"Белое Рождество. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Пембертон Маргарет)

Глава 3

Лучи предзакатного солнца, проникавшие сквозь потолочное окно, освещали полуобнаженное тело Габриэль Меркадор. Девушка сидела совершенно неподвижно, облокотившись правой рукой о столик, левой подпирая подбородок и задумчиво устремив в пространство взор сверкающих глаз.

– На сегодня достаточно, – сказал тучный бородатый француз, стоявший в нескольких шагах от Габриэль. Он вытирал кисть ветошью, с удовлетворением разглядывая холст, натянутый на подрамник. – Еще два-три сеанса, и мы закончим, моя крошка.

Габриэль сбросила оцепенение и потянулась, словно кошка.

– Очень хорошо, – сказала она, даже не подумав подойти к мольберту и взглянуть на результат его трехчасовой работы. – Когда следующий сеанс, Филипп? Завтра, в это же время?

Филипп кивнул, продолжая рассматривать свое творение.

– Да, но очень жаль, что ты не можешь приходить раньше. Утром освещение гораздо лучше. В дневном свете появляется мягкость, несовместимая с тем, чего я стараюсь достичь.

Габриэль чуть заметно пожала плечами и шагнула к горке своей одежды.

– Это невозможно, – сказала она, протягивая руку к лифчику. – По утрам я позирую для Леона Дюрраса.

– Ба! – презрительно воскликнул Филипп, отрывая взгляд от картины и поворачиваясь к девушке. – Дюррас не сделал ни одной приличной работы и уже слишком стар, чтобы начинать.

Уголки полных губ Габриэль насмешливо приподнялись. Она регулярно позировала десятку художников и привыкла к их грызне и постоянным колкостям. На мгновение ей захотелось напомнить Филиппу о том, что последняя выставка Дюрраса имела шумный успех, но она решила воздержаться, зная, что в ответ Филипп на полчаса разразится страстной отповедью, а у нее не было времени выслушивать его язвительные речи.

– В таком случае завтра после обеда, – сказала Габриэль, застегивая короткую черную юбку и натягивая розовую блузку поверх полных упругих грудей.

– Разве что этот ублюдок Дюррас сдохнет и ты придешь ко мне утром, – с горечью произнес Филипп.

Габриэль усмехнулась. Двадцать лет назад, сразу после освобождения Парижа, жена Филиппа стала любовницей Дюрраса. Такого оскорбления Филипп не мог ни забыть, ни простить.

Она сунула ноги в туфли на шпильках, взяла соломенную хозяйственную сумку и двинулась к винтовой лестнице, ведущей из студии на первый этаж и затем на улицу.

– Ты сегодня поешь в «Черной кошке»? – неожиданно спросил Филипп.

Габриэль остановилась, положив руку на металлический поручень.

– Да, – кокетливо отозвалась она. – Ты придешь?

Филипп тут же забыл о ярости, которую вызвало упоминание о Леоне Дюррасе.

– Может быть, – ответил он улыбаясь.

– Тогда увидимся вечером, – сказала Габриэль и послала ему воздушный поцелуй.

Филипп годился ей в отцы, и все же она была не прочь с ним пофлиртовать. От этого у него поднималось настроение, а для Габриэль кокетство было второй натурой, и она заигрывала с мужчинами, порой сама не замечая этого.

Она торопливо пересекла сумрачный вестибюль и вышла на залитую солнцем улицу – хрупкая жизнерадостная женщина с копной ярко-рыжих кудрей, смешливыми зелеными глазами и пухлым чувственным ртом. Ее мать была вьетнамка, отец – француз. От матери она унаследовала высокие азиатские скулы и короткий прямой, безупречной формы нос. От отца ей достался твердый подбородок, сексуальность и несокрушимый здравый смысл, которым отличаются все француженки. Откуда взялся необычный цвет ее волос, не ведал никто. Как и все прочее в облике Габриэль, рыжие волосы составляли неотъемлемую часть ее неповторимой индивидуальности.

