"Голова" - читать интересную книгу автора (Манн Генрих)

Глава IV Новая встреча

Доктор Вольф Мангольф служил в министерстве иностранных дел в качестве личного секретаря при министре графе Ланна. Молодой, рассудительный и расторопный, способный по-актерски играть любую импозантную роль, одновременно беспечный и пылкий, он радовал взгляд пожилого дипломата не меньше, чем его ум. Он старался понравиться прежде, чем мог стать полезен, и задолго до того, как его принимали всерьез. А потому еще усерднее, чем успехов по службе, домогался он расположения членов семьи министра. Беспечный гурман Ланна был во время трапез благодарен бойкому и угодливому новичку за приподнятое настроение дам: своей приятельницы Альтгот, фрейлейн Кнак и даже своей дочери, хотя здесь молодой человек натолкнулся на явное предубеждение. Зато сын графа, Эрвин, нашел в личном секретаре, то есть в человеке Подчиненном, приятеля, который приносил ему большую пользу, выводя из обычного полусонного состояния.

Увы! на обязанности личного секретаря лежало не только вывозить Эрвина, представлять ему в фешенебельных ресторанах дорого стоящих женщин, лишь для того чтобы молодой граф зарисовал в свою записную книжку какую-нибудь сумочку или туфельку без ноги, — на его обязанности лежало еще добывать для всего этого деньги. Кроме того, Мангольф не потерпел бы, чтобы хоть одна женщина в доме не была очарована им, начиная от графини Альтгот, этой былой оперной певицы, игравшей в свое время роль в жизни статс-секретаря, и ныне имевшей свободный доступ к его дочери. Вечно балансируя между жаждой приключений и заботой о своей репутации, она была особенно опасна тому, кто занимал здесь такое же зависимое положение, как и она. А дочь, молодую графиню — эту цитадель насмешки и недоверия, надо было обезоруживать изо дня в день и, хотя бы против ее воли, окружать тайным обожанием. Беллона Кнак, наследница крупного промышленника, сама расчищала ему путь к себе, — она, без сомнения, была в него влюблена, какая перспектива! — но и при ней состоял страж, господин фон Толлебен, аристократ, предназначенный к блестящей карьере… Да что говорить о дамах! — и Лизу, камеристку графини Алисы, тоже надо было покорить. Даже борзая, которая при появлении личного секретаря не замахала бы радостно хвостом, могла стать опасной, Но прежде всего следовало установить добрые отношения с камердинером графа Ланна, в соответствующий момент протянуть ему портсигар, а если тот взамен предлагал сигару сомнительного происхождения, следовало взять ее. Вечером в своей тихой комнате личный секретарь мог в зеркале наблюдать на себе, какое затравленное, отчаявшееся лицо бывает у каторжника, который в бесчестии с утра возил на тачке песок. Еще не успев лечь, он уже стонал, как в злом кошмаре, припоминая осечку у Беллоны и унижения от молодой хозяйки дома. Он вновь переживал слишком небрежный поклон Толлебена и похлопывание по плечу того самого Кнака, который ходил сюда, чтобы загребать миллионы не без содействия Мангольфа.

Всеми предполагаемое влияние на министра было единственным, что возвышало его здесь до звания человека; каждым словом, каждым поступком цеплялся он за это влияние. Он подсовывал Толлебену удачные мысли; враг, который за его счет мог блеснуть перед министром, пожалуй, не посмеет наговорить на него тому же министру. Он поддерживал аферы Кнака, в надежде, что Ланна может услышать похвалы ему из уст такого могущественного человека… Он поддерживал их еще и по другим, более осязаемым причинам. Заменить отклоненный год назад проект об увеличении армии новым законом, на сей раз об усилении флота[10]: эта мысль, нашептываемая государственному деятелю, была так смела, что заставляла его интересоваться личностью секретаря, приучала его к ней.

Этого никогда нельзя было бы достигнуть деликатными и добропорядочными приемами. Памятуя первые часы своего знакомства с повелителем, Мангольф поначалу лишал себя ночного покоя, чтобы изучить итальянский язык, но это не произвело никакого эффекта. Секретарь ничего бы не добился, если бы открыто выставлял доводы, подобающие образованному, разумно мыслящему существу. Наоборот, их надо было незаметно подсовывать государственному мужу, который охотно их подхватывал и в разговоре играл ими, как карандашом или моноклем. Полчаса просвещенных разглагольствований министра, затем для секретаря наступало время напомнить о суровой действительности, и граф Ланна охотнее, чем раньше, соглашался с поверенным своих заветных чаяний и дум, что необходимо усилить вооружение. В благодарность за такую чуткость и для того, чтобы эта креатура его особого благоволения имела свой собственный вес в свете, он после известного испытательного срока произвел Мангольфа в тайные советники.

Вследствие этого уже не камердинер Реттих, а сам Кнак предлагал ему сигару. Случайные посетители часто удивлялись, когда заменяющий статс-секретаря юнец называл свой чин. Правда, Мангольф с горечью сознавал, что каждое его новое повышение всегда и неизменно исходит от Ланна. Он имел вес, пока имел вес тот, да и это было больше видимостью, чем сущностью. Ведь Ланна работать не любил, и за кулисами министерства иностранных дел действовали тайные силы, которые направляли стоящую на переднем плане фигуру статс-секретаря, а при случае могли бы обратиться против нее… Личному секретарю оставалось только возвести свое вынужденное смирение в принцип и тем самым кое-как успокоить зависть Толлебена. Толлебен старался нарочитым и зловещим умалением своей великолепной персоны показать, что он по долгу службы ставит себя на одну доску с этим желторотым юнцом, но Мангольф протестовал как только мог. «Мы чисто случайно оказались с вами на одной служебной ступени, глубокочтимый барон! Для вас это только этап, а я уже у предела. — Или: — Нам, людям с ограниченными перспективами, судить легко. Вы же, принимая во внимание вашу будущность, несете на себе немалую долю ответственности. — Он заходил так далеко, что восхищенно, снизу вверх созерцал физиономию колосса. — Ваше сходство с величайшим государственным деятелем весьма знаменательно».

На этом его как-то поймала молодая хозяйка. С улыбкой, блеснувшей сквозь темные ресницы ее продолговатых глаз и не предвещавшей ничего доброго, она принялась за Мангольфа. Дождалась, пока Толлебен покинул гостиную, и обрушилась на своего врага.

— Благодарю вас, — сказала она. — Вы сейчас смотрели на милейшего Толлебена с такой же мечтательной грустью, с какой смотрите на меня.

Он пожал плечами, решив пожертвовать Толлебеном.

— А разве то, что я сказал, не верно? Этот господин всем в жизни будет обязан своей внешности.

Она поморщилась:

— Вас мудрено понять.

— Я происхожу из низов, и мне необходим талант, — продолжал он, делая вид, что не слышал ее замечания. — А что нужно Толлебену? Осанка.

— Которая, пожалуй, реже встречается, чем талант, — подхватила молодая графиня.

— Если бы он только не выпадал из стиля! — сказал Мангольф и взглянул на нее. — Он просто жалкий чинуша, измельчавший в провинциальных учреждениях, из которых он был извлечен его сиятельством.

— Как наш родственник, — подчеркнула графиня Ланна.

Он отпарировал:

— Лишнее доказательство моей прямоты. Ударит такой бешеный юнкер кулаком по столу и только поднимет пыль. Его сиятельство знает, сколь двойственно это явление, и умеет пользоваться им. Почему же вы упрекаете меня, что и я принимаю это в расчет?

— У вас, кажется, был друг? — прервала она. — В Мюнхене вы ведь были вдвоем?

— Вы говорите, графиня, о том молодом чудаке?

— О котором вы никогда не упоминаете.

— Я уже сказал, что происхожу из низов. Я не горжусь старыми друзьями.

Боясь покраснеть под его взглядом, она внезапно расхохоталась; теперь краска в ее лице была понятна. Он неодобрительно насупил брови, но старался не смотреть на нее.

— Я его очень люблю, — начал он вдруг мягко, почти скорбно. — Когда-то он был моим двойником, моей совестью. Он прям духом, не так гибок, как я…

— Он не рассчитывает? — перебила она.

— И потому погибает, — сказал Мангольф грустно и сдержанно. — Пожалуй, именно большие люди не хотят признавать, что со светом надо считаться. Но что же из этого выходит? Они скатываются в полусвет.

— То есть? — спросила она, и лицо ее так побледнело, что ресницы копьями ощетинились на нем.

— Он каким-то образом впутался в темные дела, его имя связывают со скандалом в одном подозрительном берлинском агентстве.

— Он здесь? — Она резко отвернулась, стенное зеркало отразило широко раскрытый темный глаз в светлом профиле и вытянутую худенькую руку, стиснутую пальчиками другой руки.

— Что не мешает ему продолжать свои прежние авантюры, — тихо и бережно продолжал Мангольф. — Умничающие философы бывают склонны к совершенно неразумной чувственности, я упоминаю об этом как о странном противоречии.

— Сплетни всегда увлекательны, — быстро сказала она и подошла к нему. — А как ваши дела с моей приятельницей, Беллой Кнак? Я выдам вам ее тайну: она вас любит. Но она очень благоразумна. Ее супругом может быть только будущий видный государственный деятель. Вы понимаете: тот, кто производит пушки, должен обладать также и властью объявлять войну. Обдумайте-ка это! — воскликнула она торжествующе, увидя, что теперь побледнел он.

Он затрепетал от неожиданного разоблачения самой своей сокровенной мечты. Величайшим усилием воли он овладел своим лицом и придал голосу оттенок усталости.

— Если бы вы догадывались о запретных грезах, — он смотрел на ее рот, чтобы избежать глаз, — которым я, безумец, предаюсь часами, потеряв уважение к себе… Ах, графиня, слово «честолюбие» и отдаленно не выражает дерзновенности моей заветной тайны. — И с нелицемерной робостью он поднял глаза на уровень ее глаз.

