Маркович ДанБелый карлик

Дан Маркович

Белый карлик

Глава первая

***

Я стою на стремянке, согнувшись под потолком. В этих многоэтажных курятниках чуть приподнимешь тело над полом, уже не выпрямиться. Лариса у двери молча наблюдает за операцией, а теща беснуется внизу, отдает приказы. Короткая старуха в голубовато-сером выцветшем балахоне. Сверху видно, как груди мотаются, могучее прокопченное южным солнцем мясо. Год как приехала с Украины, навела порядок. Подай ей немедленно банку варенья, трехлитровую. Вся верхняя полка заставлена банками, но ей понадобилась именно эта, с красной ленточкой. Умение выделить из кучи мелочей единственную восхищает. И настаивать на своем даже на смертном одре. Выходит, накликал?..

Никто не знал, что дальше будет.

Мое дело сухой рассказ, короткий и без лишнего оживления. Начну с прозы жизни.

Как я старуху угробил. Без всякой идеи и желания.

***

Черт! Она скользкая оказалась, банка, моментально выпрыгнула из пальцев! И сам я еле удержался на шаткой ступеньке. Но не прыгать же как вратарь за банкой, я еще жить хочу. Стою и наблюдаю, как варенье падает. С нарастающим тоскливым ужасом. В разум не верю. Тошнит, значит, существую, неглупый человек придумал.

С этой банкой грохнулась последняя попытка приобщиться к приличной жизни. Мать-старуха меня придавила. У меня от ее хлопот тяжелая усталость по утрам. На рассвете, когда сил должно быть всего больше. Завидовал ее жизнелюбию... Избегал лоб в лоб, всерьез отвоевался, на десятерых хватит. Я ей ничего не сделал. Оказывается, этого мало. Тихонький, - говорит, - он у тебя, Лариска, тихонький, а не расписывается, и живет нашими трудами... Неправда, я всю зарплату приносил. Учителем был, правда, недолго продержался. Вообще-то я физик по образованию, но закончил педагогический, в нормальный вуз не прошел. Школа у меня для заработка, идея так cебе, но деваться было некуда. Сначала в прикладном институте несколько лет отсидел, в академический не взяли. Потом нас сократили, и я в школу устроился, на время, конечно. В Ларискином районе ничего подходящего не нашел. Хотя мне подходящее трудно найти. Раньше я певцом хотел стать, старался, но после ранения прервался полет. Шрам на шее видите, маленький, да удаленький...

Вторая моя страсть подпольная - пишу стихи, рассказики, ни на что особенно не надеюсь, и все-таки - важное место в жизни. Так что школа всего лишь эпизод в биографии.

Я даже галстук тогда носил. Дома тут же срывал его, но утром снова нес на себе. Учительская ждет, а шея стерпит. Ходил по струнке, и все равно подозревали. Постоянно насмешничаю, да?.. И вид не интеллигентный. Опыты мерзкие, вечно у него взрывается!.. Курение поощряю, это как минимум мне приписывали.

Невинное блаженное время... опыты, курение... Как все изменилось... А тогда хором - подозрительный тип!.. Единственный мужчина, кроме физкультуры и труда. Сразу подозрение вызвал, наверное маньяк. Шутка, тогда о маньяках не подозревали. Я с ребятами умел разговаривать, свое детство помню. Этим и вызвал зависть. И учительниц старался не замечать, еще подогрел страсти. Не на что смотреть, куча баб и ни одной задницы приличной. Ладно вам, мысль не наказуема... Они меня быстро съели, бабы.

Мне бы скидку на неопытность... Я о своих записях. Раньше рассказики писал смешные, стишки, а теперь нужно вещь посерьезней написать. Мучает меня одна история... Оказывается, длинней странички написать трудно. Стихи другое дело, или да или нет. Но и с ними у меня крах, раз в год две-три строчки возникают, угас светильник. Наверное, возраст. Недаром поэты перебегают в прозу, что-то с ними делается... Говорят, закономерный процесс. Вот и я перебежал, а с серьезной прозой не получается, наверное, дефицит витаминов?..

Так я себя утешаю. Если не знаю чего-то или не уверен, всегда начинаю шуточки отпускать. Они у меня так себе, сам себе неприятен. Улыбка приклеена к губам, даже противно. А глаза выдают, тревожные глаза. Вот и теперь все шучу, шучу...

Но скидок на возраст даже в трамвае теперь не делают.

Если б только возраст, не стал бы я бегать за словами.

***

Вернусь к банке с вареньем, она еще летит.

Опять прием!.. Если не умеешь, лучше признаться. В литературе как в жизни, искренность и простота ценней всего. Но не все так считают. Мне говорили - просто и Каштанка написать может... Чеховская собачка, да?.. Уверяют, невозможно писать просто, если жизнь сложна. А я думаю, простота простоте рознь. Если не уклоняешься от сложности, а только ищешь ясные слова... Я это уважаю.

Судить чужое приятно и легко, а сам начнешь писать, ветром несет по закоулочкам, лезут непрошеные украшения... Словесный понос, недержание от внутренней слабости.

Разогнался, не надо нам болтливой интеллигенции! Я не против умных, но лукаво мудрствующих не терплю. Ничего в сущности не скажет, а наворотил кучу...

Сам-то хорош. Давно пора быка за рога.

О Параше первое слово.

***

Прасковья Петровна. Извините, неловко получилось.

Не слышит она, обрела покой в расцвете сил. Со штампами у меня все в порядке...

Чуткая женщина, простым сердцем сразу уловила - этот не уступит, надо ломать!.. Вот и ломала, бесилась. Наконец, я всерьез попался, подставил себя под удар. Как говорят вояки, обнажил фланги.

Кто же знал, что это хитрый маневр у меня. Я сам не знал.

Стою на высоте и думаю - отобьюсь. Если припрет к стенке, такого наворочу... Узнает еще, с кем ее дочь связалась!

Так я себя утешаю и подбадриваю, а банка летит...

***

Скорость мысли неимоверная, не поверят!..

К тому же не мысли это, я слова говорю. Слова и предложения. Губами да шепотом. Отчетливей, и глубже западает. Дурная, говорят, привычка, думать не умеешь. Ну, и что, пусть медленно, мне спешить некуда.

Всегда свою неправоту защищаешь...

Да, да, да! И не только свою, иначе бы не взялся за такую тягомотину. Лучше сто историй придумать, чем одну свою записать.

Говорят - он прав, значит, обладает истиной, пусть крохотной. За истину весь мир, а кто за неправоту вступится? А я неправых люблю и защищаю. Не хочу больше правым быть. И умным, понимающим - надоело стараться. Только о неправоте забочусь, своей и чужой тоже. Иногда вся жизнь сплошная неправота, а ведь человек любил, страдал, радовался, и все зря пролетело?.. Видите ли, он кругом не прав!.. Люди говорят? Наплевать на этих, знатоков чужих судеб, с высокой скалы наплевать!.. Может, завтра его, неправого, признают правым, а он уже гниет в сырости, ничего не знает. А если не признают, и навсегда не прав, все равно!.. Он мне еще дороже.

Чувствуете, больное место? Что же, открещиваться не стану, беспокойные мысли, да. Мой рассказ про короткое счастливое время. Счастье не может быть долгим, оно от простых чувств, а простые чувства очень просто испортить и разрушить. Всего-то три недели. Безоблачные дни. Оказывается, трудно написать.

***

Перед глазами эта степь, по которой нас везли на автобусе от вокзала. Я вырос среди сосен, моха и моросящего дождика, у нас в августе лето забыто, а здесь в это время тихое тепло разливается в воздухе, след палящей жары июля, седая трава на обочине, запахи прожаренной, провяленной почвы, высохших растений... и наш автобус медленно ползет по тряской дороге, усеянной мелкими камешками. То вверх, то вниз... Мотор натужно ревет, когда наверх ему, а вниз - замолкает, беззвучно катимся, только слышу шорох шин и треск отлетающих от них камешков... И густым неумолчным фоном, от земли до неба цикады, да? Чтобы так яростно и густо разливались, неуемные зверюшки... никогда раньше не слышал. А запах!.. - смешалось сладкое и горькое в нем.

За нами еще несколько автобусов, таких же развалюх с длинными неуклюжими носами, провинциальные уроды, но вместительные, воняют от натуги, лезут в горку медленно, но неуклонно. В каждом человек сорок ребят, сначала орали, бесились, но скоро устали и молчат, зевают, поглядывают в окна. Наверное, только я был на взводе, напряжен и очарован тем, что вижу, южная степь, она!..

А Давида еще не было, привезли позже. Они из Ташкента добирались, опоздали на несколько дней.

Все-таки начал, наконец, пишу, даже странно. Преодолевая отвращение к своей неуклюжести. Это не стихи, не помогают рифмы и ритмы. Ритмы иногда кивают мне из-за строк, но тайно. Ничего пока не видно, одни слова. Рискну, лиха беда начало.

С тех пор не дни прошли, а годы. А это значит, я выжил, о чем и сообщаю.

Пора вернуться к Параше с ее вареньем.

***

Я был ею увлечен. Нет, не секс - вовлечен в противостояние. Идет перестрелка, кто кого... Помню, лежали за ничтожным бугорком, а на пригорке, в полусотне метров от нас, сидит афганец, поливает сверху все, что видит, из пулемета. Глупо нас афганцами называть, кого бросили в эту мясорубку. Цыплятки мы недожаренные, а афганцы перед нами. Вот один, он не боится смерти, с радостью своего рая ждет. А мы не высовываемся, ждем вертолета, все говорят - вертушку, я не могу, противное словечко.

Тоже мне, борец за чистоту языка...

***

Почти все предвидел в этой войне с Парашей. Но такого маневра, через банку, от себя не ожидал. И слов защитных не приготовил.

Трудно представить такую мелочь в начале значительных событий.

Ну, вот, опять крупные проблемы! История, случай... попал под колесо, перемололо... - заныл... А на деле - потонул в мелочах. С точки зрения истории ноль. Лучше подумай, что пишешь. Теща ... банальная фигура!..

Но если б видели - она бы Вас сразила. Жизненной силой. Еще балахоном... с огородного чучела.

Вот-вот, текст не клеится, тут же на жизнь киваем - если б видели... Признак поражения. Не видели и не увидим - читаем слова. Они сами за себя ответят, только аккуратней ставь их. Так мне один человек сказал, Виктор, писатель, он знал в этом деле толк.

И все-таки запах солнца Параша внесла в наши пещерки. Вот мы и задергались, привыкли к постоянным сумеркам. И хламида ее была к месту одень в городские тряпки, клоуном бы стала.

***

Умные люди часто маломощны. Неспособны на волнующее чувство, особое движение в груди по глупому поводу. Разум усмиряет глупость, и чувство, не успев зародиться, кажется бессмысленным, ничтожным, бессловесной теплотой теряется в пространстве. Если уверенно над собой работать, то причин для чувств не останется. Кроме восторгов по поводу высокой мысли, проницательной и прекрасной. Эти восторги уже оскомину набили. Так и будешь, как попка, за другими повторять?

Все высокие мысли сказаны, я скучаю по глупости и неправоте.

Разум не дает силы, зато вызывает споры. Сам с собой споришь. Неплохое развлечение, когда жизнь тащится в привычной колее. Великое дело - колея. Назад ходу нет, шутить со временем физика не позволяет, а вперед... Ничего и делать не надо - вперед время само тянет, бесплатный локомотив. Обеспечивает непрерывность бытия и всякого рода событий. И влево-вправо не позволяет колея. Хорошо-о-о... Иначе в такие дебри заберешься...

Зато если промахнулся, тут же подхватывает ветер событий и волочит как ненужный мусор. И тут уж не до споров, выжить бы...

Одна женщина мне сказала, ты странно поступил - кинулся поддержать сомнительную личность, убийцу даже, ты что, за него?

Я за себя. Объяснить не могу, но на душе спокойно.

Когда все против одного, не важно, прав он или виноват. Не хочу его неправоту замечать. Просто в голову не приходит. Как с человеком, попавшим под трамвай... не будешь обсуждать, правильно живешь, неправильно живешь... Кто-то должен безоговорочно поддержать. Хотя бы напомнить лучшие минуты. У каждого ведь были лучшие. И у меня были, и у Давида, и у нас они, пусть некоторые, совпали!.. я не могу это забыть.

Ничего я сделать не мог, и не сделал. Постоял, пока он видел меня. Чуть-чуть заслонил в последний момент.

Иногда думаю, хватит мне! Отстаньте, не могу, не хочу больше, хватит...

И что? Снова вены резать?.. - как-то мелко теперь кажется.

Давид бы засмеялся - Ну, Заец... Я же сказал тебе - живи пока живется...

Или я сам это придумал?.. Не без его помощи, эт-то точно.

Я говорю себе - шут постаревший... так и не вырос.

Пусть!..

Но я опять спешу, извините...

***

Пока банка летела, многое передо мной пронеслось...

Вранье, ничто не проявилось. Зато потом тяжело проехалось. Ледником по каменной глыбе. Всегда удивлялся, глядя на увальни-граниты на Балтике, плоском сером море. По колено в грязной воде они, опоясаны зеленью и серой плесенью. Такую тяжесть на себе держали!.. А теперь отдыхают в скучной жиже.

А в тот момент - ничего!.. Только почувствовать успел - буду унижен.

Сам виноват, неправильно живешь.

Как я здесь оказался... Это не вопрос, а мольба: пусть меня здесь не будет!..

Не в банке дело, и не в теще, а вообще...

Время... Дано мне время, что делать, не согласен с ним. Раньше говорили, надо винтиком быть, а теперь?.. пусть, тараканом, но живым?..

Попался, влип, а в щель лезть несподручно.

Глупости, - говорят умники, - времена не выбирают.

Но кто-то делает их вот такими?..

Может, глупые, вопреки своим способностям, стараются?.. И другое время помаленьку возникает, как бы само по себе. Все равно приходит, Проступает понемногу изо всех геройских и ошибочных дел. Только тот, кто первым под колеса рухнул, не виден никому. И он вовсе не герой. Времена ошибками пестрят и пробелами.

Я против локомотива и колес, мне другое время дорого. Со скрипами сосен, шорохами, плесками волн... Мы прочней привязаны не ко времени - к пространству. Проявись я здесь еще разик, скажем, через миллион лет... представляешь, миллион? - не станет ни России, ни языка, к которому прирос... - а все равно будет течь река, холм на месте, деревья разрастутся... то же небо над холмом...

Холм с землей сравняют. Река обмелеет или потечет по новому руслу.

Все равно узнаю свои места. Нашу унылую тягомотину, где обе половинки мира тихо горюют. Отношения земли и неба неповторимы.

***

А мы с головой ныряем во временные игры. Со свирепой серьезностью верим дежурной современности, проститутке этой!.. Ломаем головы над судьбами империи. Верим журналам, замороченным временем. И жизнь утекает среди хлопот, бесполезных, многоречивых, якобы об общей пользе. Потом исчезаем, и что? А, ничто!

Все повторится, улица, аптека ...

И другой дурак сломает голову над формой времени и пространства.

Пожалуй, напыщенно получилось. А если попросту, что вам сказать...

- Все не то!

Как-то, недавно уже, рассказал о случае с Давидкой одному умнику. Он говорит, твой дружок за неправильной идеей шагал.

Может, неправильной, и что?.. Пусть не герой. Но вот был в моей жизни такой человек.

А насчет правоты - лет через сто посмотрим.

