нечто другое, называются видообразующими, так как именно субстанциальные отличия и образуют виды и отделяют каждый вид от всех прочих таким образом, что он оказывается не просто иным по сравнению с остальными, но представляет собой нечто совершенно другое. Поэтому все отличия подразделяются на те, что делают вещь иной, и на те, что делают из вещи нечто другое; первые - просто чистые отличия, вторые же называются видообразующими отличиями.

А чтобы было яснее, что такое иное (alteratum) и что такое другое (aliud), приведем их описание и объясним его на примере. Другое есть то, что отличается по виду, как, например, человек - от лошади: отличительный признак разумности, соединяясь с "животным", создает [вид] "человека" и делает из него нечто другое, чем лошадь. Но если, допустим, один человек сидит, а другой стоит, то их разделяет только инаковость: она будет делать одного из них иным по отношению к другому. Точно так же, если у одного из них будут черные глаза, а у другого голубые, меж ними не будет никакой разницы в том, что касается формы человека как такового; поэтому следствием таких отличий будет только инаковость. А вот если мы предположим лежащую лошадь и гуляющего человека, то лошадь будет и иной по отношению к человеку и в то же время будет нечто [совсем] другое, нежели человек. Именно, она будет дважды иная, и один раз - нечто другое. То, что совсем отлично по виду, - это и иное и нечто другое. Ведь, как мы уже сказали, все, что представляет собой нечто другое, - это тоже иное; но иное - это также и то, что разделено лишь акцидентально, как, например, здесь: один гуляет, другой лежит. Нечто другое же [эта лошадь представляет собой] только один раз: [между ней и человеком стоят] отличительные признаю! разумности и неразумности, называемые видообразующими, или субстанциальными. Итак, иное - это то, что отличается от чего-либо каким бы то ни было образом. "На основе отличительных признаков, создающих другие вещи, полу чаются разнообразные деления рода на виды и устанавливаются определения, состоящие из рода и таких признаков; а на основе отличительных признаков, только вносящих инаковость, существуют лишь изменения состояния вещи или ее своеобразие (alterationes et aliquo modo se habentis permutationes)".

Еще в самом начале этого сочинения Порфирий заметил, что знание рода, вида, отличительного, собственного и привходящего признаков весьма полезно для деления и определения. Точно как же и теперь он проводит деление самих отличительных признаков, выделяя те, которые участвуют в делении и определении, и те, что не участвуют. Дело в том, что деление рода на виды должно осуществляться таким образом, чтобы виды отличались друг от друга всем смыслом своей субстанции (ratione substantiae); поэтому-то, согласно Порфирию, к делению не следует привлекать такие отличительные признаки, значение которых сводится к отделимым и неотделимым акциденциям, которые производят только инаковость, но не могут создать и образовать нечто другое. Такие отличия бесполезны для деления. Следовательно, при делении рода нужно отделить общие и собственные отличия и оставить лишь наиболее собственные. Ибо они создают [другие] вещи, а именно этого, как видно, и требует деление рода.

В определении участвуют тоже главным образом наиболее собственные отличия. Общие и собственные отбрасываются как бесполезные. Ведь общие и собственные отличия несут в себе привходящие признаки, относящиеся к различным родам, и поэтому никак не касаются смысла субстанции; определение же как раз стремится показать всю субстанцию. Напротив, видообразующие отличия, как уже было сказано, образуют вид и достраивают (perficiunt) субстанцию. Поэтому именно они - наиболее собственные - участвуют в делении рода и в определении видов; [их можно назвать] теперь разделительными, так как они приспособлены к разделению рода на части. Итак, будучи разделителями рода, они создают нечто другое, чем было раньше, а при определении субстанции они служат образованию видов. В самом деле, наиболее собственные [отличия способны] как создавать нечто другое, так и быть видообразующими; поскольку они создают другое, они служат делению, а поскольку образуют вид определению. Что же до общих и собственных [отличий], то они не создают нечто другое, но только иное [по характеру], и вовсе не показывают субстанцию, поэтому они равно отстранены и от деления и от определеня.

"Начав опять сначала, надо сказать, что из отличительных признаков одни отделимы, другие - неотделимы. Так, двигаться и покоиться, быть здоровым, болеть и прочие им подобные [игличия] - отделимы. Л имен, орлиный нос или быть курносым, быть разумным или неразумным нс-отделимы. Из числа неотделимых одни [присущи вещам] сами по себе (per se), другие же привходящим образом (per accidens). Так, разумность, смертность или способность к учению присущи человеку сами по себе. А орлиный или курносый нос - привходящим образом, но не сами по себе".

Выше Порфирий поделил отличительные признаки на три части, сказав, что они бывают общие, или собственные, или наиболее собственные. Затем он поделил их иначе, на две части, из которых одни создают нечто другое, а вторые изменяют [вещь]. Теперь он проводит третье деление, говоря, что одни отличия отделимы, а другие - неотделимы. [Это значит], что любая вещь, имеющая много отличительных признаков, может быть разделена много раз [и многими способами], что явствует из самой природы отличия. Ибо всякое деление производится по отличительным признакам, поэтому то, в чем много отличительных признаков, содержит и возможность множества делений. Животное, например, может быть разделено так: одни из животных разумны, другие - неразумны. С другой стороны, одни смертны, другие бессмертны. Кроме того, одни имеют ноги, а другие нет. Далее, одни питаются травой, другие -мясом третьи - семенами.

Таким образом, не стоит удивляться, что само отличие делится многообразно. Прежде всего Порфирий разделил его на три части и назвал их общими, собственными и наиболее собственными отличиями. Второе деление объединило общие и собственные под именем создающих иное, а более собственные - под названием создающих нечто другое. Наконец, третье деление на отделимые и неотделимые включило часть отличий, порождающих иное, в разряд отделимых, а все остальные - в разряд неотделимых. Именно, неотделимыми названы из порождающих иное -собственные, а также создающие нечто другое, то есть наиболее собственные отличия. Они подразделяются дальше таким образом: одни из неотделимых отличий существуют сами по себе, другие - акцидентально; сами по себе - наиболее собственные, акцидентально - собственные.

"Присущее само по себе" говорится о том, что образует субстанцию чего-либо. Если всякий вид существует постольку, поскольку он образован субстанциальным отличием, то это отличие будет присуще подлежащему само по себе, а не привходящим образом и не через посредство чего-либо другого, как, например, чернота присуща человеческому лицу благодаря солнечному жару. Такое отличие своим присутствием образует и сохраняет соответствующий вид, как разумность [образует вид] человека: это отличие присуще человеку само по себе, он потому и человек, что в нем присутствует разумность, и если бы она его покинула, то и вид человеческий перестал бы существовать; так что всякому ясно, чти субстанциальные отличия не могут быть отделимы. Ведь их нельзя отделить от подлежащего, не уничтожив при этом природу подлежащего.

Что же касается акцидентально (secundum accidens) неотделимых отличий, тех, что зовутся собственными, как, например, горбоносость или курносость, то они называются акцидентальными отличиями (per accidens) потому, что проивходят (accidunt) извне к же образованному виду, никак не сообразуясь с субстанцией подлежащего.

"[Отличия, присущие вещи] сами по себе, входят в смысл субстанции (ratio substantiae) и создают нечто другое; [отличия же, присущие вещи] акцидентально, не входят в смысл субстанции и не создают чего-либо другого, но только иное (alteratum). Далее, к отличиям, которые [присущи вещам] сами по себе, не применимы [слова] "больше" и "меньше"; а те, что [присущи] акцидентально, даже если они неотделимы, могут быть присущи в большей или меньшей степени. Ибо как род не сказывается о тех, чьим родом является, в большей или меньшей степени, так же и отличительные признаки рода, в соответствии с которыми он делится [на виды]: ведь именно эти отличия дают законченное выражение смыслу (ratio) каждой вещи; но [способность] для каждой вещи быть одним и тем же (unum et idem) не допускает ни усиления, ни ослабления. Напротив, иметь орлиный нос или быть курносым, или быть окрашенным в какой-нибудь цвет - все это допускает усиление и ослабление".

Разделив подобающим образом отличительные признаки на части, Порфирий показал разницу между ними, и теперь останавливается подробнее на одном из тех [моментов], которые он отметил выше. Он говорил тогда, что бывает три разновидности отличительных признаков: общие, собственные и наиболее собственные; что собственные, как и общие, производят иное, но не создают нечто другое, на что способны одни только наиболее собственные отличия. Теперь он возвращается к тому же с другого конца: неотделимые отличия, указывающие субстанцию, говорит он, то есть те, что сами по себе присущи подлежащим видам и завершают их образование, - эти отличия создают нечто другое: напротив, собственные отличия, то есть акцидентально неотделимые, ни к субстанции не относятся, ни другого чего-либо не создают, но только, как уже было сказано, вносят инаковость. Кроме того, существует еще одна разница между субстанциальными и акцидентальными отличиями: те, что показывают субстанцию, не могут быть сильнее или слабее, а акци-дентальные возрастают, усиливаясь, и ослабевают, уменьшаясь. Это доказывается таким образом: у каждой вещи ее бытие не может ни увеличиться, ни уменьшиться; так, если кто-то является человеком, то его человечность (humanitas) не допускает ни увеличения, ни уменьшения. Ведь он не может быть, например, сегодня в большей степени человеком, нежели он сам был им вчера или в любое другое время; точно так же человек не может быть в большей степени человеком или животным, чем другой человек. В самом деле, они оба будут в равной мере называться людьми и животными. Значит, никакая вещь не может иметь свое бытие ни в меньшем, ни в большем [количестве], поэтому очевидно, что ни роды, ни виды не изменяются, то усиливаясь, то ослабевая; а раз так, то и отличительные признаки, образующие субстанцию каждого вида, не могут, вне всякого сомнения, ни уменьшаться, ослабевая, ни усиливаться, увеличиваясь.

Итак, субстанциальные отличия не терпят ни усиления, ни ослабления, и причина этого такова: [свойство] каждой вещи быть [самою собой всегда остается] одним и тем же (unum est et idem est), и оно не допускает ни усиления, ни ослабленное. Так, например, род не может называться родом чего-то в большей степени, а родом чего-то другого - в меньшей; ведь род возвышается над всеми подчиненными ему вещами равным образом. Так же точно и отличия, которые разделяют род и образуют вид, поскольку они завершают [собой формирование] сущности вида (speciei essentiam complent), не приемлют ни усиления, ни ослабления. Что же касается акцидентальных неотделимых отличий, как, например, курносость, или обладание орлиным носом, или та или иная окраска, то они допускают и усиление, и ослабление. Ведь вполне возможно, чтобы один [предмет] был немного чернее другого, бывают [люди] более курносые и менее горбоносые. Но того, чтобы все люди не были равным образом разумны или смертны, не допускает, очевидно, сама природа видов и отличий.

"Поскольку мы рассмотрели три вида отличия, а также то, что одни из них отделимы, а другие - неотделимы, и далее, что из неотделимых одни [присущи вещам] сами по себе, а другие - акцидентально, [мы можем продолжить деление, сказав, что] из отличий, которые [присущи] сами по себе, одни это те, согласно которым мы делим роды на виды, а другие - благодаря которым то, что получилось в результате деления, становится видами. Так, например, все отличительные признаки, присущие сами по себе "животному", таковы: одушевленность, способность к ощущению, разумность и неразумность, смертность и бессмертие; при этом отличительные признаки одушевленности и способности к ощущению составляют субстанцию животного; ведь животное есть не что иное как одушевленная и способная к ощущению субстанция. Отличия же смертности и бессмертия, а также разумности и неразумности - это разделительные отличия животного, поскольку через них род [животного] разделяется на виды".

Теперь Порфирий дает наиболее полное деление [отличительного признака]: из отличий одни отделимы, другие - неотделимыми; из неотделимых одни акцидентальны, другие - субстанциальны. Из субстанциальных, наконец, одни служат разделению рода, другие - установлению видов. Когда же он говорит о том, что мы рассмотрели три вида отличия, он напоминает о том, как в первый раз разделил отличия на общие, собственные и наиболее собственные, а затем уже сказал, что из этих трех видов отличия одни - отделимые, а другие неотделимые. А именно, отделимые - это общие, а неотделимые - это собственные и наиболее собственные. Далее Порфирий проводит деление неотделимых отличий на акцидентальные и субстанциальные: собственные отличия [присущи вещам] привходящим образом, а наиболее собственные субстанциально. Затем, из субстанциальных отличий Порфирий выделяет те, что разделяют род, и те, что образуют вид.

Чтобы легче понять эту мысль, можно вспомнить приведенный в третьей книге пример расположения видов и родов; допустим, первой будет стоять субстанция, под нею - телесное и бестелесное, под телом одушевленное и неодушевленное, под одушевленным - ощущающее и неспособное к ощущению, ниже - животное, под ним - разумное и неразумное, под разумным - смертное и бессмертное, под смертным - вид человека, ниже которого стоят уже одни только индивиды. Так вот, в этом разделении все отличительные признаки называются видообразу-ющими и все они - отличия родов и видов, только для родов они [служат] разделительными (divisivae), а для видов - составляющими (consti-tutivae) отличиями. Это можно разъяснить на том же примере: субстанцию делят на части отличительные признаки телесного и бестелесного, телесное разделяют одушевленное и неодушевленное, одушевленное делят способное к ощущению и неспособное. Таким образом, субстанциальные отличия делят роды и называются поэтому разделителями родов.

Однако если те же самые отличительные признаки, которые служат делению рода, спускаясь вниз от него, собрать воедино и присоединить к чему-нибудь одному, образуется вид: рассмотрим, например, такой вид субстанции, как животное (нужно заметить, что все вышестоящие роды сказываются о низших, поэтому любой низший вид будет видом высшего рода); отличительные признаки животного - одушевленность и способность к чувственному восприятию; будучи соотнесены с родом, эти отличия являются разделительными, а в соотнесении с видом - составляющими, поскольку они составляют и формируют животное и придают законченное выражение его определению, ибо животное есть не что иное как субстанция одушевленная и способная к ощущению. Здесь субстанция род, и одушевленность и способность к ощущению -его разделительные отличия; а по отношению к животному эти же отличия являются составляющими. В свою очередь животное разделяется отличительными признаками разумности и неразумности, смертности и бессмертия; но если разумность и смертность объединятся друг с другом, то из разделительных признаков животного они станут составляющими признаками человека, так как создадут его вид и образуют окончательное определение его понятия. А если неразумность соединится со смертностью, получится лошадь или любое другое неразумное животное. Разумность же в соединении с бессмертием образует субстанцию Бога. Таким образом, одни и те же отличия, будучи соотнесены с родом, становятся разделителями рода, а будучи рассмотрены в связи с нижестоящими видами, образуют виды и в соответствующем сочетании устанавливают их субстанцию.

Однако здесь возникает вопрос: каким образом мы можем называть все подобные отличия составляющими виды, если видим, что отличие неразумности, например, в соединении с бессмертностью не создает никакого вида? На это мы ответим,во-первых, что Аристотель считает небесные тела неодушевленными; то, что неодушевленно, не может быть животным, а то, что не является животным, ни в коем случае не может оказаться разумным; однако о тех же небесных телах Аристотель утверждает, что они, вследствие их простоты и непрерывного движения, вечны. Следовательно, существует все же нечто, составленное из этих двух отличительных признаков - неразумности и бессмертия.

А в том случае, если более прав Платон, и небесные тела следует признать одушевленными, тогда у этих отличий не может быть подлежащего. В самом деле, всякая неразумная вещь, подлежащая уничтожению и возникновению, не может быть бессмертной. Однако несомненно, что если бы эти [два] субстанциальне отличия могли бы каким-нибудь образом соединиться, они смогли бы создать свою природу и вид.