Ее глаза были прищурены и блестели, быть может завлекали с высоты запрокинутого лица.

— Очень уж вы горды, не мешало бы стать на колени, — отчеканила графиня.

Колени его дрогнули, потом выпрямились, опять дрогнули — так же быстро, как противились и сдавались его мысли. «Ловушка? А не ревность ли? Но ведь она меня ненавидит. Однако она стремится к власти! Кто это почует лучше меня? Она боится меня, боится власти, которую я мог бы завоевать в союзе с Кнаком. Надо ее провести. Стану на колени, а там будь что будет!» Он упал на колени, он был у ее ног. В тот же миг она отскочила от зеркала и, показывая в него пальцем:

— Ну, теперь смотрите на себя! — убежала, пританцовывая, как школьница. Ее смех звучал еще из третьей комнаты.

Мангольф стоял на коленях перед самим собой, с личиной холодного восхищения, но трезвее, чем когда-либо. Он вгляделся: высокий желтоватый лоб, который рассчитывал и страдал, глаза, углубленные обидой. Вставая, он подумал, что это испытание послано ему, дабы закалить его. Правда, у себя в комнате он заплакал. С каким наслаждением склонил он измученную голову на прохладную подушку, отдаваясь всегда готовому к услугам утешителю-сну.

Вскоре после этого, перед самым рождеством, когда Мангольф сидел у себя в кабинете, открылась дверь, и в сопровождении одного из чиновников вошел непрошеный гость. Мангольф мертвенно побледнел и откинулся в кресле: он увидел Терра. Чиновник хотел уже выставить неизвестного посетителя, но Терра сразу принял интимный и свободный тон.

— Несчастный! — воскликнул он. — Ты все еще здесь? А я думал, ты уже впал в немилость.

Выразительный взгляд личного секретаря — и чиновник исчез, правда несколько замешкавшись.

— Возмутительная неосторожность! — Мангольф вскочил.

Терра сел, безмятежно оглядел друга, а затем сказал:

— Именно эти слова ты и должен был произнести.

Мангольф ногой отшвырнул кресло.

— Это издевательство! Ты уже в Мюнхене преследовал меня.

— Я до сих пор считаю непростительным легкомыслием, что осмелился ввести тебя в дом к твоему теперешнему начальнику. — Терра говорил с достоинством. — Все бедствия, которые ты когда-нибудь причинишь государству, падут на мою голову.

— Оставь свои нелепые шутки! У двери подслушивают. — Мангольф подошел вплотную к Терра и заслонил его. — Поговорим начистоту! Чего ты хочешь? Говорю тебе прямо: мое положение хоть и блестяще, но именно потому шатко. Оно не вынесет новых осложнений, ты же способен не только осложнить, а попросту погубить все.

— Ты переоцениваешь меня. — Терра сделал скромно-протестующий жест.

— Здесь ты ничего не добьешься. Ты столкнешь меня, но, падая, я увлеку тебя за собой. А вообще-то ты явился с какими-нибудь притязаниями? Насколько я тебя знаю, скорее для того, чтобы стать на моем пути.

— А теперь ты переоцениваешь себя.

Это вежливое сочувствие вывело друга из равновесия.

— Еще раз спрашиваю тебя, чего ты хочешь? Может быть, предложить тебе часть моего жалованья, чтобы ты меня пощадил? Тебя это не обидит.

— Даже и не тронет.

И они смерили друг друга взглядом.

— Мы старые друзья, — начал опять Терра. — Я знаю твои слабости, как и твою силу. Наша дружба несомненно будет длиться до последнего нашего часа. Ты был прав, когда это предсказывал. Тогда момент был для меня тоже неблагоприятный.

У Мангольфа лицо выражало мрачную сосредоточенность. Он видел эти вечные возвраты прошлого и предрешенный путь до самого конца.

— Я взял бы твои деньги, если бы они мне были нужны, — услышал он слова Терра. — Я заурядный студент, благомыслящий и трудолюбивый.

— К сожалению, с самого начала твоего пребывания здесь ты перестал быть таким, — возразил Мангольф.

Но тут Терра вскочил с места.

— Ты, по-видимому, неправильно осведомлен о плодотворной деятельности, которой я начал жизнь в Берлине. Я снова обрел путь к простому бытию. Чувство собственного достоинства я полностью черпаю теперь в труде.

Личный секретарь вздохнул свободнее. Последний вопрос:

— Что привело тебя сюда?

— Кроме нашей дружбы, — начал Терра в приподнятом тоне, — не что иное, как искреннее преклонение перед твоим сиятельным начальником, не говоря уж о его дочери, молодой графине, — закончил он многозначительно.

Мангольф как подкошенный упал в кресло.

— Ты, значит, дошел до такого безумия, чтобы влюбиться в… Это катастрофа! — Он схватился за волосы. — Но я отказываюсь сделать хоть шаг для того, чтобы ввести тебя в этот дом. — Он вскочил с места и забегал по комнате. — Простой закон самосохранения дает мне право отречься от тебя. Я отрекаюсь от тебя! — бросил он, меж тем как Терра, приоткрыв рот и водя языком по губам, пристально смотрел на него. Боковая дверь тихо отворилась. Кто-то спиной входил в комнату, а в соседней мелькнул граф Ланна, его прямой пробор, его ямочка. Взоры графа Ланна и Клаудиуса Терра даже встретились.

Вошедший обернулся: Толлебен. Увидя Терра, он в первый миг отшатнулся и нахмурился, но потом сразу протянул руку и: «А, это вы?» — так сказать, по-приятельски, тоном соучастника. Терра задумался, пожать ли протянутую руку. Но в конце концов они ведь одинаково осведомлены друг о друге, — если только женщина с той стороны не нарушила равновесия и, несмотря на все клятвы, не предала его, рассказав про деньги, которые он брал… Терра содрогнулся.

Мангольф уже ничему не удивлялся.

— Вы знакомы, господа? — спросил он с усмешкой.

— Как же, — ответил Толлебен. — Что, все веселимся?

Терра не замедлил подделаться под его тон.

— Но мы же оба были вдрызг пьяны, — и с развязным смехом сделал попытку хлопнуть по плечу влиятельного человека. Толлебен глазом не сморгнул.

Дверь вторично открылась. Сам граф Ланна благосклонно проследовал в комнату, бросил какую-то бумагу на стол к своему секретарю, а затем, словно бумага была только предлогом, повернулся к Терра и начал:

— Милейший Терра…

Толлебен от испуга вытянулся во фронт. Мангольф сделал вид, будто работает.

— Любезнейший господин Терра, вы хотите мне что-то сказать, — утвердительно произнес статс-секретарь, не задавая никаких вопросов. — Пройдемте ко мне. — И при этом сам прошел вперед. Он опустился в кресло у своего огромного стола, на котором каждая кипа дел была прижата томом Гете. — Я вам не предлагаю сесть, — сказал он, — так как хочу вас попросить продекламировать мне опять Ариосто. Вы, наверно, многое знаете на память. Продолжайте с того места, где мы остановились. — Сидя в расслабленной позе, он приготовился слушать. Веки его опустились, добродушно и маслено лоснился пробор. И когда Терра кончил: — Если бы вы знали, какое вы мне оказали благодеяние! Уже два часа подряд я принимаю доклады. — Он собственноручно подвинул для Терра удобное кресло. — А все-таки вы еще и сейчас декламируете недостаточно музыкально. Вся прелесть переживания заключается в le divin imprevu[11], говоря словами моего любимого писателя. — Далее последовали вопросы о занятиях, а затем приглашение остаться к завтраку. — Мне нужно еще пропустить один или два доклада. Ступайте пока к дамам. — Он потер руки, с удовольствием констатируя у себя отсутствие предрассудков. Когда на его звонок явился лакей, статс-секретарь стоял в чопорной позе. — Проводите господина Терра к дамам.

Терра прошел вслед за лакеем в сад, где постарался несколько отстать от своего провожатого; когда тот направился к стоявшей в глубине вилле, у него мелькнула мысль улизнуть. Его бросало то в жар, то в холод. К кому он шел! Девушка, которую он держал в объятиях на мюнхенской ярмарочной площади, исчезла вместе с погребенным навеки приключением одной бредовой ночи. Он привел бы ее в ужас, если бы напомнил ей об этом, а чужой светской девице ему нечего сказать… Так как он, остановившись, смотрел вверх, на романтическую виллу за ажурной завесой осенней оснеженной листвы, слуга решил, что ему следует информировать гостя:

— Здесь квартира его сиятельства, господина статс-секретаря. Под министерством иностранных дел всегда подразумевается эта вилла. Здесь его величество изволили посещать князя Бисмарка.

— Надеюсь, я не помешаю? — спросил Терра, который почти не слушал. В углу, подле самого дома, он заприметил калитку, за ней была улица. Избавление так близко! Но слуга пояснил:

— Вы пришли, сударь, с Вильгельмштрассе. Через сад вы попадете на Кениггрецерштрассе. Потом, когда будете уходить, можно пройти через эту калитку.

Потом! Уверенным шагом он переступил порог дома; он шел к ней, потому что она отреклась от него! Шел из чувства долга перед самим собой. Если бы только не было этих последних месяцев, этого периода испытаний, труда и нужды, так как деньги женщины с той стороны то и дело заставляли себя ждать, в зависимости от ее собственного благополучия, — периода жалких заработков, жизни в пивных и всегда за работой! Теперь его благодетельница опять при деньгах, Терра хорошо одет и потому решился на тот шаг, в котором видел долг по отношению к себе. Но как тягостен был этот старый долг!

В доме первый лакей передал его второму. Надо было собраться с духом, сердце у него остановилось. В нижнем этаже, в комнате с панелью и кожаными обоями праздно сидела она под охраной какой-то старухи. Терра остановился у дверей и отвесил низкий поклон. Он ожидал испуга, обморока, бегства. Вместо этого короткая пауза, а затем восклицание, непринужденное, почти веселое:

— А! старый знакомый. Графиня Альтгот, это господин Терра, я вам рассказывала.

