"Волчья сыть" - читать интересную книгу автора (Дяченко Марина Юрьевна, Дяченко Сергей...)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

— Этого еще не хватало, — сказал сквозь зубы Дым-Луговой и отступил в подворотню.

Мимо него протопотала, пихаясь локтями, выкрикивая темпераментные призывы, воняя пылью и потом, толпа поклонников Дивы Донны протопала, как водится, на концерт. Вразнобой подпрыгивали линялые кепки с одинаковым изображением некоего смазливого улыбающегося существа:

— Не будь равнодушным! Не будь рав-но-душ-ным! Не стой в стороне! Это касается и тебя! Это каса…

Дым обождал, пока толпа скроется за углом, и только тогда отделился от прохладной беленой стенки. Дива Донна была находкой сезона, смазливой и небесталанной барышней, самим своим видом провоцируюшей у Дыма-Лугового приступы раздражения. Ему было страшно и противно признаваться себе, что больше всего на свете ему хочется сейчас бросить все и отправиться вслед за толпой — чтобы стоять на площади, ощущая чье-то дыхание в затылок, слушать музыку и купаться в том чувстве покоя и безопасности, которое нигде, кроме как в тесной компании соплеменников, не приходит. Вместо этого Дыму предстоит сейчас тяжелый разговор, а потом не менее безрадостный вечер, бессонная ночь.

На афишной тумбе, рядом с улыбающимся портретом Дивы Донны, желтел прямоугольный листок уличной газеты. Редкие прохожие скользили глазами по плохо пропечатанным строкам: «вырезаны восемь застав, разорены пять поселков, погибли предположительно несколько сотен человек, в основном мирные жители». Прохожие шли дальше: вероятно, теперь границу укрепят. Может быть, на некоторое время подорожают овощи.

Чтобы осознать реальное положение дел, не надо было обладать секретной информацией. Стоило просто прочитать сводку — внимательно! — и вспомнить скудные школьные познания из географии. Сейчас Дым был даже рад, что никто из его соотечественников не удосужился сложить два и два, потому что лучше слушать Диву Донну на площади, нежели метаться по городу в панике…

Границы больше не существовало. По зеленым кормным степям сплошной волной шли звери; конечно, до столицы они доберутся не завтра и не послезавтра, а может быть, и вовсе не доберутся, им хватит поживы и в лугах…

Но через два дня в город вместо караванов с продовольствием повалят перепуганные беженцы, стратегических запасов зерна хватит ненадолго, и вот тогда начнется самое интересное. Дым поднял голову в ответ на чей-то взгляд. Целая компания детишек, в основном девчонок, притаилась на плоской крыше дома напротив, среди зеленых стеблей маленького верхнего огорода. Дым заставил себя улыбнуться; малышей его улыбка почему-то испугала. Компания переглянулась и сгинула, будто провалившись сквозь крышу, только стебли качнулись.

Лидер был первым среди равных; Лидер первым спросил себя, откуда взялись его соплеменники и зачем они существуют. Лидер не нашел ответа и пошел за ним к Хозяевам; те ответили на первую половину вопроса, но не смогли ответить на вторую. Тогда Лидер понял, что и Хозяева несведущи; тогда Лидер понял, что ему и его стаду самим придется искать ответ…

Сказание о Лидере.

— Не стоит так переживать. Ничего особенного не случится; признай, Дымка, за последние десятилетия мы слишком много о себе возомнили. Мы расплодились, мы учим наших детей медицине и инженерному делу, в то время как приспособления, превосходящие по сложности колодезный ворот, нужны нам, прости, как пятая нога… А роль докторов-санитаров в нашем мире всегда выполняли сам знаешь кто.

Хозяин дома расхаживал по комнате босиком, и его жесткие ступни постукивали о влажное дерево — влажное, потому что Дым застал старика за уборкой. Дом был огромный на сто человек; обладатель жестких пяток организовал себе относительное уединение при помощи двух полотняных ширм. Сейчас за ширмами гоняли, развлекаясь, оставленные без присмотра дети.

Хозяин уронил тряпку в деревянное ведро, сполоснул руки под рукомойником, вытер о густую шерсть на груди — вьющуюся, снежнобелую, седую.

— Одному умнику пришла в голову идея этих самых маячков, а десяток других умников сумели реализовать эту идею. Что с того? Согласись, Дым, это всего лишь выверт судьбы, хитрый финт. За эти пятьдесят лет мы разленились и поглупели, а волки — наоборот. Среди волков выжили сильнейшие, а среди нас выжили кто попало… Вот я, например, старый козел, — хозяин усмехнулся. — Тем не менее конец света отменяется, Дым. Наоборот — все вернется на круги своя. Мы будем по-прежнему радоваться жизни, разве что жизнь эта станет несколько короче. В итоге выиграют не те, кто сбежит от волков в пустыню и сдохнет там от голода, а те, кто сбежит на контролируемые волками территории — и будет гулять под солнцем ограниченный, конечно, но совсем не малый срок. Совсем не малый, потому что после первого прорыва волки еще долго будут сыты. Вот так, Дымка; а если ты пришел затем, чтобы расспросить меня про рвы, яды, самострелы и всякую прочую белиберду — ты пришел не по адресу.

Дым тронул пальцем тяжелое украшение, висящее над квадратным окошком. Украшение ответило низким мелодичным звоном — это свободно болтающаяся металлическая капля ударилась о круглый узорчатый обод.

— Я хотел спросить, — медленно начал Дым, — хотел спросить, почему перестали работать маячки.

— Ерунда, ты хотел спросить, чем волки питались все эти годы, раз их естественная пища вдруг сделалась недоступна… Во-первых, даже в самые спокойные времена на заставах полно было несчастных случаев. То молнией мачту собьет, то ветром снесет, то просто дурачок молоденький собьется с пути и выйдет на неконтролируемую маячками территорию… Извини.

Дым помолчал. Нет, не надо извиняться. Он привык. Он на память знает статистику этик глупых жертв. Без случайностей на границе нельзя, значит, без жертв нельзя тоже. Взяв в пригоршню уголь, надо быть готовым к ожогу; пусть обгорит перчатка, чтобы рука осталась целой.