***

А в годы веселья вокруг демократии... Общался со многими властителями дум, Шмелев, Нуйкин... Тогда казалось, у них в руках ответы. Достаточно было неглупую статейку тиснуть в Новом слове. Страна рукоплещет!.. И все-таки, теплое время. Теплое!.. А теперь среди разноголосицы другие звуки пробиваются - бум, бум, бум... Нарастающий стук. Лбами об пол бьются. Дураков развелось даже больше, чем в Америке. А я-то думал, из нашего народа ум не вытрясти. Быстро и ловко протекает потрошение мозгов. Нашли подкоп через лотереи да бесплатные раздачи. Миллионы обомлели! Наше слабое место в бесплатное чудо верим. Страну до нитки обобрали, а потом - подарки за красивые глаза. С другой стороны, что тут плохого, если доверчивы?.. Зато у нас многое другое пока еще бесплатно. Я за то, чтобы дома жить.

Бродский уехал, и что с ним стало? Умный бормотун. Так мне сказала одна талантливая женщина. Я сразу поверил, то же самое подозревал. Музыка умолкла, тепло пропало в холодном мире без границ.

Лучше в закопченной пещерке ютиться?

Я отвечаю - да!.. Я за пещеру, костер, за племя, род, и мудрого старейшину. Если человечество этим свои искания закончит, буду рад.

Домики финские, однако, допускаю. И телек, как же без него!..

***

Но банка-то летит, и разум подсказывает не удаляться от реальности. Теперь все друг другу не говорят, а подсказывают, даже на улице пристают дяденька, подскажите время...

Подскажи им!.. Что я знаю о времени... Плевал я на время!..

Слышу голоса - Опустившаяся личность, а еще был интеллиге-е-нт...

Идите вы!..

***

Наконец, банка ловко и на диво спокойно шлепается на линолеум. Шлепается нельзя сказать про это явление. Не явление, а событие. Ну, что за событие, банка стукнулась об пол!.. Вообще не о чем жалеть - случайно выпустил из рук.

И этим вызвал очередное потрясение своей жизни.

Но как чертовски глупо все устроено, если возможно такое - первая мысль.

А вторая, она еще мудрей: есть причина, повод найдется.

Я-то надеялся, замру на время в тихом уюте, обдумаю события, начну смотреть по сторонам, пойму, что происходит, наконец...

Скажут, ну, сволочь, устроился ради своего покоя, а как же любовь?

Я хорошо к ней относился, к Лариске. А про любовь не надо, еще заплачу. Была однажды, но тема не для вас. В шестнадцать лет, никакого еще разногласия мысли и тела.

А теща симпатичная старушка. Была.

***

На диво тихо...

Коц, сказала банка, и ее не стало. А я успел понадеяться, может выдержит удар толстое синеватое стекло. Невероятное кажется возможным, если очень хочется. Недаром люди верят в слова, переворачивающие мир - стоит только произнести... Днище, днище очень ловко - нарочно не получится откололось и, слегка подскочив, рядом улеглось, а верхняя часть, с крышкой, с праздничной задорной ленточкой - ах, теща, совсем девушка!.. только чуть покосившись, встала как вкопанная.

И снова включилось время, причина неумолимо потянула за собой последствия... за преступлением - наказание... На полу, под банкой, медленно растекается густая фиолетовая масса с мелкими вкраплениями. Малина.

***

Все при полном молчании. До падения - крики, советы, приказы... ступеньки скрипят, и это слышал... а потом - ничего. Один неясный возглас Лариса. Непроизвольно, и тут же затаилась, первой из окопа не выскочит. Обожала мать, боялась и обожала, с детской любовью ничего не поделаешь. А я больше года терпел громогласную наглую бабищу. И восхищался. Сохранила дикую природу, степную привлекательность, в ней радость жизни, ярость приобретения и поглощения. Еще не появилась, а уже реками текли варенья, вагонами прибывали - кабачки, салаты, соленья-маринады, сервизы, стулья, стенки кухонные и прочие принадлежности нормальной жизни. Я со страхом наблюдал. Потом она появилась.

И сразу, с порога - Лариска, не наш...

***

Мы и в браке-то не были, как говорят, сошлись. Женщина с ребенком, непонятная мне дочь... Самим разобраться тяжело, а тут еще вездесущая старуха... Банальная история. Но еще немного, и Параша полюбила бы меня, так мне потом казалось. А тогда я был уверен, выберет момент и придушит. Сопротивляться сил не хватит. Короче, теща по всем описаниям и анекдотам правильная.

Иногда она смягчалась, глядя на мои старания за столом. Руки скрестит на груди, кожа еще чистая, гладкая, рука толще моей ноги, и никакой дряблости!.. Еще немного, казалось, и жизнь повернется ко мне лицом. Станем дружной семьей в полном составе. Выйду на дачный порог, гляну в свой садик, потянусь, почувствую тяжесть большого тела, тепло увесистого брюха... Так хотелось, поверьте - чтобы без сомнений, стол, постель с грубыми мощными страстями, будка с сигаретами и спиртным... и теща, опора дома.

Не получилось!.. Банка помешала.

***

Здесь бы остановиться, сказать - шутка... Я лучше, умней, чем притворяюсь. Меня призывают светлые образованные лица бывших знакомых - ты шутишь, признайся, говорят. Или - как ты мог!..

Ну, да... я образованный человек...

Сразу скучно стало.

Вовсе не шутка, - правда.

Тысячу раз думал - как бы прекрасно было... Толстая баба, постель без надрывов, простая страсть без последующих рассуждений о смысле всего сущего... сыр, он теперь сто пятьдесят?.. колбаска копченая, щец полтора горшка в сутки... тепло и достаток, простой труд на природе... Стоп, про щи плагиат, где-то слышал...

Ладно, что еще? Детишек захотелось?..

И тут сбиваюсь с темпа, искренность грудью против болтовни. Детей не надо! Мучительное дело прорастание. Предложи всю жизнь заново - не соглашусь... если детство не гарантируют опустить. Выкинуть, будто не было!.. Хватит того, что помню - унижение, бессилие, страх, когда смотришь на мир снизу вверх. Понимаешь мало, а переживаний на сто взрослых лет хватит.

Но все остальное, кроме детишек, чудесно бы посмаковать - мощные ягодицы, бездумность, колбаска...

Я так хотел!...

Не получилось.

Пусть не вся правда перед вами, и не так я прост, как самому хотелось бы ...

Кто видел всю правду, поднимите руки!..

***

Размечтался.

Простое счастье приобретения и поглощения. Поток еды в широко разверстую пасть. В старинных книжках для детей, научно-популярных... Представляете, дети их читали! Я денежки копил, чтобы сбегать в магазин, выбрать одну-две тонюсеньких брошюрки. В них все на свете объясняли. Например, как устроен человек, сколько за жизнь съедает и выпивает. Состав вползает в ущелье, в глотку, сверху и снизу мерцают, нависли зубы...

Тогда не показывали состав, что с другого конца выползает. Теперь нравы изменились, обязательно бы изобразили. Свободней стало. Это они так говорят - мы свобо-о-дные люди, мы все вам покажем и расскажем. Про каждого, живого и мертвого. Особенно про трупы, все тайны раскроем, всю подноготную обнажим...

Ненавижу свободных.

А эти милые научно-популярные откровения теперь никому не интересны. Наука оказалась бессильной перед задницей мракобеса. Они про сглаз читают. Взахлеб. Спальни очищают от враждебных полей. И в практику ударились, составы с продовольствием наяву гонять. Литература отступила, заняла скромное место позади живого мира. Она себе места не выбирает, не толкается, куда поставят, там и стоит.

Мой состав только начал въезжать, как ошибка пути закрыла.

Всегда у меня так - только приготовлюсь к нормальной жизни, смирюсь с обстоятельствами... и обязательно отравлю себе радость присоединения.

***

Время ожидает новых людей. Которые не забывают - в основе жизни - что? - простая телесная потребность. У человечества она ежедневно нарастает, слаще жрать потребность. Жратву в широком смысле понимаю, как образованный человек.

Не дай бог замедлить ход составу, везущему ежедневную подмогу!..

Раньше все о счастливом будущем через идею, теперь в другую сторону качнулись. Главное не идея, а пожрать. И люди снова не в счет, идет большая свалка, локтями, ногами... Особый теперь нужен разум, из позвоночника. Одну мысль, как зарубку, высеки на опорном своем столбе, и будешь кандидат счастливейших наук

Стоит напору желаний ослабеть, история остановится.

Может, стоило бы остановить?..

Хоть грудью на амбразуру, ничто не сдвинется. Благоразумие советует подчиниться, оправдывает скромное стремление выжить. Глупо, ну, глупо сопротивляться, подчиняясь исключительно чувству тошноты.

Особенно если все человечество... туда, туда!..

Я всегда был безнадежен для человечества.

Но ведь пытался!

***

Наверное, банка виновата. Я получил заслуженный пинок. Мечтал о несбыточном - примириться. Пытался стать скромным трудовым членом.

Не получилось.

Банкой я доконал себя, и оказался в чистом поле. Мог ли предвидеть? Держал бы крепче? Сомневаюсь. Не переношу сладкого, через силу ел. И вообще, к еде равнодушен. Голоден - проглотил кусок и забыл. Слабость простых потребностей не заслуга - беда. Явно не хватает крючков и присосок, чтобы по вертикальной стене... как эти, в кишечнике, паразиты... Простая модель жизни, наглядное представление. Для выживания необходимы - или присоски, или скорость! Скорость романтичней, но реже встречается.

А помнишь, приезжали шумным табором, разбивали лагерь, зазывали... Пальба мотоцикла, стрекозиные очки кожаных пришельцев, весь их героический вид, расписное картонное жилье... И мы, тайком убежавшие от скуки, пыли, кислой капусты, по солдатски убранных постелей... Нас бесплатно пускали детдомовцы. Заглядываем с трепетом в огромную бочку, в ней бесится мотоцикл, раненая оса... по стене, стене... кругами, кругами... А в далеком городе Ташкенте, Давидка со своими, также вот... Эти мотоциклисты тогда были вездесущи. А потом потерялись среди новых достижений техники. Сгинула романтика. Слишком ясный принцип оказался, а ясность хуже любой крамолы. Если быстро мчишься, относит от середины.

Устал от болтливости своей, от отступлений...

Банка прилетела, продолжаем.

***

Дальше тишина нарушилась, стало громко и жарко, повсюду разлилась угроза, бессловесная, тяжелая как ртуть. Начались последствия.

Иногда сделаешь что-то от души, не думая о результате, а потом замрешь - пронесло бы... Признак незрелости мышления: разумный должен понимать, за причиной всегда вязкой соплей - следствие. На этом держится наша система ценностей. Связь причин и результатов. Вообще-то, я не против, только пусть общий для всех закон. И каждая жизнь чтобы последствия имела. А что мы видим - падают в щели, в пропасти... вползают составами в разверстую пасть истории. Вот главный пожиратель составов, не то, что наши скромные вагонеточки, хлеб да каша...

Как согласуется - цивилизация, сказки о свободе, внимании и доброте, уважении к личности... - и въезжающий в огромную пасть состав с ободранными нашими тушками, это что?.. Человек - пища для истории, обращается в навоз.

Но вернемся к моим скромным последствиям. Всего лишь одна жизнь катится во всеобщую пасть, не беспокойтесь, только одна.

И по смешному поводу.

Что за дело, малиново варенье...

***

Последствия начались с оглушительных звуков. Многоэтажный подъезд замер, прислушиваясь. Я не столько слушал, сколько смотрел, созерцал. Я не бесчувственная тварь, просто с опозданием воспринимаю, а сначала - немое кино. Впрочем, что тут слушать, давным-давно известно.

-Книжки читает, стишки говеные... Лариска, гони его!..

Могучие руки вознеслись к потолку, сейчас ухватят за ногу, тогда уж точно конец...

При этом она подпрыгивала, руки и ноги монотонно дергались подобно паровозным шатунам, передающим усилие движения на колеса.

***

Вдруг лицо, шея и грудь побагровели, потом стали синими, фиолетовыми, такими темными, что старуха преобразилась в негритянку. И падает. Лариса взвизгнула, и к ней. Я моментально слетел со стремянки, тоже к жертве, а она молчит, только слегка дергаются пальцы, веки... Потом только веки, и по лицу пошли судороги, то смеялась, то скалилась. И затихла, еще бегут тени по щекам, но все кончено. Ищу пульс на сонной артерии, как меня учили... Пульса нет.

Потом бесполезная помощь, скорая называется. Они умеют держать паузу, люди в белом.

Почти беспрекословно все свершилось, еще одной жизни не стало.

Какой прекрасный - быстрый и решительный конец. В момент торжества справедливости. Весь опыт жизни на острие момента. Разве плохо вот так грохнуться, когда знаешь, что отстаиваешь, с полной уверенностью в правоте своей?..

***

А тогда - никакой печали, одно раздражение. Предвиделась большая суета по захоронению. Что за проблема, спрятать тело, но и это стало сложно.

Пытался изобразить скорбь, но сразу провалился, разоблаченный истинно скорбящей дочерью. Искренность мой бич.

Оказывается, настоящих последствий не предвидел. Фантазер, мечтатель... Не раз представлял себе - умрет старуха, заживем! Она неплохая, Лариска, мы сочувствовали друг другу, а это почти любовь. Устал от беготни, от кратковременных любовей. Что интересно в двадцать, невыносимо в тридцать пять.

Но нет прощения тому, кто попался на зуб истории в минуты роковые...

Опять смешки?.. У меня к самому себе серьезные претензии. Только начал вспоминать, а уже непозволительный тон, откуда? Виноват, исправлюсь!.. Но у каждого своя минута роковая, бывает, даже смешная с глобальной точки зрения.

Банка переполнила сосуд, который у каждого имеется, туда капают причины, в основном дневная и ночная мелочь. И наконец - некуда дальше капать, господа.

Глава вторая

***

Лариса не простила мне банку. Ни прощенья попросить, ни объяснить оказалось невозможно. Потом я понял ее. Если спокойно думать, можно понять любую неправоту, даже если она против твоей правоты. Убийство, даже такое неумышленное, трудно забыть и простить.

И вообще, изначально был виноват. Потому что в этой квартире появился. Мать еще спокойно копалась в черноземе, собирала яблоки в старом саду, укладывала на зиму, аккуратно заворачивая каждое в странички из бесчисленных ленинских томов... А я уже проник в Ларискино жилище, неторопливо пил чай с тем самым вареньем, рассуждал о физиках и лириках, об упадке культуры и литературы, и посматривал на крупный зад, мне не хватало общения. Если б страна не встрепенулась, не распалась так легко и охотно... Может у нас бы и сложилось? Я слово себе дал - не пить и не писать стихи. Только чай и прозу!.. И варенье меня почти устраивало, я готов был терпеть. Хотя подташнивало иногда. Не первой молодости поджелудочная, к тому же подточена алкоголем.

Но страна уже распалась, и маячил призрак границы, бетонной несокрушимой стены, подобия разрушенной берлинской, ведь стены то воздвигают, то разрушают, а идея стены вечна. Старуха, проявив народную мудрость и зрелое понимание жизни, собралась, продала дом и сад и появилась на пороге. Докатилась-таки разрушительная волна до моей судьбы, все уже было сложено и подготовлено, дровишки сухие, бензинчика плеснули... и пламя вспыхнуло от этого короткого коц...

***

После смерти матери Лариса решительно исчезла с моего горизонта. На самом деле, это я исчез, по первому требованию переехал. Остались в одном городе, но столица давно сто городов: переехал в другой район - почти умер.

Вспоминал?..