Для того чтобы стало понятно, что это за способность создания субстанции и образования вида [у субстанциальных отличий], сравним их с собственными и общими отличиями, которые хотя и могут соединяться друг с другом, все же никоим образом не составляют вид и субстанцию. Так, если кто-нибудь будет разговаривать, прогуливаясь, - а это два общих отличительных признака, или если кто-нибудь будет высокий и белый, неужели же субстанция его составится из этих признаков? - Отнюдь нет. Почему же? - А потому, что это не того рода отличия, которые могут составлять и формировать субстанцию. Таким образом, неразумность и бессмертие, даже если они и не могут иметь какую-либо субстанцию своим подлежащим, все же в состоянии создать такую субстанцию, если бы им только удалось как-нибудь объединиться. Кроме того, тот же отличительный признак неразумности создает в соединении со смертностью субстанцию скота. Следовательно, отличие неразумности составляющее (constitutiva). Точно так же и бессмертие в соединении с разумностью создает Бога. Значит, бессмертие - это то, что образует вид. А из-за того, что они не могут соединиться друг с другом, они вовсе не лишаются того, что [заложено] в их природе.

"Но те же самые отличительные признаки, которые являются разделительными по отношению к родам, становятся составляющими и завершающими по отношению к видам. Ведь животное разделяется с помощью отличительного признака разумного и неразумного, а также - смертного и бессмертного; между тем отличия разумности и бессмертия - для Бога; отличия же неразумности и смертности - для неразумных животных. Точно так же обстоит дело и с высшей субстанцией: ее делят отличительные признаки одушевленного неодушевленного, и ощущающего - неощущающего; в то же время одушевленность и способность к ощущению, присоединяясь к субстанции, создают животное, а одушевленность и неспособность к ощущению - растение".

Порфирий показывает, что назначение отличительных признаков двойственно: с одной стороны, они делят роды, с другой - образуют виды; ибо отличия служат не только членению рода, но, разделяя род, они создают те самые виды, на которые род распадается. Таким образом, разделители рода становятся основателями видов, что ясно на примере, предложенном самим Порфирием. Для животного разделительными являются отличительные признаки разумного и неразумного, смертного и бессмертного: ведь именно по этим [признакам] делится сказуемое "животное". В самом деле, всякое животное бывает или разумное, или неразумное, или смертное, или бессмертное. Но те же отличия, что разделяют род животного, составляют субстанцию и форму вида. Ибо человек, будучи животным, создается отличительными признаками разумного и смертного, которые прежде служили разделению животного. Бог же -если речь идет, например, о Солнце, - будучи животным, создается отличительными признаками разумного и бессмертного, которые были недавно показаны при разделении рода; как мы уже говорили, под Богом в данном примере следует понимать телесное [божество], как солнце, небо и тому подобное. Платон утверждает, что они одушевлены и разумны, и почитанием древних они были причислены к сонму божественных имен.

Порфирий показывает, что отличительные признаки идут уже от самого первого рода, то есть от субстанции: ее разделяют отличия одушевленного и неодушевленного, способного к ощущению и неощущающего. В соединении отличительные признаки одушевленности и способности к ощущению создают одушевленную и способную к ощущению субстанцию, которая есть не что иное, как животное. Так что совершенно справедливо было сказано, что одни и те же отличительные признаки служат разделению родов и установлению видов.

"Так как, следовательно, одни и те же отличия, взятые с одной точки зрения, устанавливают вид, а с другой точки зрения, - разделяют род, все они называются видообразующими [отличиями]. Именно они требуются главным образом для разделения родов и определения видов, а не акци-дентальные неотделимые отличия, и тем более не отделимые".

Каждый знает, что все отличительные признаки, идущие от рода, разделяют тот самый род, от которого исходят. Те же разделяющие род отличия, будучи приложены к последующим видам, образуют субстанции этих видов и тем самым завершают их создание. Следовательно, те самые отличия, что составляют виды, разделяют роды, однако по-разному и будучи рассмотрены с разных точек зрения. Так, соотнесенные с родом, они устремляются в разные стороны к разделению, и оказываются, таким образом, разделителями рода; но если они, напротив, соединяются, то создадут нечто, и будут составителями вида. А раз так, то разделяющие род отличия справедливейшим образом называются разделителями, а составляющие виды - видообразующими; но ведь вид составляют те же самые отличия, которые делят род; составляющие же вид отличия называются видообразующими; а значит, и разделяющие род, и составляющие вид отличия справедливо названы видообразующими.

Отсюда с очевидностью следует, что они необходимы для разделения рода и определения вида. Поскольку они разделяющие, с их помощью следует делить род; поскольку же они составляющие, через них следует определить вид, ибо всякая вещь определяется тем, из чего она составлена. А вид составляется именно разделительными отличиями рода - они и называются видообразующими. Следовательно, по праву одни только видообразующие отличия берутся для разделения рода и для определения вида, и только о видообразующих здесь идет речь.

Что же до тех отличий, которые содержат отделимые или неотделимые акциденции, то ни одно из них не может быть взято ни для разделения рода, ни для определения вида: ведь разделительные отличия должны разделять субстанцию рода, а составляющие - составлять субстанцию вида. Но акциденции, даже неотделимые, не могут образовать субстанцию ни одного вида; а отделимые акциденции еще в меньшей степени способны к разделению родов или определению видов: ведь они уже совсем не похожи на субстанциальные отличия. Ибо неотделимые акциденции имеют по крайней мере одно общее с видообразующими, т.е. субстанциальными отличиями: ни те, ни другие не оставляют свое подлежащее. Отделимые же акциденции даже и на это не способны: они могут быть отделены [от своего подлежащего] не только в уме и мысленно, но и в действительности, и, то появляясь, то исчезая, постоянно изменяются.

"Определяя эти [т.е. видообразующие] отличительные признаки, говорят, что отличие - это то, благодаря чему вид богаче [содержанием], чем род. Ведь по сравнению с животным человек обладает еще вдобавок разумностью и смертностью: ибо у животного как такового нет этих [признаков] - иначе откуда тогда взялись бы у видов отличия [от рода]? Но [животное] не имеет также и всех противоположных [признаков] (oppositas) - ибо в противном случае одно и то же [т.е. род] будет обладать одновременно противоположными [признаками]. Отвечают же [на этот вопрос] таким, примерно, образом: в возможности (potestate) род имеет в своем подчинении все отличительные признаки, а в действительности (actu) - ни одного. В таком случае [удается избежать] и того, чтобы нечто происходило из ничего, и того, чтобы в одном и том же были одновременно противоположные [признаки]."

Порфирий дает определение видообразующим отличиям и говорит о том, что субстанциальные отличия могут быть определены по сравнению со всеми прочими так: видообразующее отличие есть то, благодаря чему вид богаче рода. Пусть будет родом животное, видом-человек; человек имеет в себе отличительные признаки разумности и смертности, которые самого его составляют, ибо всякий вид содержит в себе отличия, составляющие его форму, и не может существовать помимо них, так как создается благодаря их соединению. Но если род - только животное, а человек - животное разумное и смертное, то человек имеет больше по сравнению с животным - еще и разумность и смертность в придачу. Следовательно, то, чем вид богаче рода, то, чем он превосходит род и за счет чего он имеет больше, чем род, и есть видообразующее отличие?

Но в отношении такого определения может возникнуть вопрос, вытекающий из двух положений, которые очевидны сами по себе: во-первых. в одном и том же не могут быть две противные друг другу [вещи] (contraria), и во-вторых, из ничего ничего не происходит. В самом деле, противные [свойства] (contraria) не могут выносить друг друга, находясь од повременно в одном и том же, а из ничего не может получиться нечто. ведь все, что возникает, должно иметь нечто, из чего оно создается и чем формируется. Эти-то два положения и заставляют задать такой вопрос: сказано, что отличие есть то, благодаря чему вид имеет больше, чем род, что же из этого следует? Придется ли тогда признать, что род не имеет тех отличий, которые имеет вид: но в таком случае откуда же вид получит отличия, которых нет у рода? Ведь если этим отличиям неоткуда по явиться, они не смогут появиться в виде; а если род этих отличий не имеет, но вид имеет, значит, они, по-видимому, появились из ничего, то есть нечто произошло из ничего, чего быть не может, как показывает приведенное выше положение. А если род содержит все отличия, то, поскольку отличия разделяются на противные друг другу, получится, что животное одновременно разумно и неразумно, смертно и бессмертно, то есть и одном и том же роде окажутся пары противоположностей (bina contraria), чего быть не может. Дело в том, что с родом не может быть так же, как с телом, у которого одна часть бывает белая, а другая - черная, поскольку род, рассматриваемый сам по себе, не имеет частей; части он имеет только будучи соотнесен с видами. Поэтому все, что род имеет он содержит не в отдельных своих частях, но весь целиком. Разумеется, в своих частях род имеет противоположные [свойства], как животное в человеке имеет разумность, а в быке - нечто ей противное (contrarium). Однако сейчас речь идет не о видах - о них сказано уже достаточно - и нас интересует вопрос, может ли сам по себе род обладать теми отличиями, которыми обладают виды, и вместить их в свою субстанцию (intra suae sub-stantiae ambitum)?

Этот вопрос мы разрешим таким рассуждением. Любая вещь может не быть тем, что она есть, точнее - в одном отношении быть, а в другом - не быть; так, например, когда Сократ стоит, он и сидит, и не сидит: он сидит в возможности, а не сидит - в действительности. Поскольку он стоит, очевидно, что он не садится, но стоит неподвижно; но, с другой стороны, стоя, он сидит, не потому, что уже сел, но потому, что может сесть. Другими словами, он не сидит в действительности, но сидит в возможности. Точно так же и яйцо - животное и не животное: оно не является в действительности животным, до тех пор пока оно яйцо и не находится в процессе оживления и становления животным; точнее, оно является животным только в возможности: оно может сделаться животным, когда оживет и примет его вид и форму.

Точно так же род и обладает этими отличиями, и не обладает: не обладает в действительности, обладает - в возможности. Ибо если мы рассмотрим само по себе животное, [мы увидим, что] оно не имеет отличий. Но если мы сведем его к видам, оно может иметь отличия, но только распределенные [по видам], причем в каждом из его видов по отдельности нет противоположностей. Таким образом, сам по себе род лишен отличительных признаков; но если рассматривать его в соотнесении с видами, окажется, что он содержит в себе противные друг другу [отличия], распределенные по отдельным видам, как по частям рода. Выходит, что отличительные признаки, с одной стороны, вовсе не возникают из ничего, так как род содержит их в возможности, а с другой стороны, пары противных [признаков] не находятся в одном, поскольку род как таковой не содержит противных отличительных признаков в действительности. Дело в том, что второе из приведенных нами положений, гласящее, что противные [признаки] не могут находиться в одном [предмете], указывает на невозможность быть двум противным [признакам] в одном и том же в действительности. Но ничто не мешает им находиться в одном и том же в возможности, а не в действительности.

То, что мы назвали "противными" [признаками] (contraria), Порфирий обозначил как "противоположные" (opposita). "Противоположное" есть род для "противных": либо все противные [вещи], рассмотренные в отношении друг к другу (si sibi metipsis considerentur), противоположены.

"Еще дают такое определение: отличительный признак есть то, что сказывается о многих различных по виду [вещах] в [ответ на вопрос] "каково это?". В самом деле, "разумное" и "смертное" сказывается о человеке в [ответ на вопрос] "каково это?", а не "что это?"; ведь если нас спросят, что такое человек, следует ответить: животное. Но на вопрос: "какое животное?" - мы укажем, как и подобает: "разумное и смертное".

Есть три вопроса, в ответ на которые указываются род, вид, отличительный, собственный или привходящий признаки: что это? каково это? в каком состоянии находится? Ибо на вопрос: "что такое Сократ?" - следует ответить, указав его род и вид: "животное" или "человек". Если же кто спросит, в каком состоянии находится Сократ, правильно будет ответить, указав привходящий признак: "Сократ сидит" или "читает" и т.п. А если спросят, каков Сократ, в ответе будет указан отличительный, или собственный, или привходящий признак, то есть: "разумный" или "способный смеяться", или "лысый".

Однако нужно заметить по поводу собственного признака, что он может сказаться только об одном виде; и по поводу привходящего признака - что он указывает такое качество, которое не обозначает субстанцию. Отличительный же признак указывает субстанцию. Следовательно, отвечая на вопрос: "какова та или иная вещь?" - мы скажем ее отличительный признак, если хотим показать качество ее субстанции. Такой отличительный признак никогда не сказывается об одном только виде, но всегда - о многих, как, например, разумное или смертное.

Следовательно, то, что сказывается о многих отличных друг от друга видах в ответ на вопрос: "каково то, о чем спрашивается?", - это и есть отличительный признак, который Порфирий и определил таким образом: отличительный признак есть то, что сказывается о многих различных по виду [вещах] в [ответ на вопрос:] "каково это?". Возвращаясь к этому определению, он обосновывает его и разъясняет его смысл так:

"Так как все вещи либо состоят из материи и формы, либо составлены из чего-либо подобного и соответствующего материи и форме то. подобно тому, как статуя состоит из материи - меди - и формы - внешнего облика (figura), так и человек - общий и видовой человек - состою из рода, который соответствует материи, и из отличительного признака который соответствует форме: их целое - это разумное и смертное жи вотное, то есть человек, точно так же как [там целое материи и формы была] статуя".

Выше Порфирий назвал отличительными признаками то, что сказывается о качестве вида; теперь он занят поисками причины, по которой качество вида это именно отличительный признак. Все вещи, говорит он, или состоят из материи и формы, или наделены субстанцией, подобной материи и форме. А именно, из материи и формы состоит все телесное. Ибо если бы не было подлежащего тела, которое воспринимает форму, то не могло бы быть вообще ничего. Не будь камней - не было бы ни укреплений, ни стен; не будь дерева - и в помине не могло бы быть стола, которому дерево служит материей. Следовательно, только при условии, что уже существует подлежащее - материя, когда на эту материю накладывается определенный облик, возникает та или иная телесная вещь, состоящая из материи и формы: так, статуя Ахилла создана из меди и из облика самого Ахилла.

Что все телесное состоит из материи и формы, очевидно. Что же касается бестелесных вещей, то у них, наподобие материи и формы, имеется высшая, первичная и предшествующая природа (superpositae priores antiquioresque naturae), на которую накладываются отличительные признаки, в результате чего образуется нечто, состоящее, примерно так же как и тело, из чего-то вроде материи и фигуры; именно так обстоит дело с родом и видом: если к роду прибавить отличительные признаки, получится вид. [Здесь происходит то же самое], что и со статуей Ахилла: медь - ее материя, а форма - качество Алхилла, его внешний облик [фигура]; из них создается статуя Ахилла, которая воспринимается нашими чувствами. То же - и с видом, например, с человеком: его материя - род, в данном случае - животное; на него накладывается качество разумности и создает разумное животное, то есть вид. Таким образом, род является для вида чем-то вроде материи, а качественное отличие - как бы форма. Следовательно, то, что в статуе медь, в виде - род; то, что в статуе оформляющая фигура [облик], в виде - отличительный признак; а то, что в статуе сама статуя, образованная из меди и фигуры, то в виде - сам вид, представляющий собой соединение рода с отличительным признаком. Но если род служит виду некоей материей, а отличительный признак - формой, то поскольку всякая форма есть качество, всякое отличие по справедливости называется качеством. А раз так, значит оно действительно должно указываться в ответ на вопрос, "каково это?"

"Подобные отличительные признаки описывают еще и таким образом: отличие это то, чему от природы свойственно разделять [вещи], находящиеся под одним родом: ибо разумность и неразумность разделяют [виды] человека и лошади, находящиеся под одним и тем же родом -животного".

Это определение уже раньше было наглядно объяснено и использовано; тем не менее Порфирий еще раз разъясняет его на примере. Дело в том, что все отличительные признаки называются так потому, что заставляют отличаться друг от друга виды, охватываемые одним родом: так человек и лошадь отделены друг от друга присущими каждому из них отличиями. В самом деле, поскольку человек - животное, и лошадь - животное, постольку они никак не различаются по роду. Но, никоим образом не различаясь по роду, они разделены отличительными признаками. Ибо к человеку прибавлена разумность, а к лошади - неразумность, так что лошадь и человек, принадлежащие к одному и тому же роду, оказываются разделенными и разными благодаря прибавлению отличительных признаков.