Дуэнья смутилась больше, чем ее питомица, она переменилась в лице и кивнула головой, на все соглашаясь. Терра обратился к ней:

— Тогда, многоуважаемая графиня, вам, вероятно, известно, что я имею от его сиятельства лестное поручение помочь высокочтимой молодой графине усовершенствоваться в итальянском языке.

Альтгот удивилась, она посмотрела в лорнет. В конце концов она не нашла что возразить.

— Ну, начнем! — сказала молодая графиня уже по-итальянски.

А он:

— Вы первая здесь не поднимаете из-за меня шума. И вы же как-то вечером прошли мимо меня, даже не взглянув в мою сторону.

— А что же, мне все время любоваться вами? Я прекрасно знала, что стоит мне не обратить на вас внимания, как вы обязательно явитесь сюда.

— Неверно, — сказал Терра по-немецки вежливо-поучительным тоном.

Альтгот, успокоившись, опустила лорнет, затем снова приложила к глазам, чтобы исподтишка разглядеть молодого человека.

Он — по-итальянски:

— Вы кокетка, но изрядная трусиха.

Она повторила, как будто заучивая:

— Я кокетка, но изрядная трусиха.

— Старуха что-нибудь понимает? — спросил он.

— Ни слова, — ответила она, — хотя и была певицей. Но она не старуха, и вы нравитесь ей. Скажите ей какую-нибудь любезность.

Терра, не поднимаясь с кресла, склонился перед Альтгот.

— Графиня, были времена, когда вы своим искусством дарили радость всему миру!

— Маэстро считал меня лучшей Ортрудой, — ответила она глухим голосом, с оттенком грусти.

Он поглядел на нее. У нее была тусклая белая кожа без морщин, каштановые волосы отливали бронзой. Изгиб носа и голос говорили о южногерманском происхождении.

— Вот видите, теперь она и вам нравится, — сказала его ученица по-итальянски.

Альтгот с горделивой улыбкой:

— Наш Вагнер избавил меня от изучения итальянского языка.

— Она старая приятельница отца, — неожиданно бегло заговорила по-итальянски графиня Ланна. — О, не то, что вы думаете. Давно уже вполне невинно. Но она имеет право бывать здесь, и каждый ее поступок преследует одну цель — сохранить это право. Да, на так называемую женщину свободных нравов, которая хочет стариться с достоинством, всякий отец может положиться.

— А вам разве не доверяют? — спросил он невозмутимо. — Если бы они знали, как вы понимаете толк в опасных положениях!

— Намек? — в свою очередь спросила она прежним звонким голосом. Нос был насмешливо наморщен, глаза сияли. По-немецки: — Некоторые люди сами создают такое положение, которое им не под силу. — И по-итальянски, почти с грустью: — На это мы оба мастера. Я не буду на вас в претензии, если сегодняшний ваш урок будет первым и последним.

— Birichino, маленький плутишка, — сказал он сухо, а между тем испытующим взором старался определить, действительно ли ее белокурые волосы выкрашены, как она хвастала тогда на карусели. Нет, они слишком теплого ровного цвета, слишком живые; это дало ему сладостное удовлетворение, словно и чувства у нее должны быть неподдельные.

К счастью, Альтгот не заметила нового оборота, который принял урок, ее отвлекло появление фрейлейн Кнак. Та сама заявила с порога большой гостиной:

— Появляется Белла Кнак!

— Это для вас, — поспешно объяснила Алиса Ланна гостю и устремилась навстречу приятельнице. Он удивленно посмотрел ей вслед. Она ступала по ковру гостиной, как по сцене, простирая руки, словно крылья; рукава, широкие и прозрачные, окутывали эти по-детски тонкие руки. Она показалась ему выше, чем тогда, и стройней, даже гармоничней; смелый изгиб шеи, упругость тонких бедер, длинные ноги, все ее движения, ее формы, вместе с нежной, пастельной окраской лица и волос, наряду с темной линией бровей, — все это только сейчас слилось в один образ, бросилось ему в глаза, настолько бурно его захватило, что он отступил в противоположный угол комнаты. Кровь прилила у него к голове, лишь сейчас увидел он по-настоящему то существо, которое открыло ему смысл жизни, за которым он последовал сюда, во имя которого боролся. Как мог он думать, что идет к светской барышне, графине и богачке, давшей ему отставку? Нет, он пришел к избраннице своего сердца, созданию возвышенному и доброму: все то время, пока он замышлял покарать ее, она питала одни благородные чувства.

Внезапно он осознал, что сегодня она встретила его так доверчиво, словно они расстались лишь вчера.

— У тебя тут поклонник, — произнесла фрейлейн Кнак довольно громко и прошла вперед, подпрыгивая на ходу.

Терра бросился к ней навстречу и склонился над рукой барышни с выражением искреннего почтения.

— Мы тут болтаем, — быстро проговорила графиня Алиса. — Господин Терра немного ухаживает за нашей Альтгот. — И по-итальянски: — Ей нельзя говорить, что вы явились сюда в качестве учителя. У нее дома учителя, конечно, не ставят ни во что. — При этом она слегка приподняла руку, как бы говоря ему: «Я ревную, поцелуй и мою!» — Полюбуйтесь на эту девицу! — не вытерпев, сказала она.

Фрейлейн Кнак спрашивала в эту минуту:

— Что, у вас сегодня очень парадно? Тогда я надену чулки. — Она вытащила длинные перчатки и одну из них уронила. Терра не только поднял ее, но хотел ее даже надеть на руку фрейлейн Кнак. — Юрист? — спросила она, в ответ на что он похвалил ее сильные руки, и она тотчас стала перечислять все виды спорта, которыми занимается, а также показала ему новый танец.

— Господин Толлебен знает этот танец? — перебила ее Альтгот многозначительно.

— Толлебен? Куда он годится без мундира! — изрекла фрейлейн Кнак и лихо ударила себя по бедру.

— О, он безусловно офицер запаса, — заверила Алиса Ланна.

— Ну, это уже начало конца, — объявила фрейлейн Кнак.

— А люди искусства? — вставила Альтгот.

— Шуты гороховые! — воскликнула фрейлейн Кнак звонко, точно стеклянным голосом.

У нее была курчавая челка; она старалась произвести впечатление сорванца, задорного и бесшабашного. Как только она умолкала, ее маленький ротик немного западал. Второе впечатление: не только в ее голосе, но в ней самой было что-то стеклянное; казалось, если ее разогреть, она лопнет. «Кнак — и готово!» — подумал Терра, услышав смех здоровой и пышной девы.

Появился лакей: его сиятельство сейчас изволит прийти. Молодая хозяйка приказала открыть дверь в третью комнату и попросила гостей к столу. Когда графиня Альтгот и фрейлейн Кнак прошли вперед, Терра на миг задержал свою даму, чтобы сказать ей: «Все по-прежнему!» Она услышала и пошла рядом с ним.

В столовой их ожидали уже четыре человека. Толлебен представил дамам иностранного дипломата, сорокалетнего мужчину с длинным лицом и черной бородкой. Отец фрейлейн Кнак, которого дочь вместо приветствия хлопнула по плечу, поклонился Альтгот подобострастнее, чем графине Ланна. Терра в свою очередь без церемонии направился навстречу молодому Ланна с протянутой рукой. Брат его дамы сердца — превосходный человек, у которого он должен попросить извинения!

— Я виноват перед вами, — сказал он торжественно, с дрожью в голосе. — Всему виной моя злополучная склонность к мистификации! Но душою, клянусь вам, я был чист.

Молодой Ланна едва коснулся руки гостя и поежился, словно от озноба, причем глаза его сохранили обычный тусклый блеск полудрагоценных камней.

— Пустяки, — проронил он небрежно, больше по рассеянности, чем из высокомерия.

Обескураженному Терра пришлось ограничиться созерцанием промышленника Кнака, его движений, всех проявлений его существа, наполнявшего собой комнату. Ибо Кнак попеременно завладевал всем, что здесь дышало, и повсюду оставлял атмосферу, насыщенную собой, так что в сущности он заполонил всех. Его квадратное, как бы обрубленное лицо с красными прыщами, остроконечная макушка и прямоугольные усы были бы под стать приказчику. Рыжеватая седеющая щетина беспорядочной порослью спускалась на жирный, вульгарный лоб. Длинные пальцы, длинные ноги, живот-полушарие скромных размеров, но такой выпуклый зад, что долгополый сюртук свисал фалдами у ляжек. Странное впечатление производили его манеры. Никто так явно и бесцеремонно не изменял выражения лица и жестов в зависимости от того, с кем говорил. Казалось, будто перед дамами он, согнув спину, раскладывает товары, а графиню Альтгот, обнадеженно улыбаясь, провожает до порога. С иностранным дипломатом у него, судя по всему, были серьезные мужские дела, и тому следовало радоваться, если они выгорят.

Исключительно слащаво встретил он молодого Ланна, голосок у него сделался тонким, и он попытался заговорить об искусстве. К Терра он обратился, прищурив один глаз и подбоченившись:

— Ну как, даете здесь уроки?

И это он уже пронюхал! Но в то время как Терра созерцал этот монумент в образе человека, Кнак внезапно потерял свое величие. Он сжался, сгорбился, лицо его выразило плутоватое служебное рвение. Вошел статс-секретарь.

Еще с порога граф Ланна окинул всех быстрым взглядом. Терра со своего места увидел идущего за ним Мангольфа, увидел, какое у него злобное выражение лица. Но едва он вслед за начальством присоединился к обществу, как на лице у него осталась одна солидность и учтивость. Статс-секретарь очень быстро и с большим тактом покончил с приветствиями и предложил руку графине Альтгот, чтобы вести ее к столу, а слева от себя указал место иностранному дипломату. Кнак поспешил усесться по другую сторону иностранца.

