"Ведьмин Лог" - читать интересную книгу автора (Вересень Мария)

ГЛАВА 4

Шишиморка проводила нас до границы рощи, переступив которую мы как-то разом оказались в Купчине – пригороде Малгорода, причем прямо на улице.

Серьга заботливо придерживал и аккуратно обводил вокруг непросохших луж сухонького старичка с козлиной бородкой и слепенькими, как у крота, глазами, в которого обернулся наш Пантерий. Черт бодро семенил, постукивая клюкой, вытягивал вперед голову на тощей шейке, непрерывно переспрашивая у Ладейко дребезжащим фальцетом:

– Ась? Ась?

– Чавось? – дразнила его я, семеня сбоку серой кошкой, демонстративно игнорируя вылетавших из подворотен собак, с которыми разбиралась невидимая, но от этого не менее грозная Ланка. Со стороны это выглядело так, словно очередная шавка, разбежавшись, с заливистым лаем, на потеху публике, вдруг решала сделать кувырок назад, после чего, визжа, улетала обратно в свою подворотню. И так вдоль всей улицы.

– Может, Серьга возьмет тебя на ручки? – пыхтела бесившаяся от собачьей войны сестрица. – А то ведь за версту видно, что тут нечистый гуляет.

– Мужик с кошкой на руках тоже, знаешь, тип подозрительный, – парировала я. Однако вспрыгнула на высокий забор и пошла, высоко поднимая лапки и показывая язык беснующимся внизу кобелям. Что может быть естественней кошки на заборе?

Малгород гудел. Кое-где улицы были перегорожены телегами, вокруг которых сидели молчаливые мужики с дубьем. Однако большинство из них предпочитало кучковаться вокруг трактиров и кабаков, где они орали «не позволим!», махали руками и гоняли еще не арестованных девок за пивом. Улицы за три до городской управы Серьгу остановил конный разъезд. Ткнув нашему рекруту в лоб плетью, егерь в шапке с зеленым верхом, коротком форменном кафтане того же колера и с такими же лампасами на штанах поинтересовался: куда это он прет?

– Дык ить… – выдал Серьга и замер с протянутой рукой и взглядом, устремленным вдаль.

– Ась? – поинтересовался черт.

– Куда прете? – свесился егерь уже к старичку.

А Пантерий, не задумываясь, цапнул его за нос сухонькими пальчиками, на всю улицу завизжав:

– Ты как со старшими разговариваешь, олух? Вот я пожалуюсь мамке твоей, пусть она тебе горяченьких всыплет! Вино пьешь, девок портишь, имущество казенное по ветру пускаешь! Етить… – Он замахнулся на егеря клюкой, но Серьга от греха подальше потащил боевого старичка дальше по улице.

А служивый остался с лиловым носом, который тихонько баюкал тремя перстами, сам не веря, что в старикашке такая силища. Дружки хохотали над ним, и я не удержалась, тихо, для него одного похихикала:

– Хе-хе-хе!

Егерь встрепенулся, тыча в меня пальцем, но тут подпруги у его седла разом лопнули, и он рухнул в пыль, еще больше взвеселив товарищей, а когда подскочил, красный от ярости и стыда, понятно, что никакой кошки поблизости уже не было. Меня усиленно запихивала за пазуху Ланка, ворча:

– Что ты за человек такой, мы тут, понимаешь, инкогнито, а она над егерями хохочет! Ничего путного от тебя не дождешься.

Результат получился страшненький – придавленая кошка висит над дорогой. Глянув на нас, Серьга и черт велели сестре бросить меня.

Вокруг дома головы народу было как на гулянье. Площадь со всех сторон перегородили стрельцы в длинных красных кафтанах. Они сидели группками и громко переговаривались, перемежая речь гоготом, варили в огромных котлах себе похлебку, прямо посреди площади, словно в каком-то диком лесу. Там же была устроена походная коновязь для егерской сотни, отчего центральная малгородская площадь сразу приобрела вид загаженной конюшни. Дома вокруг явно пустовали, и поэтому я не сильно удивилась, что их захватили служивые люди. В окне одного я заметила не то сотника, не то десятника егерского, который пил чай из блюдечка, а из открытых окон второго этажа другого дома несся отборный мат, там командир распекал какого-то нерадивого Хвоньку.

– Куда пресся? – опять встала на пути Серьги на этот раз уже краснокафтанная преграда, но, прежде чем Ладейко успел что-либо ответить, черт сменил личину, да так ловко, что никто на это не обратил внимания.

– Это ты у меня спросил?! Рыло твое свиное! – рявкнул он, ухватив стрельца за ухо, и стрелец обомлел, узнав в Пантерий родного сотника, зверя, каких поискать и не найти.

– Звиняйте, ваше высокородие! – побелел он глазами, и весь караул вытянулся в струнку.