"Некоторые указывают значение [отличительных признаков] еще и так: отличительный признак есть то, чем отличаются друг от друга единичные [вещи]. Ибо человек и лошадь не различаются по роду; и мы, и неразумные [твари] равно животные, однако прибавление разумности отделило нас от них. Также и разумными являемся равным образом мы и боги, но присущая нам смертность разделила нас с богами".

Те, кто прибегает к этому определению, объясняют то, что хотят объяснить, с помощью порочных доводов, далеких от здравого смысла. В этом определении отличительным признаком названо то, что составляет разницу между двумя вещами - это все равно что сказать: отличительный признак есть то, что есть отличительный признак. В самом деле, в этом определении отличие использовано во имя отличия: отличие-де есть то, чем отличаются друг от друга единичные вещи. Но ведь если до сих пор неизвестно, что такое отличие, - это мы должны уяснить именно из определения, - откуда же мы можем знать, что значит "отличаться друг от друга"? Так что тот, кто использует имя определяемого в самом определении, не прибавляет нам никакого знания.

Это определение - общее и неточное, оно включает не только субстанциальные отличия, но и всевозможные акцидентальные, если "отличительный признак есть то, чем отличаются друг от друга единичные [вещи]". Ведь отличительные признаки разделяют [вещи] одного рода: так, человек и лошадь - одно и то же с точки зрения рода, поскольку оба - животные но благодаря отличительному признаку разумности они различаются. С другой стороны, и боги и люди равным образом подчинены разумности, а различает их смертность. Следовательно, разумность есть отличительный признак человека по отношению к лошади, а смертность - по отношению к Божеству; все такого рода отличительные признаки будут субстанциальными. Но если, например, Сократ сидит, а Платон прогуливается, то отличительный признак - сидение или хождение взад и вперед - не будет субстанциальным. Такого рода отличия тоже, по всей очевидности, подходят под определение отличительного признака как того, чем отличаются друг от друга отдельные [предметы]. Однако каким же образом Сократ может отличаться от Платона? Ясно, что ничем кроме акциденций они различаться не могут; но и такие [акцидентальные отличия] подходят под данное определение. Его слишком общий и неточный характер был замечен теми, кто, не удовлетворившись подобным определением, дал более достоверное, приведенное ниже в заключение:

"Те же, кто исследует отличительный признак глубже, говорят, что не всякий признак, производящий деление в пределах одного и того же рода, является отличительным, но только тот, который привносит [нечто новое] к бытию [вещи] (ad esse conducit) и составляет часть бытия, и то, что есть бытие вещи. Ибо врожденная способность к мореплаванию не будет отличительным признаком человека, хотя это собственный его признак: ведь мы можем сказать, что одни из животных способны к мореплаванию, а другие - нет, и тем самым отделить человека от всех остальных. Однако способность к мореплаванию не является ни пополнением субстанции [человека], ни частью его субстанции, но всего лишь определенная приспособленность (aptitude). Поэтому она не может быть отнесена к отличительным признакам, которые зовутся видообразующими: ибо видообразующими будут только те отличительные признаки, которые создают другой вид, и которые включены в то, что есть бытие вещи (in eo quod quid est esse rei). И этого, пожалуй, достаточно об отличительных признаках".

Смысл вводной [фразы] состоит в следующем: так как Порфирий говорил выше о том, что некоторые определяют отличие как то, чем различаются между собой отдельные [предметы], он замечает теперь, что более тщательные исследователи не признавали подобное определение правильным. Ибо не все [признаки], производящие деление внутри одного рода, могут быть названы видообразующими отличиями - а именно о них мы и ведем речь. Ведь существует множество [признаков], разделяющих виды, подчиненные одному роду, но при этом ни в коей мере не образующих субстанции этих видов. Между тем видообразующими отличиями признаются только такие, которые добавляют [что-нибудь] к сути бытия (ad id quod est esse proficiunt) [вещи], то есть те, которые составляют часть определения, как "разумное" для человека. Ибо "разумное" образует субстанцию человека, и прибавляет (proficit) [нечто] к бытию человека, и составляет часть его определения. А то, что не дополняет бытие (did quod est esse conducit) вещи и не составляет часть ее [сути] бытия (ejus quod esl esse pars est), никоим образом не может быть названо видообразующим отличием. Но суть бытия (Quid est esse rei) всякой вещи - не что иное как ее определение. Ибо на вопрос о любой вещи "что это?" всякий, желающий показать суть ее бытия (quod est esse), скажет ее определение. Следовательно, то, что составит часть определения какой-либо вещи, будет частью того, в чем выражается суть ее бытия (quae uiiiuscujusque rei quid esse sit designet). Ведь определение есть то, что показывает и обнаруживает, чем является каждая вещь, так что, давая определение, мы демонстрируем суть бытия данной вещи (quod unicuique rei sit esse).

А те отличия, которые не прибавляют ничего к субстанции, но несут с собой лишь извне привходящие [признаки], не называются видообразую-щими, даже если и разделяют подчиненные одному роду виды. Так, кто-нибудь может сказать, например, что отличие человека от лошади составляет способность к мореплаванию, ибо человек способен к мореплаванию, а лошадь - нет; и так как лошадь и человек принадлежат к одному роду - животного, то только прибавление отличительного признака -способности к мореплаванию - разделяет их. Но ведь способность к мореплаванию не такой [признак], какой мог бы образовать субстанцию человека, как разумность, являющаяся субстанциальным качеством, а указывает только на некую приспособленность или пригодность к совершению или несовершению [какой-либо деятельности]; именно поэтому она не называется видообразующим отличием. Отсюда ясно, что не всякое отличие, разделяющее виды одного рода, может быть видообразующим, но только такое, которое привносит что-то к субстанции вида и составляет часть его определения. И вот [Порфирий] заключает, что видо-образующие отличия - это те, которые заставляют разные (alteras) виды отличаться друг от друга посредством субстанциальных расхождений (distantiae); ибо если суть бытия каждой вещи - это все то, что присуще ей субстанциальным образом (unicuique id est esse, quodcunque substan-tialiter fuere), то все субстанциально разные отличительные признаки делают виды, к которым они принадлежат, другими и несхожими по всей своей субстанции (omni substantia alias ас discrepantes) - и эти отличия входят в состав определения как его часть. Ибо если определение показывает субстанцию вида, а субстанциональные отличия создают вид, то субстанциальные отличия - часть определения.

О СОБСТВЕННОМ ПРИЗНАКЕ

"Собственный признак (proprium - свойство) делят на четыре части: [во-первых], то, что присуще акцидентальным образом (accidit) только одному какому-нибудь виду, пусть даже и не всему, есть собственный признак, например, для человека - быть врачом или геометром. [Во-вторых], то, что присуще (accidit) виду в целом и не обязательно одному виду, как человеку быть двуногим. [В-третьих], то, что [свойственно] только одному виду, но только в определенное время, как человеку свойственно седеть на старости лет. И, наконец, то, что [свойственно] одному виду и всему, и всегда, как человеку - способность смеяться. Конечно, человек смеется не всегда, и "смеющимся" он называется не потому, что всегда смеется, но потому, что от природы всегда способен к смеху, и это для него всегда естественно, как для лошади - ржать. Вот эти [свойства] и называются истинными собственными признаками, поскольку они обратимы: ведь всякая лошадь способна ржать, и все, что способно ржать - лошадь".

Выше было сказано, что все собственные признаки принадлежат к роду акциденций. В самом деле, все, что сказывается о чем-нибудь, либо образует субстанцию [того, о чем сказывается], либо присуще ему акцидентально (per accidens). Указывать субстанцию чего-либо способен только род, вид и отличительный признак; род и отличие указывают субстанцию вида, а вид индивидуальных [вещей]. Все же остальное относится к числу акциденций. Но и сами акциденции имеют между собой некоторые отличия, почему одни из них и называются собственными признаками, а другие - акциденциями как таковыми; но о них мы скажем немного позже.

Теперь о делении собственного признака на четыре части: собственный признак делится не так, как мог бы делиться какой-нибудь род, на четыре вида; там, где Порфирий говорит о делении, надо понимать словоупотребление, то есть он хочет сказать, что слово "собственный признак" употребляют в четырех смыслах, и эти-то значения он здесь и перечисляет, чтобы показать, какое из них подобает и соответствует названию "собственный признак". Итак, в первую очередь, говорит Порфирий, собственным признаком называется акциденция, присущая виду таким образом, что никогда не равна этому виду [по объему], но постоянно присутствует внутри него: так, говорят, что быть врачом есть собственный признак человека, поскольку оно не присуще ни одному другому животному. Вопрос здесь не в том, может ли это свойство сказываться о каждом без исключения человеке, но только в том, что "быть врачом" свойственно только человеку и больше никому. В этом значении собственный признак присущ только одному [виду], но не целиком. В самом деле, он свойствен только одному виду, но не равен ему [по объему]: так, свойство быть врачом присуще одному только человеку, но присутствует - как определенное умение - не во всех людях.

Другое значение собственного признака в отличие от первого относится ко всему, но не единственному [виду], то есть оно как бы охватывает весь вид и выходит за его пределы. И так как если подлежащих вида нет ни одного, кто не был бы наделен им, мы говорим, что это - собственный признак всего [вида]. А так как оно переходит и на другие [виды], мы говорим, [что это признак] не одного [вида]. Так, свойство человека - быть двуногим; при этом всякий человек двуног, но не только человек: ибо и у птиц тоже по две ноги.

Оба упомянутые выше значения собственного признака имеют какой-нибудь недостаток: первое относится не ко всему [виду], а второе - не к единственному; если же их объединить, получится собственный признак одного [вида] и во всем [его объеме]. Отнимем теперь нечто относительно времени, добавив слова: "в определенное время", - это и будет третье значение собственного признака, [присущего] единственному и всему [виду], но только в определенное время, как присуще человеку в старости седеть, а в молодости - обрастать бородой. Ибо это свойственно только человеку и всякому человеку, но не во всякое время. Таким образом, это определение собственного признака - законченное, поскольку оно относится ко всему [виду] и только к одному [виду]; но оно заключает в себе и некоторый недостаток, поскольку мы говорим: "в определенное время"; если же мы опустим эти слова, то получим полное и простое определение: собственный признак есть то, что присуще только одному [виду], всему и всегда, как человеку - свойственно смеяться, а лошади -ржать. И пусть не приводит нас в замешательство то, что человек не всегда смеется: не смех является собственным свойством человека, но способность к смеху, заключающаяся не в действии, а в возможности. Так что даже если человек не смеется, он все же может смеяться, поэтому и говорят, что это [свойство] присуще только человеку, и каждому человеку, и всегда, и совершенно правильно называют его собственным признаком. Ведь всякий человек, и только человек всегда способен смеяться, так же как лошадь - ржать. Ибо если в действительности он отделим от вида, то в возможности - неотделим.

Итак, Порфирий указал четыре значения собственного признака. Первое - когда привходящий признак находится в подлежащем виде таким образом, что присущ только одному виду, хотя и не всему, как человеку - врачебное искусство. Второе - когда он присущ не одному виду, но зато связывается с каждым его [индивидом], как человеку присуще быть двуногим. Третье - когда одному виду и всему, но только в определенное время, как человеку в юности - обрастать бородой. Четвертое -свойственное только одному виду, всему и всегда, как способность смеяться. Поэтому только оно обратимо. В самом деле, то, что [соответствует] одному виду, но присуще не всему ему - необратимо. Вид может сказываться о нем, а о виде такой собственный признак - нет. Ибо врача можно назвать человеком, а человека врачом - нельзя.

Далее, то, что свойственно другому таким образом, что присуще всему [виду], но не только одному, может сказываться о виде, а вид о нем - нет. Ибо человек может быть назван двуногим, но нельзя сказать, что [всякое] двуногое - это человек.

Наконец, [признак], присущий одному виду и во всем [его объеме], но только в определенное время, необратим потому, что имеет известный недостаток с точки зрения времени, так что не является простым [свойством вида]. Ибо мы можем сказать, что всякий, у кого пробивается борода, - человек, но мы не скажем, что всякий человек обрастает бородой: ибо человек может не достичь еще юношеского возраста, и потому не иметь бороды, которая появится у него только в юности. Ведь юность может еще не наступить, или уже миновать а этот [признак] указывает только на такого человека, каков он в пору юности, а не такого, каким он может быть в другом возрасте. Поэтому-то [признак], не распространяющийся на всякое время, - даже если он свойствен всему виду, - а присущий только в определенный период, не может быть назван полным и завершенным собственным признаком.

Четвертая же [разновидность собственного признака] - это то, что присуще только одному виду и охватывает его целиком, независимо от временных условий, как, например, способность смеяться, которая существенно отличается от признаков, которые мы разбирали выше: то, что способно к смеху, может смеяться всегда. Ведь свойство обрастать бородой в юности не может быть присуще [человеку] всегда, поскольку он не всегда остается юношей. Четвертая же [разновидность], неподвластная временному ограничению, абсолютна и потому обратима, так что вид и его собственный признак могут равным образом сказываться друг о друге; ибо всякий человек способен смеяться, и всякий, кто способен смеяться, - человек.

О ПРИВХОДЯЩЕМ ПРИЗНАКЕ

"Привходящий признак (accidens) - это тот, который присутствует и отсутствует без уничтожения подлежащего. Он делится на два - отделимый и неотделимый. Отделимый привходящий признак - это "спать", а быть "черным" неотделимый для ворона или эфиопа. Однако можно помыслить и белого ворона и блистающего белизной эфиопа, не уничтожая подлежащего. Определяют привходящий признак и таким образом: это то, чему случается и находиться и не находиться в одном и том же [подлежащем], а также то, что не является ни родом, ни видом, ни отличием, ни собственным признаком, но всегда существует в подлежащем. И так как мы определили все, что было предложено [на обсуждение], - я имею в виду род, вид, отличительный, собственный и привходящий признаки - следует теперь сказать, что у них общего [друг с другом] и что свойственно [каждому в отдельности]".

Как уже было отмечено выше, все, что сказывается о чем-либо, сказывается субстанциальным либо акцидентальным образом. Поскольку сказуемые, которые сказываются субстанциальным образом, содержат в себе субстанцию и определение того, о чем сказываются, а всякое высказывание, составленное из субстанциальных сказуемых, первичнее и важнее - постольку необходимо, чтобы с уничтожением субстанциальных сказуемых уничтожалось и то, чью природу и субстанцию они составляли. Точно так же необходимо, чтобы акцидентальные сказуемые, не образующие субстанции, могли находиться в подлежащем или отсутствовать без его уничтожения. Ибо уничтожить подлежащее способно только отсутсгвие таких сказуемых, которые создают и формируют его субстанциальные [свойства]. Те же, которые не создают субстанции, как привходящие признаки, например, присутствуют они [в подлежащем] или отсутствуют, не могут ни сформировать субстанцию, ни уничтожить ее. Следовательно, привходящий признак - это то, что присутствует или отсутствует в подлежащем без его уничтожения. Он делится на две части. Ибо один привходящий признак отделим, а другой неотделим. Отделимые [акциденции] - это, например, спать, сидеть. Неотделимые - например, для ворона и эфиопа - черный цвет. В связи с этим возникает недоумение, ибо определение гласит: привходящий признак есть то, что присутствует или отсутствует в подлежащем без его уничтожения. Однако тот же самый привходящий признак иногда [в определенных случаях] называется неотделимым: а если он неотделим, значит, не может отсутствовать. Напрасно, выходит, мы определили привходящий признак как то, что может и присутствовать и отсутствовать, раз еще такие акциденции, которые не могут быть отделены от подлежащего. Однако то, что не может быть разделено в действительности, часто разъединяется в уме и мысленно. И если качества, отделенные мысленно от подлежащего, не уничтожают его, если [подлежащее и без них] сохраняет свою субстанцию и продолжает существовать, значит [эти качества] акциденции. Раз мы не можем снять с эфиопа черной окраски, давайте попробуем отделить ее мысленно, в душе: получится эфиоп белого цвета. Разве уничтожился от этого вид? - Отнюдь нет. Точно так же и ворон, если отделить от него воображением черную окраску, останется птицей, и вид не погибнет. Что же касается слов о присутствии и отсутствии, то здесь, следовательно, нужно понимать не реальное отсутствие, а мысленное. Ведь и субстанциальные сказуемые, вообще неотделимые, мы можем мысленно отделить [от подлежащего], например, разумность - от человека, что в действительности невозможно; так вот, если мы разъединим их, тотчас же уничтожится вид человека, чего никогда не случается с привходящими признаками. Ибо если отнять мысленно акциденцию, вид сохранится.