— Какой неприятный белесый свет, — сказал Ланна, щурясь на окна. Слуги немедленно опустили занавеси и зажгли газовую люстру, освещавшую только круглый стол. — Не все, графиня, подобно вам, владеют тайной оставаться молодой при всяком освещении. — От молодости Альтгот он непосредственно перешел к преклонному возрасту канцлера. Гогенлоэ[12] был так стар, что «Старец в Саксонском лесу» казался юношей по сравнению с ним. Тем более достоин удивления свежий ум старика. Его боязнь всяческих конфликтов, пожалуй, преувеличена. — Не всегда Германией будут управлять пессимистически настроенные старцы, — по-французски сказал Ланна дипломату, и Кнак поддержал его почтительно-отрицающим жестом. — Наш император молод, он не филистер, и вы не ошибетесь, mon cher ministre[13], если примете в расчет, что в один прекрасный день он найдет канцлера, предназначенного ему природой и историей. Тогда в мировой политике произойдут решительные перемены, и всем рекомендуется с ними считаться.

— Я всякий раз, как вижу императора, говорю ему, кто единственный подходящий кандидат на пост канцлера, — решительно заявил промышленник Кнак.

Статс-секретарь чокнулся с Кнаком, но затем стал называть другие имена, и это немало способствовало оживлению разговора. Какое место среди знатных фамилий занимала фамилия соперника? Нравился ли он императору? Был ли он членом его корпорации? А каков его офицерский чин? Толлебен знал все, графиня Альтгот оживилась, ей была известна история жизни всех жен и степень их влияния, а Кнак был в курсе имущественного положения. К изумлению Терра, графиня Алиса тоже участвовала в разговоре. Но у самого Ланна во время этих толков исчезли и его ямочка и светская беспечность. Последнее должно было броситься в глаза иностранному дипломату, который тщетно старался уследить за разгоревшимися страстями. Под конец он отказался от этой мысли, и взгляд его встретился со взглядом Терра, который был так же удивлен, как и он. Хотя они были незнакомы между собой, но взгляды их говорили красноречивее слов, что открывшийся им мир достоин всяческого удивления.

Заметила ли это Альтгот? Она вставила какое-то восторженное замечание об императоре, что сразу же успокоило страсти и внесло мягкость в беседу. Тут и иностранец, улыбнувшись, заявил о своем восхищении.

— Вы все завидуете, что у нас такой император! — воскликнула Альтгот, на что иностранец улыбнулся еще любезнее и стал хвалить «Гимн Эгиру».

Мангольф, сидевший слева от Кнака, подчеркнул вдохновенно-оригинальную композицию произведения. «Это воспламеняет молодежь», — утверждал он.

Один из его соседей, Кнак, энергичнее закивал головой, меж тем как Терра бросил на друга недоуменный взгляд.

«Гимн Эгиру» появился недавно, Беллона Кнак еще разучивала его. Отец осведомился о ее успехах; ей пришлось прервать свои шалости с молодым Ланна. Воспользовавшись тем, что он не кончил супа, она ему подсыпала перца и втихомолку хихикала, оттого что он закашлялся. Графиня Альтгот ласковым прикосновением руки старалась вывести его из задумчивости.

— Каков наш сорванец! — сказала она о фрейлейн Кнак, обращаясь к Толлебену.

Граф Ланна не замечал сына, что чрезвычайно беспокоило его ментора, Мангольфа. Что случилось?

— Эрвин, ты, наверно, не рискнешь рассказать здесь о своей последней проделке? — обратилась сестра к молодому Ланна через голову фрейлейн Кнак. В ее тоне была снисходительная нежность, так говорят с неразумным существом, за которое несут ответственность. Фрейлейн Кнак пожелала во что бы то ни стало узнать, о какой проделке идет речь; Мангольф шутил, серьезно обеспокоенный, но сын и дочь Ланна молчали. Молодой Эрвин, казалось, все позабыл.

— Спросите у моей сестры. Она все знает лучше меня. То, что она скажет, то правильно, то, чего она хочет, то хорошо, кого она любит, того люблю и я, — произнес он устало и вместе с тем торжественно.

— Вот каким должен быть мой муж! — воскликнула фрейлейн Кнак, всячески давая понять другому своему соседу, Толлебену, что он не такой. И хотя он ухаживал за ней со всем гвардейским апломбом, «наш сорванец» отвечал ему одними смешками. И в даме, сидевшей у него справа, он не встречал никакой поддержки, так как графиня Ланна, стараясь не пропустить ничего из разговоров отца, обращалась с замечаниями только к Терра. Она просвещала его неслышно для окружающих.

— То, что говорит отец, предназначается для заграницы. Сейчас он перешел к промышленности. И ваша очередь придет, подождите. Нам нужно знать, какое впечатление мы производим на независимую интеллигенцию.

Ее умные глаза сияли, как два колеса, сотканные из лучей. Терра думал: «Любимая! Тебя надо во что бы то ни стало вовремя вырвать из твоего страшного окружения. Я буду бороться! Усомнись скорей в смерти, чем в моей победе!» — при этом он выпрямился и его черные глаза метали на молодую графиню дерзновенные взгляды. Графиня Альтгот, сидевшая напротив, наблюдала за ними с ревнивым восхищением и отвечала невпопад обхаживавшему ее иностранному дипломату. По совету своей соседки Терра воспользовался минутой, когда на него никто не смотрел, и поднял бокал за здоровье Альтгот.

Толлебену, на которого соседки не обращали внимания, пришлось говорить с сидевшим напротив дипломатом, да еще по-французски, так как статс-секретарь разговаривал с ним по-французски. Убийство президента Карно[14] совершено одним из тех распропагандированных рабочих, которые хорошо знакомы и нам; иностранный гость может не сомневаться в том, что мы разделяем общее возмущение.

— Особенно императрица!.. — воскликнул Толлебен. — Surtout l'empereuse! — за что Кнак, лучше знавший язык, поднял его на смех.

Мангольфу удалось обменяться со своим начальником взглядом, который относился и к Толлебену и к Кнаку, но это было его единственным удовлетворением. Мангольф страдал. Обычно он без зазрения совести служил, притворялся, угождал, но сейчас, в присутствии Терра, ему было смертельно тяжело. Терра, не видя здесь никого ни ниже, ни выше себя, мог поступать как ему заблагорассудится, без всяких последствий для своей будущности, мог сидеть разинув рот, чересчур усердно поддакивать или заикаться от притворного смущения. А главное, он был способен рассмешить графиню Ланна. Мангольфу уже не удавалось вызвать у нее смех, хотя он и считал это своей прямой обязанностью, — и, пожелтев до самых глаз, он решил выместить свою злость на фрейлейн Кнак. Фрейлейн Кнак, прервав свои шалости, устремила вдруг взгляд, полный робкого обожания, на угрюмо-напряженное лицо Мангольфа. Только в Мангольфе «сорванец» познавал глубины жизни, ее боль.

— Господин секретарь, — робко пошутила она, — вы готовите речь в честь дам?

— Разве дамам можно служить речами? — возразил он так грубо и язвительно, как, пожалуй, мог бы ответить Терра.

Бедный сорванец прикусил губу. Терра же в это время обратился через стол к Альтгот:

— Графиня, когда вы пели в Париже Ортруду, однажды к двери вашей уборной подошло с букетом орхидей этакое двуногое олицетворение робости, но не решилось постучать.

К его удивлению, Альтгот и графиня Ланна переглянулись. Ему хотелось признаться любимой, что его жалость к стареющей женщине внушена ею, что она смягчает его душу, признаться ей в этом, как в самом сокровенном.

Мангольф, не зная, как установить должное расстояние между собой и Терра, пресмыкался перед Кнаком, во всем поддерживал его.

— Конечно, Бисмарк был прав, когда не захотел ограничивать детский, женский и воскресный труд. Что сталось бы тогда с самоопределением? — воскликнул Кнак.

Тут Мангольфу представилась возможность заговорить о своем визите к Бисмарку. Он удостоверил, что канцлер прежней Германии тоже одобряет новый закон о социалистах, которого требует Кнак. Мангольф был принят в Фридрихсруэ[15]; он отправился туда отчасти по собственному побуждению, чтобы лучше вчувствоваться в созданный Бисмарком мир, а также по поручению своего начальника; ибо Ланна претендовал на роль скромного, но проницательного посредника между двумя враждующими великими державами, основателем империи и императором. Глубокомысленно наморщив лоб и не переставая есть, Ланна пояснил, что хотя он и не собирается изменять его величеству, однако думает руководствоваться политикой Бисмарка, и никакое давление извне, равно как и изнутри, не заставит его пойти на уступки. В подтверждение своей угрозы он потряс кулаком, в котором держал нож. Вильгельм Второй и его великий первый советчик, по мнению Ланна, лишь в совокупности представляли собой тип истинного немца. Немец — реалист и романтик, человек общественного склада, но вместе с тем индивидуалист; он признает идею государственности и все же недостаточно тверд в своем чувстве ответственности. Для иллюстрации статс-секретарь привел мнения некоторых партийных лидеров, которые ставили партию выше всего. Он изощрялся в остротах на тему о рейхстаге, все смеялись.

— Мир нас не знает, — заключил он более серьезно, обращаясь к иностранцу.

Иностранец любезно улыбался.

— Это можно отнести и к нам, — заметил он небрежно. — Ведь из всех вами перечисленных противоречий и состоит человек.

«Противоречия» — Кнак ухватился за это слово; от конфликтов в человеке он перешел к конфликтам между народами. После Панамского скандала Французской республике, как известно, не терпится вымыть свое грязное белье в крови, — и, склонившись над дипломатом, он всецело занялся вопросом вооружений.