– Я тебе покажу «звиняйте», – взбеленился черт, выворачивая ухо, – я с тебя шкуру спущу, со стервеца!

Серьга бочком протиснулся вдоль стены, а я, решив, что мне будет как раз удобно просочиться с другого бока, прыгнула и неожиданно стукнулась лбом о невидимую Ланку, которая, пользуясь моментом, видать, кралась на цыпочках. Сестра от неожиданности взвизгнула, да прямо в ухо кашевару. Кашевар плеснул в нас кипятком, и я заорала:

– Сдурел?!

Окрик мой произвел на него странное действие – вместо того чтобы извиниться, он завопил во всю глотку:

– Ведьмы!!!

Я вякнула, взлетая вверх, – это Ланка ухватила меня за шкирку. Сестрица понеслась скачками по площади, а я визжала, пытаясь вывернуться, шипела, плевалась и выпускала когти. Народ с пиками и саблями, рыча грубыми мужскими голосами, вскидывался и бежал в ужасе, опрокидывая котлы, уставленные шалашиками пики и пищали, давя друг дружку и пугая коней. Наконец Серьга, перехватив по дороге Ланку, вырвал меня из ее рук и зашвырнул в окно, на второй этаж малгородской управы.

Кувыркнувшись пару раз в воздухе, я благополучно приземлилась на когти, на корню губя чей-то чинный ужин. Чашки, миски и прочая посуда полетели на пол, я кубарем пролетела по столу, размазывая спиной горчичный соус и едва успела прикусить себе язык, чуть не ляпнув: «Здравствуйте, дядя Ким».

Малгородский голова Ким Емельянович выпучился на меня, как-то сразу узнавая, сграбастал в ладони и, сюсюкая, начал плести какую-то ахинею, кланяясь перед гостями:

– Кошечка, миленькая, нашлась, Мариш… Машеньки, дочурки любимица. Нагулялась, стервь! – и так вцепился в шею пальцами, что я испугалась – задушит.

Гости головы сидели забрызганные с макушки до пояса угощением, и чувство досады боролось в них с желанием немедленно утопить меня в нужнике. Тот, что был слева, темноволосый, меланхолично кривил губы и брезгливо дергал носом. А тот, что справа, со знакомой красной епанчой на спинке стула, безошибочно выдававшей в нем командира отряда и сыночка боярина Мытного, зло выдернув из кармана платочек и скрипнув зубами, утер лицо, недовольно заявив:

– Был у меня похожий смешной случай…

– Да? – вскинул бровки меланхоличный.

– Да, – рявкнул, швыряя испачканный платок на стол, сынок боярина Мытного, – поехали мы как-то раз на охоту с сыном Златоградского Императора. Увлеклись, естественно, и вдруг смотрим: ночь на дворе, не видно ни зги, а вокруг – горы, шею сломать недолго. Вдруг, глядь, огонечек вдали, одинокая избушка. Ну мы подъехали, а сын императора говорит: «Сейчас пошутю», – и тихонечко стучит в окошко. Тоненьким голоском просит, дескать, тетенька, дайте хлебушка, а то переночевать негде. Окошко распахивается, а оттуда здоровенный мордоворот и хрясь – императорскому сынку на голову горшок с помоями.

– Смешно, – согласился меланхоличный, рассматривая свою забрызганную одежду так, словно не знал, что с ней делать.

Голова тем временем подсуетился – шнырь в коридор, а оттуда тут же девки – оттирать и отмывать гостей. Сам же Ким Емельянович на цыпочках, словно вор в родном доме прошмыгнул в темную кладовую и там, запершись на щеколду, вдруг принялся меня трясти двумя руками так, что мою голову мотало в разные стороны и сделалось дурно.

– Вы что же, с бабкой вашей, смерти моей хотите?

– А ну хватит, у нее сейчас голова оторвется! Не погремушка, чай! – решительно остановила это издевательство сестра.

Ким Емельянович присел и в страхе оглянулся вокруг, но, поскольку не видно было ни зги, робко спросил:

– Кто тут?

– Да нет тут никого, – успокоила его сестрица.

Голова не поверил, дрожащими руками запалил лучину и с ужасом убедился, что кладовая действительно пуста. Я покачала головой и, как могла, пожала плечами, всем видом показывая, что я тут ни при чем. Испуганный голова взвизгнул:

– Маришка, не дури!

Стоило ему подать голос, как в дверь с той стороны зло бухнули:

– А ну открывай, чертов сын! Знаю, что с ведьмой там прячешься. Открывай, а то дом запалю!

Мы со страхом переглянулись, поняв, что попались: бежать из кладовой было некуда, к тому же щеколда – хрясь – сама собой выдвинулась из пазов. Голова икнул, а я тихо взвыла, поскольку на пороге стоял собственной персоной боярин Яким Мытный. В бобровой шапке, тяжелом плаще, весь такой из себя пузатый и бородатый.

