"Белое Рождество. Книга 2" - читать интересную книгу автора (Пембертон Маргарет)Глава 29Возвращение в Сайгон оказалось одним из самых тяжких испытаний в жизни Габриэль. Здесь все изменилось. Габриэль помнила Сайгон томным, экзотически-утонченным городом. Если не считать редких, на удивление юных торговцев цветами, Габриэль не встречала на улицах ни звуков, ни картин своего детства. В городе, куда она вернулась, не осталось и следа былой экзотики и очарования. Сайгон стал неопрятным, вульгарным и продажным, как стареющая шлюха. Вместо французов в белых костюмах улицы заполонили солдаты, хмельные кто от спиртного, кто от наркотиков, но все до единого задиристые и ищущие наслаждений. По улицам по-прежнему колесили велосипеды и рикши, но теперь им приходилось уступать дорогу тысячам мотороллеров и «хонд» с могучими моторами. По центральной магистрали города сплошным потоком двигались такси, грузовики и джипы. Когда Габриэль была маленькой, эта магистраль называлась улицей Катииэ, теперь ее переименовали в улицу Тюдо, и на всем ее протяжении, где некогда стояли роскошные магазины, уютные бутики и придорожные ресторанчики, теперь располагались гриль-бары, клубы и публичные дома. Перемены не произвели на Габриэль особого впечатления. Принимать что-либо слишком близко к сердцу было не в ее характере. Она не жалела о минувших днях, когда городом правили французы, а коренные жители Сайгона заботились об их удобствах. В своих письмах Нху рассказывала, что американская армия попросту заняла место французских оккупантов и что жители Сайгона по-прежнему являются низшим сословием, основная задача которого – поставлять рабочую силу. Габриэль понимала, почему у тетки сложилось такое мнение, и хотя основным занятием сферы обслуживания стала проституция, ей казалось, что отношения между американцами и местным населением куда более равноправные и честные, нежели те, что сложились у жителей Сайгона с французскими колонизаторами. Тем не менее кое-что здесь осталось прежним – жгучее сияние солнца, нестерпимая влажность и тухлое зловоние, издаваемое водами реки Сайгон. Жители города тоже не изменились. Темнокожие, худощавые и хрупкие на вид, они оставались такими же бойкими, смешливыми и острыми на язык, какими их помнила Габриэль. Прошедшие годы словно исчезли, когда Габриэль с удивлением осознала, насколько глубоко чувствует она свои вьетнамские корни. Ей казалось, что она не покидала город, что именно здесь ее настоящий дом. Серене потребовалось намного больше времени, чтобы приспособиться к здешней жизни. Хотя наступил ноябрь и нередко выпадали дни, когда Сайгон заливали осенние дожди, жаркая влажная погода казалась Серене невыносимой и угнетающей. После приземления в аэропорту Тансонхат они первым делом отправились к тетке Габриэль. Встреча Нху и Габриэль ознаменовалась потоками слез радости, и Серена была только счастлива держаться в тени, предоставив двум женщинам обмениваться семейными новостями. Нху предложила подругам остановиться у нее, но Габриэль нехотя отказалась: – Нет, тетя Нху. Это привлекло бы к нам ненужное внимание. Мы поселимся в «Континентале» или «Каравелле». Там мы будем менее заметны. – Едем в «Континенталь», – твердо сказала Серена, после того как они распрощались с Нху. По слухам, там останавливался Сомерсет Моэм, а уж то, что там жил Грэм Грин, и вовсе не подлежит сомнению. То, что подошло Грину, подойдет и нам. Габриэль не стала спорить. Ей было все равно, какой отель выбрать, а поскольку Серена привыкла к роскоши таких гостиниц, как вашингтонский «Джефферсон» и парижский «Георг V», было бы жестоко заставлять ее удовлетвориться чем-либо более скромным, нежели сайгонский « Континенталь». Уровень обслуживания и кухня отеля шокировали Серену. Мясо, подаваемое на обед, почти всегда оказывалось воловьим, а в качестве гарнира неизменно выступал рис. – Но ведь в стране идет война, – напомнила подруге Габриэль. – При нынешней нехватке продовольствия отель не имеет средств предлагать постояльцам что-либо, кроме говядины и риса. На несколько долгих мгновений безупречное лицо Серены утратило всякое выражение. Габриэль уже решила, что подруга передумала и собирается вернуться к роскошной, комфортабельной жизни в Лондоне, но Серена вдруг улыбнулась, отбросила с лица длинную прядь светлых волос и сказала: – Я привыкну. Способность приспосабливаться ко всему у меня в крови. И она говорила правду. Уже к концу первой недели она привыкла к вездесущим военным, к вооруженным постам практически у каждого общественного здания, к спиралям из колючей проволоки, перегораживавшим многие улицы. Она даже перестала вздрагивать при звуках далекой стрельбы. Но она так и не сумела привыкнуть к виду детей, которым было по четыре-пять лет, бродивших по улицам и униженно просивших подаяние. – Неужели им некуда деться? – спросила Серена у Габриэль, когда они пересекали площадь напротив здания старого французского оперного театра. Габриэль было столь же неприятно смотреть на малолетних попрошаек, как и Серене, однако, обладая истинно азиатской терпимостью, она переносила это зрелище спокойнее. – Нет, – ответила она, и ее глаза потемнели. – Это сироты. В городе их сотни. Может, даже тысячи. Мало сказать, что Серена