— Вероятность войны еще никогда не была так близка, — сказал он конфиденциально, с кивком в сторону статс-секретаря, который вскользь бросил:

— Критический год, — и, словно исчерпав свои обязанности в отношении германской промышленности, обратился к дамам. Он сообщил им, что ему удалось освободиться и рождество он может провести с семьей в Либвальде.

— Надеюсь, графиня, и с вами, — что было им произнесено с подчеркнутой галантностью, а графиней Альтгот принято с видом человека, сдавшегося без боя. После чего она поспешила поймать взгляд Терра. Фрейлейн Кнак еще не видала Либвальде, она была также приглашена.

— С господами Мангольфом и фон Толлебеном, — пошутил Ланна.

Усадьба была расположена у реки и окружена лесами. Статс-секретарь предполагал охотиться и, чему особенно радовался, удить рыбу. Отдохнуть от дел. Он всеми своими ямочками улыбался дочери.

— Папа, ты не будешь ни охотиться, ни удить рыбу. Ты будешь бродить со мной по парку, и всякий, кто нас увидит, подумает, что мы жених и невеста. — Веселый, ласковый тон, но и под ним чувствовалось снисхождение, словно она на самом деле думала: «Бедный папа, он всячески избегает усилий и все же так честолюбив для себя и для меня!» Отец не мог оторваться от ее лучистых глаз, его награды за безжизненные глаза сына.

Кнак тем временем энергично обрабатывал заграницу.

— Как бы у вас за границей, — кричал он дипломату, — не проглядели того нового духа, которым повеяло в Германии. Пангерманский союз[16] основан! Довольно Англии одной владычествовать над морями: император создает германский флот, как его предки создали армию.

— А вместе с ним и новых врагов, — дополнил иностранец и предостерегающе покачал головой.

Кнак же, вращая глазами, еще убежденнее:

— Пангерманский союз, для которого всякий патриот способен на любые жертвы, — удар кулаком в грудь, — сумеет в будущем воспрепятствовать такому банкротству национального достоинства, каким явилось прошлогоднее отклонение военных кредитов. Довольно торжествовать социал-демократии!

Здесь в разговор вмешался Толлебен. Никакой закон о социалистах уже не поможет. Толлебен требовал большего. Он видел спасение единственно в отмене всеобщего избирательного права, в государственном перевороте. Он так громко и решительно настаивал на государственном перевороте, как будто его устами заявляла о себе воля целого класса. Ланна не мог оставить без внимания заявление своего подчиненного. Но вместо ответа он шутя спросил Терра, какое бы это произвело впечатление.

— Очередь за вами, — сказала графиня Алиса, видя, что он колеблется. Все насторожились: молодой Ланна устремил тусклые глаза на сестру и ее загадочного соседа.

Терра несколько секунд не в силах был выдавить из себя тот смелый ответ, которого от него ждали; затем, подняв брови, с воодушевлением:

— Все пришли бы в восторг от такого мероприятия высочайшего повелителя. Отважный прыжок в бездну более, чем что бы то ни было, удовлетворяет эстетическое чувство.

Воодушевление, соединенное с почтительностью, — вот все, что можно было заметить у говорившего; однако слушатели казались смущенными и молчали; Толлебен с содроганием отодвинул свой стул от Терра.

Неожиданно для всех послышался голос молодого Ланна:

— Присоединяюсь к вашему мнению. — Он протянул бокал, чтобы чокнуться с Терра, который откликнулся с готовностью.

Статс-секретарь, оставив без внимания выпад сына, строго и решительно выпрямился. Он очень много и поспешно ел за обедом, и ему было полезно принять такое положение.

— Я готов скорее бросить все, — изрек он и отбросил десертную ложку, — чем советовать его величеству резкую перемену политического курса. — Он перевел дух. — Наоборот, — продолжал он, — кто знает Европу, а мы, дипломаты, ее знаем, тому ясно, что известные, у нас еще не осуществленные, уступки требованиям демократического духа времени совершенно неизбежны и нам их тоже не миновать.

Толлебен оцепенел. В наступившей тишине графиня Альтгот кивком приказала слугам, чтобы они подождали с кофе и временно удалились. Графиня Ланна с легкой улыбкой, застывшей на губах, смотрела так пристально в глаза отцу, словно от чего-то предостерегала его. Он жонглировал фруктовым ножом и размышлял. Тут из полумрака соседней комнаты вынырнула и остановилась на пороге приоткрытой двери фигура сухощавого человека, одетого в черное; у него была седеющая голова, гладко выбритое лицо, острый нос, сжатые губы; правую руку он заложил за отворот сюртука, причем плечо сильно вздернулось, — а впрочем, не был ли старик горбат? Створка двери медленно раскрылась, вновь пришедший отвесил поклон с подозрительным и сердитым видом. Глазами ночной птицы он, сощурившись, всмотрелся в освещенный круг стола, склонился еще ниже, снова опустил веки и отступил назад: дверь за ним затворилась.

Ощутил ли граф Ланна его присутствие? Он изменил тон.

— Я ни в какой мере не собираюсь, — сказал он твердо, — посягать на существующий благодетельный порядок. — Он вполне успокоил слушателей. — Я чувствую в себе достаточно силы, чтобы остаться господином положения.

— И офицеры по-прежнему будут считаться высшим сословием? — поспешила удостовериться фрейлейн Кнак.

— Я хочу покорнейше просить о том же, — ввернул ее отец.

— «Вот мой надежнейший оплот». Эти слова его величества решают вопрос, — строго сказал статс-секретарь. — С другой стороны, — переходя к болтовне, — боже мой, неужели невозможно и предосудительно попытаться внушить поборникам новых идей уважение к нашему твердому, но суровому режиму? Нам бы следовало научиться представлять его миру в более гуманном свете, и мир был бы нам признателен.

— Революция во вкусах, — заметил иностранный дипломат, тонко улыбаясь.

Ланна тоже перешел на шутливый тон.

— Ну, не совсем. Дело попросту в…

— Оформлении, — подхватил промышленник Кнак.

Ланна наморщил лоб; он не знал такого слова, но постарался запомнить его.

— Этого недостаточно, — заметил он, обращаясь к Терра. — Культурные люди среди нас вправе ожидать большего.

— Так называемые культурные люди, — вмешался Толлебен, и по его тону можно было опасаться дерзости, но Ланна перебил его.

— К каковым и я причисляю себя, — вставил он резко. И снова обращаясь к Терра: — Мы еще потолкуем о моей системе. Я всегда считался с мнением интеллигентной молодежи. Может быть, в Либвальде? — прибавил он после краткого размышления.

Терра поклонился.

— Вы приглашены, — подчеркнула его соседка.

Терра растрогался чуть ли не до слез: здесь царила благосклонность, и навстречу ему раскрывались объятия. При столь непривычной ситуации ему пришлось напрячь все силы, чтобы ответить, как всегда остро, лаконично и двусмысленно. Он что-то сказал о неожиданном счастье, какое выпадет в Германии на долю разума, если благодаря его сиятельству разум в виде исключения не будет противоречить существующему порядку. Свою признательность разум выразит тем, что поддержит существующий порядок.

— Все сказано одним именем: Ницше!

Имя не сказало ничего, никто о нем не слышал, но Ланна постарался запомнить его. Терра, подождав немного, повторил:

— Ницше!

— Что за притча? — в рифму произнес Толлебен, и это разрядило атмосферу, все засмеялись.

Фрейлейн Кнак хлопала в ладоши. Альтгот смеялась от души, Толлебен хихикал высоким, злым голоском, Кнак ржал, дипломат улыбался только из вежливости, а Мангольф хохотал искусно, пылко и вызывающе. Он держался за живот, проливал слезы и так весь расцвел, молодой, интересный и энергичный, что никому и на ум не пришло бы упрекнуть его в измене другу. Даже Терра не подумал об этом; он видел только заразительное веселье, к которому теперь присоединился и Ланна, и даже, вполне естественно, его дочь. Терра плавал в море смеха; чтобы не захлебнуться, он вбирал в себя воздух; и вдруг захохотал громче всех.

— Ну, будет, — сказал Ланна, запыхавшийся, но довольный, и встал из-за стола.

Двери раскрылись, веселый разговор рассыпался по отдельным группам в гостиных. Толлебен и Кнак очутились рядом.

— Не курите это зелье, — покровительственно сказал богач. — Мое лучше. Будьте ко мне внимательны, тогда сможете получать его хоть ежедневно.

Чиновник заржал:

— Так и быть, возьму у вас сигару.

— Даже и деньги, — добавил Кнак. — Что бы там ни было, вы остаетесь человеком старой школы, консерватором до мозга костей. Но что вы скажете о вашем начальнике?

У Толлебена кровь прилила к голове.

— Ваш намек на взятые взаймы деньги…

— Тсс… — прошептал Кнак, движением плеч указывая на вынырнувшего откуда-то Мангольфа, и Толлебен притих.

— Ваш начальник позволяет себе выкидывать рискованные коленца, — снова начал промышленник, — Как бы он не оступился!

— А его демократические идеи! — Толлебен многозначительно завел глаза.

— Он дальновиднее вас: демократические идеи кое в чем обоснованы, — заявил Кнак. — Такие люди, как я, должны в конце концов получить доступ ко двору, пусть родовитые фамилии хоть на стену лезут. — Кнак загорелся. — А ордена! Неужели высшие всегда будут доставаться вам?

Дочь услышала его. Мангольфу удалось увлечь ее за одну из ширмочек, и он решительно повел на нее атаку; он встал из-за стола с более ясными намерениями, чем до обеда. Внутреннее влечение неудержимо толкало к нему фрейлейн Кнак; но она боялась непоправимого. Стремительно выскочила она из-за своего прикрытия.

— Папа, имей в виду, у моего будущего супруга непременно должна висеть на шее побрякушка! — Жеманясь и резвясь, сорванец спрятался под крылышко отца.

