"Диана" - читать интересную книгу автора (Манн Генрих)

I

В июле 1876 года европейская печать была полна рассказами о красоте и выходках герцогини Виоланты Асси. Ее характеризовали, как «породистую женщину из высшей аристократии с пикантными причудами в красивой головке»; говорили, что «ее политические авантюры отметит история, не придавая им, однако, серьезного значения».

Было бы несправедливо придавать им серьезное значение, так как они не удались. Одна из самых блестящих представительниц интернационального высшего общества, герцогиня в последнее время напала на мысль поднять революцию на своей родине В Далматском королевстве. Заключительная сцена этого романтического заговора, неудавшийся арест герцогини и ее бегство, обошла все газеты.

В полночь — час заговорщиков — во дворце Асси, на Пиацца делла Колонна в Заре собралось блестящее общество. Наступил решительный момент; все приверженцы отважной женщины приходят в последнюю минуту показаться ей; сановники, надеющиеся на место и голос в совете новой королевы, двадцатилетние лейтенанты, рискующие своей карьерой и жизнью ради одного ее взгляда. Примчался и маркиз Сан Бакко, старый гарибальдиец, без которого не обходится ни один заговор во всех пяти частях света. Здесь и фактотум герцогини, барон Христиан Рущук, многократно крещеный и к тому же украшенный баронским титулом.

Ее самой еще нет, все ищут ее глазами. Но вот гости расступаются; тихие взволнованные разговоры замолкают. Появляется она. Уже готовы раздаться приветственные клики. Но она стоит в рубашке… и улыбается.

Все теснятся, перешептываются, изумленно вглядываются. Самые решительные, безусловные поклонники готовы на все закрыть глаза: но это ночная рубашка, доходящая до полу и вся украшенная английским кружевом, но все же ночная рубашка.

Вдруг сорочка спускается. Какой-то господин испуганно отмахивается, несколько дам тихо вскрикивают. Она соскальзывает с плеч: момент высшего напряжения — герцогиня стоит в бальном туалете и улыбается. Она переступает через рубашку, которую кто-то уносит, она начинает говорить, — все обстоит благополучно.

Ей приносят письмо. Она прочитывает его и, топнув ногой, бросает окружающим. Ее приближенный, пылкий трибун Павиц или Павезе пишет ей, что все погибло, надо немедленно бежать. Он ждет ее у пристани.

Она удаляется. В зал входит офицер в каске: «Именем короля». Он осматривается, его забрасывают вопросами, он показывает приказ об аресте. В дверь просовывает голову герцогиня в ночной рубашке. Полковник пугается и отдает честь. — Я нездорова, — говорит она, — я принуждена была уйти к себе. Не позволите ли вы мне одеться? Полчаса? — Гости выходят толпой из всех комнат на лестницу. На улице какая-то дама в желтом атласном платье с кружевной вуалью на лице громко смеется. Ее тесно окружает группа мужчин, не отступающая от нее ни на шаг. Ее усаживают в экипаж. Когда лошади трогают, она кивает из окна задыхающемуся Рущуку: «До свидания, мой придворный жид», и быстро уезжает.

Замок Асси, в котором она выросла, стоял среди моря, на двух, разделенных узким каналом, скалах, в расстоянии ружейного выстрела от берега. Он, казалось, вырастал из этих рифов, серый и зубчатый, как они.