Оказалось, нечего вспомнить, кроме самого простого. Наверное, признак умственной слабости - способность помнить только самые простые свойства, признаки, детали предметов, черты лиц... Лариса тусклая, рыхлая, но крупная. Я говорил, непреодолимая склонность к полным женщинам. Герой Набокова меня бы презирал всеми фибрами души, если есть у нее, у души, такие штуки. Что-то наподобие жабр, я думаю. Так вот, других женщин не вижу - поджарых, фигуристых, ярких. Замечаю, конечно, но сразу какая-то машинка внутри срабатывает - мимо... Ей было около сорока, постарше меня. Вполне дружелюбная связь. Я у нее был, чтобы легче прожить, но вообще неплохо относилась. Ничего дурного не могу сказать. Вместе смеялись над пустяками, а это показатель. Мои стихи ей были ни к чему. Она сильно уставала, главбух на заводе. Постоянно озабочена делами, в страхе за большие деньги, ей ведь доверили. Муж военный, погиб при исполнении, цинковый гроб, тайна... Работал в какой-то лаборатории, пришел домой и к вечеру скончался якобы от аппендицита. Потом пришли к ней, пригрозили, дело, мол, ясное, не возникай с вопросами. Выдали справку о смерти, и привет.

Она и пикнуть боялась, тоже старого поколения. Десять лет поколение теперь, да?.. Или пять?.. Хотя бы понятная мне личность, а новые? - жлобы ассорти. Ринулись из всех щелей. Кто чаи гонял в институтах-учреждениях, кто тайно приторговывал, кто историю партии читал... еще воры разные... И все бросаются накапливать первичный капитал. Тошнотворно, но еще и старомодно, пройдено сотни лет тому назад. А мы только очнулись, решили со всех ног догонять. С нашим размахом и задором, а что?..

А девочка, дочка ее? Неизвестно откуда, еще до мужа возникла. Я не спрашивал. Дочь мне не нравилась с самого начала, кроха. Ругал себя, корил... в нелюбви к слабым и беззащитным стыдно признаваться. Но что поделаешь, бывает. Иногда сразу чувствуешь в ребенке родное, гены и нации не при чем. А здесь все чужеродное, привычки, движения, словечки неприятные были... Мать тоже удивлялась, откуда?.. Все валим на садик, на школу... Я виду не подавал, старался, был даже ласков, хотя мне это тяжело. Не нравится, и кол в горле. С женщинами проще, особенно в темноте. Всегда нащупаешь интерес, хотя бы на пять минут. На ощупь легче обмануться.

В общем у нас с Ларисой на крепкую троечку получалось. Иногда, правда, тоска от этой троечки, но что тоска - кругом тоска.

***

Я возвратился в свою халупу, на десять километров северней, но дом такой же, и подъезд, и надписи на стенах родные сердцу, так что быстро вспомнилось. Одинокая жизнь, как прекрасно, да?..

Второй раз не повезло, повод подумать, не закономерность ли...

Все свободное время сидел дома, смотрел в серое заплеванное дождем стекло... читал, читал... Ну, попивал. Очень умеренно по общим представлениям. Кажется, говорил, серьезный недостаток, алкоголь меня не переносит.

Кругом не повезло.

Тоскливо, нет опоры, даже иллюзий не осталось. Семейная жизнь была мечтой. Те, кто вырос вне теплого дома, с трудом усваивают устройство общества, ячейки эти. И все равно мечтают - о покое, о женщине, которая не предаст.

На этот раз все замкнулось и совпало, а это тяжелый случай, психологи вам объяснят.

Тридцать шесть лет, возраст который с трудом переживают творческие люди, а я считал себя творцом.

Неудача, очередной провал - не сумел втиснуться в ячейку общества, чтобы как все...

Школа, в которой меня кусали каждый день.

И воспоминания. Воспользовались моментом, навалились. Пустыня, песок, пустота, особое состояние, когда себя от песка не отличаешь... Песочные часы вечности. Красиво сказано!.. Но если вдуматься, горький урок для создателя миров.

***

Опять не туда, вот что я чувствовал. И вообще, все не так, все, все!.. Нигде нет устойчивого места - жизнь колышется, сползает, движется, скрипит... Льдина, я же говорил. Ощущение жизни важней разумного зрения. Во всяком случае, по шее бьет сильней. Особенно в неспокойные времена: то, что вчера во главе угла, сегодня забыто или оплевано. Не одобряю презрение к мелкому современнику ради крупной женщины, госпожи истории.

Если бы стать свободным зверем, да? Про звериную жизнь нам только кажется. Та же свалка у них, может, похуже нашей, если возможно. Тот же цирк. Не театральная сцена, как высоко выражаются, - арена с дураком на ковре и плеткой мучителя зверей. Не отличается.

Мне говорят, смотри, весна на дворе, страна проснулась!.. И ты не обыватель больше в своем вонючем углу, а составляешь частичку волн, опрокидывающих империю. Кто-то на этих волнах легко скользит, а нам, тем, кто отплевывается в глубине, громогласно и напыщенно вещают - об исторической роли масс....

Преувеличиваю?

Как не преувеличивать, люди забыты ради процесса!.. Причем, весь этот кураж, как нам обустроить новый мир... - на фоне суеты тех, кто ближе к общему имуществу. Они деловито обустраивают свои норки.

Будь разумным и объективным, - они поучают, история важней твоих мелочных притязаний. Гордись, почетный свидетель и участник великих сдвигов...

Я думаю, еще величавей было бы уж сразу движение земной коры, миллионолетнее явление, сжатое в минуты роковые... И что бы мы увидели?.. колыхание огромных плит, крошатся и уходят в огнедышащие пропасти целые материки... И мы, полудохлые мухи среди развалин, в предчувствии последнего удара, девятой кипящей волны...

Я бы посмотрел на восторги эти!..

Глава третья

***

Теперь бы вернуться, что-то объяснить.

Сразу после школы армия, небольшая вроде бы войнишка, ограниченный контингент. Земля пыльная, сухая, камень серый, небо тяжелым непроницаемым пологом... Неделями все живое и неживое сечет песок. Зато как успокоится ветер, дивные на небе цвета по вечерам!.. Домишки чудом прилеплены к горам или наполовину в песок вросли. Люди - яркие, чужие, все у них по вековым правилам, своим уставам. А тут мы, со своими школьными распоряжениями вперлись.

Схватка передовых частей, и я, в хвосте колонны. Там и пролетел он со свистом, чуть задел и дальше, крошечный осколок. Бритвой по шее, маленький, да удаленький. Думал, мне конец. От потери крови. Течет и течет она из шеи без остановки, утекает неумолимо. Сразу мысль пробирает до костей - до чего непрочно все!.. И в наружном мире - неумело и опасно устроено, и внутри... Обе непрочности сойдутся, разом навалятся - и пиши пропало.

Я потом анатомический атлас изучил - чудо, что только вена порвалась. Артерия рядом; если б она, вопросов больше не было бы. А чувство легкое, словно по воздуху летаешь, мысли в голове веселые, дурацкие... только слишком быстро темнеет день. С тех пор мне эта смерть, через кровопускание, казалась симпатичной, близкой и возможной, даже веселой. Я не боялся самого процесса, это важно. Нет дополнительной преграды, когда приходит настроение или уверенность, что хватит, хватит...

А это часто со мной бывало, не скрою.

***

Помотали по госпиталям и домой отпустили - из одного сумасшедшего дома в другой, зато мирный. Кровь не совсем нормальная оказалась. Жить будешь, говорят, но если спокойно, тихо, а на суету кислорода может не хватить.

Но я-то знаю - ошибка, вернее, вранье, ничего не было с анализом. Врачу, он один в крови разбирался, вся эта потасовка надоела, и он отпускал кого мог. Парень лет тридцати, лицо было такое... умное лицо, но остервенелое... потерянное, что ли...

- Иди, - говорит, - и головы не поднял, - живи спокойно.

Слышал, потом его судить хотели, а он повесился. Не нравится мне такой конец, когда воздуха не хватает. Не хотелось бы повиснуть без опоры, дрыгать ножками, довольно унизительно. А вот потеря крови мне понравилась.

Но в одном он прав был, несчастный этот врач - я другой крови. Союз нерушимый, мы разной крови, ты и я... Я понял это за много лет до исчезновения твоего. Много лет, сильно сказано, что такое десяток лет по сравнению с историей?.. А вот и нет - десяток лет, это тебе не жук плюнул.

***

Никто не знал, не видел, в том бою еще одно событие произошло. Десять минут всего.

Обожгло, резануло, но боли не почувствовал. Как таракана веником, смело с открытой брони, кинуло на обочину. Скатился в неглубокий овражек, по листьям сухим. Ноябрь, но край-то южный, предгорье, красиво, тихо. Если б не война...

Кровь из шеи струится, копаюсь в листьях. Хотел встать, никак, на левой ноге лодыжка вспучилась, на сторону вылезла, и кожа синяя над ней. Решил ползти наверх. Дорога рядом, подберут.

На другой стороне оврага, меж редких стволов, вижу - две тени, передвигаются плавно, бесшумно... Я замер. Но один уже заметил, ткнул в спину другого. Остановились, молчат, разглядывают меня сверху. Не вечер еще, но здесь, в ложбинке, сумерки. Первый что-то сказал второму, тот кивнул головой и ко мне. Бесшумно спустился. Я еще удивиться успел, как ему удалось, по листьям-то... Потом тень упала на лицо. Я глаза закрыл. Шея в крови, струйка живот щекочет. Может, думаю, примет за убитого, уйдет... А он стоит надо мной, разглядывает. Долго смотрел.

- Заец?..

***

Я, кажется, не сказал еще, моя фамилия Зайцев. Зовут Костя. Но где бы я ни появился, меня моментально Зайцем зовут. Среднего роста, худощавый, волосы темно-русые... Даже скучно, описывать себя. Ни одной выдающейся черты во мне нет. Да, шрам над верхней губой. Заяц с заячьей губой?.. Ничего подобного, упал в пятилетнем возрасте, тремя стежками зашили. Губу починили, а шрам остался. Кажется, все время ухмыляюсь. Пытался усиками скрыть, а на рубце волосы не растут. В школе за усмешку попадало, и в армии. Пока на войну не отправили. Там уже никто не удивлялся.

Я смотреть боюсь, но голос мирный. Глаза открыл. Узнал.

***

А в автобусах его не было.

Прогулочка в сторону Кавказских гор. Вместе с поездом три тыщи километров, но страна была единой, цельное свое пространство, и нас спокойно, не торопясь везли. Из разных городов свезли отдыхать. Мы ехали по степи полдня. Я раньше никогда не видел такого ровного пустого места. У нас в Прибалтике тоже равнины, но все время что-то мешает глазу, и пространство не наваливается внезапно - где-то кустик, кучка деревьев, холм зеленый... На юге Эстонии красивые круглые холмы, местность уютная, домашняя. За каждым холмиком что-нибудь новое, человеческое жилье или изгороди, пасутся черно-белые и рыжие коровы...

А здесь дикий простор, человеку делать нечего.

Но я слишком удалился, шесть лет прошло от того лагеря до наших игр с железом. Трудно поверить, что кто-то всерьез нацелился тебя прикончить. Наивная мысль все время - за что? Я ведь хороший.

Хороший, как же...

И мне уже двадцать, я в овраге лежу, а надо мной Давидка стоит.

***

Я случайно попал в тот пионерский лагерь.

Родители у меня погибли, сначала детский дом попробовал, потом родственники перебрасывали друг другу, я, видно, не подарок был. То у одних, то у других. Неплохие все люди, но чужие, свои у них дела.

И так, пока меня тетка, ссыльная, не нашла. Когда она меня взяла, ей сильно за пятьдесят было, не тетка даже, а матери седьмая вода на киселе. Она меня увезла в рабочий поселок за Чудским озером, и там я жил, а она в детском садике работала воспитателем. Ее в города долго не пускали, и она привыкла там жить. В небольшом местечке много лет, но своих не забывала. И вот нашла в столице, привезла к себе, хотя большая семья, дети, внуки уже были. Мужа нет, его давно в лагере бревнами задавило. Случайно узнал, не рассказывала никогда.

Путевку в лагерь ей предложил профсоюз, и она, оторвав от своих двух внуков - мне! Никогда не забуду, такие люди редко встречаются.

Ладно, зарапортовался...

А месяц получился радостный, яркий. Остался теплым пятном в жизни, таких немного, пожалуй, у каждого, да?..

И был там Давид.

В старшей группе всем по четырнадцати. Он сразу главным стал, хотя и опоздал. Главного сразу видно. Он боролся здорово. Особенно ему удавался мостик, лоб и ноги на земле, остальное в воздухе гибкой дугой. Говорит попробуй... Прижать к земле, победить его. Я долго старался, не получается...

Он терпел, потом говорит - Ну, Заец... ты мне ребра продавишь, локтем нельзя! Но он мирно, и вообще дружелюбный парень. Я родом с Кавказа, говорит, - мы в горах раньше жили, нас мало осталось.

***

Это он передо мной был.

И нам обоим по двадцати, мы в чужой стране. Теперь и дураку ясно, что в чужой. А тогда не думал, спасался, старался выжить.

А он, похоже, своим стал?..

Как он здесь оказался?

Наверное, так же, как я...

Лежу, а он надо мной с автоматом стоит. Глушитель у него, так что никто не узнает, не услышит. Найдут, может, через год обглоданный скелет. Собаки, шакалы, птицы... всем достанется.

Его ни с кем не спутаешь, не то, что меня. Глаза разные. Правый светлый, серый, а левый яркий, карий глаз. И весь как плотная кубышка, ноги коротковатые, сильные... Короче, узнал его, сомнений нет. А как он меня вспомнил, ума не приложу. Ничего особенного во мне. Наверное, по губе, по улыбке моей вечной.

Я даже про страх забыл, так удивился. Война домашняя оказалась, все рядом, снова пионеры встретились. Какой он враг, непонятно.

А потом мысль мелькнула - как же он свою жизнь искалечил, ведь ему обратно пути нет!..

- Нет, - говорю, - не помню тебя.

Ему словно легче стало, посветлело лицо.

- Правильно думаешь, Заец. Забудь, что встретились.

Автомат, я говорил, с глушителем, щелкнул несколько раз. Рядом с головой земля разлетелась на мелкие частицы, по щеке мазнуло грубым наждаком. Он к лицу наклонился и говорит, негромко, но отчетливо:

- Замри. Потом уходи отсюда, Костя. У-хо-ди... И забудь.

Поднялся ко второму, они расплылись в сумерках.

Я все отлично понял. Только куда уходить... и как уйдешь тут...

Подождал немного, пополз наверх. Почти сразу подобрали, хватились уже, искали. Весь в крови, ранен в шею, и щека раздулась, на ней мелкие порезы, много, не сосчитать. Хирург удивлялся, что за чудо такое... Шею зашили, а порезы сами зажили, только сеточка белесая осталась на щеке. Тонюсенькие рубчики на загорелой до черноты коже. Памятка от Давида, чтобы не забывал его. Я часто вспоминал. Что с ним, где пропадает?.. На земле слишком часто убивают, но еще чаще пропадают люди, и для других, и для себя.

Он смешливый был парень.

Да, приезжали ко мне из части, рассказывали, что был еще налет, похоже, та же банда. Жаль, тебя не было, какой-то ловкач с той стороны автоматными очередями песню выстукивал. Ребята, кто понимает, по ритму различили расцветали яблони и груши...

У меня сердце дернулось, словно куда-то бежать ему, а некуда. Но я виду не подал.

- Басни, - говорю, - показалось. Так ни один человек стрелять не может.

Потом еще раз встретились с Давидом, но это в конце истории.

А как звали врача, который меня вытащил оттуда, не помню.

***

Еще одна неприятность получилась, небольшая, по сравнению с другими. У меня после ранения голос пропал.

Я забыл сказать, что пою. Вернее, пел, до четырнадцати. Меня даже Робертино называли. Его звонкости не было у меня, но пел неплохо. И слух абсолютный, говорили. Я тогда в поселке жил, ездил два раза в неделю в Нарву, пел в хоре, учился. Выступали в Таллинне, даже в Ленинград один раз съездили. А около четырнадцати голос, как известно, меняется, и петь невозможно, срывается на фальцет. И даже вредно, мне запретили. Незадолго до армии снова попробовал. Другой голос, баритон, не очень сильный, но приятный. Нужно учиться, мне сказали. А потом военкомат, и пошло-поехало...