Габриэль зашла в булочную и купила два батона хлеба, расспросив хозяина о здоровье его супруги и школьных успехах детей. В запутанном лабиринте улиц, лежавших к югу от Сакре-Кёр, ее знали все – взрослые и дети, и каждый из них приветствовал ее с искренней радостью.

Она жила на Монмартре с тех пор, как ей исполнилось восемь лет. Тогда французские колониальные войска потерпели поражение при Дьенбьенфу и отец Габриэль после долгих размышлений решил, что настало время навсегда увезти семью из Сайгона. За все эти годы мать так и не привыкла к Парижу, столь разительно отличавшемуся от Вьетнама. Жаркий влажный климат сменился сырой холодной погодой. И даже отец, хотя и считал Францию своей родиной, не сумел до конца освоиться с различиями в образе жизни Сайгона и Парижа. Только Габриэль после нескольких дней смятения почувствовала себя на узких щербатых улицах Монмартра так же привольно, как на широких, обсаженных деревьями бульварах города, который остался в ее прошлом.

Габриэль пересекла дорогу, направляясь к дому номер 14. По пути она разминулась с жандармом, который подмигнул ей и сказал, что непременно будет сегодня вечером в клубе. Проезжий юнец-мотоциклист крикнул девушке, что видел последнюю картину Дюрраса и что только благодаря ей Леону удалось создать настоящий шедевр. Габриэль остановилась у подъезда, где на верхнем этаже располагалась квартира ее родителей, и со смехом крикнула в ответ слова благодарности за комплимент.

На стене висела клетка с двумя канарейками. Когда мотоциклист уехал, Габриэль сунула руку в сумку и нащупала на дне несколько зернышек.

– Вот вам ужин, мои милые, – сказала она, высыпая зерна в клетку.

Канарейки принадлежали мадам Жарин, обитавшей в квартире на первом этаже. Когда Габриэль приехала в Париж, ей все здесь было незнакомо, если не считать канареек в крохотной клетке. В Сайгоне ни один дом не обходился без целого выводка ярких суетливых пташек, и в те первые дни, наполненные чувством холода и одиночества, канарейки мадам Жарин служили девочке единственным утешением.

Габриэль вошла в подъезд и торопливо поднялась по темным каменным ступеням, печально улыбаясь. Когда они покидали огромный, залитый солнцем дом в Сайгоне, отец обещал ей и матери, что в Париже они будут жить с теми же удобствами, что и во Вьетнаме. Надежды оказались напрасными. В Сайгоне у них были слуги и роскошная обстановка. На Монмартре же пришлось довольствоваться крохотной квартиркой и экономить каждый сантим. Мать тосковала по своим вьетнамским родственникам и друзьям и все реже выходила на улицу, так что теперь, десять лет спустя, она почти не покидала комнат.

Отец Габриэль, Этьен, уехал в Сайгон из родного дома в маленьком провинциальном французском городке в 1932 году. Он получил весьма скромное образование и не мог рассчитывать на успех во Франции. Колонии сулили куда более радужные перспективы. Друг семьи, уже обосновавшийся в Сайгоне, устроил так, что по приезде Этьена ждала должность, и целых восемь лет он занимал высокооплачиваемый пост гражданского правительственного служащего. В 1938 году, достигнув чина руководителя департамента и располагая соответствующими доходами, он женился на Дуонг Квинь Вань, девушке из хорошей семьи католического вероисповедания. Когда год спустя в Европе разразилась война, Этьен и Вань Меркадор почти не заметили ее. Этьен по-прежнему пользовался привилегиями высокопоставленного чиновника, а Вань вела беззаботную жизнь колониальной супруги. Еще через год страну заполонили японские войска, стремившиеся на юг.

Колониальная администрация Вьетнама была низложена, французские граждане интернированы, а японцы продолжали двигаться все дальше, изгоняя британцев из Малайзии, немцев из Индонезии, американцев с Филиппин.