была поражена. Она ужаснулась. Она оказалась совершенно не готова столкнуться лицом к лицу с подобными страданиями. – Но почему о них не заботятся? – недоверчиво спросила она. – Почему не помещают в сиротские приюты? Проходивший мимо солдат бросил на Габриэль похотливый взор, но она не обратила на него внимания. – Думаю, большинство из них живут в приютах, но подозреваю, что здешние дома для беспризорных оставляют желать лучшего. – Господи! Ты считаешь, в здешних детских домах такие плохие условия, что малыши предпочитают искать пропитание на улицах? – ошеломленно спросила Серена. – Не знаю, – ответила Габриэль. – Я не знаю даже, кто ведает этими заведениями. Я всего лишь высказала то, что по-английски называется «разумным предположением». Они направлялись на встречу с Нху и одним ее знакомым, вьетнамским журналистом. Сам он родился и всю свою жизнь провел на Юге, но его отец в 1954 году перебрался на Север. Он работал в немецкой газете и делал вид, что верен сайгонскому правительству. Но он был также другом Диня, и Нху подозревала, что его истинные симпатии принадлежат коммунистам. Это был именно тот человек, в помощи которого нуждалась Габриэль, и им предстояло убедить его в том, что ей можно полностью доверять. Размышляя о грядущей встрече, Габриэль замкнулась в задумчивом молчании. Серена поглубже засунула руки в карманы своего изысканного светло-серого пыльника и беспокойно нахмурила брови. До сих пор никто не подумал бы заподозрить ее в склонности к общественной деятельности. Она вела роскошную жизнь аристократки, ей и в голову не приходило возлагать на себя ответственность за тех, кто оказался менее удачлив. Своенравная, упрямая, эгоистичная, она была вполне довольна своим положением. Так называемые добрые дела и благотворительность ввергали ее в скуку, она всегда старалась избегать их и не имела ни малейших намерений менять свои привычки только из-за того, что оказалась в зоне военных действий. Она все сильнее хмурилась. Ей не хотелось превращаться в сердобольного ангела, подбирать детишек на улицах и окружать их заботой. Это не в ее характере. И все же она должна что-нибудь сделать. Вопрос лишь в том, что именно. Наконец Серена приняла решение, и ее лицо прояснилось. Она посетит городские приюты и посмотрит, верны ли предположения Габриэль. Подруга настаивала, чтобы она присутствовала при встрече с журналистом, но Серена понимала, что будет там лишней. Она англичанка, жена военнопленного, в ее жилах нет ни капли вьетнамской крови, и она не состоит в родстве с Динем. Уже само ее присутствие гарантировало, что журналист не скажет ничего важного. Она резко остановилась и произнесла: – Думаю, мне не стоит идти с тобой, Габриэль. К тому же у меня кое-какие собственные дела. Увидимся вечером в отеле. – Ты уверена, дорогая? – Абсолютно, – ответила Серена, внезапно почувствовав нестерпимое желание немедленно приступить к расследованию. – Надеюсь, тот человек, с которым ты собираешься встретиться, не окажется пустышкой. – Я тоже, – чистосердечно призналась Габриэль. – До вечера, дорогая. Как только Габриэль двинулась прочь, соблазнительно покачивая бедрами в обтягивающих брюках, Серена приступила к поиску такси или велорикши. – Мой Бог! Только взгляните! – крикнул своим приятелям подвыпивший солдат, не спуская глаз с Серены. – Неужели я сплю? Или попал на небеса? Неужели Швеция вступила в войну и послала сюда женщин завоевывать плацдармы? – Эй, леди, правда ли говорят о шведских девушках, будто они делают это задаром? – подхватил другой. Серена повернула к нему лицо на долю дюйма и смерила его ледяным взглядом. – Просто удивительно, что твоя собственная жена соглашается задаром делать это с тобой, – презрительно отозвалась она с безупречным английским произношением. Солдат побагровел, а его приятели едва не упали со смеху. Серена немедленно забыла о них и вновь принялась высматривать такси. Пьяные солдаты постоянно досаждали им с Габриэль, и они прекрасно умели отделываться от их навязчивого внимания. Наконец перед ней остановилось такси, и она, открыв заднюю дверцу, забралась в салон и сказала: – В сиротский приют, пожалуйста. Вьетнамец изумленно посмотрел на нее в зеркальце заднего вида. – В сиротский приют, пожалуйста, – нетерпеливо повторила Серена. – В заведение, где содержат детей, лишившихся родителей. Не важно, в какое именно. Годится любое. Таксист выразительно приподнял худощавые плечи. – Они двинулись прочь от тротуара и солдат, которые продолжали заливаться восхищенным свистом, и окунулись в беспорядочный транспортный поток Сайгона. Мимо промчался джип, водитель которого непрерывно сигналил, прокладывая путь внушительному темному седану «форд». Таксист выругался, бросил машину в сторону и тут же вновь занял свое место на дороге, не позволяя оттеснить себя встречному каравану танков и военных грузовиков. После казавшейся бесконечной остановки и обильной ругани пробка все-таки рассосалась. Минуты спустя такси остановилось у неприглядного здания из серого камня. – Детский приют, – коротко сообщил водитель. – Вы платить мне американский долларами, пожалуйста. Серена расплатилась, гадая, зачем Южному Вьетнаму потребовалось вводить собственные деньги, здесь не признают никакой