Вы — наши пограничники, вы перчатка цивилизации…

Он сделал над собой усилие. Снова тронул пальцем украшение из желтого металла:

— Я хотел спросить, почему перестали работать…

— …А во-вторых, думаю, волки своих тоже жрали. И сожрали постепенно всех, кто слишком уж боялся маячков. А те, кто не боялся — ничтожный поначалу процент, расплодились и пришли к нам. Салата хочешь? — И старик поставил перед Дымом корзину, доверху полную влажных зеленых листьев.

Дым отрицательно покачал головой. Его собеседник смачно захрустел зеленью; Дым терпеливо смотрел, как он ест.

— Что говорят в Высоком доме? — спросил старик, не переставая жевать. — Мобилизация. Все на борьбу с волками. Подновят частоколы вокруг поселков, понаделают новых самострелов… — Старик фыркнул. Выудил из корзины новый пучок листьев: — Сражаться с волками — что может быть глупее? Ну, запрутся за частоколом. Ну, досидятся до голодных спазмов, ну, выйдут в поле с факелами. Ну, подожгут пару раз степь… Все дело в том, что мы естественные жертвы для волков, мы полноправные участники этой пищевой цепочки, а против природы не попрешь. Ты когда-нибудь стоял перед волком? Я стоял… Неудивительно, что парень, натренированный попадать в мишень десять раз из десяти, при виде волка обязательно промахивается. Или роняет факел. Это выше нас. Это в крови.

Дым молчал.

— Но не все так плохо, — сказал старик, не переставая двигать челюстями. — Волки не убивают просто так — только ради покушать. А скушать всех у них просто физически не получится — желудок-то не резиновый. И вот, казалось бы, живи в согласии с природой, гуляй спокойно и не думай о будущем умирать-то рано или поздно придется… Но нет. Цивилизация в опасности, давайте наделаем еще самострелов, — старик фыркнул снова, изо рта у него вылетело несколько маленьких зеленых ошметков.

— Если бы наши предки рассуждали так, никогда не додумались бы до маячков, — сказал Дым, сощелкивая с рукава недожеванный салатный лист.

— А толку-то? — старик совершенно не смутился, ни на секунду не перестал жевать. — Что за цена им теперь, маячкам, сказать — или сам понимаешь?

Дым молчал.

Под окнами нарастал галдеж — поклонники Дивы Донны возвращались с концерта. Удары бубна и ритмичный вой дуделок перемежались речевками:

«Если с нами не гуляешь даром время ты теряешь. Если с нами не поешь, то напрасно ты живешь…»

— Мы остаемся стадом, — брезгливо сообщил старик.

— Мы река, — медленно сказал Дым. — Река течет по руслу, не прислушиваясь к писку отдельных капелек… По-моему, это правильно.

Старик хихикнул:

— Странные слова. Думал ли я, беря на поруки антиобщественного сопляка, которого собирались изгнать куда подальше за провоцирующее поведение… Думал ли я, что через двадцать с лишним лет этот сопляк станет говорить красивости в защиту родного стада.

Дым пожал плечами. В третий раз легонько тронул звонкую безделушку.

— Вижу, — сказал старик неожиданно холодно и жестко. — Настоящий вопрос, с которым ты пришел. И ты верно ставишь вопрос, и это делает честь твоей сообразительности.

— Это настоящая вещь, — сказал Дым, разглядывая медные узоры на круглом украшении.

— Это колокольчик, — сообщил старик со странным выражением. — Колокольчик. Да, это настоящая вещь. Это ИХ вещь.

— Скажи, — Дым решился, и голос у него сразу сел. — Ты знаешь кого-то, кто встречался… кто ходил на ИХ территорию и вернулся?

Старик помолчал. Облизнул губы:

— В Высоком доме знают, что ты пошел ко мне?

— Меня никто не подсылал, — отозвался Дым тихо. — Я пришел потому, что мне так захотелось.

— Тебе захотелось жить, — сварливо проворчал старик. — Жить — и не меняться. Ради этого ты готов просить помощи у Хозяев, — голос его дрогнул. — Волки… честны, волки просто хотят кушать — так же, как и мы. Если бы шпинат, который мы жрем, умел говорить — он бы тоже взмолился.

— Ты знаешь кого-то, кто ходил на ИХ территорию и вернулся? — терпеливо повторил Дым.

— Что может быть хуже, чем жить, как животные? — рявкнул старик, и детская возня за ширмами сменилась гробовой тишиной. — Что может быть хуже, сказать тебе? — Он замолчал. Выждал паузу, уставившись на Дыма круглыми карими глазами из-под кустистых бровей. — Хуже, — сказал почти шепотом, хуже, Дымка, — жить, как домашние животные. Помни.

Оба посмотрели на колокольчик, немо покачивающийся над окном.

— Каждый выбирает для себя, — сказал старик сухо. — Ты молодец уже потому, что первым понял — прежняя жизнь кончилась, предстоят перемены. В Высоком доме, думаю, это поймут не скоро. Какое счастье, что я давно уже не имею отношения к Высокому дому! Да. Сперва будут всеобщий героизм и мобилизация, потом паника и неразбериха, голод и холодная зима… А ты умный, Дымка.

Дым промолчал.

— Поселок Свояки, — сказал старик одними губами. — Для начала найди там отставного старосту, его зовут Сот-Озерный-второй. И на правах чиновника из столицы поинтересуйся относительно трупа, который они выловили в реке шесть лет назад, осенью. Дурак бы спросил, при чем тут какой-то труп. Ты молчишь… Хорошо. Возьми салата. Сладкий салат.

Дым положил в рот широкий лист с бахромой по краям. Вкуса не было никакого. Будто у брикетной травы.


— Жрать брикетную траву вдалеке от волчьих зубов или хрумкать свежее, но у самой границы! А у них такого выбора нет — у них, в столице, и кормятся сладко, и до волков три дня скакать… — Женщина на крыльце наконец-то замолкла. Отдышалась, еще раз с презрением глянула в развернутое удостоверение Дым-Лугового. — Начальство… Еще год назад пуганые были: любому сопляку из города теплую ванну готовили. А теперь — на пенсии он! На содержании у поселка! В управу иди, старосту спроси, расскажут тебе.

Дым молчал. Ждал, пока тетка иссякнет сама собой; она иссякала по капле, неохотно. Наконец, сморщив нос, ругнулась едва слышно и скрылась в доме; долгую минуту спустя на крыльце объявился седоватый, пегий какой-то, маленький и щуплый Сот-Озерный-второй. Дым поводил по воздуху удостоверением.