– Ужо я с тобой посчитаюсь, казнокрад! – погрозил боярин пальцем, сам вваливаясь в кладовку и осторожно прикрывая ее за собой.

– Я… Я… – затряс подбородком Ким Емельянович.

– Взятку предлагаешь? – сурово нахмурил брови боярин, задвигая щеколду на двери, и голове не осталось ничего другого, кроме как обреченно кивнуть.

– Телегу дашь, – тут же перешел к делу практичный вельможа.

Емельяныч, не задумываясь, согласился, хотя тут же встрепенулся;

– Телегу чего?

– Приданого, конечно, – удивленно воззрился на него Мытный. – Будем жениться на твоей дочке Машке. Правда, я еще не решил кто: сам или сын, – ну это позже.

– Ей же годков всего десять! – выпучил глаза голова.

– Дак я и не говорю, что сейчас, – легко пошел на попятную боярин, – но телегу ты мне прямо сегодня в Купчино пригони. А кошку – отдай.

Сграбастав меня, боярин вышел в коридор. Я укорила Пантерия:

– Зачем ты так с Емельянычем?

– Да шут его знает, – пожал плечами черт, – смотрю – дрожит, и не удержался.

Голова осторожно выглянул из кладовой, но никого, кроме толстощекой, ковыляющей куда-то наверх с ведром чернавки не обнаружил. Провел пятерней по взмокшему лицу, словно стряхивая липкую паутину, и вдруг сообразил, что неоткуда тут было взяться Мытному-старшему! Он пробежался по дому, выглянул во двор и только тогда с облегчением перевел дух. Однако телегу велел в Купчино отправить, бормоча себе под нос:

– В такие времена никакая предосторожность не помешает, – при этом втайне завидуя ведьмам, которым, похоже, вся эта передряга казалась одним развлечением. – Ну, Маришка, попомню я тебе! – погрозил Ким кулаком в пространство и тут же опасливо спрятал руки за спину: не увидел ли кто? А то еще самого под розги вместо ведьм пустят.

Я сидела в ведре и принюхивалась к стенкам, не помойное ли. Почему-то отвратнее всего разило от меня, я не удержалась и принялась вылизываться; давясь своим же мехом и чуть не блюя, решительно не понимая, как кошки могут заниматься этим целыми днями.

– Мы не заблудились ли? – тихо поинтересовалась семенящая рядом с Пантерием невидимая Лана. – Подвалы вроде бы как внизу.

– Невежа ты, Ланка, – укорил ее черт, – к нам гости приехали, а ты их и приветить не желаешь. Маришка им вон хотя бы стол истоптала, а мы чем хуже?

– Мы лучше, – согласилась Ланка, – я только за Серьгу волнуюсь, – и вдруг тормознула, заставив Пантерия впечататься ей в спину. – Ой, чего это у меня в ушах жужжать перестало? – И вдруг, цапнув меня невидимыми пальцами за подбородок, потребовала: – А ну-ка подумай про меня что-нибудь гадкое.

– Не лезь к животному, – отбил меня Пантерий, – горох в тебе переваривается. Топай давай, ать-два, ать-два.

Серьга меж тем, поняв, что за нами ему не угнаться, развил на площади бурную деятельность. Для начала схватив из груды оружия чью-то секиру, он побегал по площади, вопя и краснея лицом и рубя ею налево и направо.

– Вали ее, братцы! Вижу!!! Хрясь! Бона, вона!!!

Толпа гналась за ним, не успевая перепрыгивать через груды разбросанного барахла, но в твердой уверенности, что от такого ухаря ведьме не уйти. Три круга по площади Серьга дал на одном дыхании, изрубил всю коновязь, измазался в кулеше и распугал всех лошадей. Двух сотников, пытавшихся прекратить дебош, Ладейко стоптал напрочь, а когда догнал хвост бегущей за ним колонны, от души и с чувством наподдал по копчику пыхтящему от натуги детине. Тот взвился и врезал Серьге по уху, да так, что Ладейко вместе с секирой улетел в объятия мчащейся за ним красно-зеленой своры и завизжал юродиво:

– Обморочила! Вали, братцы, одержимого! – Он без разговоров двинул в челюсть еще одному и пугнул толпу неожиданным открытием: – Да здесь же кругом черти!

Миг спустя служивые вцепились друг в друга так, что их не сумел разнять даже выскочивший на крыльцо боярский сын:

– А ну прекратить! – вякнул было он и тут же скис, получив от коварного Серьги череном секиры прямо в печень.

Глаза его выпучились, он сложился пополам, уставившись на самодовольно ухмыляющегося Серьгу. Ладейко отвесил ему щелбана в лоб и, обойдя, наподдал еще и сзади, направляя боярского сыночка в свару с напутствием:

– Ишь жлоб здоровенный, а ну позабавься-ка с людьми!