Мангольфу оставалось только наблюдать из-за ширм, как Кнак держал ее в отеческих объятиях перед носом Толлебена, словно желая придать тому решимости. Кнак, который пользовался скрытой помощью бедного личного секретаря не меньше, чем сам Ланна, предал и покинул его, точно так, как всегда будет поступать с ним Ланна в критическую минуту. Белла Кнак ускользнула от него, подобно Алисе Ланна. Перед выскочкой, обладавшим только талантом, неколебимо стояла стена единомышленников, соратников и соучастников власти. Никаким самым смелым штурмом ты не одолеешь ее, долголетней службой ты незаметно проберешься в их твердыню, но ты не победишь, тебя только будут терпеть! Во рту у Мангольфа был вкус желчи; он искал лишь благовидного предлога выбраться из-за ширм, как вдруг подошедший слуга попросил его к его сиятельству.

Графиня Альтгот восседала в том углу гостиной, что примыкал непосредственно к комнате с панелью. Иностранный дипломат сидел, пожалуй, слишком близко от ее колен, но не это смутило ее, когда Мангольф, проходя мимо, заглянул за скрывавшие их пальмы. У Мангольфа самого было горько на душе, а потому он понимал Альтгот. Она делала вид, будто охраняет совещание у статс-секретаря и удерживает подле себя иностранца. Но ее больше всего интересовали Терра и графиня Ланна, за которыми она наблюдала из-за пальм. Она страдала, о, Мангольф ее хорошо понимал, она терпела все муки, какие испытывает трусливый расчет при виде свободного безрассудного чувства. У ее юной питомицы, с которой она изо дня в день невольно сравнивала себя, были дерзкие и необычные отношения с безвестным пришельцем. А она оберегала какое-то совещание.

То же, что испытывала Альтгот к своей юной подруге, испытывал и Мангольф к Терра, совершенно такую же ситуацию создавала судьба между ним и Терра. Он даже чувствовал себя старшим, хотя по годам был моложе, но разве мог бы он так непринужденно, как тот, с видом блаженного младенца, воспринимать незаслуженно свалившееся на него счастье? А Терра был слеп ко всему, он не замечал происходящего вокруг, как не замечал открытых дверей. Он не видел и Мангольфа. Зато подруга его глядела зорко. Уже переступая порог комнаты, где происходило совещание, Мангольф на своей спине ощущал ее враждебно пронизывающий взгляд. «Альтгот должна мне помочь, — подумал он и с поклоном уселся в стороне. — Мы союзники, и она это чувствует, у нее нюх, как у породистой гончей. Быть может, у нее уже готов план действий? Чего ей не хватает — это мужества, я его вдохну в нее. На этот раз она может дать волю своим страстям, за свое положение в доме ей нечего дрожать. Наоборот: она застрахует себя у отца, если убережет дочь от опасного приключения и возьмет себе ее любовника. Она при этом только выиграет, как и я. Мы союзники».

Молодая графиня позволила Терра излиться в пылких признаниях, — еще не отболевшее унижение разожгло и взвинтило его, — тем не менее она находила его прямо невозможным: он ничего не видел и не слышал, кроме нее и себя. Она многозначительно указывала ему на открытые со всех сторон двери: по коридору прошел Кнак. Но на него ничего не действовало, тогда она стала вдруг очень внимательна, улыбка исчезла с ее лица, она подумала, что многие флиртовали с ней, но еще никому не казалось, будто во всем мире существуют лишь они одни. Если это не флирт, что же это тогда?

— Вы думаете, я о вас ничего не знаю? А на что существуют друзья? Один из них осведомил меня, — сказала она, явно волнуясь, и, увидев по его глазам, что он знает, кто этот друг: — Если отбросить все его экивоки, то вы будто бы опустившийся гений, не слишком щепетильный в денежных делах и… — ее взгляд испытующе устремился на него, — не очень благородный с женщинами. — И равнодушнее: — Теперь вы связались с каким-то подозрительным агентством.

— С этим покончено. — Он подкрепил свои слова решительным жестом, но сердце у него замерло. Деньги женщины с той стороны! «Неужели негодяй и об этом донес ей? Конечно, донес, иначе почему она меня с небес опускает на землю! Я у нее в руках». Он растерянно огляделся вокруг, то надувая, то втягивая щеки, несколько раз круто повернулся, словно отбиваясь от нападения. — Графиня, поверьте мне, — сказал он опять резким носовым голосом, — я познал все опасности жизни.

— Слава богу, вы увидели, наконец, открытые двери.

Он увидел: они находятся в центре, и только на них устремлены все взоры. Он даже удивился, что графиня Алиса так свободно себя чувствует на этих подмостках. Грациозными движениями она беспрестанно меняла место; то, заложив руки за спину, опиралась ими о стол, отчего грудь ее выступала вперед, то садилась на ручку кресла, поджав ноги, так что ее юные бедра красиво округлялись. А он только следил за ней, дивился, но сам был начеку. Через одну из дверей бросала на них искрометные взгляды фрейлейн Кнак и таращил глаза Толлебен. Графиня Альтгот неотступно прислушивалась к их словам, как ни рассыпался перед ней дипломат. Силы небесные! А из-за портьеры напротив угрожающе выглядывал не кто иной, как Мангольф.

— Графиня! — Он повернулся вокруг своей оси. — Мы мешаем делам государственной важности. Я не хотел бы показаться назойливым.

Она вытянула ноги и приняла серьезный вид.

— Что поделаешь, вы уже здесь. Если вы нечаянно услышите какую-либо важную тайну, от которой зависят судьбы Европы, то отвечать за это придется мне, — серьезно, покачав головой, сказала она.

— Я сознаю свое ничтожество, — повторил он, видя, что в комнате, где происходит совещание, Мангольф делает какие-то заметки. Мангольф, как подчиненный, сидел на некотором расстоянии от совещающихся. Но и Кнаку приходилось немногим лучше. Ланна, держа на коленях маленькую чашечку, помешивал в ней сахар и слушал. Говорил тот чопорный интриган, что показался в дверях столовой, то мимолетное, но многозначительное явление. Он и теперь держался таинственно, отставил настольную лампу и уселся так глубоко, что тело его нигде не выступало над креслом, повернутым спинкой к лампе, и сливалось с полумраком. Только когда он увлекался, скрюченная рука его попадала в полосу света, выражая ужас, недоверие, лукавство. Но вот резким движением высунулся профиль с крючковатым носом и крючковатым подбородком. Лишь вслед за тем к свету постепенно повернулось и все лицо — лицо чиновника с безупречным пробором, но за тенью носового бугра скрывались лишенные ресниц белесые глаза, словно отражающие бесцветные и быстрые видения, — а какие бездны коварства врезали все эти морщины?

Терра думал: «Черт побери! Вот так сила! Она хоть кого изобличит и уничтожит!» Он прислушался. Старец громко шипел сквозь редкие зубы, чем больше он приглушал свой шепот, тем громче этот шепот раздавался.

— Я проник в их замыслы, — шипел он. — Их отравленная стрела в «Локальпрессе» пронзит их самих. — На его лице мелькнули зависть, крайнее недоверие и торжество. — По каверзным намекам на какую-то высочайшую оперу, имеющим целью встревожить Петербург, я узнаю нашу антирусскую партию. «Просвещенный гений его величества» — вот слова, которые могли быть подсказаны только английским лицемерием!

Он втянул голову в плечи, поджал губы, и взгляд его вонзился в Ланна, который перестал помешивать в чашечке. Терра встретился глазами с Мангольфом. Что было им известно? Словно прикованный к месту, вслушивался он в шепот старца.

— Три месяца я ложусь и встаю с этим дьявольским измышлением. Каждое слово выжжено у меня в мозгу, и я готов уйти на покой, как негодный слуга, если не найду главного, не найду ключа к разгадке, который даст мне возможность принять встречные меры… Избавьте меня только от высочайших сюрпризов! — так закончилось шипение.

— А Толлебен, — раздумчиво сказал Ланна, — хочет меня уверить, что все дело в рекламе какого-то уже переставшего существовать агентства.

Казалось, и он ищет глазами Терра. Терра попятился к двери и добрался до прихожей; там он сделал поворот и хотел улизнуть. Но натолкнулся на свободное кресло и почти помимо воли рухнул в него.

Совесть подсказывала ему, что в ближайшую минуту он может быть арестован как политический отравитель колодцев, чуть ли не государственный преступник. Возможно, что и приглашение статс-секретаря было просто ловушкой: он разыгрывал роль покровителя, чтобы легче уничтожить Терра! Молодая графиня вышла за ним в прихожую, она, любопытствуя, пристроилась в соседнем кресле.

— Что с вами?

Ее поведение тоже казалось ему подозрительным.

— Кто этот интриган в сюртуке? — резко спросил он.

— Действительный тайный советник фон Губиц. Он напугал вас?

Терра видел, что она улыбается. Блестящий луч из-под прищуренных век обезоруживал его своей иронией, как в тот миг, когда они встретились впервые, и как всегда. Когда она так улыбалась, он согласился бы даже, чтобы его арестовали.

— В чем вы провинились? — спросила она.

Он отер пот со лба.

— Перед его нечеловечески проницательным взглядом и самый невинный смертный может ни с того ни с сего почувствовать себя преступником.

— Он хранитель наших самых сокровенных тайн. Он знает все. Даже папа многого не знает. — Она с обидой откинула голову. — Что вы скажете насчет разоблачения, которое мы подслушали?

— Я скажу, что нам спокойнее сидеть здесь, а то, пожалуй, мы увидим и услышим слишком много, — осторожно заметил он.

Через зал прошла Альтгот.

— Обычно милейшая Альтгот никогда не уезжает, не простившись со мной. Она, видимо, чем-то недовольна, — пробормотала графиня Ланна, усмехаясь глазами. Затем поспешно: — Посмотрите-ка вон туда, на эту пару!

Им была видна и столовая, где Кнак оставил свою дочь наедине с претендентом на ее руку. Его собственный голос слышался из кабинета, где происходило совещание и где он в чем-то убеждал дипломата.