Сот-Озерный близоруко сощурился, хрипло вздохнул:

— Уже год как в отставке я, милейший Дым-Луговой. Поселок наш тихий, все, считайте, ближние родичи, парни в армию идут охотно… — Он запнулся. Глаза у него были тоже карие, тоже круглые, в обрамлении бледно-красных век. — Насчет того дела? — спросил нерешительно.

Дым кивнул.

— На огород пойдем, — сказал Сот-Озерный, принимая, по-видимому, про себя какое-то важное решение. — А то в доме — на головах сидят, дети, внуки…

Дым кивнул снова, соглашаясь. Попытку угощения он отмел сразу, да Сот-Озерный и не настаивал; неудобно устроившись за врытым в землю столом, поковырял в зубах сорванной по дороге веточкой:

— Земля здесь такая — по пять раз в день поливать приходится. Но от брикетного с души воротит — хочется хоть немножко, но своего, сочного, живого… Внуки маленькие еще…

Дым покивал, соглашаясь; под его взглядом Сот запнулся. Тоскливо вздохнул:

— Насчет того дела… Материалы вы поднимали?

Дым полуприкрыл глаза:

— Тело без признаков насильственной смерти, вероятно, несчастный случай. Некто сорвался с обрыва в реку и утонул. Личность не была установлена… поначалу. Так?

— Так, — Сот-Озерный кивнул. — Поначалу. А потом его нашли. Братья приехали и опознали. Они же и забрали его. Лес-Лановой, из тех Лановых, что на юге… Имя есть в материалах дела. Лес-Лановой.

Во влажной ботве стрекотали сверчки. На краю поля желтели, бессильно угрожая палящему солнцу, умирающие от зноя колючки.

— Его никто не убивал, — сказал, будто оправдываясь, Сот-Озерный. — Никаких следов насильственной смерти.

Дым кивнул:

— Я не ищу его убийцу. Меня интересуют подробности, которых нет в материалах дела.

Сот-Озерный нахмурился. Заерзал на жесткой скамье:

— Но почему вы думаете…

— Я знаю, — отрезал Дым. — Вас никто ни в чем не обвинит. Разумеется, если я услышу все, что мне нужно услышать.

Веки бывшего старосты покраснели сильнее, карие глаза ушли глубоко под брови; несколько минут паузу заполняли поющие сверчки.

— Чиновник из города, который расследовал это дело, — сказал Сот-Озерный, запретил мне кому-либо давать объяснения.

— Это он навел меня. Мне можете сказать.

Сверчки.

— Он был… — начал староста и запнулся. — Этот… был…

— Что? — тихо спросил Дым.

— Он был… стриженый, — выговорил Сот-Озерный. — Я сначала не понял, что это. Мои парни решили, что это какая-то кожная болезнь. Я ничего им не сказал. А тот чиновник из города понял, что я догадался. Он… его очень испугало… не то, что я понял, нет, а сам этот… противно, вы понимаете. Я не боюсь мертвых. А этот…

— А братья? — быстро спросил Дым.

— Братья, когда его забирали, заметили что-то неладное?

Сот-Озерный проглотил слюну. Покачал тяжелой головой:

— Мы ведь его в мешке просмоленном… во льду держали. Братьям показали лицо. И все. Потом запаяли. Он ведь долго в речке плавал… Так и отправили.

— Это все?

Сот-Озерный усилием воли заставил себя заткнуться. Молча кивнул.

И еще завещал Лидер: никогда не стригите волос на голове и на теле. Кто острижен — тот проклят, тот животное. Давший однажды шерсть обязан отдать и мясо. Кто острижен — тот попадет на бойню. Помните об этом всегда.

Сказание о Лидере.

Улицы поселка подернуты были зависшей в воздухе пылью. Мельчайшая взвесь раздражала глаза и ноздри, а ветра не было — ни вздоха, ни дуновения. Не так давно по этим улицам топтались, поднимая неоседающую пыль, а теперь поселок казался вымершим, и пыльная пелена придавала пустым улицам бредовый, нереальный вид.

Дым не без труда отыскал нужный двор. Постучал, почти не надеясь на ответ; тем не менее спустя долгих пять минут к нему вышла угрюмая особа лет девяти.

— Лановых ищу, — сказал Дым. — По важному делу.

— Все на площади, — недовольно сообщила девчонка. На груди у нее был круглый значок с мордочкой Дивы Донны, и, глядя на Дыма, она вертела его пальцами, с каждой секундой все более нервно. — Там призыв — в армию забирают.

— Я в доме подожду, можно? — спросил он терпеливо.

Девчонка сказала:

— А почему бы вам на площадь…

Дыму действительно хотелось на площадь. Вот уже несколько дней он был один, совершенно один во всех отношениях, и для поддержания бодрости духа следовало влиться в толпу, постоять, слушая, как кто-то сопит над плечом, проникнуться ощущением если не безопасности, то во всяком случае решимости: пока мы вместе, нам ничего не страшно. Все напасти временны, наши внуки забудут это страшное слово — волки.

— Я подожду в доме, — сказал Дым мягко, но так, что девчонка сразу отступила, давая ему проход. Он вошел.

Дом как дом, человек на двадцать, и ни одной ширмы. Запах свежего сена. Тишина. Здесь родился Лес-Лановой. Здесь он жил. Отсюда ушел в странствие, завершившееся на дне реки.

«Кто острижен — тот проклят». Сам бросился с обрыва? Или столкнули?

— Газеты читаете? — спросил у девчонки, чтобы что-то спросить.

— Читаем, — отозвалась девчонка после паузы. — Говорят, на границе волки озорничают — страх.

На границе…

Дым удержался, чтобы не хмыкнуть.

Где-то совсем неподалеку затюкал топор. Да, правильно. Частокол вокруг поселка давно нуждался в починке.

— А… — Дым задумался, чего бы еще сказать. — Ты Диву Донну любишь?

Девчонкины глаза, прежде тусклые, мгновенно оживились:

— Да! Еще как! А вы любите?

— И я люблю, — соврал Дым.