Сам же, насвистывая, отправился в подвалы. Где-то на второй дюжине ступенек ему бросилась в глаза некоторая странность: охранники, которым по идее полагалось стоять навытяжку у дверей каземата, лежали, свернувшись на ступеньках калачиком, а какой-то детина то натужно пыхтел, ковыряясь в замке, то гулко бился плечом в дубовые двери. С той стороны двери его подначивал мужской бас:

– Давай, Митька, не посрами деревню, выбей к лешаку эту дверь!

– А ты секирой замок рубить не пробовал? – поинтересовался Серьга, вольготно откинувшись на стену, и тут же с хеканьем повис на руке порывистого Митяя, не разобравшего впотьмах, кто пришел.

– О, Серьга, – обрадовался Кожемяка, ухватив его за чуб и разглядев как следует.

– Чего там? – забеспокоился за дверями мятежный воевода.

Кожемяка замялся, не зная, как потолковее объяснить.

– Ну… Вроде бы как… помощь нам прибыла…

– И чего?

– А теперь двоих тащить придется, – досадливо вздохнул увалень и, воспользовавшись советом Серьги, одним ударом срубил проклятущий замок.

Дверь тут же распахнулась, и Селуян вывалился наружу. Вид у него был жуткий, сразу было понятно, что взяли его с боем, задавив численным превосходством. Под обоими глазами – фингалы, нос распух, губы как пельмени, и только голос еще был бодрый, селуяновский. Сграбастав обоих парней в охапку, воевода радостно их встряхнул:

– Ну, братцы, век не забуду! – и первым припустил наверх.

Однако там кто-то из вояк, добравшись до походной пушки стрельцов, бабахнул над головами дерущихся.

– Ух ты! – так же решительно развернулся назад Селуян. – И чего теперь?

Серьга, кое-как отлепившись от стенки, велел:

– Скидывай одежу! – и, заприметив, что на площадке перед камерой есть печурка, у которой в холодную пору грелись охранники, ухватил из общей кучи самое корявое и сучковатое полено, поинтересовавшись: – Ты как, Селуян Трофимович, в цепях был али так лежал?

– Знамо дело в цепях, – обиделся Селуян, – только меня кузнец Трошка заковал хитро, – и он подмигнул обоим парням.

Ладейко вяло отмахнулся, дескать, все понял. Втроем они быстро обрядили полено в селуяновское, раздели стрельцов-охранников и, пока переодевались, с угрозой поинтересовались у очнувшихся молодчиков:

– Вы как, ребята, больше хотите под трибунал, за то, что пленника проспали, али на волю, подале от княжьей службы?

Стукнутые Митяем стражники соображали туго, поэтому Селуян помог им, подмигнув:

– Я еще и деньжат подкину, коли вы сначала в Дурнево заглянете. Правда-правда.

Что-то прикинув про себя, стрельцы подхватили брошенную им одежду, а Серьга и воевода, разом вывернув Митяю руки, поволокли его наверх.

– Эй, вы чего?! – изумился Кожемяка.

– А ты вообще молчи, бесами одержимый, – пристрожил его Ладейко, все еще обиженный неласковым приемом, – ишь какую прорву народу побил, потоптал.

– Я?! – удивился Кожемяка.

– Ну не сами ж они! – возразил Серьга. – Кого тут битый час ловят? – И, вытащив на белый свет Кожемяку, завопил диким голосом:. – Вот он, злодей! Помогите, братцы, не допрем!!!

Народ уж весь стоял во фрунт перед крыльцом, на котором четыре красномордых детины, очевидно старшие, вопили, размахивая кулаками. А еще двое поддерживали основательно помятого боярина. Взмокший от волнения голова суетливо бегал за спинами сотников и все пытался пропихнуть молодому боярину под руку горшочек, лебезя:

– Примочечки вот свинцовые, не желаете, боярин?

Боярина передергивало, и спины плотной стеной смыкались перед Кимом Емельяновичем.

– Вы кто такие? – болезненным голосом поинтересовался сын Мытного, неприязненным взглядом окидывая кряжистую фигуру Митяя.

– Стрельцы Серебрянской сотни, – тут же лихо отрапортовал дурневский воевода.

И боярин, прищурившись, долго всматривался в его лицо, напоследок промямлив:

– Да-да-да, где-то я тебя видел, помню… а чего это у тебя с лицом?

– Дак силен, зараза, – и покруче вверх задрал руку Кожемяке, отчего тот захрипел, краснея.

– Вот этого, – ткнул пальцем в Митяя боярский сын, – заковать, а вот этих – наградить и сегодня ж при моей персоне охраною поставить. Остальных… – Он зло зыркнул на притихшую толпу.

– Будь сделано! – тут же рявкнул один из сотников.

Боярин почмокал губами, не зная, что еще присовокупить, еще раз оглядел двух удальцов, одолевших великана, с удивлением обнаружив, что и второй ему чем-то знаком, но поскольку свой чуб Серьга спрятал под шапку, а глаза пучил как филин, то опознан не был.