другой валюты, кроме долларов. Она вышла из автомобиля и оглядела возвышавшееся перед ней здание. Только сейчас она задумалась над тем, позволят ли ей войти в него. С ней не было ребенка, которого она хотела бы поместить в приют, она не собиралась забирать ребенка из приюта и, уж конечно, не знала по имени ни одного из его обитателей. Если она представится журналисткой, а хозяйство в приюте налажено плохо, обслуживающий персонал сразу насторожится. К Серене подошел торговец сигаретами, но она лишь отрицательно покачала головой, поглощенная собственными мыслями. Она всегда может сказать, что хочет сделать пожертвование. И если в детском доме в противоположность утверждению Габриэль все в порядке, она скорее всего выполнит обещание. Наметив план действий, Серена нажала кнопку звонка. Дверь открыла молодая вьетнамка и устремила на нее вопросительный взгляд. – Вопросительное выражение в глазах девушки сменилось изумлением. – Могу ли я поговорить с директором? – повторила Серена и, увидев, что девушка не понимает английского, спросила по-французски: – На лице вьетнамки отразилось понимание, но она по-прежнему не изъявляла желания приоткрыть дверь пошире и пригласить Серену войти. В сумрачном коридоре за спиной девушки Серена увидела спешащую к дверям пожилую монахиню. Растянув губы в улыбке, она решительно шагнула мимо привратницы и сердечным тоном произнесла: – Доброе утро, сестра. Это так любезно с вашей стороны – позволить мне нанести вам визит. Я не отниму у вас много времени – я знаю, сколько у вас работы, как вы заняты... Монахиня сделала суровую мину, буравя гостью жестким взглядом из-под крахмального апостольника. – Мы не ожидаем сегодня посетителей, мадам, – ледяным тоном произнесла она. – Тут какая-то ошибка... Серена понимала, что малейшее колебание испортит все дело. Она быстро прошла вперед, пропуская мимо ушей протестующее восклицание монахини и продолжая весело и беззаботно щебетать: – Я так рада, что вы согласились принять мое пожертвование для приюта, сестра. Британский посол заверил меня, что вы сумеете найти должное применение указанной сумме... Монахиня едва не наступала Серене на пятки. Пыхтя от усердия, она старалась приладиться к ее походке. Услышав слова «британский посол» и «пожертвование», она чуть поотстала. – Видимо, известие о вашем прибытии затерялось в пути, – вымолвила она, переводя дух. – Не будете ли вы так любезны сообщить свое имя? – Леди Серена Блит-Темплтон, – произнесла Серена, для пущей важности назвавшись девичьей фамилией. – А теперь нельзя ли мне взглянуть на детей? Прежде чем увидеть детей, она почуяла их запах. Казалось, все здание было пропитано вонью мочи, фекалий и прочих веществ, которым она не могла подобрать названия. До сих пор Серене не доводилось бывать в приютах и детских домах, и она не знала, чего ей ожидать. Когда она, торопливо войдя в ближайшую комнату, огляделась, ее глазам предстало зрелище, страшнее которого она не могла даже вообразить. Помещение было заполнено рядами выкрашенных белой краской железных коек; на каждой из них покорно лежали по два-три ребенка. Многие дети были достаточно взрослыми, чтобы посещать начальную школу. Почти все они страдали кожными заболеваниями и лежали на мокрых простынях. Серена с трудом подавила тошноту и приступ яростного гнева. Судя по всему, сопровождавшая ее монахиня не видела ничего особенного в том, какие условия созданы для детей, и, дай Серена волю своему негодованию, ее визит завершился бы, едва начавшись. Она медленно шла между рядами коек, рассматривая одну за другой черноволосые головы детей, все как одна покрытые густым слоем вшей. Дети тупо смотрели на «ее, и Серена Поняла, что их спокойствие, которое она поначалу приняла за послушание, на самом деле вызвано полным безразличием и апатией. Одному Богу известно, когда им в последний раз позволяли играть. И даже попросту говорили с ними. Когда Серена уже собиралась выйти из помещения, один ребенок расплакался. Монахиня-вьетнамка метнулась к нему и закатила оплеуху. Серена судорожно втянула в себя воздух, и пожилая монахиня быстро произнесла: – Этот ребенок все время хнычет. Он очень капризный. – Господи! Еще бы ему не быть капризным, ведь он заточен в своей кровати, как маленький зверек в клетке! Лицо монахини напряглось. – Боюсь, я больше ничего не могу показать вам в нашем уважаемом заведении. В соседней комнате кормят детей, посетитель может обеспокоить их. – Не волнуйтесь, сестра. Я увидела достаточно, – хмуро сказала Серена. – Не могли бы вы дать мне список детских приютов города? – А пожертвование? – Список, прошу вас. Монахиня даже не подумала двинуться с места, и Серена с ноткой угрозы в голосе добавила: – Посол особенно настаивал на том, чтобы я взяла у вас список. Тот, что находится в посольстве, не так полон, как хотелось бы. – У меня нет такого списка. – Тогда продиктуйте названия приютов, я их запишу. – А пожертвование? – Прошу вас, сестра, перечислите названия приютов. Ноздри монахини раздулись, но все же она заговорила любезным тоном: – «Фумай», «Говап», «Демхе», «Камхай», приют Святого Павла, «Нготай»... Серена торопливо заносила названия в блокнот. – А теперь ваше пожертвование, – нетерпеливо произнесла монахиня, закончив