Следующие пятнадцать минут девчонкин рот не закрывался. Жестикулируя, как мельница, она рассказывала о концерте, который был совсем недавно и совсем неподалеку, в Лесках. О том, как она с сестрами и двоюродными братьями продавала на базаре свеклу, чтобы купить билет, и как они все вместе пошли в Лески — целая толпа по дороге, как будто праздник! — и как Дива Донна улыбалась лично ей, Риске-Лановой, и махала рукой.

Дым рассматривал комнату. В углу побелка облупилась, из-под нее выглядывал нарисованный на стене цветок. Ромашка. Дым пригляделся; девчонка проследила за его взглядом:

— А, это дядька разрисовывал, я еще совсем малая была.

Дым подошел поближе. Старая краска во многом утратила первоначальный цвет. Половина лепестков исчезла, съеденная побелкой — но чем дальше Дым смотрел, тем сильнее ему казалось, что если коснуться пальцем горячей сердцевины цветка — на коже останется желтый след от пыльцы. В тусклом рисунке заключалось нечто, не позволявшее Дыму так просто отвести глаза. Это было как тень чьей-то радости — давней, забытой; носитель радости давно был мертв, но тень ее под слоем мела — жила.

Девчонка за его спиной все не могла остановиться, все болтала про Диву Донну и запнулась только тогда, когда Дым встретился с ней взглядом. Тогда она смутилась. И, борясь со смущением, предложила:

— Я вам значок подарю, хотите? У меня еще такой есть.

Она сняла и протянула Дыму круглый портрет улыбающейся красотки, и он, чуть поколебавшись, взял. И приколол на грудь.


— …Да. Похоронили мы его. Шебутной был парень, земля ему мхом, но славный, хороший… Вот, цветами все стены расписал. Но столько лет прошло, цветы пооблупились, забелить заново пришлось… Шесть лет уже тому… Небесный Хозяин дал, он же и забрать может. А вам-то что? — Обитатели дома вернулись с площади слегка угрюмые, но настроенные по-боевому: половина взрослого мужского населения завтра же с утра отправлялась на призывной пункт, и все были уверены, что теперь-то уж волкам несдобровать.

Дымов теперешний собеседник, Лом-Лановой, завтра призывался тоже и теперь нервничал — беседа была ему явно ни к чему.

— Когда вы его в последний раз видели живым? — спросил Дым.

Лом-Лановой нахмурился:

— Да где-то за месяц… А может, за полгода… Он дома не жил, где-то подрабатывал с малым, с Альком. Слушайте, расспросите-ка Алька. Его завтра еще не берут, а мне на рассвете в поход, — Лом-Лановой выпятил грудь и задрал подбородок, всем своим видом демонстрируя презрение к лентяям и трусам, которые ведут пустопорожние разговоры в тот самый момент, когда надлежит с самострелом в руках выступить на защиту страны и цивилизации.

Альк оказался вторым братом погибшего Леса-Ланового. Альк был слегка хром, и мобилизация ему в ближайшее время не грозила. Альк просиял, заметив на груди у Дыма значок с Дивой Донной. Правда, уже через секунду, — когда Дым объяснил цель своего визита — его улыбка растаяла, как мыло.

— Н-ну… — пробормотал он, скашивая глаза куда-то Дыму за плечо, — Лес, это… Мы с ним… ну, на заработки ходили. Как и чего с ним приключилось не знаю, я его недели за две до… этого самого… видел в последний раз. А ты, вообще-то, кто такой?

Дым объяснил, кто он такой; узкая физиономия Алька вытянулась еще сильнее:

— Я… это. Ничего не знаю. Я его недели за две видел, и все. Кто его столкнул в реку, или сам прыгнул… Или вброд переходил, пьяной вишни нализавшись.

— Он пил? — спросил Дым.

Альк мигнул. Сказал, будто сам себе удивляясь:

— Нет.

— Ты говоришь — сам прыгнул. Он что, собирался с жизнью счеты свести? Похоже это на него?

— Нет, — снова сказал Альк, еще удивленнее и тише. Вокруг сновали двоюродные братья, сестры, свояченицы, прочие родичи Алька; совсем неподалеку вертелась девчонка, подарившая Дыму значок — пыталась подслушивать.

— Когда вы виделись в последний раз — он сказал тебе, куда идет и зачем? — спросил Дым, вплотную приблизив лицо к бледной рожице собеседника.

— Нет, — сказал Альк в третий раз, и кончик носа у него покраснел.

— Не ври, — сказал Дым ласково. — Кто соврет официальному лицу, тому до изгнания полстебелька, ты же знаешь… Когда вы с ним расстались — его шерсть была еще при нем?

Альк отпрянул. Вот оно что. Братец знал.

Дым невольно скосил глаза на рыжевато-бурую грудь собеседника. Нет, Алька не стригли. Тем не менее Альк трясется.

— Ты ни в чем не виноват, — сказал Дым терпеливо. — Так куда он собирался идти?

— Он, — Альк перевел дыхание, — он вредный был такой. То ему не так, это не так… То кормят плохо, то платят мало… То волки сына задрали на границе…

«Привереда какой», — подумал Дым. Посмотрел на собственную руку — под его взглядом пальцы, непроизвольно стиснувшиеся в кулак, нехотя разжались.

— Я расскажу, — жалобно пообещал Альк. — Только… я ведь и вправду не виноват?


— Лес-Лановой был, вероятно, незаурядной личностью. Все, с кем я говорил, вспоминают его по-разному — кто ворчуном и отшельником, кто весельчаком и заводилой. Кто лентяем, кто первоклассным работником. Кроме того, он неплохо рисовал… — Дым запнулся, вспомнив тень чужой радости, заключенную в простеньком рисунке. — Так вот, самым близким ему человеком был младший брат, Альк. На заработках братья познакомились с компанией молодых людей, которые и предложили им попробовать лучшей жизни — без забот и опасностей, без никаких волков. Когда братья поняли, что это за лучшая жизнь и у кого она — оба струсили, но Лес переборол страх, а Альк — нет.

Лес отправился вместе с новыми знакомыми; из первого похода он вернулся примерно через месяц — был очень возбужден, уверен в себе, сманивал Алька с собой и уверял, что скоро все, кто хоть чуть-чуть себя уважает, променяют это скотское существование… да, именно в таких выражениях… это скотское существование на нормальную жизнь. Альк всерьез собирался уйти с ним, но в последний момент по каким-то причинам передумал. На этот раз Лес отсутствовал около полугода. Альк врал знакомым и родственникам, что брат на заработках где-то в глухом поселке, а для себя решил: новая жизнь, видать, так понравилась Лесу, что он больше не вернется.