Существует еще одно определение привходящего признака - [методом] исключения всех остальных: привходящий признак - это то, что не является ни родом, ни видом, ни отличием, ни собственным признаком. Впрочем, это определение чересчур расплывчатое и общее. Ведь так и род можно определить как то, что не является ни видом, ни отличием, ни собственным признаком, ни привходящим; и точно так же можно определить и вид, и отличие, и собственный признак. Но если определение подобного [тина] подходит ко многому, значит, оно не устанавливает твердых и четких границ [предмета]; да и вообще все, что показывает форму какой-либо вещи путем отрицания других вещей, очень далеко отстоит от полноценного определения.

Изложив все, что касалось рода, вида, отличия, собственного и привходящего признаков, и определив их границы, насколько позволяла краткость [предпринятого им вводного] наставления, Порфирий намерен еще раз вкратце обсудить их, чтобы показать, чем отличаются друг от друга рассмотренные пять сказуемых и что общего может заметить между ними поверхностное и общепонятное рассмотрение, чтобы читателю стало ясно не только, что они собой представляют, но и как они друг с другом соотнесены.

КНИГА ПЯТАЯ

Изложив вкратце все, что можно знать о каждом из предложенных к рассмотрению [сказуемых] в отдельности, Порфирий приступает теперь к рассуждению не о природе их самих по себе - то есть рода, отличия, вида, собственного и привходящего признаков, - а об их отношениях друг к другу. Ибо, собирая их общие и отличительные черты, он изучает не предметы как таковые, а их взаимоотношения. Соотноситься же предметы могут двояко: по сходству - когда обнаруживаются их общие черты, и по несходству - когда выявляются отличия. Дабы облегчить [читателю] понимание мы, как и прежде, будем следовать по пятам за философом и начнем с того, что есть общего у рода, вида, отличительного, собственного и привходящего признаков.

"Итак, всем им свойственно сказываться о многих [предметах]. Но род, так же как и отличительный признак, сказывается обо всех подчиненных ему видах и об индивидуальных вещах; а вид - о находящихся под ним индивидуальных вещах; собственный же признак сказывается как о виде, признаком которого является, так и об индивидуальных вещах под этим видом. Привходящий признак сказывается и о видах, и об индивидуальных вещах. В самом деле, "животное" сказывается и о лошадях, и о быках, то есть о видах, и об этой вот лошади и этом вот быке, то есть об индивидах. "Неразумное" сказывается тоже и о лошадях и быках [вообще], и о единичных [представителях этих видов]. "Человек" же - [только] о единичных [людях]. Далее, "способное смеяться" сказывается как о человеке [вообще], так и о единичных [людях]. Наконец, "черное" - неотделимый привходящий признак - сказывается как о вороне и эбеновом дереве вообще, так и о единичных [воронах и деревьях]. А "двигаться" -отделимый привходящий признак - сказывается о человеке и о лошади и об единичных [людях и лошадях]; однако в первую очередь [такой признак] сказывается об индивидуальных вещах, и лишь во вторую очередь - о том, что объемлет единичные вещи".

Прежде чем говорить о соотношении отдельных [сказуемых], Порфирий отмечает то, что связывает все [пять]: эта общая черта - множественность оказывания, ибо все они сказываются о многих [вещах]: и род сказывается о многом, и вид, и точно так же отличительный, собственный и привходящий признаки. Таким образом, они имеют одну несомненную общую черту - сказываться о многом. Но затем Порфирий рассматривает само это оказывание о многих [вещах]: каким образом оно осуществляется в каждом отдельном случае и о каких именно "многих" сказывается каждое [из пяти сказуемых]. Род, говорит он, сказывается о многих, то есть о видах и об индивидуальных [вещах этих] видов, как "животное" сказывается о человеке и лошади, и о находящихся под ними индивидах. Кроме того, род сказывается об отличительных признаках, что справедливо: ведь именно отличительные признаки образуют виды. А раз род сказывается о видах, он должен сказываться и о тех [признаках], что составляют субстанцию и форму видов, следовательно, род сказывается и об отличительных признаках, причем не об одном, а о многих: ведь мы говорим, что "разумное" - это животное, и "неразумное" - тоже животное. Так вот, род сказывается о видах, об отличительных признаках и об индивидуальных [вещах] под ними; отличительный же признак сказывается о многих вещах и об их индивидах, как "неразумное" сказывается о лошади и быке, то есть о многих вещах, а также о подчиненных им индивидах. Ведь то, что сказывается об универсальном, сказывается и об индивидуальном. Так что если отличительный признак говорится о виде, он будет сказываться и о подлежащих этого вида.

Вид же сказывается только о своих индивидах: ведь не может быть того, чтобы последний вид, называемый также истинным видом или в высшей степени видом, делился бы на другие виды. А раз так, значит, за этим видом остаются одни лишь индивидуальные [вещи]. Поэтому совершенно справедливо, что вид сказывается только о своих индивидах, как, например, "человек" - о Сократе, Платоне, Цицероне и других.

Собственный признак сказывается о виде, признаком которого является; однако он не является собственным признаком всякой вещи, о ко торой сказывается. Только если нечто сказывается о какой-нибудь вещи целиком, и только о ней одной и всегда, оно будет собственным признаком этой вещи. Так вот, собственный признак сказывается о виде, как "способный смеяться" о человеке: ведь всякий человек способен смеяться. Говорится он и об индивидах того вида, о котором сказывается: ведь и Сократ, и Платон и Цицерон способны смеяться.

Привходящий признак сказывается как о многих видах, так и об индивидах различных видов. "Черным" называется и ворон и эфиоп, а также индивиды этот ворон и этот эфиоп; они зовутся черными из-за [присущего им] качества черноты, и это - неотделимый привходящий признак. Но к еще большему числу [предметов] прилепляются отделимые привходящие признаки, как, например, "двигаться" - к человеку или быку: ведь и тот и другой движутся. И об индивидуальных людях и быках часто говорится, что они движутся. Однако следует обратить внимание на слова Порфирия, что, [в отличие от всех остальных], привходящие признаки сказываются в первую очередь об индивидуальных [вещах], в которых находятся, и только во вторую очередь переносятся на универсалии этих индивидов. Таким образом, сказуемое низших передается высшим, и чернота, присущая единичным воронам, сказывается также и о видовом вороне. Поскольку это привходящее качество черноты пропитывает все единичные [особи вида], постольку мы прилагаем это качество ко всему виду, говоря, что самый вид ворона черен.

Может показаться удивительным, почему Порфирий не сказал, что род сказывается о собственном признаке; не сказал, что о том же собственном признаке сказывается вид и отличительный признак, но только -что род сказывается о видах и отличительных признаках; отличительный признак - о видах и индивидах; вид - об индивидах; собственный признак - о виде и об индивидах; привходящий признак - о видах и индивидах. Ведь, может быть, сказуемые большей предикации сказываются обо все меньших, а равные [по предикации] взаимозаменяемы. Тогда получится, что род сказывается об отличительных признаках, и о видах, и о собственных и о привходящих признаках. Об отличительном признаке -когда мы, например, говорим, что "разумное" есть животное; о виде -"человек" есть животное; о собственном признаке - "способное смеяться" есть животное; о привходящем признаке черное есть животное, в том случае, когда мы указываем на ворона или на эфиопа. В свою очередь, отличительный признак сказывается о виде - человек разумен; и о собственном признаке - то, что способно смеяться, разумно; о привходящем признаке - черное разумно, если в данном случае речь идет об эфиопе. Далее, вид о собственном признаке: способное смеяться есть человек; вид о привходящем признаке: черное есть человек применительно к эфиопу. Точно так же и собственный признак сказывается о привходящем: при определении эфиопа черное есть в то же время и способность смеяться. И наоборот - привходящий признак сказывается обо всех остальных; он стоит над отдельными индивидами и сказывается также о стоящих выше его [сказуемых]: так что если Сократ есть животное, разумное, способное смеяться и человек, и если Сократ лыс, что является его привходящим признаком, то этот привходящий признак будет сказываться о животном, о разумном, о способном смеяться и о человеке, то есть об остальных четырех сказуемых.

Впрочем, этот вопрос слишком глубок, и на разрешение его у нас не хватит времени; для понимания начинающих достаточно будет только сказать, что одни [сказуемые] сказываются прямым, а другие - косвенным образом (recto, obliquo ordine): "человек движется" - прямое, а "то, что движется, есть человек" - обращенное (conversa) высказывание. Порфирий же отобрал для каждого [из пяти сказуемых] случаи прямой [предикации]. И если кто-нибудь, сопоставляя между собой отдельные сказуемые, исследует силу оказывания каждого из них, он обнаружит, что все прямые высказывания перечислены Порфирием, те же, что сказываются косвенным образом, - опущены.

"Общее у рода и отличительного признака - то, что они охватывают виды: ведь и отличительный признак охватывает виды, хотя и не столько, сколько род. В самом деле, "разумное", хотя и не охватывает неразумные [существа], как это делает "животное", все же охватывает человека и Бога, которые представляют собой виды. И все, что сказывается о роде, как род, сказывается и о находящихся под ним видах; и точно так же все, что сказывается об отличительном признаке, как [его] отличительный признак будет сказываться и о видах, [образованных] из этого признака. Так, поскольку "животное" есть род, "субстанция", "одушевленное" и "способное к чувственному восприятию" сказывается не только о нем самом, но и о подчиненных ему видах вплоть до индивидуумов. И поскольку "разумное" есть отличительный признак, о нем как о таковом сказывается "[умение] пользоваться разумом", причем оно будет сказываться не только о "разумном" [вообще], но и обо всех подчиненных ему видах. Общим также является для них то, что с упразднением рода или отличительного признака упраздняется все, что стоит под ними: как, если нет "животного", нет лошади и человека, так, если нет "разумного", не будет никакого животного, пользующегося разумом".

Обнаружив общность, присущую всем пяти [сказуемым], Порфирий ищет теперь [черты] сходства и несходства между отдельными сказуемыми. Среди всех пяти род и отличительный признак - наиболее универсальные сказуемые. В самом деле, род охватывает и виды и отличительные признаки; отличительный же признак охватывает виды, и никоим образом не охватывается видами. Прежде всего Порфирий перечисляет черты сходства между родом и отличительными признаками и первой помещает следующую: общее у рода и отличия, говорит он, то, что они заключают (claudant) [в себе] виды, ибо как род, так и отличительный признак имеет под собой виды, хотя и не столько же, сколько род. В самом деле, ведь род заключает в себе также и отличительный признак, причем не один: необходимо, чтобы под родом находилось больше видов, чем заключает любой из отличительных признаков. Так, "животное" сказывается и о разумном, и о неразумном. Таким образом, оно сказывается и о видах, подчиненных "разумному", и о тех, что подчинены "неразумному". Следовательно, у "животного" и "разумного", то есть у рода и отличительного признака общее то, что они сказываются о человеке и о Боге. Но предикация отличительного признака простирается не так широко, как рода. Ибо "животное" говорится не только о Боге и человеке, но также о лошади и о быке, на которых отличительный признак "разумного" не распространяется. Впрочем, когда мы подчиняем Бога "животному", мы следуем мнению тех, кто провозглашает одушевленным солнце, звезды и весь этот мир и кто даже нарек их именами богов, о чем мы не раз уже говорили.

Вторая общая черта рода и отличительного признака состоит в следующем: все, что сказывается о роде как [его] род, сказывается также и о подчиненных этому роду видах; и все, что сказывается об отличительном признаке как [его] отличительный признак, сказывается и о том, что находится в подчинении первого как отличительный признак. Это положение разъясняется так: есть много [сказуемых], которые сказываются о родах как роды; например, о "животном" сказываются "одушевленное" и "субстанция" как его роды. Так вот, оба они сказываются и о подчиненных "животному" [сказуемых], причем опять же как роды: ибо для "человека" родом является и "одушевленное" и "субстанция", так же как они были родами "животного". Точно так же и среди отличительных признаков находятся такие, что сказываются о самих отличительных признаках. Так, о "разумном" сказываются два отличительных признака: ведь то, что разумно, либо пользуется разумом, либо имеет разум. Пользоваться же разумом и иметь разум - не одно и то же, так же как одно дело - обладать ощущением, а другое дело - пользоваться им. Ведь обладает ощущением и спящий, однако им не пользуется. Так же и разумом тот же спящий обладает, но не пользуется. Таким образом, "использование разума" оказывается отличительным признаком по отношению к "разумности"; "разумности" же подчинен "человек"; следовательно, "пользоваться разумом" сказывается о человеке как отличительный признак: ведь человек в самом деле отличается от прочих живых животных тем, что пользуется разумом. Итак, показано, что то, что сказывается о роде, сказывается также и о подлежащих рода. так же и то, что сказывается об отличительном признаке, будет говориться и обо всем, что подчинено этому признаку.

Третья общая черта: как с упразднением рода уничтожаются виды, так и с уничтожением отличительных признаков исчезают те, о ком они сказываются. Это общее [правило]: с уничтожением универсальных [определений] в [их] субстанции уничтожаются также и подлежащие (subjecta). Но первая [указанная Порфирием] общность показывала, что роды сказываются о видах так же, как и отличительные признаки. Поэтому виды равно исчезнут и в том случае, если упраздняются роды, и если уничтожатся универсальные для них отличия. Вот тому пример: если ты упразднишь "животное", ты уничтожишь тем самым человека и лошадь, то есть виды, подчиненные "животному". Если же ты упразднишь "разумное", ты уничтожишь тем самым Бога и человека, находящихся под отличительным признаком разумности. И довольно об общих чертах рода и отличительного признака, теперь поговорим об их различиях.

"Роду свойственно (proprium) сказываться о большем количестве [предметов], нежели [сказываются] отличительный признак и вид, собственный признак и привходящий. В самом деле, "животное" сказывается о человеке и о лошади, и о птице, и о змее; в то же время "четвероногое" сказывается только об имеющих четыре ноги, а человек - только об индивидуальных людях; "способное ржать" говорится только применительно к лошади [вообще] и к единичным лошадям; точно так же и привходящий признак сказывается о [подлежащих] менее многочисленных, чем род. Что касается отличительных признаков, то в данном случае следует иметь в виду те, при помощи которых род разделяется, а не те, которые составляют (complent) субстанцию рода. Далее, род содержит в возможности отличительные признаки: ведь "животное" бывает одно разумное, другое - неразумное; отличительные же признаки не содержат роды. Далее, роды первичнее стоящих под ними отличительных признаков и поэтому упраздняют их вместе с собой, но сами из-за них не упраздняются: ведь с исчезновением "животного" упраздняется "разумное" и "неразумное"; а отличительные признаки не могут уничтожить род: даже если все они исчезнут, все равно можно будет мыслить одушевленную и способную к ощущению субстанцию, а это и есть животное. Далее, род сказывается в [ответ на вопрос], "что это?", а отличительный признак -"каково это?", как уже было сказано. Далее, род для каждого вида - один, как, например, "животное" для "человека"; отличительных же признаков много, например, "разумное", "смертное", "обладающее умом" и "восприимчивое к науке" - всеми этими [признаками человек] отличается от прочих. Далее, [в определенном отношении] род подобен материи, а отличительный признак - форме. Но хотя есть еще и другие как общие, так и особенные свойства у рода и отличительного признака, сейчас достаточно и этих".