диктовать. Серена огляделась вокруг. Сколько бы денег она ни дала, ей было трудно представить, что их потратят с пользой и на благо детей. – Пожертвование будет выплачено после того, как я осмотрю остальные приюты, – сказала она и сунула блокнот в карман пыльника. Она твердо решила дать денег. Много денег. Но только такому приюту, в котором они найдут достойное применение. Пропустив мимо ушей негодующие восклицания монахини, она торопливо покинула зловонное здание и вышла на запруженные людьми улицы района Шолон. Идет 1967 год. Вьетнам на слуху у всего мира. Куда деваются благотворительные средства, собираемые европейцами и американцами? Как можно терпеть приюты вроде того, который она только что посетила? Серена взмахом руки подозвала велорикшу и, начав с первого названия в списке, который так неохотно дала ей монахиня, пустилась в долгое путешествие по городским детским домам. Этот день перевернул ее жизнь. Не все приюты оказались столь же отвратительными, как первый. Сотрудники многих из них прилагали отчаянные усилия, стараясь обеспечить детям должный уход. В «Фумай» старшие дети помогали ухаживать за младшими. В приюте Святого Павла было тесно и ощущалась отчаянная нехватка персонала, но по крайней мере сестры-монахини заботились о детях и были глубоко преданы своему делу. Однако отнюдь не каждый приют находился на попечении Святого Павла. Очередное заведение располагалось в загаженном крысами переулке неподалеку от улицы Тюдо. Серена перевела дух, готовясь к худшему, и вошла внутрь. Казалось, она очутилась в другом мире. На пороге ее встретила девушка, не монахиня, но и не невежественная крестьянка из тех, что работали помощницами в других приютах. – Я могу вам чем-нибудь помочь? – спросила она с приятным новозеландским акцентом. Серене и в голову не пришло пускать в ход ложь, без которой она не могла обходиться до сих пор. – Да, – ответила она и, заглянув через плечо девушки, увидела маленький дворик, в котором лежали крошечные дети, болтая ножками в солнечном свете. – Я англичанка и еще долго пробуду в Сайгоне. Я пыталась отыскать приют, который согласился бы принять мою посильную помощь. Лицо девушки расплылось в широкой улыбке. Ей было чуть за двадцать, ее густые черные волосы стягивала на затылке резинка. – Если так, вы пришли именно туда, куда хотели, – сказала она. – Меня зовут Люси Робертс. Входите. Очень скоро Серена убедилась, что первое впечатление ее не обмануло. Помещение было тесное и забито до отказа, но здесь царили порядок и чистота. Среди персонала встречались вьетнамские девочки и няни без специальной подготовки, но все они проявляли искреннюю заботу о детях. Помимо Люси, здесь были три профессиональные воспитательницы – еще одна новозеландка, американка и немка. – Кто руководит приютом? – спросила Серена, когда Люси подала ей малыша, а сама начала кормить другого. – Доктор Дэниелс. Он тоже новозеландец. Сейчас доктора на месте нет, сегодня у него приемный день в клинике, бывшем военном госпитале французов. Он окулист. Серена робко взяла ребенка на руки. До сих пор ей не доводилось кормить младенца из бутылочки, и, судя по всему, это было куда более сложным делом, чем она представляла. – Почему в других городских приютах такие скверные условия? Исключение составляют только ваш дом и до некоторой степени приют Святого Павла. Люси вздохнула, уложила на коврик ребенка, которого только что кормила, и взяла на руки другого младенца, шумно требовавшего пищи. – Беда в том, что в городе слишком много брошенных детей и сирот, нуждающихся в присмотре. Детские дома не справляются с нагрузкой, к тому же большинство работников не имеют должной подготовки. И как следствие – те ужасающие условия, в которых оказываются малыши. Ребенок, которого держала Серена, допил молоко, и она, подражая Люси, приподняла кроху вертикально и приложила к своему плечу, чтобы вызвать отрыжку. – Что значит – брошенные дети? Вы имеете в виду, что у некоторых из этих детей есть родители? Проголодавшийся ребенок заплакал громче, и Люси пришлось повысить голос: – Приблизительно у половины. Серена едва не уронила младенца, которого держала. – У половины? Почему же они живут в приютах? Я не понимаю. – Это оттого, что вы слишком мало прожили во Вьетнаме, – мягко произнесла Люси. – Здешняя нищета представляется жителям Запада почти непостижимой. Многие женщины бросают детей, потому что не в силах их прокормить. Другие матери отказываются от детей потому, что те появились на свет неполноценными и в будущем станут обузой для семьи. Третьи – потому, что дети родились от отцов другой расы. В приютах немало детей проституток, которые избавляются от них, чтобы вернуться на панель. Во Вьетнаме очень легко избавиться от ребенка. Записи о рождении не ведутся. В благотворительных клиниках и родильных домах на одну кровать приходится по две-три женщины. В таких условиях проще всего уйти, бросив ребенка. – А остальные? – спросила Серена, ощущая, что в глубине ее души происходят какие-то значительные перемены. – Остальные – жертвы войны. В сражениях погибают тысячи мирных жителей. Результат – великое множество искалеченных судеб. Дети без родителей, без родственников. Здесь, в «Кейтонг», мы делаем все, что