Но он ошибся — Лес вернулся, был он чем-то напуган и подавлен. Однако в ужас Алька привело не душевное состояние брата, а то, что брат был острижен, полностью и варварски, хотя и, по-видимому, достаточно давно. Лес несколько дней прожил на сенохранилище, где Альк прятал его от посторонних глаз, а затем пропал… и обнаружился много позже уже трупом с большим стажем, тем самым трупом, который выловили из реки подчиненные Сота-Озерного…

Никого из тех молодых людей, что в свое время соблазнили Леса новой жизнью, Альк больше никогда не видел и никому ничего не сказал, из понятных опасений быть осужденным и изгнанным.

Дым перевел дыхание. Посмотрел на медный колокольчик; перевел взгляд на сидящего напротив старика.

Под окном галдели прохожие. Кто-то рыдал в голос; в последние дни город наполнился беженцами, и страх перед волками сомкнулся со страхом перед наступающим голодом. Зеленые крыши в несколько часов сделались черными — все, что росло, подобрали до травинки и хозяева, и непрошеные гости.

— Правильно, — сказал старик задумчиво. — Во все времена находились охотники перейти черту… Ради сытой спокойной жизни. По глупости. Из любопытства, — и он как-то странно, сдавленно хихикнул.

— И ты переходил тоже, — сказал Дым.

Старик молчал. Дым и не ждал от него ответа. Наконец старик тронул пальцем колокольчик:

— Дымка, если ты думаешь, что Хозяева станут с тобой разговаривать, как с равным или хотя бы как с младшим, ты ошибаешься. Такие, как мы есть, мы им не нужны. Они едят таких, как мы. В этом отношении они ничем не лучше волков.

«Дон-н», — глухо сказал колокольчик. И снова — «дон-дон-н…» Будто вторя ему, неразборчиво и резко крикнула женщина под окном. Не то кого-то звала, не то прогоняла, не то проклинала.

— Теперь у меня остался к тебе только один вопрос, — сказал Дым.

— Какой же? — старик поднял белые лохматые брови.

— Правда, что они нас создали?

Лидер и его стадо жили у Хозяев, ни в чем не нуждаясь, удовлетворяя тягу к знаниям, развлекаясь и плодя потомство. Так и должно было продолжаться вечно; но Лидер рассудил иначе. Он сказал всем, кто его слушал, — а слушало его больше половины стада, — что разумному существу не пристало жить затем только, чтобы тешить самолюбие своих Создателей. Что пришло время самим строить свою жизнь и самим решать, для чего она. И позвал всех, кто верил ему, бежать вместе с ним. Они нашли летательные аппараты. Они взяли с собой все необходимое, а больше всего — правды о природе вещей, записанной в книгах… Но побег их был раскрыт…

Сказание о Лидере.

Первую часть пути он сплавлялся по реке — на узкой лодке с двумя поплавками по бортам. Это была самая легкая и самая страшная часть пути; потому что по берегам тянулась волчья земля, ничья земля, несколько дней назад бывшая мирным процветающим краем.

За три дня пути Дым не слышал ничего, кроме плеска воды, шелеста веток и собственного дыхания. Пахло травой — а из-под этого терпкого, одуряющего духа проступал сладковатый запах мертвечины. Он видел — издали — несколько поселков, безлюдных, пустых. Колыхались на веревках развешенные для просушки тряпки.

Дым сидел, скорчившись в своей лодке, и глядел на воду — игра солнечных бликов на время вытесняла из головы все мысли и все несвоевременные воспоминания. Например, как они с сыновьями собирали на озере камыш для летней хижины.

Первую ночь он спал неспокойно — и на рассвете проснулся оттого, что средний сын его, Мири, трогал его за плечо. Дым вскочил, протянул руки, желая схватить, обнять и никогда больше не выпускать — но это просто дерево, низко склонившееся над водой, накрыло ветвями сбившуюся со стремнины лодку. Дым оттолкнулся веслом от берега и снова выгреб на середину реки.

Мири стоял перед глазами. Или это Рос? Они ведь близнецы… Все трое сыновей Дыма были где-то рядом; точно так же пахла река, когда они с мальчишками лежали на дощатом настиле у лодочной станции, Рос хвалился, что прыгнет с кручи, а Мири и Кит…

Дым взялся грести. Толку от неумелых манипуляций с коротким веслом было немного, зато руки скоро устали до боли, до судорог, и эта боль, и мерное движение помогали не думать о сыновьях.

На крутых берегах росли ромашки, точно такие, как та, что проглядывала из-под побелки в доме погибшего Леса-Ланового. Нет, не такие… Та ромашка была одушевлена. Эти существовали сами по себе, на них некому было смотреть и некому было радоваться…

Выбившись из сил, Дым опустил весло. Избавившись от его услуг, лодка побежала, кажется, даже скорее.

Через три дня, на рассвете, лодка подобралась к излучине и не без помощи Дыма уселась на мель. На карте, которую Дым расстелил на влажных досках, в этом месте красная штриховка сменялась желтой. Отсюда рукой подать было до бывшей границы; теперь это были глубокие тылы волчьей армии, и появление здесь одинокого путешественника было предприятием дерзким настолько, что вполне могло окончиться благополучно. Дым шел налегке — он не взял с собой самострела, а еда в этих местах росла буквально под ногами. Самым тяжелым предметом из его снаряжения были сапоги, пропитанные отбивающим запах составом; впрочем, Дым не обольщался относительно их эффективности.

На второй день путешествия он вышел к границе. Мачты стояли в ряд, одна за другой, и, целые и неповрежденные, вертелись на их верхушках пресловутые маячки.

Дым двинулся вдоль границы по едва заметной, почти полностью заросшей тропке — совсем недавно здесь ходили дозорные — и очень скоро наткнулся на остатки волчьей трапезы, теперь уже давней. Возможно, здесь лежали первые жертвы нашествия, самые первые, которых некому было хоронить. Дым задержался ненадолго, чтобы проговорить слова Последней Речи, завешанной Лидером для погребения.