Подлинное и прямое значение слова "свойство" (proprium) уже было определено выше. Однако иногда мы употребляем его не точно, называя "свойством" все, чем какая-либо вещь отличается от других, даже если это "свойство" у нее с какими-то вещами общее. В собственном смысле "свойством", или "собственным признаком", например, человека, является то, что присуще всякому человеку, единственно только человеку и всегда, как, например, способность смеяться; но злоупотребляя этим словом в разговоре, говорят, например, что свойством человека является разумность: а это не "свойство" в собственном смысле слова, поскольку в этом отношении природа человека одинакова с природой богов. Разумность называют собственным признаком человека, поскольку она отличает его от неразумного скота. Впрочем, такое употребление слова "свойство" для обозначения того, чем одна вещь отличается от другой, не лишено оснований: ведь "свойством" называется "свое". Однако то, что Порфирий в данном случае называет свойством рода, - [способность] сказываться о большем количестве [предметов], чем остальные четыре [сказуемых], - это свойство, или собственный признак в подлинном смысле слова, присущий всегда и всякому роду, и только роду. Ибо ничто кроме рода не может сказываться так широко и обильно - ни отличительный признак, ни вид, ни собственный или привходящий признак. Однако это утверждение верно только для тех отличительных, собственных и привходящих признаков, которые подчинены какому-либо роду, а именно: для того отличительного признака, который разделяет данный род; для того вида, который образован тем отличительным признаком, который разделяет данный род; для собственного признака этого вида, подчиненного данному роду; разделенному вышеупомянутыми отличительными признаками; наконец, для привходящих признаков, которые принадлежат индивидам того вида, который охватывается упомянутым родом. Все это легче пояснить на примерах: пусть родом будет "животное"; пусть он охватывает отличительные признаки "четвероногих" и "двуногих"; "человек" и "лошадь" будут видами, стоящими под этим родом; "способное смеяться" и "способное ржать" будут собственными признаками этих двух видов, "проворный" и "воинственный" - привходящими признаками индивидов, содержащихся под видами "человек" и "лошадь". Итак, "животное" род - сказывается о "четвероногом" и "двуногом" - отличительных признаках, причем "четвероногое" не сказывается о "двуногом", но только о тех животных, которые имеют четыре ноги. Следовательно, род сказывается о большем числе [вещей], нежели отличительный признак. Далее, "человек" сказывается о Платоне, Сократе и других; а "животное" - не только об индивидуальных людях, но и об остальных, в том числе и неразумных индивидах; следовательно, род сказывается о большем числе [вещей], чем вид. Далее, собственный признак, допустим, лошади - "способное ржать", и при этом сказуемое рода плодовитее (uberius), чем вид, следовательно, сказуемое рода превосходит также и сказуемое собственного признака. Наконец, и привходящий признак, хотя и бывает присущ многим [предметам], часто оказывается уже рода "воинственный", в собственном смысле слова, не говорится ни о ком, кроме человека, да и "проворных" живых существ не так много. Таким образом, сказуемое рода шире и отличительного признака, и вида, и собственного, и привходящего признаков.

Таково одно собственное свойство рода, отделяющее и обособляющее его от всех остальных [сказуемых]. Однако под отличительными признаками, замечает Порфирий, в данном случае следует подразумевать лишь те, которые разделяют род, а не образуют его. Ибо те, с помощью которых род образуется (informatur), сказываются, несомненно, о большем количестве [вещей], чем сам род. Так, например, "одушевленное" и "телесное" распространяются шире, нежели "животное", будучи не разделительными, а скорее составляющими (constitutivae) отличительными признаками "животного". Но то, что сказывается о нижестоящем, причем сказывается необратимо, сказывается шире по сравнению с нижестоящим.

Затем Порфирий указывает второе свойство рода, отделяющее род от подчиненных ему отличительных признаков. Дело в том, что всякий род - в возможности - содержит отличительные признаки, а отличительный признак не может охватить рода. Ведь "животное" содержит в возможности и "разумное", но ни "разумность", ни "неразумность" не могут содержать "животного". О том, что "животное" содержит отличительные признаки именно "в возможности", Порфирий говорит потому, что, как было сказано выше, род имеет в своем подчинении все отличительные признаки только в возможности, но отнюдь не в действительности. Отсюда-то и вытекает следующее собственное свойство рода, а именно: при упразднении рода исчезает отличительный признак, как при упразднении "животного" была бы упразднена и "разумность". Напротив, если ты уничтожишь "разумное", останется неразумное животное. Впрочем, на это можно возразить: "Ну, а если я упраздню одновременно оба отличительных признака, разве сможет тогда сохраниться род?" - Отвечаем: "Сможет". Ибо субстанция всякого [сказуемого] составляется не из того, о чем оно сказывается, но из того, что его создает. Отсюда следует, что при уничтожении разделительных отличий род будет существовать до тех пор, пока существуют [отличительные признаки], составляющие форму и сущность самого этого рода. В данном случае "животное" составляется отличительными признаками "одушевленности" и "способности к ощущению"; пока они существуют и остаются вместе, "животное" не может уничтожиться, даже если уничтожится то, о чем оно сказывается, то есть "разумное" и "неразумное", ибо, как мы уже сказали, всякое [сказуемое] получает свою собственную субстанцию из того, что создает его, а не из того, о чем оно сказывается. Кроме того, хотя род и содержит и возможности оба эти отличительные признака, сам по себе в своем составе он не заключает ни одного из них; но если он содержит их не в действительности, а только в возможности, значит, в действительности он может быть отделен от них, ибо содержать в возможности как раз и значит не содержать в действительности. Поскольку же род не содержит никаких отличительных признаков в действительности, постольку он в действительности от них отделен.

Следующий собственный признак рода связан с особенностью оказывания. Всякий род должен отвечать на вопрос "что это?". Например, "животное" сказывается о человеке в ответ на вопрос "что это?", Отличительный же признак [отвечает на вопрос] "каково это?", ибо всякий отличительный признак состоит в качестве. Однако это свойство рода как раз такое, о каком мы упоминали выше: это не собственный признак как таковой, но относительный собственный признак, указывающий на отличие от чего-то. Ведь отвечать на вопрос "что это?" свойственно и роду и виду. Однако поскольку в этом отношении род отличается от отличительного признака, отвечающего на вопрос "каково это?", а род - о том, "что это?" - постольку мы говорим о собственном признаке рода не в подлинном смысле слова, а по сравнению с отличительным признаком. То же самое следует иметь в виду и во всех прочих случаях; всякое [сказуемое], называемое собственным признаком рода, если оно не принадлежит ничему, кроме рода, а роду принадлежит всегда, будет собственным признаком как таковым. Но любое сказуемое, общее у рода с чем бы то ни было другим, будет называться собственным признаком только сравнительно с чем-нибудь.

Следующее расхождение между родом и отличительным признаком заключается в том, что род у вида всегда один - во всяком случае, ближайший род, ибо вышестоящих родов может быть много, как, например, для человека родами являются и "животное" и "субстанция", однако ближайшим родом для человека является все-таки только "животное". Что же до отличительных признаков, то их у одного и того же вида может быть много: например, у человека "разумное" и "смертное". Поэтому-то и определение складывается из одного рода, но нескольких отличительных признаков, как например, "человек есть животное разумное и смертное".

Еще в одном отношении не совпадают род и отличительный признак, а именно: род занимает место как бы подлежащего, в то время как отличительный признак [играет роль] формы. Таким образом, первый оказывается чем-то вроде материи, принимающей образ, а второй - формы, которая, накладываясь сверху, сообщает виду субстанцию и смысл. Все эти многочисленные различия между родом и отличительным признаком Порфирий счел нужным указать потому, что из всех [сказуемых] отличительный признак более всего похож на род, так как после рода он самый универсальный и широкий. И несмотря на то, что можно было бы найти еще много как общих, так и разных черт между родом и отличительным признаком, Порфирий объявляет, что достаточно и этих. Ибо для разделения довольно привести лишь несколько отличий и не обязательно собирать все, какие только можно отыскать.

"Общее между родом и видом то, что они сказываются о многом, как мы уже говорили. При этом следует брать вид только как вид, а не как также и род, в том случае, если одно и то же является родом и видом. Общее между ними также и то, что они предшествуют тому, о чем сказываются, и что тот и другой представляют собой нечто целое".

Порфирий насчитывает три общих черты у рода и вида. Первая состоит в том, что они сказываются о многом; однако род, как было отмечено, сказывается о видах, а вид - только об индивидах. В данном случае речь идет о таком виде, который является только видом, то есть не является также и родом, - о последнем виде, как, например, "человек". В самом деле, если бы мы взяли такой вид, который может быть также и родом, и сказали бы, что у него и у рода общее - сказываться о многом, это было бы все равно, что сказать, будто род имеет общую черту с самим собой, так как сказывается о многом. Таков вид, который является не только видом, но также и родом.

Другая общая черта - и тот и другой первичнее того, о чем сказывается. В самом деле, все, что сказывается о многом в прямом смысле (recto ordine), как мы замечали ранее, предшествует тому, о чем сказывается. Кроме того, общее у них то, что и род и вид представляют собой целое для тех, которые заключены и содержатся в их пределах. Ибо род есть целое всех видов, а вид - целое всех индивидов. Ведь и род и вид равно являются объединяющими для многих, а то, что объединяет многих, справедливо называется целым по отношению к тем, кого возводит в единство.

"Различаются же они тем, что род объемлет виды, а виды объемлются родом, но не объемлют родов. Ибо род сказывается о большем числе [предметов], чем вид. Далее, роды должны предшествовать [видам] и лежать в их основании: будучи оформлены видообразующими отличительными признаками, они создают виды. Поэтому роды по природе первичнее и, уничтожаясь, влекут за собой уничтожение видов, но сами при уничтожении вида не уничтожаются; ибо если существует вид, то существует и род, но если существует род, то вид не обязательно будет существовать. Кроме того, роды однозначно (univoce) сказываются о видах, виды же о родах не сказываются. Далее, роды превосходят виды тем, что содержат их; виды же превосходят роды, так как обладают собственными отличительными признаками. Далее, ни вид не может стать когда-либо высшим родом, ни род последним видом".

Изложив общие черты рода и вида, Порфирий переходит к их различиям. Различаются они тем, говорит он, что род содержит виды как "животное" содержит "человека"; вид же не содержит родов, ибо "человек" не сказывается о "животном". Таким образом, вид содержится в роде, но родов не содержит. Ибо всякое более широкое сказуемое содержит меньшее. А раз род - более широкое сказуемое, чем вид, необходимо, чтобы вид содержался в роде, сам же он никоим образом не может включить род в пределы своего оказывания. Вот почему всякий раз, как род воспринимает отличительный признак, он создает вид: род - широчайшее из сказуемых - стискивается [рамками] отличительных признаков и, сужаясь, создает вид. Ибо отличительный признак, соединяясь с родом, всегда производит вид, заставляя универсальное и широчайшее сказуемое сжаться в тесных границах вида. Так, "животное", сказуемое, распространяющееся само по себе чрезвычайно широко, уменьшается до одного-единственного вида - "человека" - как только к нему присоединятся отличительные признаки "разумное" и "смертное". Следовательно, вид всегда меньше рода и поэтому содержится в нем, но его не содержит; и если погибнет род, то исчезнет и вид: ведь после гибели целого не уцелеет часть. А если исчезнет вид, то род останется. Например, если упразднишь "животное", не будет и "человека"; если же уничтожишь "человека", "животное" останется.

В этом заключается также и причина того, что род однозначно сказывается о виде, то есть вид принимает определение и имя рода, но не наоборот: ясно, что род не принимает определения вида, ибо низшие сказуемые принимают субстанцию высших.

Если, определяя "животное", ты скажешь, что это одушевленная и способная к ощущению субстанция, ты будешь прав, так же как если назовешь человека животным. И даже если ты приложишь к человеку определение животного, назвав его одушевленной и способной к ощущению субстанцией, в твоем утверждении не будет ничего ложного. Но понятие (ratio) человека - то есть животное разумное и смертное - не подойдет животному [вообще]. Ведь не [всякое] животное может быть названо разумным и смертным животным.

Итак, вид принимает как имя, так и определение рода; род же ни имени вида не принимает, ни определением его не обозначается. Но если имя и определение одной вещи сказываются о другой вещи, [то эти вещи] называются однозначными. А раз имя и определение рода сказываются о виде, значит, род однозначно сказывается о виде. Но так как ни имя вида, ни определение его не сказывается о роде, это однозначное оказывание необратимо.

Роды отличаются от видов еще и тем, что превосходят каждый из своих видов, так как помимо него содержат и другие виды. Виды же превосходят роды, так как обладают множеством отличительных признаков. В самом деле, "животное", то есть род, превосходит "человека", то есть вид, так как содержит в себе не только человека, но и быка, и лошадь, и другие виды, на которые распространяется его оказывание. Вид же, например, "человека", превосходит род, например, "животное", благодаря множеству отличительных признаков. Ибо в действительности род не обладает ни "разумностью", ни "смертностью" ведь в действительности род не содержит ни одного отличительного признака, от вида же они неотделимы, так как составляют самую его субстанцию. Ибо человек и разумен и смертей - а это вовсе не его род; животное же само по себе не разумно и не смертно. Таким образом, если род содержит больше одного вида, то вид образуется большим числом отличительных признаков, нежели род. Так что род, со своей стороны, превосходит вид в том, что касается охвата видов, а вид, в свою очередь, перегоняет род по количеству отличительных признаков.

Есть между ними еще и такое различие: род, первое среди всех [сказуемых], никогда не может опуститься настолько, чтобы стать последним; вид же, стоящий ниже всех, никогда не может подняться так высоко, чтобы стать первым. Следовательно, ни вид никогда не может стать высшим родом, ни род последним видом.

Однако среди указанных различий одни разделяют только род и вид и свойственны только этому отношению; другие же отделяют род не только от вида, но и от всех прочих [сказуемых]. Характер различия следует тщательно рассматривать во всех случаях, если мы стремимся усвоить истинные правила разделения.

"У рода и собственного признака общее то, что они следуют [непосредственно] за видами: ибо если есть "человек", то есть и "животное"; и если есть "человек", то есть и "способное смеяться". Общим [между ними является] также и то, что род одинаковым образом сказывается о видах, а собственный признак - о причастных ему индивидах. Ибо и чело век и бык одновременно являются животными, а Цицерон и Катон одинаково способны смеяться. Общее для них, наконец, и то, что они сказываются однозначно: род - о своих видах, собственный признак - о тех, кому он свойствен".

Три общих черты рода и собственного признака называет Порфирий и первая среди них - что род так же следует за видом, как и собственный признак. Если мы возьмем какой-нибудь вид, тотчас же нам необходимо будет помыслить его род и собственный признак, ибо и тот и другой следуют по пятам за своими видами: если есть человек, есть и "животное" и "способное смеяться". Таким образом, и род и собственный признак не отстают от того вида, который им подчинен или причастен.

Другая общая черта: все, что причастно роду и собственному признаку, причастно им в равной мере. Ибо виды любого рода равно причастны этому роду, и точно так же собственный признак равно присущ всем индивидам. Совершенно очевидно, что в этом отношении род и собственный признак [ведут себя] одинаково: так, человек не является животным в большей степени, чем лошадь или бык: поскольку все они - животные, постольку они равно носят имя животного, то есть рода. Точно так же Катон и Цицерон в равной мере способны смеяться, даже если [в настоящий момент] оба они одинаково не смеются; ибо способными смеяться они могут быть названы потому, что приспособлены к смеху, а не потому, что всегда смеются. Итак, как подчиненные роду [виды] равным образом принимают род, так и подчиненные собственному признаку [индивиды равно принимают] собственный признак.