Митяя приковали прямо к коновязи, Селуяну оказали посильную помощь, которая, помимо примочек, выразилась еще и в бритье бороды, значительно преобразившем его внешность. И только Серьга, разом оказавшийся в распоряжении подозрительно глядящих на него бывалых сотников, сообразил, что если ему зададут хотя бы один вопрос, то он сразу и засыплется. А потому, наплевав на скаредность, он лихо выхватил из-за пазухи свой увесистый кошель, озорно подмигнув:

– А ведь с меня, кажись, причитается.

– А то ж! – радостно заскалились отцы-командиры, потеплев взглядами и отмякнув до самого нутра.

Уже ближе к ночи самый седой и умудренный из новых начальников Серьги рассуждал, сидя в трактире:

– Нет, парень он определенно неплохой, хотя, возможно, и черт.

– Что ж, по-твоему, не бывает хорошего черта? – спрашивал у него «приятель», потирая под столом одно копыто о другое.

– Отчего ж, случается иногда, – солидно макал усы в пиво седой, – У нас в Северске и не такое бывает.

Так что к утру уж все служивые знали, что Серьга явный бес, для чего-то хвостом прицепившейся к боярскому дитяти. Да и как ему, скажите, не быть бесом с такой-то наглой мордуленцией и кто, по-вашему, кроме нечисти, напоит такую прорву народу, не имея за пазухой нескончаемого кошеля?

– Я тебе, мил-человек, как другу говорю. – бил себя в грудь плюгавый не то конюх, не то егерский каптенармус или писарчук, – очень нам нужен неразменный кладень.

Еще человек пять, обсевших Серьгу, молчаливо с ним соглашались, а Серьга скалился как сумасшедший.

– Тут дело, братцы, тонкое. Мне, простому бесу, неразменный кладень не потянуть, но способ есть. Видите того бугая, что к коновязи прикован? Так я вам как на духу говорю, забрался в него родной племянник самого наиглавнейшего черта, вот ежели его выкрасть, а вместо него свинью заковать, да на ведьм свалить, то с главным чертом можно и столковаться за племянника. Только это надо сделать еще до полуночи, потому как он его сегодня на перекрестье четырех трактов ждать будет.

– Сделаем, братец! – восторженно сиял глазами служивый, а дружки мелко-мелко кивали.

– Только, чур, про меня главному черту ни слова!

– Могила! – бухнул себя в грудь плюгавый и кинулся в город искать подходящего борова.

Пока Серьга резвился на площади, мы поднялись на третий этаж управы. Голова малгородский, впрочем, как и все чиновники, предпочитал жить там же, где и работал. В этом, кстати, Великий Князь Северский от него недалеко ушел, из Кремля тоже носу не кажет. В левом крыле селились гости. Туда мы и свернули, как раз заметив, откуда, хихикая, выскочили сенные девки. Пантерий щипнул одну пониже спины, и та огрела его полотенцем, когда увидела вихрастого рыжего соплячонка с ведром и кошкой.

– Ах ты сопля! – взъярилась она.

– А ты развратница, – басом попенял ей пацаненок. – Кто с конюхом Яшкой давеча тискался, аж чуть сарай не сжег?

Деваха разинула рот, зато одна из ее товарок резко побагровела, сузив глаза.

Гость, умытый и переодетый, как раз собирался закрывать двери, но с интересом уставился на этакого мужичка, тем более что рыжий еще и двери лаптем припер, солидно пробасив, выставляя вперед ведро:

– Дядь, купи кошку.

– Зачем мне кошка?! – удивился приезжий.

– Не скажи, – серьезно покачал головой Пантерий, незаметно оттирая хозяина в глубь комнаты и сам следом просачиваясь. – Кошка в хозяйстве вещь полезная, – и, бухнув на пол ведро, вытащил меня, растягивая за лапы, – и мех, и ласка. А надо – она тебе еще и ведьм будет отпугивать, – взял он меня за шкирку и сунул ему в руки. – Ведьмы страсть как этой кошки не любят. Она храмовая.

Приезжий посмотрел на меня, приподнимая одну бровь, и в его голубых невинных глазках блеснули бесенята:

– Врешь, сорванец. Это малгородского головы кошка, она мне вот только что последний камзол уделала.

– Какого головы?! – взъерепенился пацан. – Я ее из храма Пречистой Девы спер еще этим утром1 И вообще, – он насупил брови, – не о чем тут толковать, видишь, животное в тебе души не чает.

Я как могла терлась об его руки, стараясь не замечать упорного Ланкиного дергания меня за хвост.

– И что я с ней буду делать? – растерянно поинтересовался мой новообретенный хозяин, стараясь держать меня на вытянутых руках.

Пантерий утер рукавом несуществующую соплю.