в наших силах. Приют содержится исключительно на добровольные пожертвования. В основном от посольств западных стран и военных баз, размещенных в Сайгоне. Источник весьма ненадежный, и мы будем рады любой помощи. Серена положила на коврик ребенка, которого держала на руках, и взяла другого. Она сняла пыльник; в том месте, где она прижимала к себе младенца, ее желто-зеленое короткое платье было сплошь покрыто пятнами срыгнутого молока. Но ей было все равно. Впервые в жизни ее захватило чувство долга. – Я могу оказать вам финансовую поддержку, – сказала она, вспоминая о деньгах, которые оставили ей дед и бабка и которые позволяли ей вести роскошную, безбедную жизнь. – Но я также хотела бы помочь делом. – В таком случае вам следует переговорить с доктором Дэниелсом. Он вернется через полчаса. Не принимайте близко к сердцу его грубоватые манеры. Его резкость объясняется огромными нагрузками. Доктор работает по восемнадцать-девятнадцать часов в сутки. Майк Дэниелс встретил Серену без особого воодушевления. – Вы квалифицированная медсестра? – Нет. – Специалист по уходу за детьми? – Нет. Дэниелс мало чем напоминал врача. Крепко сложенный мужчина лет тридцати, он был небрежно одет в слаксы и рубашку с коротким рукавом и распахнутым воротом. У него были густые непокорные волосы, очень темные, как и глаза, и комплекция борца-тяжеловеса. Сначала он показался Серене грубоватым и резким, но потом она уловила в линиях его губ чувственность и ранимую восприимчивость. Сколь бы агрессивно он ни держался, Серена все же предостерегла себя от поспешных выводов. – В таком случае мы не нуждаемся в ваших услугах. Серена едва не задохнулась от возмущения. – Это еще почему? У меня хорошее образование, и я смогу ухаживать за детьми куда лучше большинства людей, которые этим занимаются в Сайгоне. – Дети, которых вы видели, не являются питомцами «Кейтонг». – Взгляд Дэниелса скользнул по ниспадавшей до талии серебристой гриве волос Серены, ее безупречно скроенному, вызывающе-короткому платью и восхитительной формы ногтям, покрытым розовым лаком. – Я отлично понимаю, какими мотивами вы руководствуетесь, предлагая нам свою помощь, мисс... – Миссис Кайл Андерсон, – отчеканила Серена, сообразив, что ее титул и девичья фамилия не только не смягчат доктора Дэниелса, но лишь ожесточат его еще больше. – В своих мечтах вы порхаете по нашему приюту этаким ангелом милосердия, разумеется, не замарав при этом своих холеных наманикюренных ручек. Вьетнам для вас – романтическое приключение. Уж извините, миссис Андерсон, но я не могу принять вас в штат. Если вас изводит скука – а я в этом не сомневаюсь, – то вам придется найти иной способ развлечься. Правая рука Серены зачесалась от желания закатить ему пощечину. Она с трудом сдержала порыв и, сверкая глазами, процедила: – Не говорил ли вам кто-нибудь, что вы самовлюбленный, тупой, жалкий болван? Откуда в вас эта предубежденность? Я хочу работать в «Кейтонг», потому что вокруг так много людского горя, хочу сделать что-нибудь... сделать все, что в моих силах, чтобы облегчить эти страдания! Я отлично сумею кормить младенцев, менять пеленки, стирать белье и сидеть с больными. Я видела ваших детей и знаю, откуда проистекают их беды. Если меня научат, я без труда справлюсь с простейшими медицинскими процедурами, например, смогу делать инъекции и лечить кожные нарывы. Мои взгляды на происходящее куда более реалистичны, чем вы могли подумать. И я решительно намерена прибыть сюда завтра к семи утра и взяться за любое дело, которое вы пожелаете мне поручить, даже если меня попросят вымыть полы! Прежде чем он успел ответить, Серена поспешно покинула приют, так как опасалась, что даже секундное промедление даст Дэниелсу возможность решительно отказать ей вновь. – Мой Бог! Что ты собираешься сделать? – изумленно воскликнула Габриэль, когда они с Сереной устроились в баре «Континенталя». – Я собираюсь работать добровольцем в детском приюте «Кейтонг» и, если удастся, увезти в Англию одного из его воспитанников. – Ты имеешь в виду – – Полагаю, мне позволят взять ребенка только на этих условиях. – Это замечательная мысль, дорогая, – сказала Габриэль, удостоверившись в том, что Серена говорит серьезно. Цветущее лицо Габриэль внезапно помрачнело. С каждым днем она все сильнее тосковала по крошке Гэвину и уже начинала задумываться, не стоит ли забрать его в Сайгон. Ее останавливали только звуки далеких ночных перестрелок и ракетных ударов. Если вьетконговцы нападут на Сайгон и малыш пострадает, она никогда себе этого не простит. – Как прошла твоя встреча с вьетнамским журналистом? – спросила Серена, понимая, что хмурое выражение лица Габриэль объясняется тоской по сыну. Габриэль пригубила коктейль и с огромным трудом отвлеклась от мыслей о малыше. – Я думаю, этот человек сможет оказать мне неоценимую помощь, – сказала она, понизив голос, чтобы никто не мог подслушать. – Он признал, что встречался с Динем, когда тот в последний раз приезжал в Сайгон, и упомянул, что ходили слухи, будто бы, когда Динь покидал город, вместе с ним уехал круглоглазый. – Известно ли ему, куда они отправились? Смог ли он объяснить, почему тебе не велели больше ждать вестей от Гэвина и Диня? Габриэль покачала головой, и