В-третьих, подобно тому как род однозначно сказывается о своих собственных видах, так же и собственный признак однозначно сказывается о своем виде. В самом деле, род, содержа субстанцию вида, высказывает не только имя вида, но и его определение. А собственный признак, который никогда не покидает вид, переходя к другому, и всегда равен виду, не подчиняясь ему, тоже передает виду свое определение: не может быть сомнений, что имя его подобает тому единственному виду, которому он всегда равен, и что определение его также подходит этому виду. Таким образом, и род о видах, и собственный признак о своем единственном виде сказываются однозначно.

"Различаются же они тем, что род [существует] прежде, а собственный признак - позже: ибо животное должно существовать прежде, чем оно будет разделено отличительными и собственными признаками. Далее, род сказывается о многих видах, для которых он - род; собственный же признак - только об одном виде, для которого он - собственный признак. Далее, собственный признак обратимое сказуемое, а род - необратимое: если есть животное, еще не значит, что есть человек; и если есть животное, не значит, что есть способное смеяться. Но если есть способное смеяться, то есть и человек, и наоборот. Далее, собственный признак, свойственный какому-либо виду, присущ ему целиком, только ему одному и всегда; род же является родом для всего вида, родом которого является, и всегда, но не для одного только этого вида. Далее, собственные признаки, исчезнув, не влекут за собой исчезновения родов; а уничтожение рода уничтожает виды, родом которых он является. Но с уничтожением видов уничтожаются также и их собственные признаки".

Вновь Порфирий отмечает такое собственное свойство, которое может быть названо свойством [не само по себе], а только по сравнению с чем-нибудь другим: свойством рода он называет то, что род предшествует собственному признаку. В самом деле, род должен существовать прежде, ведь он служит неким подлежащим и материей для отличительных признаков, и, соединившись с отличительными признаками, создает вид, вместе с которым рождаются и собственные признаки. Таким образом, род существует прежде, чем отличительные признаки, которые, в свою очередь, прежде видов, за которыми следуют собственные признаки; следовательно, род вне всякого сомнения первее собственного признака, и, как было сказано, собственное свойство рода - быть первее собственного признака. Это свойство - общее у рода с отличительными признаками. В самом деле, видообразующие отличительные признаки считаются первее собственных признаков: ведь они первее самих видов, поскольку заключенные в них понятия определяют виды. Но как мы уже сказали, данное свойство является свойством рода только в отличие от собственного признака, а не потому, что оно является собственным свойством рода как таковым.

Далее, род отличается от собственного признака тем, что сказывается о многих видах, в то время как собственный признак сказывается только об одном. Ибо то, что не разделяется на несколько видов, не есть род, а то, что может быть свойственно еще какому-нибудь виду, не будет собственным признаком. Следовательно, род всегда имеет под собой несколько видов, как, например, животное - человека и лошадь, а собственный признак - только один вид, например, "способному смеяться" подчинен только "человек". Из этого различия вытекает еще одно: род сказывается о видах, но сам не подлежит никакому оказыванию; а собственный признак и вид сказываются друг о друге взаимно. Дело в том, что сказываться могут либо большие [сказуемые] о меньших, либо равные о равных. Поэтому род, который больше всех видов, сказывается о них, виды же, будучи меньше рода, о нем не сказываются: например, животное сказывается о человеке, а человек о животном - отнюдь нет. Напротив, собственный признак, который равен виду, равным образом и сказывается о нем и сам подлежит ему: "способный смеяться" сказывается о человеке, поскольку всякий человек способен смеяться; и точно так же говорится наоборот - ведь всякое [существо], способное смеяться, - человек.

Кроме того, собственный признак отличается от рода тем, что принадлежит одному виду целиком и всегда. В двух отношениях с родом дело обстоит так же, а в третьем - иначе. Род принадлежит своим видам всегда и целиком, но не одному только виду. Ибо только собственным признакам свойственно содержать по одному-единственному виду, род же всегда содержит несколько. Следовательно, собственные признаки охватывают по одному виду, а роды - не по одному. Поэтому собственный признак принадлежит одному виду целиком и всегда, а род - и целиком, и всегда, но не одному: способность смеяться свойственна одному лишь человеку, а животное - это не только человек, но и все неразумные [существа].

Далее, если мы упраздним род, уничтожатся и виды, ибо если не будет животного, то не будет и человека. Если же мы упраздним вид, род не уничтожится, ибо если даже не будет человека, животное не исчезнет. Но вид и собственный признак, будучи равны, взаимно уничтожают друг друга: если не будет [существа], способного смеяться, не будет и человека; и если не будет человека, не останется ничего, способного смеяться. Таким образом, роды упраздняют подчиненные им виды, но сами не упраздняются с исчезновением вида; вид же и собственный признак упраздняют друг друга и уничтожаются взаимно.

"У рода и привходящего признака общее - то, что они, как было указано, сказываются о многом, будь то отделимый привходящий признак или неотделимый. Ведь и "двигаться" говорится о многих вещах, и "черное" сказывается о воронах, и об эфиопах и о других, неодушевленных предметах".

Среди всех пяти [сказуемых] нет ни одного, которое было бы так далеко от рода, как привходящий признак. Ибо в то время как род указывает субстанцию всякой вещи, привходящий признак очень далек от субстанции - ведь он привходит чисто внешним образом. Поэтому общего с родом он может иметь только то, что сказывается о многом. Род сказывается о многих видах, а привходящий признак - не только о многих видах, но и о разных родах, например, об одушевленном и о неодушевленном: "черным" называется и разумный человек, и неразумный ворон, и неодушевленное эбеновое дерево. Так же и "белое" говорится и о лебеде, и о мраморе, "двигаться" - о человеке, о лошади, о звездах и о приведенных в движение [неодушевленных предметах], для которых это - отделимый привходящий признак.

"Различаются род и привходящий признак тем, что род предшествует видам, а привходящий признак [идет] после видов. Даже если мы возьмем неотделимый привходящий признак, все же та природа, к которой что-то присоединяется, первее той, которая присоединяется. Кроме того, все, что причастно роду, причастно ему одинаковым образом, а привходящему признаку [причастно] не одинаково. Ибо причастность привходящему признаку, может быть сильнее и слабее, роду же - нет. Кроме того, привходящие признаки существуют главным образом в индивидах; а роды и виды по природе первее, чем индивидуальные субстанции. И роды сказываются о том, что [стоит] под ними в [ответ на вопрос] "что это?", а акциденции - [на вопрос] "каково это?" или "в каком положении находится?". Так, на вопрос, каков эфиоп, ты ответишь: "Черный", а на вопрос, в каком положении находится Сократ, скажешь, что он сидит или гуляет".

Из различий между родом и привходящим признаком первым указывает Порфирий то, что род предшествует видам, так как играет по отношению к ним роль материи и, будучи оформлен отличительными признаками, рождает виды; напротив, привходящий признак стоит после видов. Ибо вначале должно существовать то, к чему что-то привходит, а потом уже то, что привходит. Ведь пока нет подлежащего, которое приняло бы привходящий признак, он не может существовать. Поскольку род служит подлежащим для видов, постольку не \зджет быть видов, пока под ними не лежит род - своего рода материя. Так же не может быть и привходящих признаков, пока нет вида - их подлежащего. Таким образом, очевидно, что роды - первее видов, а виды - первее привходящих признаков.

Второе различие: род не допускает усиления или ослабления, и поэтому все, что причастно роду, в равной мере получают его имя и определение. В самом деле, все люди равно являются животными, и точно так же все лошади; и человек не более животное, чем лошадь и любое другое животное. А вот к привходящему признаку вещь может быть причастна в большей или меньшей степени. Ведь ты всегда можешь найти кого-нибудь более черного или дольше гулявшего; и если ты присмотришься к эфиопам, то обнаружишь, что даже они не одинаково окрашены в черный цвет.

Еще одно различие: всякий привходящий признак существует (subsis-tit) в первую очередь в индивидах; род же предшествует и индивидам, и видам. В самом деле, если бы отдельные вороны не были черными, вид ворона никогда бы не назвали черным; из этого видно, что привходящие признаки [стоят] после индивидов. К тому же, если то, к чему привходит [какой-либо признак], всегда первее того, что привходит, индивиды вне всякого сомнения будут первее привходящих признаков. Роды же и виды выше индивидов: ведь, сказываясь об индивидуальных вещах, они создают их субстанцию. С другой стороны, однако, можно сказать, что и роды и виды стоят после индивидов: ведь если бы не было отдельных людей или отдельных лошадей, то не могли бы существовать и виды человека или лошади; а если бы не было отдельных видов, не мог бы существовать и их род - животное. Но тут мы должны вспомнить то, что было сказано выше: род получает свою субстанцию не из того, о чем он сказывается, но от того, что с помощью составляющих отличительных признаков создает его субстанцию и форму. Поэтому по упразднении отличительных разделительных признаков род не исчезает, но продолжает существовать в составляющих отличительных признаках, которые создают его форму и определение; а так как отличительные признаки, разделяющие род, предшествуют видам - ведь именно они образуют и создают виды, - то род, вне всякого сомнения, сохранит свою субстанцию, даже если все виды исчезнут. То же самое можно сказать и о виде по отношению к индивидам. Ибо виды образуются вышестоящими отличительными признаками, а вовсе не нижестоящими индивидами. А значит, виды также существуют прежде индивидов. Напротив, привходящие признаки не могут существовать без тех [вещей], к которым они привходят, а привходят они в первую очередь к индивидуальным вещам. Именно индивидуальные вещи, подверженные возникновению и уничтожению, постоянно меняются за счет различных привходящих признаков.

Порфирий приводит еще одно отличие, указанное уже выше: род, который обозначает саму вещь и сказывается о ее субстанции, сказывается в [ответ на вопрос] "что это?". Привходящий же признак сказывается о том, какова [вещь] или в каком состоянии находится; так, если ты спросишь о качестве, тебе укажут привходящий признак, например: "Каков ворон?" - "Черный". И если спросишь о состоянии, опять получишь привходящий признак, например, "сидит", или "летает", или "каркает". Дело в том, что привходящий признак разделяется на девять категорий: качество, количество, отношение, место, положение, обладание, время, действие и претерпевание - причем восемь из них охватываются вопросом "в каком состоянии находится?", и только качество указывается в ответ на вопрос "каков?". Если нас спросят, каков эфиоп, мы укажем в ответ привходящий признак, то есть "черный"; если же спросят, в каком состоянии находится Сократ, мы ответим, что он сидит, или гуляет, или укажем любой другой из вышеперечисленных привходящих признаков.

"Итак, чем отличается род от остальных четырех [сказуемых], уже сказано. Но ведь получается так, что и каждое из них в свою очередь отличается от четырех прочих; а раз их пять, и каждое из них отличается от четырех других, то всех различий получается четырежды пять - двадцать. Однако на самом деле это не так: [при перечислении отличий первого сказуемого] всегда перечисляются также и отличия всех последующих, так что у второго отличий на одно меньше, у третьего - на два, у четвертого - на три, а у пятого - на четыре. Таким образом, всего различий будет десять: четыре, три, два и одно. Было сказано, чем отличается род от отличительного признака, от вида, от собственного и привходящего признаков; это - четыре отличия рода. Но чем отличается отличительный признак от рода, было сказано уже тогда, когда говорилось, чем отличается род от него; остается, следовательно, сказать, чем он отличается от вида, собственного и привходящего признаков получится три отличия. Точно так же и вид: чем он отличается от отличительного признака, было сказано тогда, когда говорилось об отличии этого признака от вида, а чем вид отличается от рода - когда говорилось об отличии рода от вида; остается, значит, сказать только, чем отличается вид от собственного и привходящего признаков, то есть два отличия. После этого останется только указать отличие собственного признака от привходящего, ибо чем он отличается от рода, вида и отличительного признака было уже указано при перечислении их отличий от него. Итак, если мы возьмем четыре отличия рода от других [сказуемых], три отличия отличительного признака, два вида, и одно отличие собственного признака от привходящего, мы получим всего десять отличий, из которых четыре - а именно, рода от всех остальных - мы уже показали выше".

Собираясь указать отличия и общие черты между всеми остальными [сказуемыми] так же, как это было сделано для рода по отношению к виду, отличительному, собственному и привходящем/ признаку, Порфирий заранее говорит о том, сколько всего отличий может обнаружиться при сравнении и сопоставлении вышеуказанных [сказуемых]. Этих отличий двадцать, ибо если имеется пять вещей, каждая из которых отличается от четырех остальных, получается пять раз по четыре различия, в чем можно, убедиться, обозначив эти предметы для примера буквами. Пусть наши предметы будут пятью буквами - а, b, с, d, е. Так вот, а отличается от четырех других, то есть от b, с, d и e, получится четыре отличия. В свою очередь Ь отличается от остальных четырех, то есть от а, с, d, e, -еще четыре отличия, которые вместе с первыми четырьмя составят восемь. Третья буква - с - отличается от четырех остальных, то есть от а, Ь, d, e, и эти четыре отличия, в соединении с предыдущими, дают двенадцать. Четвертая - d - если сравнить ее с остальньми, также будет отличаться от них, то есть от а, Ь, с, e; тем самым получатся еще четыре отличия, которые с первыми двенадцатью дадут 16. И если последняя - е -отличается от других четырех - от а, Ь, с, d, - то мы получим еще четыре отличия, что, в совокупности с предыдущими, составит 20.

То же самое можно применить к родам, видам и прочим. Отличий, отделяющих род от отличительного признака, вида, собственного и привходящего признаков, будет четыре. Другие четыре отделяют отличительный признак от рода, вида, собственного и привходящего признаков. Еще четыре - вид от рода, отличительного признака, собственного и привходящего признаков. И четыре - собственный признак от рода, вида, отличительного и привходящего признаков. Наконец, четыре отличия также между привходящим признаком, с одной стороны, и родом, отличительным признаком, видом и собственным признаком, - с другой. Сложив их все, мы получим искомые двадцать отличий.

Однако столько их получится, лишь если мы будем иметь в виду саму природу числа и чередование сопоставлений. Если же недремлющий читатель обратит внимание на природу самих отличий, он обнаружит, что перечислялись часто одни и те же отличия. В самом деле, род отличается от отличительного признака тем же самым, чем отличительный признак - от рода. И отличительный признак отделяет от вида то же самое отличие, которое отделяет вид от отличительного признака; точно так же обстоит дело и со всеми прочими. Следовательно, перечисляя выше все отличия, я очень часто упоминал одни и те же. Но если мы учтем все совпадения, у нас останется только десять отличий, которые мы должны будем принять для последующего изложения как несомненно разные и несовпадающие. Пусть род отличается от отличительного признака, вида, собственного и привходящего признаков - это, как уже было указано выше, даст нам четыре отличия; затем возьмем отличительный признак - он будет отличаться как от рода, так и от вида, собственного признака и признака привходящего. Но от рода его будет отличать то же самое, что отличало род от него, как мы объяснили выше. А значит, мы вычтем это соотношение, поскольку оно уже было перечислено ранее, и останутся три отличия, отделяющие отличительный признак от вида, собственного и привходящего признаков. Вместе с предыдущими четырьмя получится теперь семь отличий. Дальше, возьмем вид: по числу он даст нам четыре отличия, если сопоставить его с родом, отличительным, собственным и привходящими признаками. Но два первых соотношения уже были указаны нами: ибо чем вид отличается от рода было указано в ответ на вопрос, чем род отличается от вида: а разницу между видом и отличительным признаком мы сформулировали, говоря о разнице между отличительным признаком и видом. За вычетом этих двух, останутся два нетронутых и ни с чем не совпадающих отличия: между видом, с одной стороны, и собственным и привходящим признаками - с другой. С прежними семью они составят девять отличий. Что касается собственного признака, то в количественном отношении он даст четыре отличия при сопоставлении с родом, отличительным признаком, видом и акциденцией. Но три первые из них уже были указаны: ибо, показывая разницу между родом и собственным признаком, мы показали также и разницу между собственным признаком и родом; отделяя отличительный признак от собственного, отделили тем самым и собственный от отличительного; а отличие его от вида разъяснили тогда, когда шла речь об отличии вида от собственного признака. Остается, таким образом, только одно отличие - собственного признака от привходящего, что с девятью предыдущими дает в сумме десять отличий. Наконец, и привходящий признак мог бы дать нам четыре отличия, если бы они все уже не были использованы. Но уже ранее показано, чем отличаются от привходящего признака и род, и отличительный признак, и вид, и собственный признак; а привходящий признак не может иметь больше отличий от всех остальных [сказуемых], чем все остальные имеют от него.