Проезжавшие мимо не могли различить, где кончалась скала и где начинались стены. Но вдоль мрачных каменных груд мелькало что-то белое: маленькая белая фигурка жалась к передней из четырех зубчатых башен. Она бродила по галерее остроконечных утесов, грациозно и уверенно двигаясь по узкой дорожке между стеной и пропастью. Рыбаки знали ее, и девочка тоже узнавала каждого издали по его костюму, по окраске и парусам его барки. Вот этого человека в тюрбане, который поглаживал свою черную бороду, издали кланяясь ей, она ждала уже неделю: он приезжал каждые три месяца, его ялик так и плясал, в нем были только губки. У того, в шароварах и красной остроконечной шапке, был желтый парус с тремя заплатами. А вот этот, подъезжая ближе, натягивал коричневый плащ поверх головы: он считал белое там наверху Мойрой, ведьмой, которая живет в пещерах на скалах и носит башмаки из человеческих жил. Из нее вылетает дьявол, принимающий вид бабочки, и пожирает человеческие сердца. Благодаря болтливости камеристки, Виоланта узнала эту легенду; она удивленно улыбалась, когда ей встречались неразумные существа, верившие в это. И когда сирокко с грохотом вздымал волны до самого обветренного мокрого бастиона и гнал их к ее ногам, девочка в неясных, полных сомнений образах грезила о далеких, чуждых судьбах теней, тихо, нерешительно скользивших мимо нее за облаком пены.

Иногда ее одинокую детскую душу охватывало желание почувствовать свою власть: она созывала свою челядь в гербовый зал. Необыкновенно длинный, с истертыми плитами и темным покатым бревенчатым потолком, он покоился над пропастью между обоими утесами, на которых возвышался замок. Под ногами чувствовалось, как волнуется море; серое, как сталь, под знойным затуманенным солнцем заглядывало оно с трех сторон в девять окон. На четвертой стороне со стены спадали узорчатые ткани, на сквозном ветре скрипели двери, над косяками которых висели покривившиеся и потрескавшиеся гербы: белый гриф перед полуоткрытыми воротами на черно-голубом поле. Кто-то откашливался, затем все умолкали. Перед камином с остроконечным верхом стоял кастелян замка, горбатый человечек, гремевший большими ключами и самого важного из них, ключа от колодца, не выпускавший из рук даже во сне. На другой стороне маленький пастушок робко стоял перед неподвижным изваянием господина Гюи Асси, перед темным румянцем на его костлявых щеках и железным взглядом из-под черного шлема. В средине возвышался, как белая башня, гигант-повар. Из-за его спины выглядывала экономка, в развевающемся чепце и с выдающимся животом, а направо и налево тянулись пестрые ряды камеристок, лакеев, судомоек и скотниц, батраков, прачек и гондольеров. Виоланта подбирала свое длинное шелковое платьице, нитка мелкой бирюзы позвякивала в тишине на ее черных локонах; и она грациозными, твердыми шагами шла по колеблющемуся полу мимо пошатывающихся старушек и чванных лакеев, вдоль почтительной и причудливой линии придворного штата, который только для нее работал и только перед ней дрожал. Она хлопала повара веером по брюшку и хвалила его за начиненные марципаном персики. Она спрашивала одного из лакеев, что он собственно делает — она его никогда не видит. Какой-нибудь горничной она милостиво говорила: «Я довольна тобой», при чем та совершенно не знала, за что ее хвалят.

Море успокаивалось; тогда она приказывала перевезти себя на материк. Небольшая роща пиний, уцелевшая под защитой замка, вела к холмам, обросшим кустарником; они окружали маленькое озеро. Платаны и тополи скудно украшали его берега, редкие ивы склонялись к нему, но девочка бродила, точно в густом лесу, среди кустов можжевельника с большими ягодами и земляничных кустов, усеянных красными, липкими плодами. С соседнего луга на тихое зеркало падали густые желтые отблески. Во влажной глубине замирала синева неба. У самого берега в зеленой воде громоздились большие зеленые камни, и в этих безмолвных дворцах плавали серебристые рыбки. Каменный сводчатый мост вел к узкому острову, на котором возвышалась белая беседка, украшенная розетками и плоскими пилястрами из пестрого мрамора. Стройные колонки в глубине ее были покрыты трещинами, розовые раковины наполняла пыль, трюмо тускнели под своими фарфоровыми венками.