ее рыжие волосы блеснули в неярком свете. – Нет. Он не знает, кто передал то распоряжение. Но обещал сделать для поисков Гэвина все, что в его силах. А это уже немало, как ты считаешь? – Еще бы, – согласилась Серена. Печаль Габриэль окончательно рассеялась. – Ты так и не рассказала мне о враче, который рассердил Тебя, – напомнила она, лукаво улыбнувшись. – Он красивый мужчина? Не потому ли ты согласилась стать Золушкой и мести полы? – Ничуть не бывало! – отрезала Серена, стараясь не вспоминать о мускулистой фигуре доктора Дэниелса, его темных глазах и буйной гриве черных волос. – Это самый тупой, самоуверенный и неприятный мужлан, какого я только встречала в жизни. – Ага! Судя по пылкости твоих слов, он настоящий красавчик, – тут же с иронией отозвалась Габриэль. – О тех мужчинах, с кем мне предстоит иметь дело, такого никак не скажешь. Вьетнамец-журналист рябой от оспы, а Поль Дюлле, руководитель пресс-бюро Гэвина, хотя и приятен на вид, отнюдь не принадлежит к числу мужчин, от которых можно потерять голову. При мысли о мужчинах, способных сводить женщин с ума, Серена вздохнула. Уже при первом знакомстве с Габриэль они выяснили, что им обеим присущ ненасытный аппетит во всем, что касается представителей противоположного пола. «Эббра совсем другая, – без малейшей неприязни сказала Серена, когда они на несколько минут остались с Габриэль наедине после памятной встречи втроем в Вашингтоне. – Эббре и в голову не придет поддаться соблазну завести связь на стороне. Невозможно представить, что она спит с кем-нибудь только ради забавы. Она должна по уши и безоглядно влюбиться в мужчину, прежде чем лечь с ним в постель». – Мне самой трудно в это поверить, но я веду поистине монашескую жизнь. Это меня убивает, – призналась Серена. Габриэль понимающе улыбнулась. Подумав о тех мгновениях, когда ее охватывал соблазн уступить Рэдфорду, она с сочувствием произнесла: – Меня тоже. Но как только я вспоминаю о Гэвине, то вижу, что именно так и следует себя вести. Даже будь иначе, с кем прикажешь крутить романы? В Сайгоне только два типа мужчин: толстобрюхие журналисты да измученные триппером солдаты. Подруги залились смехом и торопливым шагом отправились в ресторан «Континенталя», собираясь приступить к очередной трапезе – как обычно, в меню будет невероятно жилистое воловье мясо и рис. Вскоре их жизнь потекла по заведенному распорядку. Игнорируя явную неприязнь Майка Дэниелса, Серена проводила в приюте дни напролет. Она коротко подстригла ногти и удалила с них лак, а волосы перехватила тонкой резинкой. Она забыла о своих мини-платьях, сапогах и босоножках на высоком каблуке и носила теперь более практичные джинсы, футболки и туфли на плоской подошве. Габриэль продолжала устанавливать связи с людьми, входившими во Вьетконг либо сочувствовавшими ему, надеясь со временем познакомиться с кем-нибудь, кто мог бы предоставить ей сведения о Дине. Это была непростая задача. Вьетнамец, признавшийся в принадлежности Вьетконгу либо сочувствии партизанскому движению, рисковал свободой, а то и головой. Однако по мере того как становилось известно о ее родственных связях с Динем, Габриэль медленно, но уверенно завоевывала определенное доверие. И все же никто не мог сказать ей, где находятся Динь и Гэвин и живы ли они вообще. На Рождество обе подруги получили по открытке и длинному письму от Эббры. В конце января, когда Габриэль уже почти решила, что не сможет жить без крошки Гэвина, и стала предпринимать кое-какие шаги для его переезда в Сайгон, Вьетконг начал новогоднее наступление. Габриэль и Серена спали в своем номере в «Континен-тале», когда их разбудил грохот стрельбы и разрывов. – Черт возьми! Это совсем рядом! – воскликнула Серена, рывком усевшись в кровати и включая ночник. – Такое чувство, будто бой идет у стен отеля, на площади. – Это невозможно, – сонным голосом отозвалась Габриэль. – Который час? Серена посмотрела на свой маленький походный будильник: – Половина третьего. Сквозь треск непрекращающейся стрельбы послышался звук взрыва, от которого зазвенели стекла. Глаза Габриэль широко распахнулись. – Кажется, ты права! Действительно, это на площади. Подруги отбросили одеяла и подбежали к окнам. В полумраке виднелись люди, которые вылезали из канализационных люков и бежали к концу улицы Тюдо по направлению к посольству США. Пока Селена и Габриэль следили за ними, с южной стороны на площадь хлынули американские солдаты, стреляя на бегу. По стенам «Континенталя» застучали первые пули, и женщины торопливо отступили в глубь комнаты. – Что происходит, черт побери? – выдохнула Серена, сбрасывая ночную рубашку и натягивая джинсы и футболку. – Это Вьетконг, – ответила Габриэль, мечась по комнате в поисках нижнего белья и лифчика. – Вьетконговцы пробрались в город и пытаются его захватить! Три следующих дня, пока продолжались яростные схватки между Вьетконгом и американскими и южновьетнамскими силами, Серена и Габриэль не могли покинуть отель. Серена предприняла несколько отчаянных попыток выйти наружу, желая удостовериться, что персонал и воспитанники приюта в безопасности, но всякий раз ее загонял обратно прицельный огонь. Третьего февраля ей наконец повезло. Снайперская стрельба по-прежнему не утихала, гремели