Этьену чудом удалось избежать выдворения из страны. Динь, брат его жены, перебрался на север. У него появилась надежда, что в грядущем Вьетнам освободится от всех захватчиков и со временем союзные войска вытеснят японцев. Динь был твердо уверен, что, после того как это произойдет, Вьетнамом больше не будут заправлять люди вроде его зятя, страна станет свободной и независимой.

В ту пору на севере под знаменами Хо Ши Мина собирались националистические группировки, которые вели партизанскую войну как против французов, так и японцев. Динь распрощался со своей семьей на юге и пешком отправился на север. Однако, его надежды на лучшее будущее оказались наивны. Франция правила Вьетнамом сто лет и теперь, после окончания войны с Японией, намеревалась верховодить еще столько же. В 1945-1946 годах французы вновь взяли в руки власть над всей страной, хотя и не без труда. Хо Ши Мин учредил на севере временное правительство Вьетнама, столицей провозгласив Ханой, но на юге на помощь Франции пришла Британия, вызвав ожесточенные протесты местного населения, однако французское господство было восстановлено.

Война продолжалась с 1946 по 1954 год, когда французы встретились с армией генерала Зиапа, правой руки Хо Ши Мина. Столкновение произошло у Дьенбьенфу, маленькой деревни на границе с Лаосом. До сих пор французам приходилось сталкиваться с партизанскими отрядами, неизменно бравшими верх, но сейчас, имея превосходство в вооружении, господство в воздухе и рассчитывая повернуть сражение в привычное русло, они были уверены в том, что раз и навсегда расправятся с противником.

Вскоре после того, как в обрывистом ущелье приземлились транспортные самолеты, доставившие французские войска, генерал Зиап подтянул к Дьенбьенфу тридцать три батальона пехоты, шесть артиллерийских полков и подразделение саперов. Ценой неимоверных усилий солдаты, кули и офицеры вручную подняли пушки на вершины окрестных гор, и французы оказались под непрекращающимся артиллерийским обстрелом. Зенитные орудия, расположенные вне досягаемости бомбардировщиков, перекрыли воздушное сообщение с Долиной и сделали практически невозможной доставку боеприпасов и эвакуацию раненых.

Спустя семь кровавых недель над командным бункером французов взвился красный флаг Вьетминя[4]. Французы потерпели поражение, колониальное правление во Вьетнаме было свергнуто, и в Женеве началась международная конференция, которая должна была определить будущее страны.

Этьен понимал, что, каково бы ни оказалось это будущее, его золотые времена миновали. Он упаковал вещи и вместе с женой и дочерью вернулся на родину. С тех давних пор они втроем проживали в Париже.

Габриэль преодолела последние ступеньки и распахнула дверь квартиры. Из кухни струился аппетитный аромат рубленой свинины и рисовой вермишели. Мать до сих пор предпочитала готовить по вьетнамским рецептам.

– Привет, мама! Папа дома? – спросила девушка, поставив соломенную сумку на кухонный стол и вынимая хлеб и газету.

– Нет, он играет в кегли, – ответила мать, целуя дочь в щеку.

После возвращения из Сайгона Этьен, к своему отчаянию, обнаружил, что правительство не нуждается в его услугах. Он поступил управляющим на швейную фабрику, но через некоторое время предприятие закрылось. Последние два года он вообще нигде не работал.

Габриэль посмотрела на стол. Там лежали письма от тетки. Мать, хрупкая и миниатюрная в традиционном вьетнамском облачении, сидела у стола, озабоченно морща лоб.

– Нху пишет, что за последние несколько месяцев в Сайгон прибыло множество американцев. Создается впечатление, что они собираются захватить страну. Вьетнам был французской колонией, теперь станет американской.

Нху, сестра матери, по-прежнему жила в Сайгоне, и Меркадоры регулярно получали от нее письма.

– Опасения Нху попросту нелепы, – торопливо произнесла Габриэль. Она обожала мать, но та при всей своей красоте и изяществе не отличалась умом и совершенно не разбиралась в текущих политических событиях. – Если Америка им не поможет, Вьетконг[5] победит и Нху придется жить под властью коммунистов. Неужели она этого хочет?