Какой-то нерв задет осколком. Говорить-то говорю, но негромко и хрипло, а если громче, срываюсь на шепот. Жаль голоса, но привык. К отсутствию чего-то легче привыкнуть, чем к новому, смешно, да?..

Значит, не петь мне теперь, не самая большая в жизни потеря.

А я любил петь. Моя любимая была

...Выходила на берег Катюша...

***

Вернулся, жил ничего, пришел в себя. Молодость чем хороша - обман зрения. Все думаешь, впереди лучше будет, а сегодня - ерунда, перезимуем... А потом оказывается, лучшее-то позади, а дальше ничего не светит.

Насчет пения и вспоминать нечего. Незадолго до армии, я говорил уже, все начал заново, всерьез учиться надо, а не выступать. Бросить эти показушные штучки, детей только портят этим. Муза Ильинична, преподавательница вокала из Гнесинского, согласилась со мной заниматься. Я имя ей изменил, она человек скромный, еще обидится. Но мы немного успели...

Вернулся, как-то на улице встречаю ее, шляпка, авоська с картошкой и луком... Она обрадовалась, "приходите... должны продолжать..." А я молчу, стараюсь не говорить, только головой качаю.

- В чем дело, Костя?..

Ну, я на горло показал, на шрам. Она заплакала, "что с вами сделали..." Я некрасиво повернулся и пошел, чтобы она не видела мое лицо. Что я мог сказать, не люблю, чтобы жалели. Ничего особенного, жив, а все остальное... заживет как на собаке, отряхнусь и дальше... Я дальше плыть хотел, мои корни еще не были подточены, это постепенно происходит, незаметно.

В педагогический каким-то чудом втиснулся - физика, математика, что-то помнил со школы. Туда легче было поступить, мужчин ценили. Учить детишек не собирался, но образование необходимо. Родительский ранний урок, он самый крепкий. Взяли на вечерний, а днем работал. Мне никто не мог помочь. Домашние приборы умел чинить, склонность к технике. Все время числился где-нибудь, с милицией шутки плохи были, а зарабатывал левым трудом. Потом в школу пошел работать, времени на починку почти не осталось. В школе деньги незаметные, за пять дней пролетают, экономии не получалось у меня. Сначала шикую, потом зубы на полку, ищу корочки по углам, копеечки по щелям... Попивал, но скромно, болезнь не позволяла. По воскресным да по вечерам, по старой памяти соседи приглашали к телевизорам. Видимость хреновая, но терпеливый, долговечный наш Рекорд. Главная поломка - блок переключения каналов.

***

Интерес к знаниям с раннего возраста закладывается. Меня в пять лет читать научили, я сам хотел. Не обсуждалось, нужно ли... по-другому быть не могло. Самые серьезные вещи не обсуждаются. Что можно дать ребенку до семи, мне дали. Оказалось, немало, с остальной жизнью не стыкуется.

Не все плохо было, не прибедняйся. Я в десятом классе был, шестнадцать исполнилось. Тетка говорит - едем в столицу... Добилась. Через два года я в свою комнату переехал, в бывшей родительской квартире, начал жить самостоятельно. Теперь ты сам, - она говорит, - не подведи меня... А потом армия...

Особый был сталинский дом, в самом центре, огромные хоромы, недосягаемые потолки, сексуальная лепнина по углам, вид на речку... Потом я эту комнату обменял на очень плохую однокомнатную квартиру, да на первом этаже панельного дома, да еще в самом последнем захудалом районе. Но зато отдельная, и с тех пор в ней живу. Гриша рядом на площадке, у него такая же халупа, только больше оборудования. От разных жен осталось. Жены от него за границу уезжали.

Гриша лет пятидесяти пяти, высокий, с седыми лохмами худой человек. Когда-то литературный Институт кончал, шестидесятые годы, Аксенов и товарищи, великий энтузиазм... и Гриша среди них, а что написал, скрывает. Потом самые известные отчалили, кого вышибли, кто сам уехал, а Гриша остался. Никто его не знает, понемногу писать перестал... в общем, пропал, но не сознается человек. У него с женами полное доверие, они его любят, время от времени пишут, одна из Израиля, другая из Аргентины. Все имущество оставили ему, он с годами пропил, но остатки былой роскоши все же помогают поддержать уют. Он мне красочно описывал полную картину, а я только следы застал. Сосудик для варки кофе, с длинной ручкой и арабским именем на борту, вот все, что заметил из признаков достатка. И все-таки, попадаются памятки большой жизни... картинки, рисуночки с дарственными надписями... Забыли корифеи Гришу, а он и не роптал никогда.

У меня с женами наоборот, сам уходил, и все мое исчезало. Не то, чтобы удерживали - забывал, оставлял. Иногда лень идти или неудобно, у чужих людей хранилось. Как там появлюсь... Пусть лучше выбросят, заранее согласен. Оттого моя квартира пуста. Я из нее все выносил, когда в очередной раз соединялся, а обратно ничего, кроме своего тела, не возвращал, вот и результат. Гриша считает, в этом есть и хорошая сторона, сейчас многие стремятся пустое помещение снять.

Но я отклонился, просто хотел сказать, что люди есть всегда, только мы их в упор не замечаем.

Интересно, что во мне все разделено оказалось: детство отдельно, книги - особый разговор, потом война... а вернулся другой человек. Началась жизнь ежедневная, обычная. Серая. Я ее терпеть не могу, ежедневную да современную, кроме двух-трех приятных деталей. Но их современными не назовешь, простые увлечения и страсти, всем понятно?..

А что не заложено во мне, тоже ясно. Достаточно одним глазом... Бардак в халупе, без простыней кровать... И эти женщины приходящие, уходящие... если серьезно - они так себе, одно притворство. Если без шуток.

А я без шуток не могу, мой конек - бездумное веселье.

Плыву себе и плыву.

И пишу о том, как живу, записываю помаленьку. Хочу серьезный рассказ или даже повесть написать. Пару строчек нацарапаю и отложу. Зато целый день хожу довольный - ни дня без строчки... Несколько дней хожу или неделю, боюсь посмотреть, что я там натворил. Наконец, соберусь с силами и загляну...

Тошнит от тупости!.. Написано тупым предметом, чувствую. Вырву листочек из блокнота, а за ним другой стоит, тоже забит тупыми мертвыми словами. И за него схвачусь, чтобы выдернуть... потом раздумаю, ладно, пусть... А вечером снова строчка просочится, а утром снова не могу терпеть - неистребимая жажда разорвать да уничтожить!..

Недалеко продвинулся. Одолел меня рассказ.

- Если очень близкое тебе, лучше не лезь на амбразуру, - Гриша советует. Он у меня лучший советчик по всем делам. Если б сам слушал свои советы... Смешно устроено, да? Или сам делаешь, или советуешь другому, и то и другое невозможно совместить.

- Зачем писать, если безразлично?.. - я ему возражаю. Я всегда ему возражаю, потому что он всегда прав.

- Ну, не совсем... Но отдалиться не мешает. Ты и сам знаешь.

Может, и знаю, но все равно хочется. Слабость моя - все напролом да напролом...

***

После той войны были еще малые потасовки. Но я совсем перестал понимать, смотрел со стороны. Последняя попытка у Белого дома в 91-ом, как же, присутствовал, страдал, слезьми обливался... Особый восторг, все вместе, братья... С тех пор начал прозревать. Время перемен не митинги, не книжные радости. Мясорубка поколений. Империя подминает под себя, крошит людей не глядя, чтобы к былому величию выкарабкаться. Государство, нация... любой ценой!... Обратно не получится, хоть полстраны перебей. Вместе чтобы выжить?.. - и в это не верится. Разделились бы лучше по семьям, родам, разбежались по земле, места, что ли, мало... Нет, простой жизни хуже смерти боятся, уцепились за свои удобства, жрут и жрут... Весь мир помешался на жратве и зрелищах, и мы, с горящими глазами - туда же?..

Хорошо бы, все кончилось новым общинным строем, пусть не совсем первобытным, ведь говорят движение по спирали?..

Одним словом, попался, ухнул в эпоху разлома и разброда. Оказалось, плохо приспособлен к возможным изменениям. Еще повезло - квартира своя, могу руками, например, телевизор починить, а это главный в жизни прибор, смотровое окно.

А вот в семейную жизнь пролезать не нужно было. И первый раз, и во второй... Потом история в школе получилась не совсем интеллигентная. Работы не было. Со стихами возникли неурядицы, высмеяли меня. Одно за другим, пошло-поехало. Одно за другим.

Все не так, не так!..

***

Как наша судьба незаметно но прочно связана с глобальными явлениями. Противно, но деваться некуда. В эпоху поворотов начинаешь понимать, что раньше, пусть мерзко и страшновато было, но все лучше, чем теперь - на льдине да в апрельский теплый день.

Мне говорят, подумай, идиот! Ведь убивали!

Кто спорит... Но бывали времена, направо-налево не крошили. Сумрачные, тихие года. Каждый век возникали такие щели во времени лет в двадцать шириной. Счастливое поколение, считай, если тихая щель ему достанется лет в двадцать, да еще в те свои годы, когда желание жить налицо и силы на подъеме. Живи и радуйся. А в девятнадцатом веке, не двадцать, а все шестьдесят, наверное, - прадед, прабабка, деревянный дом в тихом и чистом прибалтийском городке... Девять детишек, шумные вечера, внизу магазинчик, ювелирные прелести, мелкий бизнес, как теперь говорят. День за днем, год за годом... растут дети, умирают старики, все правильно, все достойно...

Кончилось войной, Европа вздыблена, смерть, перевороты, лагеря... Гриша теперь вздыхает про свои двадцать - шестидесятые-восьмидесятые, повезло, говорит, попал в брежневский рай. Можно было жить собой, прожить на пенсию и даже подкармливать детишек, достигших зрелости... в ненужном учреждении гонять чаи в теплой компании ... в крайнем случае сосать почти даровую корку хлеба и рассуждать об особой роли интеллигента в историческом процессе... Сладкие мысли, сладкое время.

А мне что досталось? В двадцать война, в тридцать перестройка, и пошла катавасия, где моя щель в двадцать лет шириной?

Зато свобода!..

Очень своеобразно поняли. В гробу я видел вашу свободу.

Вы скажете, стыдитесь?

Сами стыдитесь. Что оказалось? - то, к чему стремились, давно подвержено тленью, прогнило и вонючим гноем исходит. Мы, как всегда, солидно опоздав, выбрали самый замшелый вариант, паршивого Боливара, он нам по скорости показался подходящим скакуном. И совершенно неясно, как выкручиваться. Талдычили про выбор, а какой тут выбор - или тягловое животное, зрелищ и хлеба, или вампир и бандит... или снова на амбразуру?.. В математике есть задачи неразрешимые, Ферма и прочие, отчего бы в темном углу истории с такой не повстречаться?..

Нет, не страшно нам, тупичками промозглыми не запугаешь! В истории все разрешимо. Нарожать новых людей вместо негодных, отправить на свалку несколько поколений, и нет проблем. И оправдание налицо - процесс требует.

***

Начал свою повесть, и сразу затор - как писать, словно сам с собой говоришь, или почище надо?.. И посоветоваться было не с кем, Гриша всегда поддержит, но критик он плохой. Я говорил уже про него, Григорий Афанасьевич, пожилой алкоголик. Зато у Гриши знакомый оказался, назову его Виктор, потому что он известен сейчас. Недавно умер, и мне неудобно, скажут, примазываюсь, сочиняю себе биографию. Гриша взял у меня рассказы почитать, а потом отнес этому Виктору - посмотри, парень пишет... Я не просил, наоборот, запретил другим давать. Он хороший человек, Гриша, правда, свинью мне недавно подложил - спалил дом. Но он нечаянно, мы отстроим, постараемся еще, поживем.

Тогда я рассердился за рассказы. А он - извини, извини... Однако, сейчас же беги к нему, он ждет. Другого случая не будет, умрет скоро.

Доброе дело сделал да еще извинился. Понял, что я в эту рукопись много вложил, и чуть-чуть помог мне. Правда, без разрешения пролез в чужую жизнь. Но иногда нужно влезть без спроса!..

Я не стал возражать, хватило разума, редкий случай. Разозлился, было, но посмотрел на него и сник. На нем домашние штаны, грех и смех, содержимое из дыр поглядывает.

- Возьми, - говорю, - вот... спортивные... Тоже с пробелами, но еще поправить можно.

Взял адрес и пошел.

***

Толкнул дверь, там открыто оказалось. Он сидел в кресле у окна, лицо в тени. Высокий, видно, и тощий. Голоса своего нет, металлический звук из горла. Там у него железная трубка воткнута, вырезали гортань, рак. Он держал в руке мои листочки. Подумал и говорит.

- Знаешь, неплохо для начала. Чувствительно, но не сентиментально. Насмешливые вещицы, это неплохо, но попробуй что-нибудь серьезное написать. Насчет грубости - знай меру. Но если очень хочешь сказать - говно, так и говори. Только не ошибись. Если не оно, тебе не простят.

Засмеялся, вернее, зашелестело у него в горле, потом захрипело. Он закашлялся, махнул рукой - иди, иди. Я взял свои рассказы и ушел.

Шел и думал. Начал ведь серьезную историю, но то ли слов не хватает, то ли умения... А может решительности маловато, боюсь вовлекаться, вспоминать?.. Мечты не сбылись, совсем другое у меня получается, и довольно невзрачная картина... а признаваться самому себе не хочется.

Потом читал его книгу, еле продрался. Написано сильно, но больно история бредовая, забубенная. Летопись пропития таланта.

А слова его оказались мне полезны. Вот я и пишу теперь - говно, и совесть меня не мучает.

***

Однажды мне Марина подвернулась, первая жена. Я же говорил, за каждую хватался. Никаких спидов мы не знали, кроме мелких пустяков.

Как увижу нормальные ноги, женские, полные... и особенно задницу, что скрывать... Сразу освоить пытаюсь. Отвернуться, оставить в покое не умел. Словно обязанность у меня такая. Иногда и не хочется! Постельные битвы до смерти надоедали. И другие мысли есть, а вот бес каждый раз затягивал.

Дурацкое объяснение, для смеха. Всего лишь молодость да пылкое воображение. Спешил жить, а выбирать не было привычки. И еще, по наивности казалось, что это сближение людей, ведь ближе не бывает. Не может быть, чтобы потом - чужие?.. В шестнадцать простительно, потом как на идиота смотрят. Наверное, я и есть идиот. Мне нужно было кому-то рассказать. Я много видел, и все во мне сидело, сидит, сидит, комком застряло в груди... Иногда кинешься рассказывать - чувствую, слушают из вежливости, а знать не хотят, сочувствовать - тем более. Чужим грузом свою жизнь отягощать... мало кто согласится.

Несколько лет после моей войны прошло. И я все чаще стал чувствовать страшная усталость во мне. Не знаю, откуда, незаметно подобралась. Безразличие ко всему. Особенно по утрам, когда надо в жизнь с особым жаром устремляться. Вдруг хиреть начал. Не живу, а плыву...

Постоянно грызешь себя и осуждаешь, а где ты видел других людей?.. Ну, видел, но странное дело - почти все неприятны мне. Цели мелкие, и так настырно на своем, на своем стоят... Как моя теща на банке варенья - эту дай, а не ту, и трава не расти. Не люблю мелкое настырство. А настоящих, глубоких людей почти не видел. Единицы. Не совпадают с общим направлением. Сминают их ради справедливости и тишины.