Из угла, где стояло кресло розового дерева, доносился громкий треск. Девочка не пугалась; в летние утра она лежала на подушках, отвечая улыбкой на веселую улыбку двух портретов. У дамы была молочно-белая кожа, бледно-лиловые ленты лежали в мягком углублении между плечом и грудью и в пепельно-белокурых волосах, черная мушка плутовски притаилась в углу бледного ротика. Ее кокетливая, нежная шея была повернута к шелковому, розовому кавалеру, который так любил здесь эту даму. Он был напудрен, полные губы окаймляла темная бородка. Виоланта знала о нем многое: это был Пьерлуиджи Асси. В Турине, Варшаве, Вене и Неаполе он шутя устраивал союзы и ссорил дворы. Королева польская благоволила к нему, из-за нее он убил пятерых шляхтичей и чуть не погиб сам. Где он проходил, там звенело и рассыпалось золото. Когда оно приходило к концу, он умел добывать новое. Его жизнь была полна блеска, интриг, дуэлей и влюбленных женщин. Он служил Венецианской республике; она назначила его своим наместником в Далмации, и он управлял страной, как счастливая Цитера: среди гирлянд роз, с бокалом в одной руке, другой обнимая молочно-белые плечи. Он умер с шуткой на устах, вежливый, снисходительный к грехам других и несклонный к раскаянию в своих.

Сансоне Асси также находился на службе у республики в качестве ее генерала. За искусно отлитую пушку с двумя львами он продал город Бергамо французскому королю. Затем он завоевал его обратно, так как хотел захватить и литейщика, который находился в нем. Но штурм стоил ему слишком многих из его дорого оплачивавшихся, богато и красиво вооруженных солдат; в гневе он велел расплавить пушку и повесить художника. Золотая Паллада Афина украшала его шлем, на панцире выдавалась отвратительно кричащая голова Медузы. Его жизнь была полна пурпурных палаток на сожженных полях, факельных шествий нагих юношей и мраморных статуй, забрызганных кровью. Он умер стоя, с пулей в боку и со стихом Горация на устах.

Гюи и Готье Асси покинули Нормандию и отправились на завоевание гроба господня. Их жизнь загромождали массы изрубленных тел, искаженных голов в тюрбанах, бледных женщин с умоляюще поднятыми младенцами — в белых городах, с содроганием смотревших на красное от крови море. Их души возносились к светлым облакам, их железные ноги попирали человеческие внутренности. Они наслаждались ласками страстных султанш и думали о целомудренной девушке с крепко сомкнутыми устами, ждавшей дома. На обратном пути, щеголяя княжескими титулами сказочных царств, без гроша денег и с изможденными телами, они узнали, что оба думали об одной и той же. Поэтому Гюи убил своего брата Готье. Он построил на утесах в море свой замок и умер пиратом, окруженный множеством кривых сабель, которые, однако, не достигли его, потому что его корабль сгорел.

Из глубочайшего мрака времен в грезы маленькой Виоланты заглядывала призрачно-белая маска полубога: каменное лицо ее первого предка, того Бьерна Иернсиде, который пришел с севера. Крепкое питье, которое давала ему мать, сделало из него «медведя с железным боком». Во Франции он завоевал со своей дружиной много земель, на берегах Испании и Италии у христиан и мусульман выжег воспоминание о языческих богатырях, полных коварства и с руками, тяжелыми, как рок. Он бросил якорь в Лигурийском море перед городом, который показался ему могущественным. Поэтому он послал сказать графу и епископу этого города, что он их друг и хочет креститься и быть погребенным в соборе, так как лежит на смертном одре. Глупые христиане окрестили его. Его дружина в траурном шествии понесла мертвого в собор. Там он выскочил из гроба, из-под плащей появились мечи, началась веселая резня испуганных христианских овец. Но когда Бьерн стал властителем, он узнал, к своему сожалению, что подчинил себе не Рим. Он хотел завоевать Рим и приказать венчать себя повелителем всего мира. В своем разочаровании он так страшно опустошил бедный город Лукку, как опустошил бы Рим, если бы нашел его. Он долго искал его. И он умер — никто не знал, как и где — под ударами случайного мстителя, при осквернении церкви или ограблении какого-нибудь птичника, быть может, в городском рву, а, может быть, невидимо вознесенный к Азам, священным предкам рода Асси.