– Вряд ли, – нерешительно произнесла мать. – Но Динь считает, что иного пути нет и что режим Хо Ши Мина окажется не столь ужасным, как мы предполагаем.

Габриэль вздохнула.

– Коммунизм повсюду одинаков, – раздраженно возразила она. Главной слабостью матери было стремление сохранять верность всем, кого она любила. Всякий раз, упоминая в разговоре своего драгоценного братца Диня, которого она не видела уже почти четверть века, мать начинала вслух размышлять, так ли уж страшен коммунизм, как полагает сестра.

Как-то темной ночью 1963 года Динь постучался в дверь Нху и пробыл у нее до рассвета. Это была его первая встреча с семьей с той давней поры, когда он ушел на север. За это время Динь стал полковником армии Северного Вьетнама. Он приехал в Сайгон с секретным поручением от Зиапа. Генерал намеревался тайно наводнить юг страны своими людьми. Прежде чем приступать к исполнению замысла, он направил туда лазутчиков с заданием оценить положение на территории противника. Вместе с группой военных специалистов и гражданских экспертов Динь лесными тропами прошел через юг Лаоса и северо-восток Камбоджи к нагорьям Южного Вьетнама.

– Но как они могут проникнуть на юг сейчас, когда Сайгону помогают американцы? – растерянно спрашивала тогда мать. – На севере живут одни крестьяне – неужели они способны противостоять Америке?

Теперь она с прежней растерянностью говорила:

– Трудно судить о том, что происходит дома, когда мы живем так далеко...

Сайгон по-прежнему оставался ее домом, хотя никто не мог сказать, доведется ли ей когда-нибудь вновь побывать на родине.

– Сегодня я собираюсь как следует позаниматься, – сказала Габриэль, допивая аперитив. – Перед уходом я ничего не стану есть. Оставь мою порцию на вечер, мама.

Мать кивнула. Габриэль уже два года пела в ночных клубах Монмартра, но последний ее выход состоялся две недели назад, и теперь она старательно осваивала новые песни.

Габриэль уединилась в своей тесной клетушке и взяла в руки гитару. Выступая в клубах, она пела под аккомпанемент фортепьяно, но в родительской квартире не было места для инструмента, а если бы место и нашлось, не хватило бы средств на его приобретение.

Она повторила все песни, которые собиралась сегодня исполнить. Музыкальный стиль Габриэль отличался яркой индивидуальностью. Хотя она зачастую включала в свой репертуар песни известных всему миру звезд, она обладала способностью подать любую самую знаменитую композицию так, что зрителям казалось, будто они слышат ее впервые.

Отложив гитару, Габриэль искупалась в старинной чугунной ванне и оделась к вечернему представлению.

Юбка, которую она натянула, была чуть длиннее той, что Габриэль носила днем, но опять-таки черная. Свитер тоже был черный, с длинными рукавами, с высоким узким воротом. Он доходил до середины бедра и был усыпан крохотными блестками.

Сунув ноги в замшевые туфли на высоком каблуке, Габриэль положила ноты с текстами песен в маленькую черную сумочку с длинным ремешком.

– До свидания, мама! До свидания, отец! – крикнула она, покинув спальню и выходя в дверь.

– До свидания, милая! – откликнулись родители. Они сидели на кухне за ужином. – Удачи тебе!

Габриэль захлопнула дверь и, спустившись по трем лестничным пролетам, оказалась на улице. Родители всегда желали ей успеха, а мать не ложилась до самого утра, чтобы приготовить дочери омлет и кофе, когда та вернется домой, однако Габриэль, как ни старалась, не могла уговорить их отправиться в клуб послушать ее выступление. Хотя они ей этого не говорили, девушка знала: причина в том, что до и после ее выхода на сцене неизменно показывали стриптиз. На взгляд отца и матери, девицы, обнажающиеся перед мужчинами, почти ничем не отличались от уличных женщин, и им не хотелось лишний раз убеждаться в том, сколь тесно с ними связана их дочь.