***

Значит, Марина, с ней глубже чем обычно получилось. Чем лучше? Не знаю, что сказать. А, ничем. Такое оказалось время и настроение. Наверное, устал от никчемной жизни, захотелось послужить кому-то, так бывает. И она вовремя несколько слов сказала. Тоже случайно, по настроению. Может менструация, а я вообразил черт знает что. Попробовал, как обычно, ударными темпами, а она возражает - застегни где расстегнул... Я удивился, но послушался. И влип.

Потом мог смотреть на нее не отрываясь, произошло-таки смешение чувств и страстей. Как известно, любовь - давление спермы на стенки пузырьков, где она образуется, так мне образованный медик объяснил. Знание - сила, да?.. Не издеваюсь, нет, слегка подшучиваю. Серьезно ни с самим собой, ни с людьми разговаривать невозможно, зачем спящую собаку будить... Но и вечно усмехаться устаешь, скулы ноют. Вот я и расхотел общаться с посторонними, слишком много приходится объяснять. Научился молчать. Умней не стал, просто со временем шкура дубеет. Сдерживаться легче стало. Ты суровый, - мне говорили. Не суровый, железом задело. Зато теперь шея кривовата, легче меня стало узнавать.

И других задело, говорят.

Думал иногда, наверное, это помогло. Или наоборот?.. Мама, помню, внушала - думай, думай, умных не любят, но ценят...

Нет, не война, она только краем прошлась. Раньше причина. Долго жил по чужим домам, и потом, рано из теткиной семьи уехал. Надо было самому, чтобы на шее не висеть. И я дом понимал как ночлежку. Мне потом не раз говорили ты домой только спать приходишь... И правильно, так было. С шестнадцати сам за себя. От разбоя и упадка, я думаю, трусость защитила. Еще книги, с детства интерес к литературе, это мимо не проходит.

Не только война. Шесть месяцев - и на всю жизнь? Но вообще-то прикоснулся, и обомлел. Разрешено убивать! В книгах об этом есть, но когда сам участвуешь, другое дело. Особое чувство возникает, все перевернуто. Пусть тысячу раз говорят - обороняемся, защищаем... Чушь собачья. Но главное! Я думал, с другой стороны чужие... и вдруг разглядел родное лицо. Лицо! Это меня перевернуло. Пусть одно лицо: я - одно, другой - одно, и картина меняется.

Так просто это пройти не может. И мне не сошло. Сначала видимость выплыл, а потом память доконала. И жизнь современная, она кого хочешь изведет.

Потом я решил записать эту историю. Гриша посоветовал, а я ухватился. Мне легче стало, верьте - не верьте...

И все равно, понемногу начал сдавать. Радость жизни потеряна, время тянется как серый дождливый день...

***

А сначала - вернулся, работал, учился, все в порядке у меня... Стандартно как-то, но старательно происходило. Я вылезть хотел, выползти, такое было чувство. Обязан, потому что выжил, это главное. Очнешься ночью, как после кошмара, хотя я снов не вижу почти. Чувствую всем телом - живой... Лежу в безопасности и тишине. На простыне растянулся, и никакого песка на ней. В начале были еще простыни, потом пропали. Я стирать перестал, почернеют - засуну подальше или выброшу.

Значит, лежу - живой, и все остальное мне безразлично. В начале чувство радостное было. Я никого не мог подвести. Всех, кто на меня надеялся - мать, тетку Наталью... Старался, хотя, каюсь, легкомыслие часто побеждало. Как приличный, в Институте два года отсидел, прикладном, от скуки чуть не сдох. Потом в школу решил, все-таки дело благородное, уроки математики и физики. Посмотрел, а дети-то другие. Умней, чем мы, гораздо умней. И хуже, злей, что ли, безразличней. Наглые, дерзкие... Учиться им, почти всем, не нужно. Приторговывали уже, мыли машины, собирали бутылки, зарабатывали больше меня. Что я мог им сказать, классный руководитель?.. Сам ничего не понимал. Думал, читал, но ничего путного не мог из себя выжать. И врать не умел, от природы недостаток мой. Если б историю преподавал, на второй бы день повесился. Физика другое дело.

И все равно не удержался. Наша жизнь кого угодно доконает.

Только на историю не вали, ушел и ушел, сам не знаю, почему. И правильно, какой я учитель, смех один!..

Снова в дебри залез, вернусь к Марине, огненной лошади, это ее гороскоп.

***

Как в анекдоте, жил два года в постели, ничего не помню. Брось, не так все просто. Голову на грудь положит - хорошо... и кажется, свой человек... Я всех делил на своих и чужих, так получилось. Своим бесконечно доверял, как же иначе!

А кончилось тоже анекдотом - она, оказывается, с другом моим еще встречалась, находила время. Нет, с приятелем, у меня друзей со школы не было.

А в школе был, Сергей. Хороший добрый мальчик, я с ним два последних года дружил. Он жил с родителями, а я у тетки. Он многого понять не мог, например, почему я не люблю к ним приходить. Единственный сын, мать учительница, добрая болтушка. Отец все на работе, директор лесопункта, где бывший лагерь. Зато по воскресеньям все вместе у окна. Разговаривали о книгах, читали... А я книгу с полки вытащу, у них много интересных, и поскорей убегаю.

А потом вбил себе в голову, что друзья не нужны, сильный человек все сам преодолеет. Тоже из литературы, откуда же... В книгах все есть. Он спорил со мной, печально усмехался, кепочка у него была с длинным козырьком, лицо тонкое... Потом они уехали, и я потерял его навсегда.

Знатоки прозы не простят. В рассказе, говорят, каждое ружье должно стрелять! Что стало с этим Сергеем у тебя? Он должен где-то появиться, текст замкнуть.

Я не против, но уже не пойму, рассказ или жизнь, где одно кончается, другое берет разгон. Мне уже трудновато отличить.

Так что пусть - что-то замкнется, а что-то насовсем порвалось, и на бумаге, и в жизни тоже.

Но одна история замкнулась у меня, ее-то и пытаюсь записать!.. Иногда бывают такие штуки, случайные, якобы, встречи. И не штуки, а глубокие потрясения, без них жизнь мертва. Что ни говори, а без тяжелого и страшного она мертва.

Рассказ так и не дописан, писатель из меня никакой.

Но где же Марина?..

Если надолго выпустишь нить из рук, сам забудешь, что дальше.

***

В тот день вернулся домой рано. В последнем классе преподавал. Рассказывал про современную физику, скорость света, частицы, большой взрыв... от здравого смысла очень далеко. За это люблю современные учения. В детстве обожал про звезды - гиганты, белые, красные, потом белые карлики появились. Особенно мне нравился этот карлик - крохотная звездочка, но очень уж плотный в ней материал. Сама меньше земли во много раз, а весит как наше солнце. Особое состояние вещества. Может взорваться, стать огромной раскаленной туманностью, может сжаться, превратиться в черную дыру. Тогда про черные дыры никто еще не знал. Но я все равно карлика любил, подозревал, что он еще многое может, хотя почти совсем сжался. Если б я мог стать звездой, то стал бы белым карликом. Не потому что невысокий, просто плотность и тяжесть нравятся. А легкости я не понимал. Научился ценить, когда писать начал.

И этот рассказ хотел написать легко и радостно, как тогда было. Но если знаешь конец, по-другому видится начало.

Так что моей легкости ненадолго хватило.

Рассказывал Давиду про звезды, он слушал, потом говорит:

- Я думал, у каждого своя звезда. А они нам совсем чужие, оказывается.

Я удивился, ничего не сказал.

***

Мы с ним одинакового роста были, только он шире, талии никакой чурбанчик, и ноги короткие. Плечи покатые и даже узкие, а грудь широкая. Бегал сильными прыжками, для плавного бега ноги нужны подлинней. Мы одинаково бегали, а в остальном он сильней был.

Он прибыл с двумя младшими ребятами через несколько дней после начала смены. Поднялся на наш чердак, было послеобеденное время, по правилам сон, но мы не спали, болтали о том, о сем... Вошел, и говорит - привет, я с вами буду жить, я из Ташкента. Из Ташкента, ого! Ничего себе проехался... Рядом со мной была незанятая койка, он подошел и говорит - не возражаешь? Как будто она моя!..

После войны я часто вспоминал его, как он теперь, куда делся, на юг пошел или на запад, бросил воевать или продолжает, может, нашел еще страну, где беспорядки или надо устраивать жизнь по справедливости, кого-то выгнать и так далее. А может живет себе в Париже, домик купил в пригороде, лихо ездит на мопеде... Он что-то про мопед говорил.

Но это уже слишком... Разболтался, а про Марину где?

***

Вспоминая, не заметил, как оказался возле дома. Старенький двухэтажный, мы с Мариной снимали первый этаж, две комнаты. С задней стороны огород, туда выходит крохотная веранда с покатым в сторону от дома полом. Квадратные мутные от грязи стекла... кое-где выбиты, дверь снята - проем, и ступеньки спускаются в траву... Марина не захотела жить у меня - панели яд какой-то источают, врачи обнаружили в наших хрущобах. К тому же черт знает где, уйма езды, и транспорт ненадежный, а она в центре работала. Культурный массаж, дипломированная медсестра.

А здесь, словно в диком месте, город хищными присосками окружил, приближается, но не достал еще, такой вот островок запустенья и покоя. До центра двадцать минут... Я очень этот дом любил. Наверху хозяин, старик, месяцами жил у детей, почти не видели.

Каждая неудача несет с собой удачу. Если б не этот дом, многого бы в моей жизни не было. Марины могло бы не быть... Но я не о ней - о доме мечта осталась. А про Марину могу ошибаться. Необузданная страсть хоть раз в жизни должна довести до полной бессознательности. Иначе недовольство рождает горечь - вспомнить не о чем... Часто это заблуждение, не о чем жалеть. Но ведь недоказуемо, и недоказанным останется. А жить нам приходится с недоказанным и с недоделанным, вот беда... Умереть - это понятно, но ведь и жить!..

Хорошо бы сказать свободно и спокойно - было...

Мне передала одна умная старушка, а ей с гордостью поведала гувернантка, дева старая ... - у меня всю жизнь любовь была... На какой-то станции меняли лошадей, задержалась на полдня, с родителями. И там ждал юноша, ему в обратную сторону. Они не разговаривали почти, перекинулись вежливым словом. И вот она считает - было!.. До конца жизни помнила. А он? Никто не знает, может, и он.

И я, человек другого времени, доверчиво передаю дальше, хотя не понимаю. Доверие к истинам прошлых поколений ничем не заменить, ведь не всегда возможно понимание.

Заразился от Григория, мелкая философия на глубоких местах.

Но был такой дом, и веранда, это важно.

Еще была лодка, мостки, глубокая вода, сад на чужом берегу, яблоки... яблоки были...

Но об этом еще рано. Значит, о веранде.

***

По вечерам кресло сюда вынесу, сижу, пока не стемнеет. Марина говорила - ты странный, на что тут смотреть? А я здесь многое видел, вдали от всех. Высотки на горизонте, в летнем предзакатном мареве. Город прямоугольный, серый... а здесь островок жизни, петрушка вытянулась, могучее растение... герань... какие яркие у нее цветы... воробьи скачут... Где, где... Неважно, в старом районе около Сокола, там еще домишки деревянные стояли. А сейчас не знаю, что там, и не хочу туда, смотреть больно.

Так вот, веранда...

Покосилась, доски прогибаются. Я любил ее. Как домик отдельный, кораблик мой... Иногда делал крюк, подхожу сзади, чтобы видеть. Есть такая болезнь, клаустрофобия, страх закрытых пространств. У меня наоборот - любовь к ним. Терпеть не могу площади бескрайние, места скопления людей, улицы широкие, помещения огромные... Хочу, чтобы за спиной надежно было. Как в окопе, да?.. Там рыть их мука - копнешь и тут же засыпает. Пока доберешься до прохлады... Серый среди серой пыли.

Как-то делал ремонт, ободрал обои, оттуда тараканы - еле живы, спинки в пыли... Тут же вспомнил окопы... Но в том доме забывал. Сижу в кресле, передо мной оконце, стекло выбито, вид живой на травы, кусты... у самого крыльца рябина, подальше еще одна, осенью гроздья багровые у них...

***

Рано вернулся, иду, ничего не подозреваю. Детишек в тот день отправил на медосмотр, на два урока раньше притащился.

Чужая страсть плохо пахнет. Он химию преподавал, упитанный парень, добрый, веселый, ничего плохого не скажу. Выглядело убого, смешно. Даже тогда - я увидел, удивился. А как красиво в кино... Все не так! Отвислый жир, брюхо трясется... болотные звуки - чмокания, всхлипы... тусклые глаза, мокрые губы...

Кухонный нож на столе лежал. Сам не успел удивиться. Сказался, что ни говори, навык. Но ударить толком не смог, на полпути остановился. Ничего не произошло - комедия и только! Отсек кусок жира на животе. Даже не отсек, случайно надрезал. Желтый с багровыми прожилками комок, болтается на кожном лоскуте. Он жир прижал к себе как самое дорогое, и, повизгивая, топчется на месте. Потом упал и закатил глаза.

Я бросил нож и ушел. Домик рядом, соседка уехала на неделю, оставила ключ. Я там отсиживался, дрожал от шорохов, всю ночь ждал, что арестуют.

Они милицию не вызвали. На следующий день увидел его в школе, он шарахнулся от меня. Я понял, ничего не будет.

Ничего я особенного не сделал, даже обезжирить этого дурака не сумел. Жирок прирос, наверное, к брюху через неделю. И страх мой быстро испарился. Но толчок был, и название ему - мерзость.

***

Я мерзостно себя чувствовал, словно вывалялся на помойке. Не потому, что такой уж чистенький - это слишком оказалось для меня. Слишком. Какую-то свою границу перескочил.

Все у меня не так.

Тошнота. Куда я попал? С другой стороны, если тошнит, еще существую. И не все потеряно, да?.. Стыдись, плагиат. Ничего, классик переживет... Самому странно, столько хорошего читал, а все равно живу по-идиотски, что это? Словно в грязи копаюсь, а где чисто? Не знаю. И манят, предлагают мне все не то... Вся жизнь или в окопе, или в грязи, или в скуке!

Потом несколько раз рассказывал об этом случае женщинам. В постели, конечно, в темноте. Одна мне говорит, как ты мог, ножом... Не интеллигентно, конечно, поступил. Не могу объяснить. Я не хотел его убивать, просто разозлился, схватил нож, а дальше... рукоять привычная, что ли... Но когда размахнулся, уже знал, что ударить не смогу. Случайно задел, случайно, понимаешь.

Все как бы случайно - случайно банку уронил, случайно ножом двинул...

***

Уехал, учительская конференция подвернулась. Тогда активно опыт перенимали, как лучше знания школьникам всучить. Уже не помогало. Когда общество меняется, не до наук. Люди карабкаются, ногти срывают, чтобы выжить. И этим сами себя губят. Но это слишком серьезный разговор.

Вернулся, Марины нет, вещей никаких, и мебели, что успели накупить. И вообще - ничего не осталось. Несколько хозяйских вещичек, голая квартира. Все бы ничего, веранду жаль. Словно живое существо оставляю. Окна эти беспомощные, ступеньки, ведущие в траву... Одну я чинил, забиваю гвоздь - не держится, пальцами вытаскиваю из гнилья...

Здесь, на веранде я понял, от меня отрезали отжившую ткань, и вместе с ней - живую. Одновременно, по-другому не бывает. Та, что мертва, сначала жила, даже бурно, а потом стала мешать, но я не понимал. В каждом живет примитивный зверь, любой мужчина вам признается. Не скажу, что против, мне нравится. Но потом устаю от самого себя, довольно однообразное занятие, начинает подташнивать от избытка простых чувств. И есть глубокая жизнь, то, что называют вершины, да?.. В этом я слаб - все больше насмешничаю, кривляюсь... Боюсь глубоко проникать. С глубокими мыслями трудно выжить. Когда надо выкарабкиваться, думать опасно, это я точно знаю. Иначе песком засыплет рот и глаза, я видел, быстро происходит. Вот говорят, мирное время... А я не вижу, где оно, по-прежнему топят друг друга и подстерегают.