— Бисмарк явно берет верх, — сказала графиня Алиса, кивнув в сторону столовой.

Терра не сразу понял ее. Потом рассмеялся:

— И вы зовете его Бисмарком? — но осекся.

— Если бы вы раньше видели Беллу Кнак! — с такой горечью произнесла молодая графиня, что он даже испугался. — Она не оставляла без внимания ни одного смазливого лейтенанта. Вот тут-то она была на высоте.

— Ведь она может подарить принцу-супругу целое царство! Недаром ее зовут Беллона[17].

— Оставьте шутки! Посмотрите, что с ней творится.

Мощная мужественность Толлебена, дыша удальством, все больше подчиняла себе уже наполовину укрощенного сорванца. Толлебен был навязан ей отцовской властью, вся расстановка социальных сил утверждала его права; он был неизбежен и предназначен свыше. Фрейлейн Кнак прекрасно это понимала, она щурилась сквозь смех и слезы. Вдруг она встала, отодвинула столик и хотела уйти. Но Толлебен преградил ей дорогу.

Из кабинета, который теперь не был в поле зрения Терра, доносился голос Кнака:

— Международное положение таково, что у вас нет выбора, господин посол. Только у нас вы можете заказать пушки, если подпишете политический договор, который предлагает вам его сиятельство.

— Сейчас бедняжке Белле придется капитулировать, — пробормотала Алиса.

— Почему это задевает вас, графиня? — спросил Терра пытливо. Она посмотрела ему в глаза, и во взгляде ее он прочел огорчение, которому не хотел верить.

— Разве вы еще не заметили, что я честолюбива? — ответила она, и резкая складка обозначилась у нее между бровями.

— Это ложь, — сказал он с глубокой искренностью. — Вы вышли безгрешной из рук творца.

В сознании важности всего только что сказанного, они, не отрываясь, глядели друг на друга. То иронизируя, то трепеща, они долго и тщетно искали друг друга. Сейчас произошла их настоящая встреча.

— Нет, это верно, — сказала графиня, не отводя взгляда. — Я хочу, чтобы мой отец достиг вершины, и о том же мечтаю для своего мужа.

— Позвольте смиреннейше напомнить вам, что и тогда вы бы не были первой дамой в государстве. А раз так, к чему все это?

— Я допускаю только такую власть над собой, которая позволит мне уважать себя, — промолвила она свысока.

С ужасом усмотрел он здесь намек на то, как произошло их первое знакомство. За ужасом последовало возмущение; он сжал сплетенные пальцы между колен так, что они сплющились и покраснели, и произнес, пригнувшись, словно для прыжка:

— Почему же вы, графиня, сочли нужным принять меня?

Увидев, что она сильно побледнела, он сделал испуганный жест, отрекаясь от своих слов. Но все же перед ней внезапно и неотвратимо встал тот миг в ночи, когда они, прижавшись друг к другу, как преступные беглецы, склонялись над растекавшейся лужей крови вокруг убитых. Она была во власти того, кто держал ее тогда в объятиях!

— Не кляните меня! — пробормотал он виновато.

— Наоборот, я, как и мой отец, чувствую особое пристрастие к сомнительным личностям, — холодно и отчужденно отрезала она.

Он выслушал ее, не дрогнув. Только ощутив неловкость молчания, он встал, чтобы проститься. Но она удержала его:

— Вам незачем бежать. — У нее снова был тон насмешливой приятельницы. — Вы все равно вернетесь.

— А вы захотите меня видеть? Без всякой задней мысли, просто захотите видеть?

Вместо ответа она повела его наверх по лестнице. Здесь, наверху, был большой рабочий кабинет. Войдя, она заперла дверь, словно от тех страшных сил, которые отдавали каждого из них в руки другого. Из обширного сада под окнами в комнату попадали последние лучи угасающего дня. Она подвела его к окну, и вот они стояли одни над простором сада, так же одни, как в ту ночь на ярмарочной площади. Она сказала тихо и проникновенно:

— Вы, именно вы, никогда не забываете опасностей жизни.

— Но не с вами, — беспомощно прошептал он. — Что испытал я сейчас? Мне казалось, я встретил здесь возвышенное и милосердное существо, чьи помыслы все это время были исполнены доброты.

— Так бы должно быть, — и добавила по-прежнему мягко: — И все же мы будем друг друга ненавидеть.

— Даже мы?

— Как только что. Мы много будем бороться друг с другом.

Он из этого понял одно: значит, он не потеряет ее. Задыхаясь от радости, он признался:

— Помочь вам жить — это все, о чем я мечтаю.

— Но ведь у вас есть сестра? — Ее глаза смотрели так участливо, что он, пристыженный, опустил взгляд.

«Чем был я для сестры? — чувствовал он. — Разве я помог ей жить?» Но пора было кончать с тихими и задушевными признаниями. Она быстро повернулась.

— А у меня есть брат, — сказала она звонким голосом.

— Вот он, — ответил ей брат, появляясь из глубины комнаты.

Он стоял на ступеньках, которые вели во внутреннюю, ниже расположенную часть кабинета. Позади него был мрак, он там, внизу, дожидался сестры и не слышал, как они вошли. С ней он говорил без того отчуждения, которое как будто всегда отдаляло его от людей. Его лицо просветлело и стало привлекательным, словно с него упала завеса. Сестра заботливо положила руку на плечо брата.

— Ты ведь знал, что я приду с господином Терра? — Брат послушно повернулся к Терра. — Он мой друг, — добавила она. Тогда он без колебаний протянул руку.

— Господин Терра, простите меня! Мне следовало лучше запомнить вас. Я, может быть, обидел вас сегодня?

Сестра зажгла маленькую лампу и сказала:

— Я убеждена, господин Терра уже давно считает тебя своим заклятым врагом. Это на него похоже.

— Простите и вы меня, — сказал Терра растроганно. — Я обычно встречаю только противников, и это мне не мешает. Вы же в качестве врага были бы мне помехой.

— Почему? — спросила сестра.

Терра взглянул на брата.

— Потому что вы настоящий человек. Мне было бы стыдно, если бы именно вы не были моим другом.

Сестра рассмеялась, ее умные глаза ласкали нерешительное лицо брата.

— Настоящий человек, — повторила она, улыбаясь снисходительно. — Только беспамятный. Выходит каждый день на улицу так, словно города вчера еще не существовало. Это должно быть прекрасно. Я стара по сравнению с ним, — говорила она, легко-легко взмахивая обеими руками, словно летая.

— Но я помню, — задумчиво произнес молодой Эрвин, — что у господина Терра была бородка, раздвоенная и зачесанная на обе стороны. Он сбрил ее, — уверенно закончил он.

— Он сбрил ее, но ты знаешь, для кого?

Сестра задорно смеялась, и Терра смеялся тоже, смеялся сам над собой, смеялся ей в угоду и потому, что был счастлив. Брат беззвучно делил их веселье, все трое приветливо глядели друг на друга. Графиня Алиса неожиданно схватила обоих мужчин за руки и закружила их.

Едва переводя дыхание, они заговорили одновременно.

— Вот чего мне здесь недоставало! — воскликнул Терра.

— Мы моложе, чем сами думали! — подхватила графиня.

— Я рад, что мы вместе, — сказал граф Эрвин.

Его сестра подняла лампочку так высоко, как могла.

— Именно здесь, — воскликнула она, — здесь, где император бывал у Бисмарка! И последний знаменательный разговор происходил здесь!

— Разве здесь? — спросил Эрвин. — Может быть, внизу, в комнате с панелью. Это уже теперь неизвестно.

— Какое утешение для нас! — воскликнула Алиса. — Наше ничтожное существование столь же преходяще, как и то, что особо отмечено судьбой. — Она легко взбежала по отлогим ступенькам, разделявшим комнату пополам, и примостилась на них.

— Подите сюда! Расскажи нам, Эрвин, о своей последней проделке, о той, за которую отец сегодня тебя упорно не замечает.

— Это не проделка, — ответил он, — это недоразумение, оно могло случиться со всяким. Посудите сами, господин Терра.

Сестра, едва только он начал, прижала ладони к щекам.

— Значит, ты шел по улице, кого-то встретил и пошел провожать? — заговорила она сама.

— Не на улице, а в кафе. Я пошел вслед за какой-то дамой, собственно за ее собачкой, которую мне хотелось зарисовать.

— Вы не верите, господин Терра? Но это правда, — пояснила сестра.

Терра заметил:

— У дамы, конечно, не было более спешных дел, и она заинтересовалась рисованием.

— Нет. Ее ждали. Но около меня уселся какой-то господин. Он был как все, может быть воспитаннее других, во всяком случае он читал «Фигаро»[18].

Терра намеревался вставить какое-то замечание, но молодая графиня взглядом остановила его. Эрвин медленно вертел в руках папиросу, его тускло поблескивавшие глаза, казалось, ничего не видели, и рассказывал он однотонно, запинаясь, как будто о чем-то далеком, виденном во сне.