– Добрый вечер, Габриэль, – улыбнулся швейцар «Черной кошки», завидев девушку, торопливо спускавшуюся по ступеням клуба. – Сегодня ты раньше обычного.

– Хочу прорепетировать пару песен с Мишелем, – ответила Габриэль и послала швейцару улыбку, от которой оттопырились его брюки. Он знал, что хозяин заведения приложил Немало сил, чтобы уговорить девушку раздеться на сцене во время исполнения песен, но, к несчастью, его попытки остались тщетны. Очень жаль. За такое зрелище швейцар отдал бы годовую зарплату.

Габриэль поздоровалась с барменом Генри, который усердно протирал бокалы.

– Мишель уже здесь? – спросила она, забираясь на высокий табурет у стойки.

Генри оторвался от бокалов и налил ей рюмку анисовой.

– Мишель в гримерке, упрашивает Полетт переспать с ним.

Габриэль рассмеялась. Мишель, высокий худощавый юноша в очках, был пианистом от Бога, но в отношениях с женщинами его преследовали постоянные неудачи.

– Пойду спасу ее, – сказала она, допив анисовую и толчком запустив рюмку по стойке в сторону Генри.

Бармен поймал рюмку и ухмыльнулся.

– Не столько Полетт нуждается в спасении, сколько Мишель – в помощи! – Габриэль вновь рассмеялась, и он добавил: – Я очень рад, что ты вернулась. Последние две певички были длинноволосые хиппи и выглядели так, словно ни разу в жизни не мылись. Что ж, хотя бы сегодня вечером, когда в программе ты и Полетт, «Черная кошка» будет забита до отказа...

Гэвин Райан плохо разбирался в монмартрских певичках, особенно тех, что выступали в таких тесных, неприглядных забегаловках, как «Черная кошка», однако в первый же раз, когда он увидел ее, сразу понял, что к этой девушке отношение в клубе особенное.

В монмартрских ночных клубах певички пользовались куда меньшим успехом, чем стриптизерши. Когда оголившаяся девка покидала сцену и ее место занимала певица, это, как правило, служило аудитории сигналом почтить вниманием бар, заказать очередную порцию выпивки и заняться обсуждениями достоинств и недостатков только что выступившей артистки.

Габриэль – совсем иное дело. Выходя на сцену, она завораживала слушателей еще до того, как начинала петь.

После обилия обнаженной плоти, предшествовавшего ее появлению и привычного завсегдатаям, черная юбка и черный свитер с глухим воротом и длинными рукавами казались почти монашеским облачением, и лишь отчаянно-рыжие волосы по контрасту выглядели вызывающе.

Девушка и не думала заигрывать с публикой, соблазнительно улыбаясь или отпуская сальные шутки. Пока Мишель брал первые аккорды, она стояла совершенно неподвижно, не обращая внимания на зрителей, а когда начинала петь, казалось, будто она поет для себя, и только для себя.

Гэвин отодвинул бокал с дешевым шампанским. Он уже два раза слушал Габриэль в другом клубе, но, как и прежде, не мог оторвать от нее взгляда. У девушки было самое незаурядное лицо из всех, что ему доводилось встречать, – чувственное и притягивающее, по-детски лукавое, чуть смугловатое, словно в ее жилах текла смешанная кровь, алжирская или, быть может, марокканская.

Земляк-австралиец, с которым он сидел в тот вечер, когда впервые увидел Габриэль, сказал ему:

– Согласен, выглядит она отлично и еще лучше поет, но я бы не советовал тебе с ней связываться. Все они мошенницы, не говоря уж о том, что ты рискуешь подцепить дурную болезнь.

Гэвин согласился с ним, хотя и крайне неохотно. В свои двадцать три года, покинув Брисбен, он объехал полмира, но чудом умудрился избежать болезней, если не считать простуды в Индии.