Конечно, неплохо бы меру соблюсти, чтобы и простые чувства, и глубокие... и вниз до предела, и вверх, то есть в глубь...

Тьфу, зарапортовался, умные мысли хоть кого запутают, не то что меня.

А с Мариной я уже накувыркался, но понятия и решительности прервать не хватало. Что-то давно замечал, но себе не верил, обычное дело. И кто-то за меня, властно и решительно, взял и отрезал, по границе мертвой и живой ткани.

Но вот веранду... живую прихватил, то ли по ошибке, то ли для острастки.

Домой, домой надо, так я думал и повторял, про себя и шепотом, возвращаясь к своему дому на окраине, автобусом, потом другим... Меня качало на ухабах... повороты, лесные дорожки, деревня брошенная, будто разбомбленная, пустые заколоченные дома... окружная... У себя надо жить! Сколько раз я это говорил себе, а сдержать обещание не мог. Все кажется, есть где-то небывалое тепло, люди ждут тебя - а, вот, наконец явился!... Заждались, да?..

Ах, ты, господи, как противно жить.

***

Исчезла Марина, делась куда-то, мы и не развелись.

Я не выяснял, где она и что, так жил несколько лет. Как можно? Настроение было такое, страничка прочитана, хватит с меня. Так со мной не раз бывало - затягиваюсь, увлекаюсь, а потом чувствую - в луже сижу... И одну мысль лелеял - бежать, исчезнуть, забиться куда-нибудь, чтобы тебя забыли, и самому забыть.

А потом Лариса появилась. Подумывал о втором браке, к тому же паспорта меняли, так что пришлось первую жену поискать. Оказалось, Марины нет в живых. Уехала в малоизвестный город в Татарии, там жила, работала, потом ее сбила машина, она всегда неосторожно ходила.

От нее мне достался разваленный домишко на окраине этого городка. Район старый, заброшенный, владельцем долго не интересовались, есть и есть такой. А когда стали с налогами приставать, хватились, обнаружили смерть, кинулись за наследником, а тут и я на горизонте. Платить за наследство не хотел, дорого это, оказывается... И вообще - расстались, ничего от нее не надо. Потом думаю, пусть, лучше мне, чем никому. Мало ли, вдруг выпрут из столицы, у нас никогда не знаешь, кто крайний... и что делать будешь?.. Оформил не глядя. Так этот домик и висел на мне грузом, пользы никакой. И не рассмотрел его толком, а налог пересылал на какой-то счет.

Оказалось, это единственный в моей жизни разумный шаг был.

Глава четверая

***

А теперь ушел и от Ларисы. Вернулся в соседи к Грише, он рад, добрый человек. Старше меня лет на двадцать, а непрерывные романы с продавщицами, пьянки- гулянки... Разные люди у него перебывали - и всякая рвань, и новые художники... а когда-то захаживали образованные диссиденты, театральная элита... Что у него в прошлом, никто не помнит, а я знаю, но помалкиваю, из меня клещами не вытянешь. Тоже лишнего не спрашиваю, не любит. А так человек широкий, вечно веселый за исключением запоев. Когда допекает страсть, становится мрачен, но по-прежнему болтлив, и тут я ему постоянно нужен, очень нужен! Особенно, когда жажда слабеет, когда качаешься между пить или не пить... Разговоры все о жизни и смерти... но о смерти больше говорит.

Иногда сделаешь шаг вперед, потом два назад, и уверен, что вернулся, вокруг те же дома, люди, за стеной бурчит знакомый голос, та же радиоточка с утра до вечера вещает... А ткнешься, в поисках жизни и тепла, одна дверь, другая... и все без толку, соли нет, не курим и спички кончились. Все уже не так! Новые рыла вместо старых милых лиц... Бодрые молодцы, один брови выбрил, у другого серьга в пупке болтается, с ними две блондинки с пустыми глазками, стопроцентный макияж... Внуки предков закопали, сами заселились... Или беженцы из болезненных точек, соблазнили хозяина зеленым призраком, с тех пор старик не просыхает, ночует на подоконнике, на лестничной клетке повыше этажом, постелил пальто, там тепло, пыльно, тихо и вечная луна в лицо... Тетка с сиськами до пояса, тоже купилась на современность, привела крутого хахаля, он в трусах похаживает, брюхо выкатил, глаз кривой, пальцы-сосиски в золоте... Ей временная радость, ему аэродром для дальнейшего полета.

Отшатнешься... - все мимо, все не так, не так!..

Философ недаром предупреждал, дважды в одну лужу не суйся.

***

После той банки все пошатнулось, начало падать с возрастающей решимостью. А сначала ничего, кроме смутного беспокойства... Последствия наших поступков сперва отдаляются, совершают круг почета, потом собираются в стада, и бешеными табунами к нашим хилым юртам и поселкам. Топчут, накалывают животами на рога...

А мы, возводя глаза к небу, - не виноваты, ничего не знаем, откуда напасть, что за комиссия, создатель?..

А это вот - забыл? И это, и то, и сто лет тому назад...

Мой карточный домик рушился, сначала медленно, потом все быстрей.

***

Как я ушел из школы... По-разному можно объяснить, но Кларку почти не трогал. Хотя десятый класс, и девка бывалая, лезет и лезет... На уроке был хороший разговор, законы Ньютона. Как он угадал? Меня восхищает. Мелочи дня надежно заслоняют вечные истины. Подумаешь, яблоком по голове, с кем не бывало... Не было яблока, обывательские сплетни. С утра до ночи сидел на кровати, в белье, не мылся, не брился... Но это школьники не поймут. Вот и получается, украшение истории. Самое безобидное из украшательств - хорошее представляется в идеальном свете.

А потом, как всегда на моих уроках, разговор сошел на жизнь, литературу... Пушкин и Лермонтов, два поколения?.. Отцы и дети, где черта? Сейчас почти каждый год черта. Если каждый год, поколение не вырастет. Человек не муха-дрозофила. Дебильность возникает, если почвы нет.

Из тридцати всего шестеро интересовались, нормальные детишки, а остальные... Пусть тихо сидят!.. Задачки на завтра решают, в морской бой дуются, не мое дело. А кто на задних партах занялся черт знает чем, их стараюсь не замечать.

Давно понял, учить надо тех, кто хочет научиться.

Не по теме, конечно, разговор, хотя кто знает...

***

Гриша считает, человек в наше время должен видеть все как есть. Литература - правда жизни... И как заведет - против лакировки, украшений и вранья. Я не спорю, но все позавчерашний день! Какая лакировка, смрад выше неба от литературы, все тебе как есть, пожалуйста!

Но я не спорю с ним или только ради поддержки настроения. Мы пара сапог, оттого он и сердится на мои фантазии, а я на его безграничное вранье. Здорово, наверное, сочинял, но где все, на какой свалке истории, неблагодарной падчерицы тех, кто ее радостно и бережно пестовал?..

Бывают времена, все написанное надежно и кропотливо сохраняется, в журналах неутомимо гнездятся, не замечая личного времени, доброжелатели писателей и поэтов, старые девы и стареющие холостяки, без литературы им жизнь не впрок. Они радостно тебя принимают, хлопочут, кудахчут, бережно листают толстые пачки бумаг, которыми завалены их крохотные теплые комнатушки. Грудью стоят перед главным, грозным и великим, отстаивая молодой талант. Но "были когда-то и мы рысаками..." - главный шевелит знаменитым усом, роняет скупую слезу на ранец новобранца, - "в добрый путь..."

Но бывает и так, что срочно устраивают ремонт, сдают свои каморки под сигареты с пивом, забытые полки с рукописями толпятся в узких коридорах и темных переходах... Еще ютятся по углам старички, кто терпеливо доживает, кто взъерошен, возбужден, со злобой или отчаянием смотрит в сторону всяческих распродаж... Утрачена атмосфера неторопливого служения, заботливости, которая от веры и ожидания, что, вот, сейчас приоткроется дверь, несмело заглянет гений, которого никто еще не знает... Дверь открывается, им объявляют, что с четверга Наш мир закрыт и вместо него откроется журнал А я?.., блестящий и наглый.

А кому-то повезет из молодых, возьмут за услужливость этажом повыше, где пахнет настырным лаком и блестит паркет, там в обширных кабинетах новые кожанки, дорогой дым, самодовольные юнцы, отчаянная компания держит совет кого протолкнуть и раскрутить, как бы втиснуться, вклиниться, опередить... оставить влажный след на паркете времени...

Времена перемен губительны для искусств, яд на десятилетия!.. То, что по природе своей растет естественно, как лист на дереве, не выдерживает наглого напора, уходит в тень, в забвение, едва теплится...

А некоторые, пережившие свою славу и расцвет, успели ускользнуть, делают вид, что процветают, рассказывают чужим историйки о родной литературе. Пустой труд, чужому не понять языка огромной запутавшейся в истории страны - чудовищно сложен, не хочет подчиняться правилам и законам... как все на наших просторах.

Может, вот так он сочинял, Гриша?.. С настроением, искренно, но несколько многословно, на мой вкус. Теперь все стало жестче, и жизнь и литература. Но не проще.

***

После урока остался в классе, отчет за четверть, обычная тягомотина. А она тут как тут, вилять задом. На уроке не слышно ее, не видно. То, се, смешочки, какие трусики у нее и прочее... Наверное, мой простецкий вид и небрежное поведение давали повод.

Я говорю, отстань, Кларка, перед тобой старый импотент, и вообще... дезертирую в педерасты.

Она психанула, дверью хлопнула и убежала. Вот сейчас, думаю, юбку порвет или блузку, стану я насильником, как в фильме... Не оправдаешься!.. Она по-другому решила. Понемногу распустила слух, что видела меня с каким-то парнем в пустом классе. Пошли, конечно, разговоры... Пришлось с директором объясняться. Ну, да, было у меня с ней два-три необдуманных поступка, каюсь... Со школьного вечера началось. Почти невинные развлечения, а потом разум победил, вот она и взбесилась.

Никто меня не выгонял, я сам ушел. Разыграл возмущение, повернулся, хлопнул дверью. Давно собирался, повода не было. Мы часто нуждаемся в начальной энергии взрыва, в первом толчке. Давно думал, как бы исчезнуть, не видеть эти учительские рожи постные, не слышать их задумчивые переговоры... Наши дети, наши дети... Каковы взрослые, таковы и дети, только они быстрей окружающее воспринимают.

Я тоже хотел, как говорится, сеять доброе, учился по вечерам... А попал, смотрю - яд да локти, борьба за копейки, детей боятся... Интеллигенты недоделанные!.. А дети обречены. Обреченное поколение, вот ваши дети! Их судьба - по лоткам да будкам торговать, перед тремя толстяками спины гнуть. Уже воспитали, не переделаешь. Опять вы мне про исключения из правил... Я не о них. А что исключениям делать прикажете? Вот я, старше их, а тоже исключением стал. Мне в новой жизни места нет.

Предвижу возмущение - высокие слова, а сам со школьницей черт знает что... воспитатель поколений!..

Я не оправдываюсь, хотя не черт знает что, а пошутил слегка, никакого вреда ей не принес.

Но с моралью у меня недоработка, это точно. Особенно в половом вопросе.

А если проще и честней - наплевать. Надоело, и ушел. Осталось, правда, темное пятно - ни терпения, ни умения не нажил и не проявил.

Я же говорил, терпеть не могу детей.

И вообще, оставьте меня в покое все!.. Ушел потому что тошно стало, места себе не находил... Трудно объяснить, если сам не понимаешь.

***

С детства меня допрашивали, допытывались, кем хочешь быть. У взрослых любимый вопрос, а потом смеются над простаками. А что за превосходство, спроси почти любого взрослого, кем хочешь... Никем!.. Он хочет спокойной жизни, денежек и счастья. Особенно с этим счастьем с ума сходят - пойди туда, не знаю куда...

Так что нечего хихикать над детскими мечтами.

О пении говорить не хочется, что отрезано, лучше забыть. Ну, горько бывает, когда слышу великие голоса. Может, и я бы мог...

Пустое это, пустое. Отвернуться надо, жить тем, что осталось. И этого не так уж мало. Например, я еще писателем хотел стать. С тех пор, как читать научился. Потом всю юность носил желание, только о чем писать, не знал. Книжечка записная, да, была. Постоянно записывал - о детстве, потом о войне. Бывает, не задумываюсь над смыслом, нравится ощупывать слова. Будто пальцами чувствуешь - твердо! А иногда вязко, или жидко. Или холодно. Горячо... А выбрал физику?.. Ничего не выбирал, пробовал в три места поступать, получилось в педагогический, вот и учился. Правда, я физику любил всегда. К тому же, куда идти, что есть, чтобы писателем стать?.. Никто не знает. Старания бесполезны, говорят. Также как с голосом - есть или нет. Писателями рождаются.

Но не все писатели знают, кем родились, вот беда...

После неудачи с педагогикой уже некогда пристреливаться стало. Когда бессмысленно болтаешься годами, за тридцать уже, то временами накатывает отчаяние - и это все?.. А кругом суматоха, грязь, никакой ясности... Нет уж, лучше на амбразуру, чем в болоте валяться. Решайся, говорю себе, пиши, если хочется, тем более, хороший писатель похвалил...

Только зачем было из школы уходить?.. Ведь неизвестно, есть талант, нет таланта... Вот и писал бы себе по вечерам, среди школьных тетрадок. Не рисковал бы, все-таки твердая почва под ногами...

Не получилось. Там бессилие постоянное - дело, похоже, стоящее, а сделать ничего не можешь. Я физику любил, а детей учить не получалось. Не хотели они учиться, никакого интереса! Я говорил, человек шесть, остальным был не нужен. Поговорить с некоторыми - мог, с теми, кто отзывается. А там надо всех любить, прощать, тянуть к свету... Ну, уж нет, я не священник. Видел, какие штуки с людьми вытворяют, об этом уж молчу... Дети злость во мне вызывали, большинство - наглые тупые рожи, вот что я вам скажу!.. Когда их туда приводят, все главное уже заложено, только чуть-чуть подправить можно. Если ребенок в десять читать не любит, не интересно, что за буквами ничем не поможешь.

Правильно - неправильно... какая разница!.. - противно стало, душно, вот и ушел. Знакомым непонятно, только один человек поддержал. Гриша-сосед, конечно. Он всегда за меня, прав я или не прав. За это люблю его. Спорщики всегда найдутся, прибегут, поэтому важно, чтобы надежная защита за спиной. А того, кому истина дороже, - подвесить бы за яйца...

Извините, вырвалось вопреки стремлению к чистоте языка.

Я не так уж прост, но не интеллигент, никак нет.

***

Короче, вышел из школы с трудовой в кармане, побрел домой. По дороге прихватил три бутылки красного. Денег выдали миллион, мог и четыре бутылки взять, но разум воспротивился. Григорий через эфир учуял событие, тут же стучится в дверь.

Правильно, я сам всегда ва-банк, - он понимающе кивает, - какой из тебя учитель. Работенку подыщем, чтобы хозяином времени стал. Начнешь, наконец, корпеть всерьез. За что тебя Виктор, покойник, расхвалил?.. Бездельник, что с того времени написано?..

Он правду говорит, не получалось. Он во мне не сомневается, это приятно, только я сам в себе сомневаюсь. Очень уж непостоянный человек...