взрывы, но, перебегая от здания к зданию, растрепанная и задыхающаяся, Серена все же сумела добраться до приюта. Здесь были отключены вода и электричество. – Одному Богу известно, сумеем ли мы выжить, если бои будут продолжаться, – сказала ей Люси. От усталости ее лицо превратилось в пепельно-серую маску. – У нас заканчиваются раствор хинина и запасы продуктов, которые сумел доставить доктор Дэниелс. Всякий раз, выбираясь из приюта за водой, он рискует жизнью. Когда Дэниелс отправился в очередной поход за припасами, Серена пошла с ним. Он не поблагодарил ее за помощь, но с этой минуты в его отношении к ней появилось скупо отмеренное уважение. – Он перестал презирать меня, – с удивлением сказала Серена Габриэль. – Теперь он ограничивается грубостью... После того как пик противостояния был пройден, подруги получили по письму от Эббры, Габриэль – послания от Рэдфорда и Мишеля, а Серена – от Чака. – Кажется, ты говорила, что Уилсон отказался поддерживать с тобой связь, – с любопытством заметила Габриэль. – Да, действительно. Но это было до нашей встречи. – Серена положила письмо в ящик гардероба. Чак Уилсон продолжал ставить ее в тупик. Всякое воспоминание о нем имело эротическую окраску. Порой Серена жалела, что ей не хватает решимости написать Чаку и прямо спросить, мешают ли ему ранения заниматься любовью. А если нет? Что она будет тогда делать? Серена так и не нашла достойного ответа на этот вопрос. Она лишь понимала, что не в силах выбросить Чака из своих мыслей и что его письмо доставило ей радость. Послание Мишеля ошеломило Габриэль, а письмо Рэдфорда – огорчило. Мишель подробно рассказывал ей об успехе одной из их песен времен «Черной кошки». Габриэль сочинила стихи, Мишель положил их На музыку, а группа с заменившей ее певицей записала на пластинку. Композиция поднялась в британских поп-чартах до тридцать пятого места, и ее тут же исполнил знаменитый английский певец. Письмо Рэдфорда оказалось коротким до лаконизма. Он лишь желал знать, когда, черт побери, Габриэль вернется домой. 31 марта, когда президент Джонсон выступил по американскому телевидению с сообщением о том, что не намерен выставлять свою кандидатуру на повторные выборы, Габриэль находилась неподалеку от демилитаризованной зоны. Приятель Нху, журналист, рассказал ей о человеке, который служил в северовьетнамской армии под началом Диня, оставил службу из-за ранений и теперь проживал в родной деревне в нескольких милях к югу от семнадцатой параллели. Габриэль в сопровождении одного из новых друзей-вьетнамцев немедленно отправилась в путь по истерзанным войной землям. Она вернулась в Сайгон 6 июня, в тот самый день, когда Роберт Кеннеди был застрелен в лос-анджелесском отеле «Амбассадор». За время путешествия, начавшегося в марте, Габриэль похудела на восемь фунтов, и в ее улыбке угадывалась усталость. Она была одета в черную бумажную куртку и свободные черные шаровары. Несмотря на бесформенность, шаровары ладно облегали ее бедра, и даже в одежде крестьянки и грубых резиновых сандалиях Габриэль по-прежнему выглядела соблазнительно-сексуальной. – Ни о чем не спрашивай, дорогая, – попросила она Серену, повалившись в плетеное кресло с мягкой обивкой. – Я не скажу ни слова, пока ты не плеснешь мне перно. И побольше. И только когда в ее пальцах оказался ледяной бокал с напитком, Габриэль заговорила вновь: – Я добралась до деревни у южной границы демилитаризованной зоны и познакомилась с человеком, который служил в подразделении Диня. Он рассказал мне, будто ни для кого не является тайной, что довольно долгое время полковника Дуонг Квинь Диня почти повсюду сопровождает светловолосый европеец. – И что же?.. – напряженным голосом спросила Серена. Габриэль покачала головой: – А то, что больше он ничего не смог мне сообщить. Его перевели в другой отряд, и уже очень давно он не встречался с Динем и ничего о нем не слышал. – Габриэль сделала паузу и устало провела исцарапанной рукой по своим густым огненным волосам. – Меня радует лишь, что теперь я точно знаю: после отъезда Диня из Сайгона Гэвин оставался с ним. Но огорчает то, что мне так и не удалось выяснить, где они находятся сейчас, могу ли я связаться с ними и почему Гэвин не смог дать весточку о себе. После долгого молчания Серена нерешительно спросила: – Не сказал ли тот человек, поехал Гэвин по собственной воле или его увезли насильно? – Нет. – Глаза Габриэль внезапно заблестели. – Но должно быть, его заставили. – По ее щекам скатились две крупные слезинки. – Иначе чем объяснить его долгое молчание и отсутствие? Письмо Эббры, в котором она сообщала о том, что Льюис погиб в минувшем октябре, ввергло их в еще большее уныние. Хотя после вашингтонской демонстрации они больше не виделись с Эбброй, Серена и Габриэль чувствовали, что связывающие их узы крепки, как прежде. – Вот беда, – сказала Габриэль. – Несчастная крошка! Хотела бы я знать, что она теперь будет делать. То, что сделала Эббра, ошеломило обеих до такой степени, что на несколько секунд они утратили дар речи. – Как ты сказала? – с трудом промолвила Габриэль. Она только что начала кормить утренней кашей своего сына. Крошка Гэвин уже два месяца находился в Сайгоне, прибыв на самолете из Парижа под опекой стюардесс