Официантки в клубе явно были проститутками. Он уже отклонил два недвусмысленных предложения, но в облике Габриэль Меркадор ему почудилось нечто колдовское. Она обладала редкой способностью без малейших усилий приковывать к себе внимание. Когда она пела, все тело Гэвина покрывалось пупырышками. Вслед за первым номером Габриэль последовала незнакомая Гэвину песня, потом мелодия Дебюсси, и, наконец, она спела «Лихорадку». Это было самое чувственное исполнение, какое только ему доводилось слышать.

Когда Габриэль сошла со сцены под шумные аплодисменты, у Гэвина возникло удивившее его чувство утраты. Он вскочил, мысленно обзывая себя дураком. В то же мгновение на сцену выпорхнула юная чернокожая девица в сапожках на шпильках, короткой атласной юбочке и просвечивающей алой накидке. Гэвин раздраженно отвернулся и протиснулся сквозь толпу к бару.

В баре не было ни души. Все посетители сидели спиной к стойке, пожирая глазами негритянку, которая сбросила накидку и размахивала ею над головой под ободряющий аккомпанемент оглушительного свиста и грубых похотливых выкриков.

– Пиво, – сказал Гэвин, гадая, хватит ли ему силы воли сопротивляться соблазну прийти сюда завтра, чтобы вновь увидеть Габриэль Меркадор.

Он не заметил ее появления. Только что он сидел, глубоко погрузившись в собственные мысли, – и вдруг услышал восхитительный хрипловатый голос – она просила у бармена рюмку анисовой и бокал воды.

Гэвин резко повернул голову и широко распахнул глаза. Габриэль стояла так близко, что он чувствовал запах ее духов. На ее лице было куда больше косметики, чем ему показалось, когда он сидел в зале, но Гэвин сразу понял, что это сделано из-за яркого света, в котором ей приходилось выступать.

– Прошу прощения, – запинаясь, заговорил он по-французски, стараясь не потерять самообладания, – но не окажете ли вы мне честь принять от меня угощение?

– Нет, благодарю, – тут же отозвалась Габриэль. Она избегала знакомиться с посетителями. Почти все они были потными пьяными развратниками.

Она даже не посмотрела на Гэвина, когда тот с ней заговорил, но теперь, повернувшись, чтобы уйти, все-таки бросила на него взгляд и нерешительно остановилась. Перед ней стоял аккуратно выбритый молодой человек с густыми солнечно-золотистыми волосами, совсем не похожий на завсегдатая. Его разочарование было таким неподдельно-искренним, что Габриэль, повинуясь порыву, решила смягчить резкость отказа:

– Извините, но я не пью с посетителями.

Гэвин растерялся. Во всех других клубах, где он бывал, любая девица – стриптизерша, официантка или певичка – была бы счастлива выманить у клиента бутылку смехотворно дешевого шампанского.

– И вы меня извините, – сказал он, не желая расставаться с девушкой, – но, может быть, все-таки сделаете исключение? Хотя бы на этот раз?

– Так и быть, – вдруг согласилась она, нарушая одно из самых строгих своих правил. – Лимонад, будьте добры.

Гэвин приподнял бровь.

– Может быть, еще рюмку анисовой? Габриэль рассмеялась:

– Нет, мне через полчаса опять выходить на сцену.

– На прошлой неделе я видел вас в «Коломбо», – сказал Гэвин, с трудом подбирая французские слова. – Я был очарован вами и потому пришел сегодня сюда. Мне хотелось еще раз вас увидеть.

– Как мило! – Ее удовольствие казалось совершенно искренним. В манерах Габриэль не было ни натянутости, ни фальши. Проститутка она или нет, но Гэвину еще не приходилось встречать такой замечательной девушки. Он откашлялся, прочищая горло.

Его никак нельзя было назвать новичком в отношении с женщинами, но то, что он собирался сделать сейчас, предстояло ему впервые.

– Вы... э-э-э... заняты сегодня вечером?

На лбу Габриэль появилась чуть заметная складка:

– Извините, не понимаю.

– Я могу встретиться с вами после шоу?

Подумав, что его французский совершенно непонятен девушке, Гэвин сунул руку в нагрудный карман и вынул бумажник, надеясь таким образом втолковать ей, чего хочет.