Поговорили, поспорили, хотя с ним спорить - особое умение необходимо. Если я за, то и он - за. Тогда я против, и он туда же. Потом я опять за, а он хитер, пропускает момент, ждет следующего поворота, чтобы безоговорочно одобрить. Гриша совсем не простой человек. Я его ловил неоднократно на безыдейном соглашательстве!.. Он всегда возражает - главное не истина, а боевой дух поддержать... Я думаю, он прав, но, бывает, злит меня бесконечно.

За спорами не заметили, как вино исчезло. Он спохватился - я к себе, пора спать ... И к двери, оставляет меня с бедой наедине. Как же, спать... врет, только раскочегарился. Побежал через дорогу к гастроному, там всегда ждут свежего человека.

А я созрел уже и перезрел, качусь вниз. Не выношу спиртного. Вернее, нежно люблю, оно меня не выносит. Всегда был слабоват, а после ранения совсем никудышный. Экстаза никакого, хоть плачь. Тошнит. Рвет неотвратимо, как наказание на самом пороге преступления. Так что я даже осторожно пью.

А в тот вечер из-за настроения бдительность потерял.

***

Покачнулось все, того и гляди стены рухнут. Репетиция конца света?.. Не до шуток стало. Воздуха маловато. Врач мне приказал - ни-ни... Я советом пренебрегал, но в меру. На аварийный случай под кроватью алюминиевый тазик. Упал на одеяло, чувствую, не поднять головы, такой обстрел предстоит. Полетел как лист осенний, куда-то вбок, вбок... планировал сначала, потом закружило... Чтобы не рвать на себя, перевалился на бок, на спине, говорят, опасно. К тому же противно, если на грудь - сначала горячо, потом воняет. Но все равно простыню замарал, по ней стекало. Зато в правильное место, в тазик, как задумано.

И еще раз, и еще...

На рассвете очнулся, кругом холодная блевотина, окружение соответствует настроению. За окнами день тронулся, неприятная у него погода - серая изморось да плюс три с половиной, хуже не бывает. Как назло, в кране вода ледяная, а ведь давно отопительный, бля, сезон!.. Слегка отмылся от своей мерзости, стащил с кровати простыню, скомкал, сунул в мусоропровод. Последняя была, но не стирать же... Черт с ней.

Потом Гриша заглянул, свеж как совесть новорожденного - а не повторить ли?

Я только руками замахал... А к вечеру забыл, и повторили. С тем же успехом. И так далее. Через двое суток изнемог, зато погуляли - есть что вспомнить.

Посмотришь на себя в зеркало, ухмыльнешься, не плакать же... Новую жизнь начал, паршивец!..

Еще через пару дней пошарил в кармане пиджака - шуршать перестало. Пока там хотя бы десяточка дремлет в тепле, я безмятежно живу. Когда полная тишина за пазухой, понемногу начинаю шебаршиться.

Освежился, причесал остатки волос, пошел искать работу.

***

Не для счастья, для денег, поэтому выбери самое простое дело. А для интереса совсем другое. На интерес не проживешь, и не надейся. С интересом ясно, я же говорил - решил одну историю перенести из жизни на бумагу. Она меня все время будоражила. Я про Давида говорю.

Особый рассказ, писать его как раньше свои шуточки?... Не выйдет. Мало ли что раньше было. Длинные стихи писал, красиво получалось. Но главное умные мысли в них!.. они во мне бурлили. Зачем их рифмовать, не знаю, но очень хотелось. Переживал искренне, а писал занудно, высокопарно, если уж правда вам нужна. Понял не сразу, это теперь я умный. Не верьте, одна видимость. Глупость не проходит, она как материя, неистребима. Сколько есть в человеке, столько и останется, только перетекает из одной темы в другую, как бы по горизонтали. А образование ее сбивает на самые простые да общие темы жизни, где она и гнездится. Там, где знания и память выручают, ты, может, просто гений, а коснется дело самых простых тем, быть тебе или не быть, например... Тут теория бессильна, опыт подсказывает банальности да чужие мудрости... Тогда собственная глупость и вылезает. Ничего странного, закон сохранения соблюден.

Что поделаешь, издеваться над собою тоже защита. Сколько себя помню неуместная усмешка. С детства лицо такое. Гляну в зеркало - глаза, губы усмехаются. Всегда некстати ухмылялся. Всерьез ничего не воспринимал. Нет, переживал, но как неудачные фрагменты собственной вечной жизни - еще переделаю, переиграю...

А теперь решил обычным языком записать воспоминания да впечатления. Случай из детства.

Когда начал, не знал, что история не закончена.

***

Дурак, не представлял, какие ждут ухабы. Напишешь строчку - глянешь, плюнешь от тоски. Но что поделать, коли рожа крива... Все равно, в начале дела должен быть энтузиазм. Я не лишен, особенно, когда неглубоких тем касаюсь. Чуть поглубже копну и тут же затор...

Но опыт гласит, наступление начинай с небольшого шага. И я начал.

Во-первых, зашел в жилконтору, стащил стопку бумаги для заявлений, с пустой поверхности надо начинать. Во-вторых, уже говорил, в кармане полная тишина, вот и решил поискать занятие попроще, чтобы оставить время для писательских трудов.

Второе дело оказалось гораздо трудней первого.

Были ощущения и впечатления, посмеивался да издевался, а теперь всерьез дошло - страна другая стала.

***

Пошел по своей улице, от края и до края. Немало старых знакомых, соседей. Качают головами. Вот разве что в будке, третьей от угла, работника искали... Иду к новым людям, особый вид у них, одежда, все вроде бы новое, а пахнет зоной. Чуть-чуть знаком, в Алтайском крае два месяца охранял. Но делать нечего, теперь они в законе. Недавно, говорят, главного хоронили, весь район сбежался. По телевизору в полный экран, с захлебом, восторгом, какой справедливый человек скончался... Инфаркт. Болел за нас, за нищих.

Сошли с ума, липовые интеллигентики?.. Ему место на нарах с детства было прописано!..

Но я молчу, лизоблюды не услышат, а с братками не поспоришь.

Так вот, работа. Главный доход - вино и табак. И еще заплати хозяину за любезность, престижный труд. Не кочевряжься, говорят, еще повезло.

Про деньги слышал. Учитель о многом должен знать, хотя бы теоретически. Опыта нет, говорю, учитель физики и математики. "Ну, и что, у нас тут профессора приторговывают. Любое дело не зазорно, деньги не пахнут".

Насчет зазорности не спорю, а вот про запах не согласен.

- Испорченная личность, - они смеются, - пропащее поколение, вымирающие существа...

Ясно, пропащее, тут и спорить нечего.

- Бездельник. А пожрать любишь?..

Махнул рукой, пошел. Вслед хохочут, бандиты.

***

Искал день, два, неделю, месяц ходил... Не могу заставить себя!.. И утюгами не проживешь, каждый сам чинит. А на телевизоры десять мастеров на пять домов. И в школу не могу вернуться, противно, тошнит от нового поколения. И все вокруг терпеть не могу! Прежний рай на земле ненавидел, вижу - будущий не лучше старого растет.

Григорий, видя мои мучения, предлагает:

- Сдай квартиру, живи у меня. Вдвоем веселей, и деньги сами притекут.

Я сдал, сначала на месяц, потом до весны. Стал жить у Гриши, в его однокомнатной. Он в комнате спит, я на ванну деревянный щит положил, стащили из агитпункта, так что, можно сказать, в своей комнате сплю. Даже просторно для одного. Ватное одеяло под себя, сверху простое, везде трубы, тепло... Никогда так крепко не спал. Григорий с утра в магазин, овощной или хлебный. Если повезет, к обеду что-нибудь притащит. Потом и мне там место обнаружилось. Правда, необычная работа. Он говорит - ты мне помогай, а числиться я буду. Я помогал, таскаю ящики, уборка всякая, а он у стеночки прикорнет на мешке и храпит до обеда. Я долго думал, потом спросил, отчего бы ему с удобствами не отдохнуть.

Ему неудобно стало, покачал головой и говорит:

- Извини, Костик, не понимаешь - я здесь нужен. Я им для компании, а ты слабо пьешь.

Потом я привык - таскаю, а он за меня пьет.

Глава пятая

***

Так мы прожили зиму. За квартиру теперь неплохо платят, богаче никогда не жил. Лежу на доске, подо мной дерево, воздух и ванна внизу. Так что парю без крыльев, как во сне. Снов, к счастью, не вижу. Жестковато, но привык. Правда, ничего дельного не сумел сочинить. Зато постоянно думаю.

Зря говорят, много думать вредно. Не вредно, а смертельно для любого дела. Начать не могу, что-то внутри сопротивляется. Хочется плана, чтобы от начала до конца Невским проспектом... Не получалось с планированием. А сгоряча начнешь чирикать, вдруг заткнется фонтан красноречия?..

Наконец, придумал - для начала самые простые записи вести, заметки. Чтобы потом вспомнить и по ним настоящую повесть написать. И сразу легче стало, пишу как пишется, говорю сам с собой. А писательскую работу отложил в долгий ящик.

Не знал простую истину - временные записи самые постоянные, никаким топором не вырубишь.

***

Иногда мы с Гришей шиковали, бутылку токайского и в гости. У него знакомых куча, весь авангард. Как-то пришли в одной даме, у нее салон, картинки продаются. Сам Лева Рубик выступал. Мальчик лет двадцати пяти, гений, они говорят. Я думал, будет рукопись читать, а он аккуратно сел, вытащил из кармана стопку карточек, на них в библиотеке записывают книжки, взял первую, прочитал, отложил, потом вторую, третью... На каждой одна фразочка, иногда неглупая, но чаще обычная, ничего особенного. Такие в воздухе летают и доступны каждому, простите, дураку, зачем их записывать...

Но все смотрят как на фокусника, зайцев из шляпы за уши вытаскивает, одного за другим.

Я сначала разозлился, а потом пригляделся - мне жаль его стало. Донельзя застегнутый, зашнурованный до последней дырки человек, ничего своего сказать не может, выкрикнуть не в силах, то ли страсти не хватает, то ли стесняется... И придумал себе цирк, его зрелище само по себе интересует, как все происходит, как устроено... На все искреннее и глубокое снаружи смотрит, а оттуда совсем другая картина, смешная даже.

Вышли мы с Гришей, тихая ночь, снег мягкими воланами прикрыл дневную грязь, кусочек луны подглядывает из-за голубых облаков... Идем, скрипим, он молчит, и я молчу. Мне неудобно высказываться, дурак дураком в этих делах. А потом в один момент сошлись - как захохочем оба, глядя на звезды зимние, на осколок луны...

- Во, бедняга... - Гриша мою мысль на пол-оборота вперед угадал.

И я так считаю:

- Не можешь простое слово, молчи в тряпочку!..

- Не-е, я не согласен, - Гриша говорит, он поддерживает, но не соглашается, - пусть себе наблюдает.

Лева, говорили, неплохой человек, рассеянный, тихий и печальный. Пробовал стихи писать, не получилось у него. Не женится, боится ответственность взять.

Тут я его понимаю.

***

Другой раз стихи читал толстый малый с рябыми щеками, завывал смешно. Мне запомнилось одно - Дверь! Дверь! С любовью написано, я к дверям тоже неравнодушен. Хотя веранда у меня вообще без двери была... Не забыл о ней, мечтаю. Хижину в песках помню, тоже без двери. Мы там два дня отсиживались без воды, пока песок не улегся, потом дальше пошли. Тот песок у меня в зубах навечно скрипит.

А про Леву Гриша еще сказал:

- Ни страсти, ни куража - придумки одни холодные. Прячутся за слова, макаки бесхвостые.

- А я могу?..

- Чего могу?

- Ну, написать толковое, умное...

- Не-е. Тебе умное никогда не написать. Но ты пиши, пиши, просто пиши как пишется. У тебя другое затруднение, слегка помяли тебя. Жизнь не хочешь любить. Просто так, ни за что. А писать - напишешь чего-нибудь, еще почитаем.

Я было обиделся на него, а потом вижу - прав. За что ее любить?.. Не люблю. Какие-то мелкие картинки остались от теплой жизни - их вижу, о них и пишу. А остальное пустыня, что о ней писать, только стоять и выть. Вот и стою посреди нее и вою хриплым своим жутким голосом. Оттого люблю волков, за этот вой бездомный, за дикую неприкаянность. В сильных словах не смысл, а именно вой слышу. Вой по жизни, по смерти, по страху своему... по любви, которой быть не может.

***

Потом Григория выгнали из магазина. А с ним и меня поперли, человек-невидимка, в кадрах не числится. Какие теперь кадры... Одним словом, оглоблей по воздуху, а угодили - мне по челюсти. Оба дома купил всем известный налетчик, решил открыть казино и элитный ресторан. Входишь, сто баксов швейцару в грудной кармашек, представляешь?..

Гриша тоже задумался о жизни, хоть и свобода, а кушать хочется. Сбили меня якобы демократы с панталыку, говорит.

- Тебе уехать надо, - он теперь считает, - говно плавает, а гениев кормить не хочет. Там хоть сытно и спокойно, в Германии-то. Пособие платят. Стоит только пожаловаться - жертва строя. Сразу кинутся помогать. А что?.. воевал против воли, ранен, болеешь вот. Ты же Россией рожденный заяц русак, у нас только больные не пьют.

- Не-ет, все не так!.. Какого хрена бежать - моя страна. Язык, люди понятные... И меня при этом выпирают?.

***

За полгода до нашего изгнания мы заработали на овощах, разгрузили несколько вагонов. Не только мы, конечно, но всем неплохо заплатили. И нам одной стобаксовой бумажкой на двоих, она у Гриши под скатеркой спрятана. У него на столе скатерть, как у приличного. Всегда мечтал, говорит, надоело на клеенке, всю жизнь как свинья ел. Почему свинья, не знаю, на клеенке куда гигиеничней, протрешь грязь мокрой тряпочкой и снова порядок. Всего не протрешь, он считает, а скатерть признак уюта. Пусть серая от употребления, все равно не убедишь его.

Победовали неделю, две, пришлось вытащить бумажку. Гриша отправляется менять ее на рубли. Вечером прихожу, весь день искал подкалымить, а он молчит. Молчал, молчал, потом рассказал.

- Пошел менять где поближе, на угол в пиво-воды...

Я же говорил ему!.. Хозяин взял бумагу, вошел в свою будку и не возвращается. Окошко у него зашторено, не видно что творится внутри. Гриша ждал, ждал, решил постучаться. Долго стучал, наконец высунулась рожа, совсем другая, и говорит - твоя деньга фальшивая, иди отсюда. Окно захлопнулось, разговор окончен. Гриша постоял и вернулся.

- Что с ними сделаешь, как-нибудь проживем...

Будь я в нормальном настроении, повздыхал бы с ним и забыл. Сам виноват, шел бы на обменный пункт, ведь рядом, а с бандитами не связывайся. Но я был на взводе от всех этих дел, неустройства своего... Поэтому, ничего не сказав ему, на следующее утро пошел на угол.

***

Хозяин невысокий человек с узким лицом. Губы щелью, брови густые, он как раз вышел из будки, ставни снимает. Я подошел, говорю все, что думаю о нем. Он не глядит на меня, молчит, лицо ничего не выразило. Я закончил речь, он сунул голову в окошко и зовет:

- Мамед, к тебе человек по вчерашнему вопросу, разберись.

А мне:

- Зайди к нему, он разберется.

Или примерно так сказал, никакого акцента у него, нормальный русский голос. Я даже успокоился, все-таки напряжен был.