Итак, если имеется пять [предметов], первый даст четыре отличия, второй три, поскольку отличия второго [предмета] от остальных отчасти уже были охвачены отличиями первого - а именно, одно [из отличий] второго уже было [в отличиях] первого. Поэтому, если у первого четыре отличия, то у второго останется три, а у третьего - два. Наконец, четвертый [предмет] даст только одно [новое] отличие, поскольку из его четырех [отличий] уже [названы] три; пятый же не прибавит ни одного нового отличия, так как все четыре его отличия будут уже указаны в числе отличий первых четырех, В целом общее число отличий достигнет десяти: четыре, три, два и одно, а именно, четыре [отличия] рода, три - отличительного признака, два - вида, одно собственного признака, и ни одного [отличия] привходящего признака. В самом деле, первая [очередь] сопоставлений - все четыре возможных сопоставления рода - оказываются новыми отличиями; во второй очереди - сопоставления отличительного признака - оказывается три новых отлития, так как одно уже перечислено среди отличий рода; третье сопоставление - вида - даст только два новых отличия, поскольку два, как мы знаем, уже перечислены выше, так что из четырех первоначальных только два будут новыми отличиями. У собственного же признака останется только одно новое отличие, поскольку три оказываются в числе указанных выше отличий. Наконец, все четыре отличия пятого [сказуемого] - привходящего признака - повторяют вышеперечисленные отличия, так что привходящий признак не дает ни одного нового отличия. Таким-то вот образом из двадцати - общим числом - отличий остается только десять - действительно разных - отличий.

А чтобы мы могли узнать, сколько отличий между несколькими предметами, не только в том случае, когда их пять, вот правило, с помощью которого всегда можно узнать, сколько несовпадающих отличий между предметами, сколь велико бы ни было их число. От данного числа предметов отними единицу, и то, что осталось по вычитании единицы, умножь на общую сумму [предметов]; половина полученного произведения будет равна числу несовпадающих отличий между данными предметами. Допустим, что есть четыре предмета: а, b, с, d. Отнимем от них один, будет три. Три я умножаю на общую сумму, то есть на четыре, получится двенадцать; если я разделю их пополам, будет шесть. Столько, следовательно, и будет отличий между четырьмя сопоставленными друг с другом предметами. В самом деле, а будучи сопоставлено с b, с и d даст три отличия; в свою очередь Ь по отношению к с и d - два, а с по отношению к d - одно, что в сумме составит число шесть. Это правило достаточно здесь просто изложить, не доказывая; а при разборе категорий будет объяснено также, почему дело обстоит именно так.

"Общее у отличительного признака и вида то, что оба требуют равной причастности: так, все отдельные люди равно причастны "человеку", и равно причастны отличительному признаку "разумный". Общее также и то, что оба всегда присущи тем вещам, которые к ним причастны: так, Сократ всегда разумен и всегда человек".

Мы повторяли уже не раз, что то, что образует субстанцию [вещи], не может ни ослабляться, ни усиливаться: для каждой [вещи] то, что она есть, всегда едино и тождественно себе. Поэтому если отличительный признак указывает субстанцию видов, а вид - субстанцию индивидов, то и тот и другой равно неподвластны усилению или ослаблению, а это значит, что и причастность к ним может быть только равная. Так, все индивиды будут равно смертными и разумными, поскольку они люди; ибо если быть человеком - то же самое, что быть разумным, а все люди - в раиной степени люди, то они должны быть в равной степени разумными.

Второе общее свойство отличительного признака и вида состоит в том, что ни тот ни другой не покидают тех, кто им причастен, так что Сократ всегда разумен. Ведь Сократ причастен разумности потому, что причастен человечеству, а отличительный признак так же никогда не оставляет причастных ему [видов], как вид всегда соединен с причастными ему [индивидами].

"Отличительному признаку свойственно сказываться в [ответ на вопрос] "каково это?" а виду - "что это?". Так, человек, даже если он берется как качество, будет не просто качеством, но лишь постольку, поскольку отличительные признаки, присоединившись к роду, создали таковое [качество]. Далее, отличительный признак относится часто ко многим видам, как, например, четвероногими могут быть животные различных видов; вид же - к индивидуумам, подчиненным одному-единственному виду. Далее, отличительный признак предшествует подчиненному ему виду, так что упразднение "разумного" уничтожит и "человека"; напротив, уничтожение "человека" не упразднит "разумного": останется Бог. Далее, отличительный признак соединяется с другим отличительным признаком: так, "разумное " и "смертное", соединившись, [дают] субстанцию "человека". Напротив, вид не соединяется с видом так, чтобы возник другой вид; какая-нибудь лошадь может соединиться с каким-нибудь [отдельным] ослом и произвести на свет мула, но лошадь [как вид] в соединении с ослом вообще никогда не произведет мула".

Рассказав об общих свойствах отличительного признака и вида столько, сколько было необходимо для данного наставления, Порфирий принимается теперь перечислять их различия, говоря: "Виды отличаются тем, что сказываются о том, что это, а отличительные признаки - о том, каково это". Здесь может возникнуть вопрос: если само "человечество" -а это вид представляет собой своего рода качество, то почему же говорит Порфирий, что вид сказывается о том, что есть [что], - в то время как в силу некоей особенности своей природы он является своего рода качеством? На этот вопрос мы ответим так: только отличительный признак есть качество; "человечество" же - это не только качество, оно лишь образуется качеством. Ибо отличительный признак, присоединяясь к роду, создает вид; род, заключенный в форму некоего отличительного качества, переходит в вид; сам же вид всегда "какой-нибудь" благодаря отличительному признаку, создавшему и сформировавшему этот вид и представляющему собой чистое и простое качество; но вид ни в коем случае не есть чистое и простое качество - это субстанция, образованная качествами. Таким образом, отличительный признак, который есть не что иное, как просто качество в чистом виде, совершенно правильно указывается в ответ на вопрос "каково это?", а вид - в ответ на вопрос "что это?". Пусть в определенном смысле вид тоже качество, но не простое, а образованное другими качествами.

Следующее различение заключается в том, что отличительный признак охватывает подчиненные ему виды, а вид предшествует только индивидам. В самом деле, "разумность" включает и человека и Бога; "четвероногие" - это и бык, и лошадь, и собака, и другие [животные]. "Человек" же - как и все прочие виды - это только индивиды. Соответственно, и определения [у них разные]: отличительным признаком называется то, что сказывается о многих различных по виду [вещах в ответ на вопрос], какова [вещь]; вид же - то, что сказывается о многих различных по числу [вещах в ответ на вопрос] "что это?" Поэтому отличительные признаки по природе выше видов: ведь они охватывают виды; так что если кто упразднит отличительный признак, он уничтожит вместе с ним и вид: с уничтожением разумности исчезнут и человек и Бог. Если же кто вздумает уничтожить человека, то разумность все равно останется в других видах. Итак, отличительный признак отличается от вида тем, что он один может охватывать несколько видов, а вид - никоим образом.

Третье различие: из многих отличительных признаков составляется один вид, а из многих видов никак не может быть создана видовая субстанция. В самом деле, из соединения отличительных признаков "смертного" и "разумного" создан "человек"; но путем объединения двух видов никогда не образуется [новый] вид. А если кто вздумает возразить, что, мол, соединение лошади с ослом создает мула, он возразит неправильно. Ибо индивид, соединившись с индивидом, может случайно произвести на свет индивида, но сама лошадь как таковая - то есть универсальная лошадь - и универсальный осел не могут ни соединиться, ни - даже если мы соединим их мысленно - произвести что бы то ни было. Таким образом установлено, что несколько отличительных признаков, соединяясь, образуют субстанцию одного вида; вид же никоим образом не может сочетаться с природой другого вида.

"Общее у отличительного и у собственного признаков то, что причастные им [вещи] причастны им в равной степени; ибо все, что разумно, разумно в равной степени, и то, что способно смеяться, равным образом наделено этой способностью. Далее, общим для обоих является то, что они присущи всегда и всякой [причастной им вещи]; так, если двуногое [существо] будет искалечено и лишится ног, оно все же будет всегда называться двуногим по своей природе; точно так же и "способным смеяться" оно будет всегда зваться по прирожденной особенности, а не потому, что все время смеется".

Теперь Порфирий переходит к исследованию общих свойств отличительного и собственного признаков. Общее, говорит он, у собственного и отличительного признаков то, что они равной причастности. Так, все люди равно разумны и равно способны смеяться: первое - поскольку [разумность] составляет субстанцию [человека], второе - поскольку [способность смеяться] равно присуща подлежащему ей виду и не оставляет его.

Кроме того, их объединяет еще одна общая черта: отличительный признак точно так же всегда присущ своим подлежащим, как и собственный признак. Люди всегда разумны и всегда способны смеяться. На это, однако, можно было бы возразить, что человек не всегда будет двуногим (а двуногий - это отличительный признак), если лишится по несчастью одной ноги. Такой вопрос мы разрешим следующим образом. Когда говорится, что собственный и отличительный признаки всегда присущи подлежащим, имеется в виду не то, что они всегда находятся в подлежащем, а то, что они по природе всегда могут в них находиться. Ибо если кто потеряет ногу, его природа от этого не изменится, и если человек не смеется, собственный признак [вида] от этого не уничтожается. Так что не из-за [действительного] присутствия, а из-за природной возможности присутствия говорится, что эти признаки всегда присутствуют [в своих подлежащих]. Само слово "всегда" мы употребляем не потому, что в действительности всегда, а потому, что по природе. В самом деле, по самой особенности своей природы человек не может не быть двуногим, хотя и может случиться так, что в результате увечья он потеряет одну или две ноги, или даже что он родится с укороченной ногой. Однако в данном случае недостаток следует отнести не к виду и не к субстанции, а к данному рождающемуся индивиду.

"Особенность отличительного признака состоит в том, что он часто сказывается о нескольких видах, например, "разумное" - о человеке и о Боге; собственный же признак сказывается только о том единственном виде, которому он свойствен. Далее, отличительные признаки всегда сказываются о своих подлежащих, но не наоборот; напротив, собственные признаки обратимы: они всегда сказываются о своих подлежащих и наоборот".

Отличительный признак не похож на собственный признак тем, что охватывает несколько видов и обо всех них сказывается; собственный же признак сочетается только с одним видом и приравнивается ему. Так, "разумное" сказывается и о человеке, и о Боге; "четвероногое" - и о лошади, и обо всех прочих четвероногих. А "способное смеяться" относится к одному-единственному виду, то есть к человеку. Из сказанного вытекает, что отличительный признак всегда следует за видом, вид же за отличительным признаком отнюдь не следует. Напротив, собственный признак и вид одинаково следуют друг за другом как взаимнообратимые сказуемые; о том же, что некая вещь следует за другой, мы говорим в том случае, когда, назвав одну вещь, мы необходимо должны назвать вслед за ней и другую. Так, если я скажу, например, что всякий человек разумен, я помещу вначале вид, а вслед за ним отличительный признак; следовательно, отличительный признак следует за видом. Но если я поменяю их местами и скажу, что все разумное есть человек, я буду неправ; значит, вид отнюдь не следует за отличительным признаком. А собственный признак и вид могут меняться местами, так что следуют друг за другом одинаково: всякий человек способен смеяться, и все, что способно смеяться, - человек.

"Общее у отличительного и привходящего признаков - то, что и тот и другой сказываются о многих [предметах]: кроме того, отличительные признаки, так же как и неотделимые привходящие, сказываются всегда и обо всех [причастных им предметах]: ведь всегда и всем воронам свойственно быть двуногими, равно как и черными".

Порфирий предлагает два общих [свойства] отличительного и привходящего признаков, из которых первое - общее у отличительного признака как с неотделимыми, так и с отделимыми привходящими признаками; второе же исключает отделимые и относится только к неотделимым. Таким образом, общее у отличительного признака со всеми привходящими - сказываться о многих [предметах]: ведь как отделимые, так и неотделимые акциденции, равно как и отличительный признак, сказываются о многих видах и индивидах. Например, "двуногими" называются и ворон, и лебедь, а также все те индивиды, что подчинены ворону и лебедю [как видам]; кроме того, о тех же самых вороне и лебеде сказывается "белое" и "черное", то есть неотделимые привходящие признаки; наконец, о них же мы говорим, что они ходят или стоят, спят или бодрствуют, - а это отделимые привходящие признаки.

Но вторая общность включает только такие привходящие признаки, которые не отделяются: очевидно, что неотделимые привходящие признаки никогда не покидают свое подлежащее, так же как отличительные признаки всегда присутствуют в подчиненных им видах. В самом деле, "двуногое" отличительный признак - никогда не расстается с видом воронов, так же как и "черное" - неотделимый привходящий признак. Первый не расстается с подлежащим потому, что образует и составляет его субстанцию, второй не может быть отделен от подлежащего, в противном случае он не мог бы называться неотделимым привходящим признаком.

А различаются [отличительный и привходящий признаки] тем, что отличительный признак охватывает [свои подлежащие], сам же [ими] не охватывается; так, разумность охватывает человека и Бога. Привходящий же признак в известном смысле также охватывает [предметы], поскольку он может находиться во многих [предметах], а в известном смысле охватывается [предметом], поскольку предметы [подлежащие] могут воспринимать не один, но множество привходящих признаков. Кроме того, отличительный признак не может быть усилен или ослаблен, привходящие же признаки принимают "больше" и "меньше".

Таковы общие и особенные [свойства] отличительного признака по отношению к прочим [четырем сказуемым]. Что же касается вида, то чем он отличается от рода и отличительного признака, было сказано там, где говорилось об отличии рода и отличительного признака от остальных [предикатов]; осталось сказать, чем отличается вид от собственного и привходящего признаков".

Изложив общие свойства отличительного и привходящего признаков, Порфирий переходит к их различиям, и первым делом предлагает следующее: всякий отличительный признак, говорит он, охватывает вид. В самом деле, "разумность" охватывает "человека", ибо как сказуемое "разумность" шире вида, то есть "человека": ведь она выходит за пределы субстанции человека, распространяясь также и на Бога. Привходящие же признаки иногда охватывают, а иногда охватываются предметом. Охватывают постольку, поскольку один и тот же привходящий признак присутствует обычно во многих видах, как, например, "белое" - в лебеде и я камне; "черное" - в эфиопе и в эбеновом дереве. Охватываются же постольку, поскольку в одном и том же виде присутствуют несколько привходящих признаков и очевидно, что вид охватывает множество акциденций: тому же самому эфиопу случается быть черным, и быть плосконосым, и быть курчавым - все это привходящие признаки эфиопа. Таким образом, вид - в данном случае человек - заключает в себе, как это ясно видно, много привходящих признаков.

На это можно возразить: ведь отличительные признаки также не только охватывают, но и охватываются известным образом; например, "разумность" охватывает "человека", поскольку сказывается более, чем только о человеке; но она также охватывается "человеком", поскольку "человек" включает не только этот отличительный признак, а еще и "смертное". Ответим на это так: [сказуемые], которые сказываются о многих [предметах] субстанциальным образом, не могут охватываться теми [предметами], о которых сказываются. Следовательно, и отличительный признак не охватывается видом, даже если этот вид образован многими отличительными признаками. А привходящие признаки охватываются видом, так как, сказываясь о виде, они не создают тем самым его субстанцию. Ведь привходящие признаки, сказываясь о многих видах, сказываются не как собственные свойства и универсалии; отличительные же признаки - именно как собственные свойства и универсалии. В самом деле, [сказуемые], являющиеся чьими-нибудь универсалиями, должны содержать субстанцию тех [предметов], чьими универсалиями они являются. Поэтому отличительные признаки, поскольку они указывают субстанцию, не способны к усилению или ослаблению: ведь всякая субстанция одна, она не может ни усилиться, ни ослабиться. Напротив, привходящие признаки, поскольку не участвуют в создании субстанции (nullam constitutionem substantiae profitentur), могут увеличиваться, усиливаясь, и ослабевать, уменьшаясь.