За длинный день, — а он шел, не останавливаясь, до самого вечера — ему пришлось проговорить эту Речь несколько десятков раз. Его губы растрескались, но он повторял ритуальные слова полностью, без сокращений.

Вечером он не смог есть. Напился из бочки с дождевой водой, которая больше никому не понадобится. И заснул в какой-то роще, справедливо рассудив, что если его выследили волки — толку от ночного бодрствования все равно не будет.

Он проснулся оттого, что кто-то дышал над его лицом. И, открыв глаза, почти не удивился, увидев прямо перед собой серую морду. Волчонок отступил на шаг. Он был, вероятно, совсем еще мал — ростом меньше Дыма. Живот волчонка подобен был тугому мячу: щенка недавно накормили, и накормили пресытно.

Дым огляделся. Если взрослые родичи волчонка и обретались где-то поблизости — они пока ничем не давали а себе знать. Дым понял, что ему почти не страшно. Противно — да. А страха не было. Он встал в полный рост; волчонок неуверенно шевельнул хвостом. Возможно, он впервые в жизни видел пищу целиком — и самостоятельно передвигающуюся. Возможно, он был удивлен. Возможно, он хотел поиграть.

— Пожиратель мяса, — сказал Дым. В его представлении это было самое изощренное, самое грязное ругательство. Волчонок удивился еще больше. Он никогда не слышал, чтобы мясо издавало упорядоченные звуки.

— Пщёл вон! — Дым шагнул вперед. При нем не было ни камня, ни палки, но волчонок натолкнулся на его взгляд — и отчего-то струсил. Качнулись ветки, посыпалась роса — и снова тихо, только сердце Дыма колотилось, и прыгал на груди круглый значок с изображением Дивы Донны, который Дым перед походом решил не снимать.

Прошло десять минут, а Дым все еще был жив. Прошел час, и прошел день. Пропитанные спецсоставом сапоги порвались, Дым сбросил их и дальше пошел как придется — где на двух ногах, а где и по-простому. Но он был жив, граница осталась позади и сбоку, лиственный лес сменился хвойным, и все говорило о том, что цель близка…

Только на закате Дым понял, что за ним идут. Непонятно, каким образом ему это открылось — однако уже через минуту после первого подозрения пришла уверенность, и такая, что холод прошел по коже и сам собой подобрался живот. Не оглядываясь, он побежал. Откуда только силы взялись; он шел весь день, он смертельно устал — но теперь несся, как молоденький, перепрыгивая через камни и кочки, и через несколько минут сумасшедшего бега редкий лес остался за спиной, а впереди раскинулась каменистая неровная степь, и Дым ринулся вперед — по склону вверх.

Его преследователи тоже вынырнули из леса. Дым не видел их, но спиной ощущал, как сокращается расстояние. И уже понимая, что обречен, бежал из последних сил, падал на четвереньки, рвался вперед и вверх, пытался спасти свою жизнь, как спасали ее с разной степенью успеха поколения его предков.

А потом — погоня уже была в нескольких мгновениях от его горла — взвизгнул воздух над головой, и долетел до ушей негромкий хлопок. И сразу же — Дым все еще бежал — преследования не стало.

Он пробежал еще несколько шагов и упал на траву, и лежал, обмирая, воображая круглый значок «Дива Донна» в куче окровавленных костей, но ничего не происходило, опасности не было. Тогда Дым поднял голову и осмотрелся. Поблизости — никого. А далеко, уже у самого леса, скользили по траве одна большая волна и две небольших — уходили, не оглядываясь, волки. Совсем рядом трава была примята и пахла кровью. Дым поднялся на трясущиеся от усталости ноги, приблизился, глянул…

Волк был чудовищен. И волк был мертв; в груди его зияла дыра, в которую Дым мог бы просунуть кулак. Если бы ему удалось преодолеть ужас перед мертвым, но оттого не менее страшным пожирателем мяса.

На другой день он увидел местных обитателей. Следы их пребывания попадались ему уже давно, от самого пригорка с мертвым волком, но их самих воочию видеть не пришлось до самого полудня. Сперва в шелест травы и дыхание ветра вплелся далекий звук. Мелодично, с неравными промежутками звякали колокольчики. Один, другой, третий… А потом, поднявшись на очередной холм, Дым увидел внизу спокойно бредущую толпу. Издалека идущих не отличить было от прохожих на площади или от поклонников Дивы Донны, по-простому идущих на концерт из поселка в поселок. Разве что поклонники Донны не носили колокольчиков…

Дым стоял, почему-то не решаясь тронуться с места. Толпа, не замечая его или не обращая на него внимания, обтекала холм… Дым преодолел себя. Понемногу, по шагу, приблизился. Первое, что поразило его — запах. Похоже, что люди… существа, составлявшие толпу, никогда не мылись.

— Эй, — сказал он хрипло. Несколько голов повернулось в его сторону, остальные продолжали рвать траву, росшую прямо под ногами. Дым остановился снова. Взгляды на него смотрели безмятежные, ничего не выражающие, сонные глаза.

— Эй, — повторил Дым просто от страха. Потому что в этот момент он испытал ужас, какого не испытывал даже во время погони. Даже за минуту до неминуемой, казалось, смерти…

Из толпы выбрел один, покрупнее прочих, в космах нечистой свалявшейся шерсти. Вожак — на шее его болтался медный колокольчик, чуть поменьше того, что украшал собой жилище Дымового советчика. Вожак остановился перед Дымом, смерил его с головы до ног мутным взглядом, в котором, как показалось Дыму, все-таки мелькнул проблеск мысли. Наклонил голову, расправил плечи, как бы демонстрируя силу и предлагая новоприбывшему, если он того желает, оспорить звание вожака в немедленном поединке…

— Нет, — Дым отшатнулся.

Вожак, удовлетворенный его отступлением, побрел дальше. Низко, мелодично звякал колокольчик. Они были целиком и полностью счастливы. За несколько дней пребывания в их обществе Дым освоил нехитрый язык жестов, запахов, прикосновений и звуков, с помощью которого эти существа общались между собой. Самки иногда проявляли к Дыму интерес, самцы, опять-таки иногда, враждебность; большая часть новых соседей не испытывала по отношению к Дыму никаких чувств. Почти всем нравилось, когда Дым с ними разговаривал — но два-три самца страшно раздражались при звуке речи. Никто не понимал ни слова.