– Кота ей заведи, будешь смотреть, как они плодятся, и мышеедами торговать. Хороший мышеед за кладень уйдет.

– Тьфу на тебя, – опомнился боярин и поставил меня на стол, а я с интересом отметила, что когда он не злится, то довольно хорош собой. Тонкие черты лица выдавали в нем породу, уж не знаю какую, но благородную. Не северский загар здорово шел его голубым глазам и светлым волосам до плеч, как носят нынче в Златоградье. Впрочем, и рубашка, широкая, легкая, и светлые штаны с синим галуном явно были оттуда же, с юга.

Я встрепенулась, всматриваясь в него внимательнее, и тут мне в ухо дунула Ланка:

– Я думаю, это не боярский сын.

Я задумчиво покивала головой, дескать, уже сама сообразила.

– И он тебе нравится, – тут же вставила вредная, хоть уже и едва читающая мысли сестрица. Я так и подпрыгнула на столе, выныривая из омута каких-то не очень приличных фантазий, и обнаружила, что Пантерий со златоградцем сели играть в карты.

– Значит, так, коль я тебя обыгрываю, ты меня берешь на службу, – пацаненок постучал колодой по зубам, раздумывая, – за кладень медный в день. Коль ты выигрываешь – кошка твоя.

Златоградец захохотал:

– Как тебя хоть зовут-то, деятель?

– Митрофан я, – пробасил черт, взъерошив рыжую шевелюру, и, сопя, начал тасовать колоду. – А тебя как? – стрельнул он в партнера глазами.

– А я Филипп Евсеевич.

Ланка тут же шепотом прокомментировала:

– Врет, Илиодор он.

Гость напрягся, словно что-то услышал, но Пантерий, гнусно хмыкнув, заявил:

– А мне без разницы, хоть черт, щас без штанов оставлю.

Я прошла по столу и заглянула в карты «Евсеича». Этакая была дрянь, что я сразу бы выкинула, но тот лишь заливисто рассмеялся:

– А ведь тебе конец, братец Митрофан, сейчас я сам тебя без штанов оставлю, – и отвернул пальцем мою мордашку, – а ну не подсматривай, а то будешь подсказывать.

Я с удивлением увидела, что из рукава его как по волшебству вылезли козырные карты. Черт закатил глаза, всем видом показывая, что в чужих подсказках не нуждается и мухляжа не видит. И в один миг разделал гостя под орех!

– М-да, – задумался златоградец, Пантерий тем временем опять перетасовал колоду, хитро предложив:

– Ну, вдвое или как? – и, разбросав карты себе и ему, объявил: – Коль выиграю, то ты мне два медных кладня и новые порты, а то мои смотри, как прохудились, – и взлез на стул, демонстрируя разошедшиеся на заду штаны.

Ясно, что и эту партию новый хозяин продул. А после пятой поинтересовался:

– А не жулишь ли ты, приятель?

Я вовсю веселилась, потому что жулили они оба, всяк по-своему.

– Кто?! Я?! – выпучил глаза черт. И толкнул ему по столу колоду. – Очень нам обидно такие речи от вас слышать. Мы с кошкой, можно сказать, ради вас живота своего не жалеем, пашем день и ночь…

Златоградец расхохотался в голос:

– Ты не далеко ль в фантазиях-то улетел, дружище?

Митрофан поперхнулся, но тут же милостиво махнул ручкой:

– Ладно, давай так: серебряный кладень в день и красная рубаха в петухах. Страсть как хочу, с самого детства. – Учитывая, что, когда он стоял перед столом, над столешницей виднелась одна голова, то Илиодора позабавила такая речь. Карты были уже розданы, и тут я решила, что пора и мне проявить свою полезность. Стоило ему взяться не за ту карту, как я осторожно ухватила его за палец зубами и как бы ненароком покачала головой, мазнув хвостом по той, с которой следовало бы идти.

Глаза у златоградца сделались сначала круглыми от удивления, а потом как-то нехорошо и подозрительно сузились. Я фыркнула и начала кататься по столу.

– Где ты ее, говоришь, спер? – как бы невзначай спросил он, выкладывая ту карту, на которую я показала.

Пантерий покосился на меня, дескать, надо ли оно тебе, и сдался почти без боя.

– А ну, давай еще раз, – загорелся Илиодор.

– Да че там, еще раз. Выиграл кошку – забирай, буду себе другого хозяина искать.

– Да ладно тебе, не дуйся, возьму на службу, – утешил его лжебоярин. А Ланка, умаявшаяся стоять рядом, уселась на табурет и вздохнула в голос:

– Скучно-то как.

Илиодора будто подбросило.

– Это что?!

– А, не обращай внимания, – махнул рукой уже нанятый на работу Пантерий, – домовуха местная. В наших краях нечисти – что зайцев в лесу. Вот хоть эту кошку взять: колдуном воспитанная, сдавал ее заезжим аферистам, чтобы они людей в карты обыгрывали. Ну-ка, Муська, покажи, какие карты у барина.