Так же, как эти пятеро, прошли свой земной путь все Асси. Все они были людьми раздвоения, мечтательности, разбоя и горячей внезапной любви. Их укрепленные замки стояли во Франции, в Италии, в Сицилии и Далмации. Повсюду слабый, мягкий и трусливый народ испытывал на себе их смеющуюся жестокость и суровое, холодное презрение. С равными себе они были готовы на жертву, почтительны, деликатны и благодарны. Они были бесцеремонными искателями приключений, как сластолюбец Пьерлуиджи, гордыми и жаждущими величия, подобно кондотьеру Сансоне, запятнанными кровью мечтателями, как крестоносцы Пои и Готье, и свободными и неуязвимыми, как язычник Бьерн Иернсиде.

Полчищу мужчин и женщин, носивших в течение тысячи лет имя Асси, наследовало всего трое потомков: герцог и его младший брат, граф, с маленькой дочерью Виолантой. Девочка знала о своем отце только то, что он живет где-то на свете. Бедный граф был мотом; он расточал остатки своего состояния, совершенно не думая о будущем молодой девушки. Он заставлял и ее принимать участие в своей расточительности; одинокий ребенок рос в безграничной княжеской роскоши; это успокаивало его совесть. К тому же он рассчитывал на родственные чувства неженатого герцога.

Виоланта видела отца только раз в году. Матери она никогда не знала, но он всегда привозил с собой «маму», каждый раз другую. За несколько лет, мимо девочки прошел целый ряд их: белокурые и темноволосые мамы, худые и очень толстые; мамы, которые в течение двух секунд рассматривали ее в лорнет и проходили дальше, и другие, которые вначале казались почти робкими, а к концу своего пребывания становились чуть ли не подругами ее игр.

Девочка привыкла относиться к мамам с легкой насмешкой. Зачем папа привозит их сюда? Она размышляла:

— Я не хотела бы ни одну из них иметь сестрой. И камеристкой тоже, — прибавляла она.

В тринадцать лет она осведомилась: — Папа, почему ты привозишь всегда только одну?

Граф рассмеялся; он спросил: — Помнишь цветные стекла?

У прошлогодней мамы была страсть всюду вставлять цветные стекла. Она должна была видеть море розовым, а небо желтым.

— Это была добрая особа, — сказала Виоланта.

Вдруг она выпрямилась, как-будто проглотила аршин, сделала несколько шагов, еле двигаясь от важности, и, комично растопырив пальцы, поднесла к губам кружевной платок.

— Это было три года тому назад. Та церемонная, помнишь?

Граф Асси корчился от смеха. Он смеялся вместе с девочкой над мамами, но только над прежними, над настоящей никогда. Он не забывал спросить, довольна ли малютка слугами.

— Самое худшее, — подчеркивал он, — было бы если бы кто-нибудь из них отнесся к тебе непочтительно. Я жестоко наказал бы его.

Он торжественно поднимал брови.

— Если бы это было необходимо, я велел бы отрубить ему голову.

Его намерением было внушить девочке возможно большее почтение к собственной особе, и это удалось ему. Виоланта даже не презирала; ей никогда не приходило в голову, что, кроме нее, может существовать что-нибудь достойное упоминания. Какой стране принадлежала она? К какому народу? К какому классу? Где была ее семья? Где была ее любовь, и где бьющееся в такт с ее сердцем сердце? Она не могла бы ответить ни на один из этих вопросов. Ее естественным убеждением было, что она — единственная, недоступная остальному человечеству и неспособная приблизиться к нему. Говорили, что за пределами ее замка хозяйничают турки. Асси больше не было. Не стоило выглядывать из-за решеток запертого сада, а котором она жила. В ее детском мозгу царила рассудительная покорность. Ко всему таинственному, ко всему, что было скрыто, она относилась с равнодушной иронией: к мамам, являвшимся неизвестно откуда и неизвестно для чего, а также к тому, кого ее гувернантка называла богом. Гувернантка была эмигрантка-немка, предпочитавшая уходить из дому с каким-нибудь красивым лакеем, чем рассказывать библейские истории. Виоланта шла к старику французу, сидевшему среди книг в одной из комнат башни. На нем был вольтеровский колпак и пестрый халат, весь испачканный нюхательным табаком, Essai sur les moeurs он клал в основу миросозерцания Виоланты.