Стадо (а сообщество странных существ было именно стадом) медленно двигалось по степи, никем не направляемое и никем не сдерживаемое — так, во всяком случае, казалось на первый взгляд. Никто никому не указывал, что делать и как себя вести; травы было вдоволь, у травы был отменный, богатый оттенками вкус, и Дым, как бы он ни был удручен и озабочен, не мог не оценить его.

Детей в стаде не было, однако многие самки явно готовились к появлению потомства. Несколько раз Дым видел в небе хищных птиц — но они кружили недолго и вскоре куда-то исчезали. Ни намека на существование волков Дым не встретил за все время, проведенное в стаде. Не раз и не два он собирался отстать от общей толпы и двинуться дальше в поисках Хозяев, однако всякий раз что-то удерживало его. Дым боялся себе признаться — но пребывание в стаде, пусть тупом и смрадном, давало ему давно позабытое чувство покоя и безопасности.

Спустя несколько дней они встретились посреди степи с другим стадом. То было поменьше и двигалось, кажется, побыстрее. Недолго думая, Дым оставил старых товарищей ради новых, которые, впрочем, ничем почти не отличались, разве только цветом шерсти… Сперва последовал знакомый уже ритуал знакомства с вожаком. А потом неожиданно девушка, тонконогая, совсем молоденькая, заняла место справа от Дыма и пошла рядом, время от времени кося темно-карим глазом.

«Самка», — говорил Дым про себя. — «Девушка».

— Послушай, — сказал он шепотом.

Она встревожилась.

— Хорошая… Хо-ро-ша-я, — сказал он одними губами. — Ты слышишь?

Она чуть улыбнулась.

Чуть-чуть.

А возможно, Дыму померещилась ее улыбка. Так, бок о бок, они брели весь следующий день. Дыму было приятно срывать для нее самые душистые, самые сладкие соцветия. Ему казалось, что всякий раз, принимая подарки, она улыбается уголками рта.

Чуть-чуть.


— …Пойми, я никого не обвиняю. Ни ее… жену, Я просто не хочу ее никогда больше видеть, слышать о ней. В последние дни, когда мы еще были вместе… это такой взгляд на мир, ничего не изменить. У нее один взгляд, у меня другой. Она говорила, что она не вещь моя и не собственность, и не только я имею на нее право. Считала меня жадным, нетерпимым — потому что я не хотел ее ни с кем делить. В древние времена, когда жив был Лидер, семья считалась нормальной, когда друг друга любили двое. А потом оказалось, что это против природы. И мы пошли на поводу у природы… и потеряли что-то важное… я так говорил, но она не соглашалась. То, что связывало нас когда-то, эта приязнь… вся истончилась, как ниточка. А потом случилось… потеря сломала ее окончательно. Я думаю, если встречу ее — не узнаю. Я не помню ее лица, забыл. Может, я и дурак, я готов, чтобы меня называли дураком. Но я-то ее… понимаешь, не готов был дарить ее кому-то, хоть и на время. Казалось бы, что такого — особенно если я далеко или занят… А кто-то рядом и свободен… Она говорила, что «это жизнь». Но по мне — это не жизнь как раз, это… Послушай. Может, я и дурак, но ни в чем не раскаиваюсь ни на стебель.

Она жевала траву.

— А мальчишек наших звали Рос, Мири и Кит. Тройняшки. У Роса шрамик был на носу… Представляешь, я до мельчайшей подробности помню, как их провожали на службу. На границу. Кто где сидел, кто что говорил, кто как смеялся. Кит со своей девушкой почему-то поссорился, а потом помирился. Вкус пьяной вишни помню. Красный полумесяц на скатерти — отпечаток от стакана. Вот. До сих пор. Сезон они прослужили — вместе. Слышишь?

Она жевала.

— И… их всех наградили чем-то посмертно, жена ездила за орденами, а я не стал. Мне не хотелось этих орденов. Слушай, ты в состоянии понять то, о чем я тебе рассказываю? Запах травы. — Мальчишки, мои мальчишки. Ты поймешь. Даже ты поймешь, когда у тебя будут дети.

Она смотрела ясно и преданно. А через некоторое время просто подошла поближе, жестами недвусмысленно предлагая здесь и сейчас сделать все, чтобы дети у нее появились как можно скорее; в ноздри ударил резкий провоцирующий запах. Дыму стало противно. Он отошел в сторону.

— Что ж ты… брезгуешь? — послышалось за спиной.

Дым содрогнулся. Бурого цвета самец смотрел на него без той сонной безмятежности, к которой Дым за последние дни почти притерпелся. Обыкновенно смотрел. Даже насмешливо.

— Т-ты… — выговорил Дым.

Незнакомец криво усмехнулся:

— Да. Как там… жизнь?

Дым заметил, что он говорит с трудом. Запинаясь, как бы подбирая слова.

— Плохо, — сказал Дым. — Волки прорвались.

— Да, — сказал незнакомец. — Волки… Здесь нет волков. Ты заметил?

— Заметил, — Дым кивнул. — Ты здесь давно?

Незнакомец задумался, как будто вникнуть в смысл вопроса было очень и очень непросто.

— Давно, — сказал наконец. — Много… много. Нас было… была своя… свое стадо. Думали… Не… Здесь нет волков. Только надо держаться… подальше. Не ходи на запад. К ним. Не ходи.

— На западе Хозяева? — спросил Дым.

— Не надо на запад, — почти попросил его собеседник.

— Как тебя зовут? — спросил Дым.

Тот мотнул головой:

— Не… важно. Звали. Теперь… некому звать, — и он рассмеялся, запрокинув голову.

За спиной послышалось ритмичное сопение. Дым обернулся. Девушка, весь день выслушивавшая его откровения, сосредоточенно спаривалась с молодым некрупным самцом. Остальные не глядели в их сторону — подбирали траву; самец старался. Девушка, придавленная к земле, бессмысленно улыбалась — теперь уже точно улыбалась, и в глазах ее было свежее и крепенькое, совершенно животное наслаждение.


Он уже потерял счет дням, когда в движении стада наметилась перемена. Вожак забирал все круче к западу; земля сделалась каменистой и твердой, травы здесь было немного, больше колючки. Безымянный собеседник Дыма нервничал все сильнее — и наконец ночью исчез. Ушел в степь. Дым остался.