французской авиакомпании. С его появлением Габриэль воспряла духом и вновь обрела непоколебимую уверенность в том, что со временем она сможет точно выяснить, где держат Гэвина. Серена опустила глаза на письмо, которое держала в руках, и заулыбалась. – Эббра вышла за брата Льюиса, – повторила она. – Это невозможно! – Габриэль немедленно забыла о том, что малыш перепачкался. – Благовоспитанная скромница Эббра? Вышла за брата бывшего мужа? За профессионального футболиста? Не верю! Этого не может быть. Улыбка Серены стала еще шире. – Этого не может быть, Габриэль, и тем не менее это случилось. В тихом омуте черти водятся, как любил говаривать мой папочка. Что мы подарим ей на свадьбу? С тех пор как Серена впервые оказалась в приюте «Кей-тонг», ей ни разу не приходило в голову покинуть Сайгон и вернуться в Лондон. Майк Дэниелс, хотя и без особого энтузиазма, помог ей получить постоянный вид на жительство, и теперь она официально числилась «работником службы благотворительной помощи». Жила Серена исключительно на собственные средства, не получая ни гроша за долгий изнурительный труд. Под руководством Дэниелса она научилась делать уколы и внутривенные вливания. Когда Серена не была занята с детьми, она помогала на кухне, ежедневно заготавливая в невероятных количествах свежий йогурт, уничтожая громадных пауков, тараканов и муравьев. Через несколько дней после получения письма Эббры она сидела в конторе, разбирая бумаги Майка, когда в кабинет вбежала Люси. – Пришла вьетнамская девушка – она спрашивает, не можем ли мы помочь ее ребенку. Малютка Хуонг измучен дизентерийной лихорадкой, и я должна как можно быстрее доставить его в детскую клинику. Ты не могла бы принять мамашу вместо меня? Кажется, это необычный случай. По-моему, она не собирается отказываться от ребенка. Можно я пришлю ее к тебе? Люси умчалась, и Серена, отложив ручку, отодвинула в сторону документ, над которым работала. Секунду-другую спустя в кабинет робко вошла молодая вьетнамка с полуторагодовалым ребенком на руках. В глазах Серены вспыхнул интерес. В жилах ребенка, маленькой девочки, явно текла американская кровь. У нее были глянцевито-черные прямые волосы и синие глаза, а кожа отличалась бледностью, характерной для кельтской расы. Люси не ошиблась и в отношении матери. Чаще всего сюда обращались проститутки, желавшие избавиться от ненужной обузы. Их встречали не очень любезно. Доктор Дэниелс настаивал, чтобы подчиненные советовали каждой матери не бросать ребенка и сообщали, что, если она передумает и оставит младенца у себя, ей будет оказана любая необходимая помощь. Женщина, стоявшая напротив Серены, явно не относилась к жрицам любви. На вид ей было чуть больше двадцати лет, она была одета в традиционное шелковое – Прошу прощения, – чуть сбивчиво, но с безупречным английским произношением заговорила Чинь. – Мне сказали, что если я хочу оставить свою дочь на ваше попечение, то должна сначала побеседовать с вами. Серена качнула головой. – К сожалению, наши правила не позволяют принимать детей, чьи матери сами способны позаботиться о них... – начала она. Чинь зарделась. – Я не собираюсь навсегда оставлять у вас свою дочь. Мне сказали, что иногда вы соглашаетесь ухаживать в течение дня за детьми работающих женщин. Видите ли, у меня нет матери, а сестра не в силах мне помогать, поскольку тоже работает. Секретарем, – торопливо добавила она, испугавшись, что ее слова восприняты неправильно и сотрудница приюта могла решить, что Май занимается проституцией. – Я работаю регистратором в отеле, и мне нужно, чтобы кто-нибудь присматривал за Кайли в течение дня. – Кайли? – В ушах Серены вдруг возникла звенящая тишина. Она не слышала ни уличного шума, ни детских криков из комнат за стеной. Она смотрела на ребенка, и девочка взирала на нее в ответ доверчивым любопытным взглядом синих глаз, а ее волосы так знакомо спускались на лоб... – Кайли – это имя моей дочери. Серена сидела не шевелясь. Она уже видела эти глаза. И эти ниспадающие на лоб волосы. Чем дольше она смотрела на девочку, тем крепче становилась ее уверенность. В жилах ребенка текла не только американская и вьетнамская кровь, но и ирландская. – Кайли... Какое необычное имя, – заговорила Серена, отрывая взгляд от девочки и не без труда переводя его на женщину. – Это ее полное имя? – Нет, – ответила Чинь, испытывая легкое замешательство при виде хладнокровной элегантности Серены и ее роскошных золотистых волос. – Ее полное имя – Нгуен Андерсон Кайли. Серена протяжно вздохнула. Неужели она, столь хорошо зная Кайла, не могла предвидеть, что это рано или поздно должно случиться? – А ваше имя? – спросила она, гадая, знал ли Кайл о ребенке, когда отправлялся в последний полет, и пытаясь понять, какое чувство преобладает в ее душе – горечь или злость, уязвленная гордость или разочарование. – Чинь, – ответила та, удивленная тем, что англичанка вдруг огорчилась и, похоже, растерялась. Серена перевела дух, стараясь успокоиться. Ближайшие несколько минут не принесут радости ни ей, ни вьетнамке. – Нам нужно поговорить, Чинь, – сказала она, чувствуя, как куда-то отступают охватившие ее поначалу бурные эмоции, на смену которым приходит смирение. – Нам нужно поговорить об отце Кайли. |
||
|