«Католическая религия несомненно божественна, так как, несмотря на всю ее иррациональность, в нее верило столько людей», — так гласила апология христианства monsieur Анри. О важных вопросах, как воскресение, он высказывался не прямо, а с некоторой сдержанностью.

— Чтобы избавить себя от лишних слов, — говорил он, — иногда приходилось снисходить до одобрения народных предрассудков. Так, например, сказано: «Зерно должно сгнить в земле, чтобы созреть. — И далее: — Неразумные, разве вы не знаете, что зерно должно умереть, чтобы снова ожить?» Теперь отлично знают, что зерно в земле не гниет и не умирает, чтобы потом воскреснуть; если бы оно сгнило, оно, наверное, не воскресло бы.

После этих слов monsieur Анри делал паузу, поджимал губы и проницательно смотрел на свою ученицу.

— Но тогда, — прибавлял он с деловитым спокойствием, — люди находились в этом заблуждении.

В таких разговорах складывались религиозные воззрения Виоланты.

— Страна опустошена турками? — спрашивала она.

— Так говорит народ. Это ошибочное мнение можно найти в так называемых народных песнях, глупых и неискусных изделиях… Хотите знать, кто опустошил ее? Глупость, суеверие и косность, духовные турки и неумолимые враги человеческого прогресса.

— Но когда Пьерлуиджи Асси был далматским наместником, тогда все было иначе. А Венецианская республика тоже исчезла? Кто уничтожил ее?

Старый француз тыкал пальцем в грудь:

— Мы.

— А!

Она поворачивалась к нему.

— В таком случае вы сделали нечто совершенно лишнее. А вы тоже были при этом, monsieur Анри?

— Шестьдесят восемь лет тому назад. Я был тогда крепким малым.

— Этому я не верю.

— Вы и не должны верить. Из всего, что вам говорят, вы должны верить самое большее половине, да и то не совсем.

Эти учения дополняли представление Виоланты о мировом порядке.

Все знания, едва усвоенные ею, уже опять ставились под сомнение. Она находила совершенно естественным не верить никаким фактам, она верила только грезам. Когда в голубые дни она переправлялась в свой сад, солнце ехало с нею, точно золотой всадник. Он сидел на дельфине, который переносил его с волны на волну. И он причаливал вместе с ней, и она играла со своим другом. Они ловили друг друга. Он взбирался на шелковичное дерево или на сосну; его шаги оставляли всюду желтые следы. Потом он становился пастухом, его звали Дафнис. Она была Хлоя. Она плела венок из фиалок и венчала его им. Он был наг. Он играл на флейте, соревнуя с пиниями, шелестевшими на ветре. Флейта пела слаще соловья. Они вместе купались в ручье, бежавшем по лугу, между коврами нарциссов и маргариток. Они целовали цветы, как это делали пчелы, жужжавшие в теплой траве. Они смотрели, как прыгали ягнята на холме, и прыгали точно так же. Оба были опьянены весной, — Виоланта и ее светлый товарищ.

Наконец, он прощался. Следы его ног лежали на дорожках, как летучее золото; оно сейчас же расплывалось. Она кричала: — До завтра! — За павильоном Пьерлуиджи звенел смех: — До завтра!.. И он исчезал. Она, усталая и притихшая, ложилась в дрок на склоне холма и смотрела на свое озеро. Стрекоза с широкой, покрытой волосками спинкой, вся голубоватая, недвижно стояла перед ней в воздухе. Желтые цветы клонили головки. Она оборачивалась, на камне сидела ящерица и смотрела на нее острыми глазками. Девочка опускала голову на руки, и они долго дружески смотрели друг на друга — последняя, хрупкая дочь сказочных королей-богатырей и слабая маленькая родственница допотопных чудовищ.