Миновало еще несколько дней, прежде чем однажды на закате стадо поднялось на пригорок и Дым увидел внизу поселение. Что-то неуловимо знакомое. Плоские прямоугольные крыши, только без огородов. Большие одноэтажные дома. Стадо покатилось с пригорка вниз. И Дым поспешил вниз вместе со всеми, забившись в самую гущу, будто желая спрятаться среди лохматых спин — потому что стадо встречали, и встречающий был чудовищнее волка. Огромного роста. С неправильными пропорциями тела, с движениями завораживающе точными, с парализующим взглядом широко расставленных, непривычно светлых глаз.

— Пошли-пошли-пошли… Хар-рашо, давай-давай… Куда?! А ну сюда, сворачивай!

Слова были знакомые, но произносились по-чудному, Дым понимал их не без труда — но всего страшнее был голос. Голос пробирал до костей, нечто подобное слышалось Дыму только в детских кошмарных снах. От Хозяина исходила волна властного подавления, и несомый стадом мимо ног в высоких черных сапогах, Дым едва не потерял сознание.

Всех их загнали — теперь именно загнали! — в полутемный барак, сухой и теплый, со свежей соломой на полу. Товарищи Дыма преспокойно устроились кто где и заснули до утра, а Дым всю ночь не мог сомкнуть глаз, потому что планы его, вынашиваемые с того самого дня, как в Большом доме постановили объявить всеобщую мобилизацию… нет, с того дня, когда пришло первое сообщение о прорыве на границе и падении маячков… эти планы вдруг оказались домиком из пены, рисунком на песке, потому что переговоры с Хозяевами…

Переговоры с Хозяевами! Это значит — выйти из стада и обратиться с речью к великану с пугающим орудием в руках и предложить сесть за стол переговоров — как равный, стало быть, с равным.

От его хриплого смеха задергали во сне ушами преспокойно сопящие товарищи.

Утром неясное предчувствие катастрофы реализовалось. Двери барака приоткрылись, но только чуть-чуть, выпуская узников небольшими группками; снаружи доносились крики. В них не чувствовалось ни боли, ни ужаса, но они были до странности громкими, Дым не мог представить себе обстоятельств, при которых его безмятежные товарищи могли бы так рвать себе глотки. Сам он хотел оставаться в бараке до последнего, но это оказалось невозможным, его вытолкнули наружу, он зажмурился, ослепленный солнечным утром. Его группу — трех самцов, двух самок и ту самую девушку — втолкнули в узенький загончик. Хозяина не было видно, но его присутствие угадывалось. Товарищи Дыма смотрели либо в землю, либо прямо перед собой, а он — он поднял голову и увидел.

Хозяин выхватил из загона одну из самок. Привычным движением, почти не прилагая усилий, зажал ее между колен; не обращая внимания на вопли, споро связал руки и ноги. Послышалось негромкое стрекотание, во все стороны полетели ошметки шерсти; Хозяин водил и водил стрекочущим устройством, пока самка не сделалась голой и розовой, будто кишка, тогда Хозяин развязал ее и перебросил в соседний загон. И потянулся за следующим, и выхватил самца, стоящего рядом с Дымом.

Он почти ничего не помнил. Голых и дрожащих, их затолкнули в барак. Кажется, в длинных ящиках горами лежала прекрасная пища, и кажется, его товарищи, забыв о шоке, принялись за еду, Дым лежал в углу, не в силах подняться на ноги…

Когда Хозяин зажал его между коленями и включил свою адскую машинку, Дым закричал. Он хотел обратить на себя внимание Хозяина, воззвать к его совести, остановить его, наконец. Хозяин рявкнул; Дым встретился глазами с его взглядом и обмяк. И не вздрогнул даже тогда, когда его начали стричь.

Дальше все помнилось обрывками.

И вот теперь он видел тонкие ноги, переступающие по несвежему уже сену, слышал хруст поедаемых травинок — и одновременно несся вверх по склону, уходя от преследовавших его волков. Глядел на сухое соцветие перед глазами, кусочек корма, вывалившийся из переполненной кормушки — и видел ромашку, нарисованную на белой стене.

Бежать… вернуться… волки.

Что может быть хуже, чем жить, как животное?

Как животное домашнее.

На пол легла полоса света. Приоткрылась низкая дверь. Дым напрягся — и снова обмяк. Даже если все стадо пойдет прямиком на бойню — ему не сделать ни шага. Во всяком случае, ни шага в сторону. В дверном проеме стоял согнувшийся вдвое Хозяин. Смотрел на едящих, а те не обращали на него никакого внимания.

А Дым лежал в темном углу.

— Дива Донна, — сказал Хозяин, и Дыму показалось, что у него заложило уши. — Дива… Донна.

Никто не повернул головы. Все продолжали жевать.

— Дива… Донна, — повторил Хозяин, будто сам себе удивляясь. — Кто тут… Дива Донна? Встань и подойди.

Никакого движения; стадо утоляло голод, и на лице Хозяина обозначилось разочарование пополам с облегчением. И дверь стала закрываться. И в последнюю секунду — луч света на полу уже совсем истаял — взгляд человека в дверях упал на другого человека, в углу, который пытался — и не мог подняться.

Но побег раскрылся.

Хозяева, недовольные Лидером, хотели остричь его и отправить на бойню — но вмешался самый главный Хозяин. Он сказал: Лидер прав. Пусть идут, может быть, у них что-то получится. И дал им с собой еды и питья, технологий и материалов достаточно, чтобы основать свою цивилизацию. Только оружия, чтобы убивать других, Хозяева не дали, а Лидер не взял с собой. Лидер и те, кто ушел с ним, стали жить на границе кормных степей и каменистых предгорий. Они основали цивилизацию, установили законы и начали жить в согласии с ними… Они плодили детей, тех, кто не знал, кто такие Хозяева. Они учили их наукам, чтобы дети умели строить дома, и делать предметы, и использовать технологии… Но пришли волки, привлеченные легкой добычей. Тогда те, что пришли с Лидером, пожалели о своем решении. Но не все. У них был огонь, было оружие, и у них была решимость обороняться. Добыча не была легкой, и волки отступили. Но не навсегда.

Сказание о Лидере.