Я вывалила язык, делая вид, что давлюсь шерстью.

– Во! – воскликнул Пантерий. – Одна дрянь!

Барин с интересом посмотрел на меня, а я на него, и хотя на дворе был не март месяц, но что-то во мне колыхнулось.

На улице бабахнула пушка, и мы все вместе обернулись в сторону окна, а когда златоградец поспешно выбежал вон, я, радуясь, что кошки не краснеют, промурлыкала:

– Ну и какие у вас идеи насчет этого Илиодора Евсеевича?

– Какие ж тут могут быть идеи, коль ты уже все решила, – ехидно подала голос Ланка, а Пантерий, изо всех сил изображающий тупого мальчугана, выковырял из носа козявку и серьезнейшим образом изучал ее, сведя к носу глаза.

– Вот и правильно, – удовлетворенно мяукнула я, обвивая лапки хвостиком. – Пускай-ка этот Илиодор для начала нам поможет своего дружка, сына Мытного, из наших краев увести, а там, глядишь, он его вовсе склонит на Фроську поохотиться. И мы вместе с ним.

А Ланка ехидным-ехидным голоском добавила:

– Кошки не краснеют, но зато голосок у них такой сладенький становится, – и передразнила меня: – «И мы вместе с ним».

Пантерий хрюкнул и, размазав козявку о штанину, хлопнул ладонью по столу:

– Так и быть, а то я последнее время пугаться начал, сколько вас, захребетников, набралось. Вот пусть Илиодорка теперь корячится за всех.

Пока Илиодор вертел меня на столе, изучая и так и этак, раскладывая по-всякому карты и интересуясь, чего я еще умею, Пантерий, перемигнувшись с воеводой Селуяном и Серьгой, заявил, что ему срочно надо с маманей попрощаться, и исчез. Невидимая Ланка с тоской слонялась по управе, развлекаясь тем, что выдергивала стулья из-под чресел особо неприятных людей, меняла местами на столах соль и сахар да издавала над ухом боярина всяческие странные и неожиданные звуки, навроде зловещего шепота «вот и смерть твоя пришла», отчего боярин бледнел и трясся, требуя, чтобы новые его охранники беспрестанно были при нем.

Селуян ничего против не имел, служба ему была не в тягость, а узнав, что с Марго все в порядке, и вовсе разошелся, как игривое дитя.

– Девка она, конечно, шальная, – откровенничал воевода с Ланкой, – уж который год шастает меж моих пальцев как ветер. Только примчится – и нет ее. Вот, к примеру, в этот раз много ли она погостила? Ну, я думаю, шалишь, не упущу! – горячился он, сверкая глазами.

– Ты чего там бормочешь? – нервничал боярский сын.

– Заговоры шепчу от ведьм, – улыбался во все зубы Селуян, – так что, ваша милость, не извольте беспокоиться, спите себе спокойненько.

– С покойником… – изображала эхо Ланка.

А егеря тем временем покачивали перед носом сторожей, охранявших изловленных накануне ведьм, солидной бутылью, полной мутного вина.

– Ты пойми, друг, – задушевно вещал один из них, медленно сгребая стрельца за грудки, – мы ж с тебя не двести штук просим, а всего одну. Отдай какую ни есть замухрышку. С нас магарыч.

Охрана нерешительно мялась: то, что братцы стрельцы таким образом у них пять ведьм выкупили, они объясняли их неодолимой страстью. Но менее сообразительные егеря начали сразу и прямолинейно с подкупа, заронив в пьяной, но бдительной страже смутные подозрения. Потому старший охранник, отведя в сторону соблазнительную бутыль, елейным голосом ответствовал:

– Э, нет, мил человек, ты мне начистоту скажи, зачем тебе, а то ведь я и в набат ударить могу.

Егерь вопросительно посмотрел на своих друзей, и те тяжело вздохнули, сдавшись.

– Знаем мы, как волшебное огниво добыть.

Стоило безлунной ночи спуститься на Малгород, как привязанный к коновязи кабан имел удовольствие видеть одну и ту же картину, повторяющуюся раз за разом: то стрельцы, то егеря вытаскивали из холодной баб, штук по пятнадцать за раз, и волокли вдоль стены, вполголоса матерясь и отчитывая друг друга:

– Слушай, Петро, если ты и в другой раз чихнешь, то я с тебя лично шкуру спущу!

– Кто ж знал, что чихать нельзя!

– Башкой думать надо было! Черти чиха не любят, а ты то свистишь, то икаешь!

– Нервничаю я!

– А то, что мы вторую сотню кладней в неразменный переплавляем, ты не нервничаешь, да? – ярился старший егерь.