Еще и в том есть между ними разница, что противоположные отличительные признаки не могут смешаться так, чтобы из них получилось что-нибудь, а привходящие признаки могут, причем две противоположности соединяются в нечто среднее. Так, из соединения разумного и неразумного не может получиться что-либо одно, а из смешения белого и черного получается средний цвет.

Итак, разобрав особенности отличительного признака по сравнению со всеми прочими [сказуемыми], мы должны теперь заняться видом; его отличия от рода мы установили уже раньше, когда говорили об отличиях рода от него; а разницу между видом и отличительным признаком мы обозначили уже тогда, когда показывали разницу между отличительным признаком и видом.

"У вида и собственного признака общее то, что они взаимно сказываются друг о друге; если это - человек, то это - [существо], способное смеяться, и наоборот: если это - [существо], способное смеяться, то это - человек. О том, что "способное смеяться" нужно понимать в смысле прирожденной способности, мы уже не раз говорили. Общее у них также и то, что они сообщаются [всем предметам] равным образом: равным образом присутствуют виды в [индивидах], которые им причастны, а собственные признаки - в [видах], собственными признаками которых они являются".

Общее, говорит Порфирий, у собственного признака и вида то, что они обратимо сказываются друг о друге. Ибо как вид сказывается о собственном признаке, так и собственный признак сказывается о виде: как человек - это способное смеяться [существо], так и [существо], способное смеяться, - это человек, что, как замечает Порфирий, уже говорилось выше. Затем он приводит обоснование этой общности, говоря, что вид в равной степени сообщается индивидам, так же как собственный признак - тем [предметам], для которых он собственный признак. Однако [при ближайшем рассмотрении] это обоснование представляется новым общим свойством, никак не связанным с обратимостью оказывания, а именно: как виду равно причастны индивиды, так и собственному признаку [- те подлежащие, для которых он собственный признак]; так Сократ и Платон равно люди, и при этом равно способны смеяться. Поэтому мы должны понимать как второе общее свойство то, что Порфирий прибавляет в конце: что видам равно причастны те [предметы], для которых они виды, и собственным признакам [равно причастны те предметы], для которых они собственные признаки.

Это было бы легче понять, если бы [Порфирий] выразился примерно так. Виды и собственные признаки равны: ибо виды являются видами для тех [предметов], которые причастны этим видам, а собственные признаки - для тех, которые причастны этим собственным признакам; и виды и собственные признаки присутствуют в тех и других [предметах] равным образом, то есть ни виды, ни собственные признаки не превосходят [объемом] те [предметы], которые им причастны. А поскольку собственные признаки являются собственными признаками именно видов, постольку виды и собственные признаки должны быть равны и сказываться друг о друге взаимно.

"Отличается же вид от собственного признака тем, что может быть для других видов родом, а собственный признак никак не может быть собственным признаком других видов. Кроме того, вид существует прежде собственного признака, а собственный признак появляется позже в виде: ведь нужно, чтобы прежде был человек, для того чтобы было [существо], способное смеяться. Далее, вид всегда присутствует в подлежащем в действительности; собственный же признак - иногда в действительности, но в возможности - всегда. Человеком Сократ всегда является в действительности, но смеется он не всегда, хотя по природе всегда способен смеяться. Далее, [предметы], определяемые по-разному, и сами различны; определение вида: быть под родом и сказываться о многих различных по числу [вещах в ответ на вопрос] "что это?" и т.п.; определение же собственного признака: присутствовать в одном [виде] всегда и во всем [его объеме]".

Первое различие между собственным признаком и видом состоит, по словам Порфирия, в том, что вид может иногда разделяться на несколько видов, то есть может быть родом: так, например, животное, будучи видом "одушевленного", может быть родом [для] "человека" (здесь, однако, имеются в виду не виды в собственном смысле слова, так что Порфирий, по-видимому, допустил путаницу: ведь он сам предложил говорить [как о видах] именно о последних видах, теперь же называет видами промежуточные, часто выступающие в качестве родов). Напротив, собственный признак ни в коем случае не может быть родом, поскольку он сочетается только с последними видами. А так как эти последние не могут быть родами, то не может быть и собственных признаков, равных родам.

Кроме того, вид существует всегда прежде, чем собственный признак, ибо если бы не было человека, то не могло бы быть и "способного смеяться"; и хотя оба [даны] одновременно, все же мысль (cogitatio) о субстанции предшествует понятию (ratio) собственного признака. Дело в том, что всякий собственный признак относится к роду акциденций; от акциденции [в собственном смысле] он отличается тем, что относится как собственное сказуемое к какому-либо одному виду во всем его [объеме]; привходящий же признак может распространяться на многие виды. А так как субстанции предшествуют акциденциям, и так как вид - это субстанция, а собственный признак акциденция, то вид, безусловно, предшествует собственному признаку.

Различаются вид и собственный признак также по отношению к действительности и возможности, ибо вид всегда присутствует в индивидах в действительности, а собственный признак - в действительности только иногда, в возможности же - всегда. В самом деле, Сократ и Платон всегда в действительности люди, но не всегда в действительности смеются; называются, однако, способными смеяться, так как, хотя и не смеются, смеяться всегда могут. Таким образом, по природе и вид и собственный признак всегда присутствуют в подлежащем, но вид - в действительности, а собственный признак не всегда в действительности, как мы уже говорили.

И наконец, поскольку определение показывает субстанцию [вещи], постольку все, что имеет разные определения, должно иметь и разные субстанции. Но у вида и у собственного признака разные определения, следовательно, у них и разные субстанции. Вид, согласно своему определению, подчинен роду и сказывается о многих различных по числу [вещах в ответ на вопрос] о том, что это; все это мы достаточно часто излагали выше, так что теперь нет надобности повторять. А собственный признак определяется так: то, что присуще одному-единственному виду, всегда и во всем [его объеме]. Но если определения разные, значит и по природе своей вид и собственный признак непременно должны различаться.

"Общее у вида и у привходящего признака то, что они сказываются о многом; других же общих черт у них мало, потому что привходящий признак и то, к чему он привходит, крайне далеко отстоят друг от друга".

Общим свойством вида и привходящего признака Порфирий называет [их способность] сказываться о многих [предметах]. В самом деле, как вид, так и привходящий признак сказываются о многих. Что же до других общих свойств, то Порфирий говорит, что их очень мало, так как то, что привходит, и то, к чему привходит, крайне далеко отстоят друг от друга. То, к чему привходит, - это подлежащее и основа (suppositum); а то, что привходит, накладывается на основу (superpositum est) и по природе своей случайно (adveniens). Кроме того, что лежит в основе -субстанция, а то, что сказывается как акциденция, привходит извне. Все это вместе составляет значительную разницу между подлежащим и акциденцией; однако у вида и неотделимого привходящего признака можно найти также и еще нескольких общих свойств, например, и тот и другой всегда присутствуют в подлежащем; ибо как "человек" всегда присутствует в отдельных людях, точно так же и неотделимые акциденции всегда находятся в индивидах. Или, например, вид сказывается одинаково о каждом из множества охватываемых им индивидов, и так же привходящий признак: ибо "человек" сказывается о Сократе и Платоне, а "белое" и "черное" - о множестве лебедей и воронов, для которых это -привходящие признаки.

"Каждый из них имеет свои особенности: ведь вид сказывается о том, для чего он - вид, [при ответе на вопрос] "что это?", а привходящий признак - [при ответе на вопрос] о том, каково это, или в каком состоянии находится. Далее, каждая субстанция причастна только одному виду, но многим акциденциям, как отделимым, так и неотделимым. Кроме того, виды могут мыслиться прежде, чем привходящие признаки, даже если они неотделимые: ведь вначале должно быть подлежащее, чтобы что-нибудь могло к нему привходить; привходящие же признаки по своему роду вторичны и по природе случайны. Наконец, степень причастности к виду равна для всех [индивидов], а к привходящему признаку - даже если он неотделимый - не равна: какой-нибудь один эфиоп может быть более или менее черного цвета, чем другой эфиоп.

Остается сказать о собственном и привходящем признаках; ибо чем отличается собственный признак от вида, отличительного признака и рода, уже сказано".

Когда Порфирии обещает рассмотреть особенности (proprium) вида и привходящего признака, он подразумевает под особенностью то, что, как мы уже замечали раньше, [выявляется] из сопоставления различных вещей. Действительно, вид сказывается о том, что это, а привходящий признак - о том, каково это, но вид отличается этим не только от привходящих, но также и от отличительных, и от собственных признаков; и не только вид отличается от них всех этим самым отличием, но также и род. В самом деле, вид сказывается о том, что это, а привходящий признак - о том, в каком состоянии оно находится; это - общее у вида с родом, поскольку род тоже отличается от привходящего признака, как [ответ на вопрос] "что это?" от [ответа на вопрос] "в каком состоянии находится?".

Кроме того, всякую субстанцию охватывает, очевидно, только один вид, например, Сократа - человек, так что у Сократа, таким образом, оказывается одна непосредственная связь - с видом человека; точно так же и индивидуальной лошади ближе всего вид лошади, и всем прочим так же. И над всякой субстанцией стоит один вид, но не один привходящий признак соединяется с каждой субстанцией: на каждую субстанцию налагается всегда множество привходящих признаков; так, Сократ, например, и лыс, и курнос, и голубоглаз, и живот у него отвислый; точно так же и во всех остальных субстанциях приходится говорить о множестве акциденций.

Далее, виды мыслятся всегда прежде акциденций. В самом деле, если бы не было человека, к которому привходит что-нибудь, то не могло бы быть и привходящего признака; и если бы не было [вообще] какой-либо субстанции, к которой привходящий признак мог бы присоединиться, то не было бы привходящего признака. Но всякая субстанция охватывается своим видом, следовательно, по справедливости виды мыслятся прежде, а привходящие признаки - позже, ибо они, как говорит Порфирий, по роду своему вторичны и по природе случайны. И совершенно правильно называется случайным по природе и вторичным по роду то, что не образует субстанцию. Ведь они [просто] присоединяются к субстанциям, которые были образованы прежде отличительными признаками.

Далее, поскольку вид показывает субстанцию, а субстанция - как уже было сказано - не знает усиления или ослабления, то и причастность к виду не бывает ни более сильной, ни более слабой. Привходящий же признак - даже неотделимый - может, возрастая, становиться то сильнее, то слабее. Именно так обстоит дело с неотделимым привходящим признаком, присущим эфиопам чернотой. Некоторые эфиопы могут быть черны, как ночь, а некоторые посветлее.

Теперь нам остается исследовать общие свойства и различия собственного и привходящего признаков. Что касается привходящего признака, то его соотношения с родом, видом и отличительным признаком мы уже изучили выше, когда рассматривали, чем отличаются род, вид и отличительный признак от собственного признака. Остается только установить сходства и различия, соединяющие или отделяющие друг от друга собственный и привходящий признаки.

"Общее у собственного и неотделимого привходящего признака то, что без них никогда не обходятся те [вещи], в которых они усматриваются. Ибо как не бывает человека без способности смеяться, так не бывает и эфиопа без черноты. И как собственный признак присущ всегда и всему [объему своего вида], точно так же и неотделимый привходящий признак".

Поскольку собственный признак всегда присущ видам и никогда не оставляет их и поскольку неотделимый привходящий признак не может быть отделен от подлежащего, очевидно, что их общее свойство состоит в том, что [предметы], в которых они находятся, не могут существовать без собственных или неотделимых привходящих признаков.

А именно неотделимые привходящие признаки Порфирий сопоставляет с собственными вот почему: как уже было сказано применительно к виду сходства между видом и акциденцией крайне мало, так что и между собственным признаком и акциденцией мы найдем не намного больше общего; дело в том, что акциденция [вообще] разделяется на две противоположности: на неотделимую и отделимую акциденции; но две противоположные вещи, относящиеся к одному роду, не имеют друг с другом ничего общего, кроме названия рода. А поскольку собственный признак есть своего рода неотделимая акциденция, постольку он почти во всем отличается от отделимого: вот почему Порфирий не пытается найти общих свойств собственного и отделимого привходящего признаков.

Но так как Порфирий все же проводит на известных основаниях различие между собственным признаком как таковым и неотделимыми привходящими признаками, то можно рассматривать также и их сходство. Одно их общее свойство мы уже рассмотрели, другое же заключается в том, что как собственный, так и неотделимый привходящий признак присущ виду всегда и во всем [его объеме]. В самом деле, как способность смеяться свойственна всегда всякому человеку, так и чернота присуща всегда всякому ворону.

"Разница между [собственным и неотделимым привходящим признаком] в том, что собственный признак присущ одному единственному виду, как способность смеяться - человеку; а неотделимый привходящий признак, например, чернота, присущ не только эфиопу, но также и ворону, и углю, и эбеновому дереву и некоторым другим вещам. Далее, собственный признак сказывается о том, для чего он - собственный признак, взаимообратимо, а неотделимый привходящий признак - необратимо. И причастность собственным признакам равная, привходящим же признакам один [предметы] причастим в большей, а другие в меньшей степени.

Есть, конечно, и другие общее и особенные черты у названных [пяти сказуемых], однако для того, чтобы различать их и показать их общность, достаточно и этих".

Первое различие собственного и привходящего признаков состоит в том, что собственный признак сказывается всегда об одном лишь виде, а акциденция отнюдь нет; напротив, ее оказывание распространяется на множество субстанций и видов различных родов. Действительно, "способное смеяться" не говорится ни о ком, кроме человека; напротив, "черное" - неотделимая акциденция некоторых [вещей] - говорится как о вороне и эфиопе, различных по виду, так и о вороне и эбеновом дереве, различных не только по виду, но и по родам. Потому-то собственные признаки равно обратимы [с видами], а привходящие признаки нет. Ведь собственные признаки существуют в отдельных индивидах и охватывают свои виды во всем [их объеме], поэтому они и сказываются о видах обратимо: все, что способно смеяться, - человек, и все, что есть человек, - способно смеяться. Иначе обстоит дело с черным цветом. Он может сказываться обо всех [предметах], в которых присутствует; но они в свою очередь обратно о нем сказываться не могут: "черное" говорится об угле, эбеновом дереве, человеке и вороне, но все это отнюдь не сказывается о "черном". Ибо то, что охватывает много [предметов], может сказываться о них, но охватываемые [предметы] не могут сказываться об охватывающем.

Далее, к собственному признаку [все предметы] причастны равным образом, привходящий же признак меняется, становясь то сильнее, то слабее: так, всякий человек равно способен смеяться, эфиопы же не все одинаково черны, но бывает, как мы уже говорили, один чуть посветлее, другой же совсем устрашающий. И довольно о различиях между собственным и привходящим признаками.

Теперь следовало бы изложить соотношения привходящего признака со всеми остальными [сказуемыми], однако они уже рассмотрены выше - там, где мы перечисляли сходства и различия рода, отличительного признака, вида и собственного признака.

Быть может, ум читателя, ставши острее и искуснее благодаря этому наставлению, обнаружит и другие черты сходства и различия между пятью вещами, составившими предмет [данного рассуждения]; но для того, чтобы различить и сопоставить их, достаточно, пожалуй, и того, что было здесь сказано. Мы благополучно завершили обещанное сочинение и добрались, наконец, до желанной гавани; двойным комментарием мы разъяснили эту книгу, переложенную на латынь первый раз ритором Викторином, а второй раз нами. Здесь мы кладем предел пространному труду, содержащему рассуждение о пяти вещах и служащему [введением к] "Категориям".