Стоило Габриэль увидеть бумажник и уразуметь, на что намекает Гэвин, ее глаза округлились. Будь на его месте другой человек, она бы негодующе отвернулась и ушла, но этот парень выглядел невероятно смущенным и растерянным, и вместо того чтобы оскорбиться, Габриэль рассмеялась.

Он залился алым румянцем, не понимая, что смешного в его словах и поступках.

– Мне очень жаль, – сказала Габриэль, все еще посмеиваясь. – Но вы ошиблись. Я певица. Всего лишь певица.

Гэвин ощутил безмерное облегчение. Он даже думать забыл о том, что минуту назад свалял первостатейного дурака.

– Я очень рад, – сказал он, улыбаясь. – Меня зовут Гэвин Райан, и я по-прежнему хочу встретиться с вами после выступления.

– А я не уверена, что мне этого хочется, – откровенно призналась Габриэль. – Мне нужно подумать. Откуда вы? Из Новой Зеландии? Из Австралии?

– Из Австралии, – ответил Гэвин, ругая себя за глупость, и твердо намереваясь двинуть приятелю по зубам, как только встретится с ним в следующий раз.

– Что вы делаете в Париже? – спросила Габриэль под гром аплодисментов, раздавшихся в то мгновение, когда негритянка сорвала с себя последнюю тряпку.

– Я только что поступил на должность репортера в пресс-агентство, – сказал Гэвин. – Больше всего мне хотелось бы отправиться во Вьетнам, но у моего начальства есть правило: прежде чем стать военным корреспондентом, человек должен три года отработать в европейском отделении.

Габриэль чуть приподняла брови.

– Что вы знаете о Вьетнаме? – лукаво произнесла она.

– Там наклевывается знатная заварушка, – ответил Гэвин, подхватывая ее насмешливый тон. – Теперь, когда в драку ввязались американцы, Вьетнам сулит массу интересных событий.

Заиграло трио, и крохотный пятачок у сцены заполнили танцующие пары. Габриэль поставила бокал на стойку и с сожалением сказала:

– Пора идти. Мой выход через десять минут. Прощайте, господин Райан, было очень приятно поболтать с вами.

– Но вы ведь обещали встретиться со мной после выступления! – Нежелание Гэвина расставаться с ней было настолько очевидным, что Габриэль вновь разразилась смехом.

– Я лишь обещала подумать, – назидательно заметила она.

– И что же вы решили?

Нетерпение и настойчивость Гэвина были столь велики, что Габриэль не удержалась от желания помучить его еще немножко.

– Я дам вам знать, когда начну петь, – сказала она, двинувшись прочь. – Ответом будет моя первая песня.

Проводив ее взглядом, Гэвин попросил еще бокал пива. Если Габриэль откажет, он придет сюда завтра, и послезавтра, и следующим вечером. Он станет ходить сюда ежедневно до тех пор, пока она не согласится встретиться с ним. До тех пор, пока она не согласится поговорить с ним на свежем воздухе, подальше от прокуренной дыры, набитой похотливыми мужчинами, не стоившими даже ее мизинца.

Как только Габриэль появилась на сцене, грудь Гэвина болезненно сжалась. Девушка на мгновение застыла в грациозной позе, без труда приковывая к себе внимание публики. Ее пламенно-рыжие волосы, казалось, горели, словно огонек свечи. Пианист взял первые ноты, и уголки ее губ тронула едва заметная улыбка. Она повернулась к бару и запела «Я встречусь с тобой».

Это и был ее ответ. Гэвин улыбнулся от уха до уха. Он был готов завопить от восторга, прыгнуть на сцену и задушить Габриэль в объятиях.

– Бутылку шампанского, – сказал он Генри. – Настоящего!

Как только умолкли последние звуки, Габриэль запела «Всегда» Ирвинга Берлина. Ни она, ни Гэвин не догадывались, что эта песня как нельзя лучше подходит к долгим годам страданий, уготованных им впереди.