Петро втягивал голову в плечи, стараясь не напоминать, что и ведьм они уже третий десяток волокут. Черт на дороге попался добрый, то есть когда ему ворожбу ломали, он вопил и топотал так, что изо рта летели искры, но каждый раз милостиво соглашался начать все заново.

– Ну, коль вы ко мне с добром, так и я к вам с добром, – хлопал он их по плечам, имея в виду возвращенного любимого племянника.

– Только вот недостача у нас в ведьмах получается, родимец, – шипели пришедшие на перекресток, понимая, что запас ведьм стремительно тает, – коли баб этих к утру недосчитаются – головы нам не сносить.

– А вы с ними как с племянником, – хихикал черт, начиная сортировку товара, – так, эта ведьма стара, эта – глупа, эта – тоща! – зашвыривал черт ведьм куда-то в темноту, пока не доходил до последней и вдруг разевал рот так широко, что служивым делалось жутко. А проглотив – утирался, как мужик после чарки: – О! Чую в себе силу! – и, ставя котел, велел: – Сыпьте деньги!

И быть бы им богатыми, но каждый раз что-то мешало волшбе.

Серьга и Митяй замаялись ведьм по темноте в рощу уводить.

А я устала быть игрушкой любопытному златоградцу, который и за полночь все не унимался, блестя глазами и раскладывая карты.

– А если у меня будет вот так, что ты сделаешь?

«Повешусь», – думала я с тоской, но Илиодор не Ланка и к моим мысленным стонам оставался глух как деревяшка. Какой мерзкий типчик! У него кошка некормленая, а он тут картами занимается. Я, не удержавшись, сгребла эти карты в кучу и высказала все, что наболело, прямо в его привлекательное личико.

– Притомил ты меня уже, Илиодорка, обращаешься как с животным! Ни тебе ласковых слов, ни тебе выпить, потанцевать. Я уж молчу про то, чтоб в баньку сходить! Ты учти, я тебе на шее у себя сидеть не дам! А мышей я не ем принципиально, так и знай на будущее, – и, прежде чем он что-либо сообразил, быстро пробормотала наговор на сон. Он еще моргнул обиженно три раза и медленно завалился на бок, хорошо хоть на кровати сидел.

Я, кряхтя и стеная, кувыркнулась назад, снова став девицей. Как ни весело быть кошкой, но тело затекает! Я прошлась туда-сюда, заново привыкая к движениям, потом поняла, что просто тяну время, и, азартно потерев руки, принялась рыться в барахле Илиодора.

Когда я обнаружила в двойной стенке сундучка пять паспортов на разные имена и ни одного на имя Илиодора, а также кучу рекомендательных писем от разных графьев и князей, с лакунами на месте имен, у меня появилось смутное подозрение. И кто ж ты такой, сокол ясный? Уж не шпион ли?

Тем более что вместе с письмами лежали, посверкивая камушками, золотые безделушки вперемешку с разными хитрыми ключиками-отмычками и поддельными печатями. На дне же сундучка отыскалась еще и дорогая заморская игрушка – пистоля. Я хмыкнула, сложив все это на место, и села любоваться на златоградца, очень сожалея, что не могу добраться сейчас до его одежки: там тоже в потайных швах интересные вещички можно найти. Да и сама одежда может такое про человека рассказать, чего он и сам о себе не подозревает, но для этого надо было бы разбудить Кима Емельяновича, чтобы он сказал, где одежда приезжих, а мне было совестно: и так мужик настрадался. Илиодор улыбался во сне искренне и безмятежно, не испытывая гнета грехов.

– Просто душка, – умилилась я.

В дверь бухнули, но, приоткрыв ее, я увидела за ней лишь висящую в воздухе корзину с припасами.

– О! Уже спим! – хлопнула в ладоши Ланка. – Не быстро ль?

– Язва ты, а не сестра, – укорила я ее.

– А ты не огрызайся на старших, – хмыкнула она.

И мы сели вечерять. Замученный черт явился только под утро, прошел в двери, стуча копытами и волоча за собой длинный безвольный хвост, который от усталости, казалось, просто прилипал к полу.

– Ну, я вам скажу, подружки, за такую работу поить вам меня единорожьим молоком с утра до ночи. И то мало будет.

Ошалелый со сна Триум забился в голове и сонно разразился:

– Миндаля сладкого взять полфунта и горького тринадцать зерен. Сахара колотого кусок с кулак размером и холодной воды три стакана. Обварить кипятком миндаль и запаривать полчаса, а потом, очистив, сложить в каменную или медную ступку и толочь мелко, прибавляя понемногу сахара и холодной воды. Как истолчется, добавить еще стакан воды и процедить. И так продолжать, пока весь миндаль не будет перетолчен и выжат. Вот и будет вам лакомство, кое единорожьим молоком именуется.

– Достал, спи уже! – простонала я.

Пантерий обиделся, не поняв, за что это я его так, и еще долго бухтел, укладываясь, как собака, вертелся и оттаптывал нам копытами ноги.