— Мой рисунок упал к его ногам. Он поднял его и сделал какое-то меткое замечание. Я подарил ему листок, а он за это пригласил меня поужинать. Тут подошла дама, мы уговорились и с ней. Но потом мы решили лучше пойти в варьете. Там я довольно долго прождал его и даму, за которой он хотел заехать. Мне там понравилось, но все же я вышел на улицу, а он как раз в это время проходил мимо. В сущности я был рад, что он без дамы. Он сказал, что теперь он занят. Скоро я опять потерял его в толпе, но, когда я подошел к «Волшебному дворцу», он стоял там у дверей. Он объявил мне, что уже с кем-то сговорился. Я сказал ему, что вообще не пошел бы сюда, здесь никогда не найдешь свободного столика — не для того чтобы сидеть, а чтобы рисовать, столика с бутылками и с брошенными салфетками, какой мне хотелось зарисовать. Он ответил, что может устроить мне такой столик, и я вошел вслед за ним. Мне отвели место, напротив меня оказался пустой столик. Зал был полон, посредине танцевали очень нарядные дамы, и наша знакомая из кафе тоже была здесь. Многие посетители пытались занять свободный столик, но всякий раз им говорили, что он заказан. Я рисовал бутылки и салфетки. Подошла та дама и очень смеялась, не знаю почему, — верно, потому, что я пил только водку. Я предложил, чтобы она заказала себе шампанского, но сам собрался уходить, потому что кончил рисовать, и позвал кельнера. Он пришел и подал мне очень большой счет за все, что могло быть съедено за свободным столом, если бы стол был занят. Я посмотрел на кельнера, — это был тот самый господин, с которым я познакомился. При мне не оказалось денег, но ведь у него была моя карточка. И сегодня утром он явился к папе.

Эрвин умолк, будто и не говорил. У сестры его под белыми руками раскраснелись щеки, из-под полуприкрытых век сияла влажная улыбка.

— Ты говоришь, это со всяким могло случиться?

Молодой Эрвин вопросительно посмотрел на Терра.

— Со мной — пожалуй, — сказал Терра и встал. — А с кем еще — не знаю.

— До свидания в Либвальде, — сказала графиня.

— Можно вас проводить? — спросил граф Эрвин.

— Я еще сам не знаю, куда пойду, — ответил Терра и быстро удалился. Он убежал, потому что боялся пробудиться с проклятием на устах от этого ничем не омраченного часа. Впервые на душе у него стало спокойно, мир словно преобразился, но он был убежден, что это парение бесцельно и не может быть длительным, и хотел упасть без свидетелей. Никогда еще он так не любил. Все происходившее только укрепляло и восполняло его чувство. У нее должен быть именно такой брат, который сквозь сон проходит по той жизни, где она царит. Терра любил жизнь ради них, ради сестры и брата Ланна.

Из обшитой панелью комнаты доносился голос Кнака. Терра хотел проскользнуть незамеченным, но его настиг Мангольф. Он покинул Кнака и Толлебена, чтобы узнать, чем объясняется просветленное выражение на лице друга. Терра тотчас подтвердил его страхи.

— Я иду из будуара юного божества. О друг! Это превосходит твое воображение. Каждая частица тела моей Галатеи, даже самая малейшая, мизинчик на ее ноге сулит больше неземной отрады, чем я способен вкусить до конца моего жалкого существования. У нее есть брат, и он мой друг. Пойми, что это значит!

Мангольф понимал все как нельзя лучше. Избыток чувств у Терра мог быть опасен только для него самого, но слова о брате задевали и Мангольфа. «Осторожно, здесь надо принять меры по системе Губица».

— Графа Эрвина всегда недооценивают, — произнес он вслух. — Как враг он очень опасен, потому что даже родная сестра считает его безобидным дураком. Он, верно, собирался тебя провожать?

Терра смутился, а Мангольф многозначительно улыбнулся. Терра тряхнул головой, лицо его снова засияло. Он указал на Кнака и Толлебена.

— Высшего начальства нет дома, и мышам раздолье. Неужели мне и дальше следить за тайными махинациями прохвостов? — спросил он, пожалуй, слишком громко, необычно звонким голосом.

Мангольф хотел его увести, но сам застыл на месте. Кнак, не стараясь даже говорить обиняками, обсуждал с Толлебеном своеобразное дельце. Брат Толлебена, бригадный генерал, получит у Кнака место директора, но только после того, как новое артиллерийское орудие фирмы Кнак будет принято в армии. Кнак назначал даже срок.

— Дело должно быть закончено к весне, иначе я расторгаю договор. — На возражение собеседника он ответил просто: — С Ланна справится и ребенок. Надо льстить его политическому самолюбию. Только бы он действовал в духе Бисмарка!

— В этом случае так оно и будет, — сказал Толлебен, повышая голос.

Кнак одобрил это всей душой.

— Да здравствует будущий великий деятель! — воскликнул он, и оба подняли рюмки.

Когда Терра и Мангольф вошли в комнату, промышленник невинно рассказывал о своих заводах, о том, что стоимость довольствия рабочих, которое он сам им поставляет, он перекладывает на этих же рабочих и на заказчиков. Говоря, он чистил ногти перочинным ножиком. Терра подошел к нему.

— Милостивый государь, — сказал Терра, — судя по тому, что я вижу и слышу, ваше предприятие сулит человечеству одно только благо. Вы с одинаковой готовностью продаете вашу гуманистическую продукцию как иностранным дипломатам, так и отечественным генералам, и когда вы снабдите одинаково грозным оружием весь мир, без различия религий и валют, тогда или никогда, милостивый государь, миру будет обеспечен мир. Пью, за первого активного пацифиста! — И он схватил рюмку с ликером.

Сидя в глубоком кресле, Кнак разинув рот рассматривал это чудо природы и выжидал дальнейшего.

— Вы готовитесь к длительному миру, — стоя перед ним, разглагольствовал Терра, — поэтому наряду с военным снаряжением изготовляете также и чугунные жаровни, как для гостиниц, так и для домашнего обихода. Мало того, вы сердцем тяготеете к делу мира и вынимаете из левого жилетного кармана не пушку, а перочинный ножик, тоже собственного производства. Разрешите мне задать вам серьезный вопрос: сколько он стоит?

— Три марки, — сказал Кнак, — но вам я его охотно подарю.

— Я, к моему стыду, не в состоянии исхлопотать вам заказ, а потому плачу наличными. — И Терра вынул несколько серебряных монет из кармана брюк. В послушно протянутую руку Кнака он отсчитал: «Одна, две, три марки и еще пятьдесят пфеннигов на накладные расходы по розничной продаже».

Промышленнику оставалось только грозно вращать глазами. Он увидел, что Мангольф и Толлебен стараются скрыть улыбку, словно их радует этот выпад, который они должны бы счесть предосудительным; но сейчас он явно доставлял им личное удовлетворение. «Таков свет», — подумал Кнак и предпочел разразиться не гневом, а громким смехом. Терра торжественно поклонился и отошел прочь с перочинным ножом в руках.

На лестнице, спускающейся в сад, его нагнал окрыленный Мангольф.

— Великолепно! — сказал он вполголоса. — Поздравляю.

Терра посмотрел на друга. Интересно, стал бы Мангольф поздравлять его, если бы фрейлейн Кнак оказалась сговорчивей?

— Не могу не признать, ты талантливо разделываешься с подобными свиньями, — весело продолжал Мангольф. — Но способен ли ты сам снести обиду?

— Я ведь только дилетант, — отвечал Терра не менее веселым тоном. — Тебе это хорошо известно.

Мангольфу вдруг пришло в голову давнее подозрение.

— Что мне известно? Ты появляешься в ту самую минуту, когда Кнак и Толлебен заключают между собой сделку. Разыгрываешь перед ними какого-то уморительного шута, а Ланна тем временем приглашает тебя в Либвальде.

— Я разоблачен, — сказал Терра смущенно.

— Возможно. Со стороны Ланна это просто гениально. Шпион в тесном семейном кругу! Кстати, и при его личном секретаре, правда? Придется поостеречься. — Сквозь веселость прорывалось озлобление.

— Между нами, я действительно намерен вступиться за твоего начальника. А то, чем я здесь занимаюсь, — только предлог.

— Ах, вот что!

— Мне его очень жалко, особенно когда я вижу, в чьих он руках. Я, конечно, подразумеваю не тебя.

— Да, если бы он был в моих руках! — воскликнул Мангольф с глубокой искренностью.

— Я потерял из виду некоторых людей, — Терра таинственно улыбнулся, — и здесь нахожу их снова. Никто лучше тебя не осведомлен о том, что я состоял на службе в одном мошенническом агентстве. Директор там был человек большой воли и выдающихся способностей. Если бы все зависело от него одного, несомненно, те колоссальные барыши, за которые он без устали боролся со всем миром, были бы употреблены им на пользу доверителей, — это принесло бы выгоду и ему. К сожалению, он распоряжался не один.

— Он был в чьих-то руках?

— Вследствие особой структуры предприятия, он был в руках некоего Морхена, который вполне мог бы возглавлять мощный концерн представителей тяжелой индустрии. Морхен обладал той бесцеремонностью, в силу которой общественное благо отождествляется с личной выгодой, и владел искусством устраивать свои дела за счет общественного блага. Все ресурсы ума и воли директора, его дипломатические комбинации, неподражаемое умение воздействовать на людей, обольщать их, престиж, который он себе создал, — кто видел от этого ощутимую пользу? Деньги для организации и рекламы, которые его чудодейственная рука неустанно высекала из бесплодной скалы, — кто собирал их? Морхен, все тот же Морхен!

— Это было мошенническое агентство.

— Ты прав. Прощай!

Мангольф догнал его и зашептал ему на ухо:

— И ты не веришь в войну? Ты считаешь, что деятельность Кнака — Морхена способствует миру? Где твоя логика, которой ты так гордишься?

— Там, где безумие несет всем гибель, там я отказываюсь от логики.

Мангольф вторично догнал его.

— Я открою тебе тайну, — с натянутой веселостью объявил он. — Ты сам — ты сам, таков, каков ты есть, будешь способствовать войне. К чему привела твоя забота о директоре?

— Он кончил жизнь самоубийством, — сказал Терра и остановился с открытым ртом. Мангольф, смеясь, стал подыматься по лестнице. — Стой! — громко крикнул Терра и мигом взлетел по лестнице вслед за ним. — Леа приезжает, — сообщил он, следя за тем, как меняется в лице Мангольф. — Она играет в пьесе Гуммеля, которая произведет сенсацию. Ты, конечно, уже об этом знаешь?

Мангольф исчез наверху, не вымолвив ни слова. Терра, закрывая за собой садовую калитку, понял, что допустил большой промах.