С торца небольшая узкая дверца. Домик из прочной жести, а дверь вообще бронебойная, толстый стальной лист. Ручки нет, я схватил за петлю для висячего замка, потянул, дверь легко подалась, мягко отворилась. И вижу, на полу, а это узкий проход между мешками у задней стенки и передней стеной, где окошко для торговли... там человек лежит, ботинками к двери, спиной к ящикам с пивом прислонился. Он полулежал, полусидел, в одной руке окурок, другая за пазухой свободно размещается. На нем длинное кожаное пальто, на голове ничего, волосы темно-русые, слегка вьются. Глаза у него карие, теплые, веселые... красивый малый лет тридцати пяти, с небольшой бородкой, усиками, вполне культурный вид.

- Мы все сказали старику, ты не понял?.. Деньги фальшивые.

- Верни тогда деньги, - говорю.

- А, вернуть... пожалуйста... - он отвечает, и рука, что за пазухой, понемногу выползает на свободу. И я вижу знакомую вещь перед собой, серьезный калибр...

Оказалось, ничего не забывается. Рывок вправо, упал на бок, откатился в сторону... теперь очередями, очередями, чтобы не высунулся!.. И гранату в окошко!..

Смех меня остановил. Ни автомата, ни гранат, я в грязи на тротуаре лежу. Передо мной стоит тот, первый, и негромко смеется:

- А ты, оказывается, солдат.

И второй, выглядывает из двери, в руках уже ничего, встал, потягивается, подходит и очень дружелюбно говорит:

- Шютка. Реакция у тебя... Но если б я хотел, понимаешь... Ты бы не успел дверь открыть!..

- А я бы не открывал, гранату в окошко...

Оба подошли вплотную, южные люди общаются на близком расстоянии, если доверяют.

- Слушай, зачем тебе фальшивая бумажка? Или не веришь?..

- Проверим?

- Пошли.

Вытаскивает бумажку, я вижу, та самая, один уголок помят и слева внизу небольшой надрыв.

Пошли на пункт обмена, он рядом. Оказалось, они правы.

Посмеялись они, а потом тот, кто на полу лежал, говорит:

- Тебе, солдат, мы готовы уступить, половину заплатим. Иди к нам, ты нужный человек.

- Ну, не-ет, - отвечаю, - я свое отвоевал.

Они снова посмеялись, ладно, подумай... И вообще, приходи, еще разменяем.

Мне это не понравилось. Не хочу войну в наш дом заносить. Долго старался забыть ее. Оказывается, не получилось. Тело помнит, тело...

***

Проели эти деньги, а дальше что?

Дальше еще хуже пошли времена. Полезли изо всех щелей уроды, глазенки выпучили... Этого - уби-ить, того - замочи-ить... Не помню такого, в забитости жили, но без кровопускания обходились. Пусть ругал, обвинял, смеялся над сказками, но такой свободы не ожидал...

Сидим по-прежнему в домашней щели, свою улицу знаем, район - хуже... Поневоле вспоминаю - перелески, лесостепь, скудная растительность... и вдруг, резко - поднимаешься на холмик, он еще заросший редкой курчавой травкой, выжженной донельзя... вырастаешь над холмом - и перед тобой сверкающий до боли песок. Пустыня ждет!.. Стою перед ней, горячий ветер провяливает кожу и мясо...

Что город, что пустыня, все у меня смешалось.

Я и раньше город едва терпел, а теперь он стал совсем чужим. Огни рекламы, витрины хваленые, а люди где?.. Того, кто вырос в небольшом поселке среди лесов, не заманишь в ваши каменные джунгли. Но были раньше улочки тихие, дворики с травой, скамейками... Чуть отойдешь от показушного Горького, за аркой течет другая жизнь, там жить было можно, знаю.

Одолели гады...

Или поесть. На Петровке любил сосисочную, две толстые тетки в замызганных фартуках, на кассе третья, еще толще этих, сосисочки сносные, цена возможная. Стояли люди, простые, нормальные, ели хлеб с сосиской, макали в горчицу... Можно было яичницу попросить, тут же сделают и не ограбят. Напротив магазин с картинами, дешевая распродажа культуры...

Был город для людей, а стал для жлобов. Улицы пусть шире, но бесприютно и неприязненно на них. Мы с Гришей носа не кажем в центр, сидим у леса. Чувства подогревает телек. Каждый день на экране празднуют, пируют, справляют дни рождения, принимают витамины, жрут икру на презентациях, играют в игры, угадывают слово за миллион... машины оцинкованные... Герои теперь у нас - проститутки, манекенщицы, спортсмены и воры в законе... киллеры - передовики труда с мужественными лицами, интеллигентность и мировая скорбь на них - мочить или погодить, брать банк сегодня или завтра, а послезавтра, как известно, поздно...

Озверел я от этой круговерти. Как последний мамонт чувствовал вымираю. Мне говорят, не время, а возраст виноват, после тридцати пяти жизнь стремительно ныряет в глубину, может и не вынырнуть.

А Гриша считает, что не только возраст, время вовлекает во всеобщее отупение.

Я часто думал, как нахлебаюсь за день этого дерьма - ну, хватит, что ли, хватит!.. Довольно меня по голове лупить, я не каменный истукан. Не нравится, как жизнь устроена. Сняли шторы, шоры, сломали стены и загоны... Может, она свободная теперь, но идиотская и мерзкая, еще мерзей прежней. И вовсе не безопасная, высунешься - голову отбреют начисто. Как, я видел, сержанта Маркова голова летела... если б кто ей на дороге повстречался, убила бы не глядя.

А главное, все у них получится, идиотов большинство, они радостно проголосуют за хлеб и зрелища. Власть большинства.

А кто-то посмеивается, руки потирает...

И ехать некуда, хотя все пути открыты. Никого не хочу знать, слушать чужие речи, вникать в истории чужие, слоняться по чужим городам, повторять чужие голоса, их истины заучивать как политграмоту... Чтобы меня поучали, пихали, шапку нахлобучивали, одевали и раздевали, учили работать и веселиться по-новому.

Что-то сломалось во мне - я больше не хотел.

Потом меня еще раз стукнули, в самое больное место, можно сказать.

***

Иногда носил стихи в журналы, раз или два в месяц. Старые запасы. Не в стихах дело, хотел пообщаться со знающими людьми. Когда пишешь, не нужны советы, но иногда помогают случайные слова умных людей. По-другому в этом деле помочь нельзя, разве что правописание поправить. Вот я и ходил, беседовал. Бывает, одно слово услышишь, и что-то в голове проясняется.

В одном журнале даже подружились. Это я так думал. Беседуют, печалятся с тобой. Нормальные люди. Я расслабился, доверился...

И однажды услышал, что обо мне говорят.

Уходил уже, за дверью стою, втискиваю листки в портфель, он у меня был забит исписанной бумагой. Они мне улыбались на прощанье, заходите, звоните... Рукопись, правда, не взяли - ремонт, недельку подождите.... Неделька у них всегда в запасе.

Редакционные крысы. Старшая - огромная, толстая, с желтоватым лицом, с отдышкой, долго не протянет, думаю. И молодая, говорят, известный теперь поэт.

- Снова явится.

- Графоман.

- Фразы неуклюжи, наивны...

- Как отвадить...

- Свалим на главного, он недавно.

- Это надо же... Как у него?.. Дорога - дорожка, То прямо, то с изгибом. Куст, забор, оконце Со светом терпеливым. Ну, гений, ну, Кольцов... Ха-ха-ха!..

- Александра, вы ведь редактор. Нельзя так...

Старуха была приличней, но мне легче не стало.

***

Вот такой удар под дых... Попятился, отошел от двери. Уполз. Желудок скрючился, окаменел.

На улице отдышался, съел мороженое. Быстро падаю духом, но тут же вскакиваю на ноги. Легкомысленный человек, чтобы на ноги вскочить мне много не надо. Мороженое помогает или конфета, сразу легче становится.

А сама-то она, эта Гидымис, поэтесса, ну, никакая!.. Манерная девка, мала, тоща, маникюрчик-педикюрчик... А стихи... Духи, неземные силы, про любую фигню - душа, душа... Окончательно озверели со своей душонкой!..

Так я себя утешал. Ночью проснулся, вроде все забыл, само перемололось. Ночью забываю про тягомотину за окном. Мое окно в другую сторону смотрит, не к вам!..

А потом оказалось, ничто не прошло. Накапливается тяжесть внутри, неуклонно тянет на дно, топит.

***

Иногда думаю, странно, как во мне умещается - ум кое-какой, пусть неважнецкий, и глупость, и грубость, и пьянство неполноценное... Годами советами врачей пренебрегал. Вспоминаю Виктора, серьезней меня был человек, а что получилось?.. Жил в духоте, а умер - жутко представить, сжег горло спиртом, бедняга.

По-другому надо? А вы умеете?

Куда человеку деться, если он против жизни всей?..

Вот бы построить башню и жить в ней... Или, как Эйнштейн хотел смотрителем на маяке, на острове. Сминают людей, стирают в крошку, в слякоть, в грязь!.. А потом - да, бывает иногда - молятся, цветочки приносят... Кому-то радость, а меня не утешает. Я этих, молящихся, если б лежал и слышал, с большим удовольствием утянул бы к себе - руку из-под земли высуну и хвать!..

***

Мне говорят, нельзя огульно всех поливать, словно журналист какой-то... Дерьмо на поверхности, вот и кажется. Большое на расстоянии оценивай, по справедливости. Но как оценишь, если своя жизнь рядом, не оглядываясь, проходит. Время, вроде бы, есть еще, но сопротивление собственному выживанию топит все начинания!..

Потерянное поколение, сам против себя.

Ведь что нам предлагают, куда манят? - в невыносимо холодный, жлобский мир. Лучше, конечно, лагерных нар, но хватит с ними сравнивать!.. Говорят, многие сейчас шатаются, средних лет. А тем, кто помоложе, тоже многим, даже нравится любой ценой в лакированный рай пролезать. Другие смиряются, жизнь, мол, такова... Мир купли и продажи. Вещи, машины, жратва, комфорт ваш... Видел я эти радостные лица, довольны - чем?.. Чему вы так рады? Мне отвечают - то, это... домик-садик-огородик, овощи-фрукты, сто сортов сыра на полках плюс диетический творог...

Да пошли вы!..

Все не то!.. Мне вроде мало надо, а вот, оказывается, самого нужного на свете нет. Говорят, наше время способствует прозрению. Согласен, если оно хоть на что-то годно, то не на жизнь, а именно - на прозрение. И что мы видим?.. Везде бессмысленность, судорога, попытка втиснуться в новую расселину, в другую грязь и гниль, только с виду приличней прежних...

Путаница в мозгах, ты неразумен, мне говорят. Разумные так не выглядят, непричесанная голова.

То, что предлагаете, не разум, а расчет. Смысл и разум в том, чтобы лучшее было способно проявиться. А все остальное одинаково неважно - дикая сумятица или одичавшая тишина, ясные лица дикарей или дикарство образованных.

- Что ты понимаешь, - мне говорят, - продукт прогнившего времени, дикого, жестокого...

Смешно и грустно. Плевался тогда, брыкался - и все равно продукт.

***

Я ходил и говорил себе - как я сюда попал? Все не так начиналось, была весна или не была?..

Я думал, попаду в другой мир, и сам стану другим.

Когда выползал, с окровавленной шеей, со сломанной ногой, то подумал... Кажется, тогда подумал? А, может, потом?..

- Если выпутаюсь, начну разумно, вдумчиво, терпеливо, с пользой для себя и других...

Мне чуть больше двадцати было.

Вернулся, годы, годы... и ничего!

И я стал завидовать Давиду. Его вере, решимости, ясности, которые он сам себе устроил, пусть ужасным и гибельным путем.

Потом понял, и там своя колея, закон, режим, не вырваться, тебя увлекают рядом идущие. Все едино...

Есть, конечно, терпеливые лица рядом, на улицах и в метро. Бесконечно копят недовольство, потом оно протухает, остается мерное тихое нытье.

Все не так, все не по нем, он только кривится, скрипит...

***

Если б я мог куда-нибудь деться... взяться, загореться... наверное, ничего бы не было. Я не считал, что пропащий человек. Ничего особенного не сделал, никого не убил... чтобы глаза в глаза... Стрелял, но все стреляли. Ножом ударил, но от большой обиды, поцарапал только.

Если б было такое место, чтобы все забыть, я бы начал снова. Но впереди все то же, куда ни денься. Испачкался в липком, мерзком... Уже не отмыться.

И мне надоело. Захотелось прервать, не повторять бесконечно один и тот же мотивчик...

***

Проснулся как-то ночью на своей ванне, сполз с доски, потащился на кухню. Здесь у нас заросли, но тропинка протоптана к газовой плите. У батареи мотоцикл ИЖ с коляской. Мощная машина, но без мотора. Когда-то Григорий, молодой и сильный, на ней осваивал Крым. А потом загнал мотор за копейки и пропил. Надеется вернуть, да все не получается. Мотоцикл классный, - говорит, и ждет случая восстановить технику. Я пробовал спать в коляске, но вернулся к ванне. В люльке ноги затекают, а на доске спина прямая.

Постоял у окна. Луна только что заполнилась до предела своим веществом, до четкой полноты. А я люблю незаконченные вещи, изъян даже на луне греет и радует, а совершенство страшит. Так что луна не порадовала.

Заглянул в комнату - никого. Гриша в больнице, с ним беда.

Я не успел записать про беду.

Позавчера, в субботу, возвращаюсь часов в шесть вечера. Недалеко ходил, разбирался с жильцом в своей квартире, убирал за ним. А жилец тот был непростой...

Не слишком ли густо?.. Жилец загородил Гришину историю, а она заслоняет мой поступок... В рассказе, тем более, в повести, должен быть порядок, невзирая на лица. Значит, так. Cначала жилец, потом Гриша заболел, а потом я, воспользовавшись одиночеством, решил уйти от всех, хлопнуть дверью. Начнем с жильца.

***

Сначала показалось, в апреле, - замечательный блондин, интеллигент-филолог, закоренелый любитель старой книги. Свой магазинчик у него, продает даже рукописи, издания прошлого века и далее. Описывать долго, короче, с книгами у него в порядке, но оказался неисправимый наркоман. Все бы ничего, дело уже привычное для нас, но от него ушла жена, тоже из этих, решила подлечиться, и он, потеряв подругу, стал утешаться с особым рвением, так что превысил свои возможности. Проще говоря, платить за квартиру перестал. Как, все-таки, простота нужна нам, хотя бы, чтоб не запутывать и без того неясные истории.

Я долго терпел, потом решил деликатно напомнить о себе.

В пятницу иду, дверь незаперта оказалась. Он лежит у батареи в кухне, может день, может неделю лежит. Вроде еще дышит, но видно, что будущее плачевно. Увезли, врач уверен, он не вернется к нам. Вместо блаженства полный покой и тишина. Не так уж и плохо. Зачем мне блаженство, я слышать и видеть больше не хочу.

Но привычка жить прилипчивая штука.

И я на следующий день, в субботу, возился в своей квартире с раннего утра, разгребая чужой мусор. Помещение надо сдать, филолог не вернется, а долг и разгром жилья прощу ему, куда деваться, прощу. И всем - прощу, и себе - прощу, только бы ничего не видеть, не слышать...

Чужая беда, а в особенности признаки невозможности существовать, примеры неприспособленности, потери равновесия, картины душевной слабости действуют сильней, чем собственная боль. Начинаешь шататься из стороны в сторону, вспоминая свои провалы и пробелы.

Дурные мысли. Лезли, лезли, падали на чернозем...

***

Убрал наполовину, в кухне слегка разгреб, комнату на завтра оставил. Еще думал о завтрашнем дне, слово даю. Гибельных мыслей не было, одна злость и пустота.

Возвращаюсь домой, Гриша сидит на стуле посреди комнаты. Голый, но в носках. Он их носит, не снимая, до полной потери формы, цвета и похожести на изначальную вещь. Зимой даже спит в них, так теплей. И носки о многом говорят. Я-то привык, сам немногим отличаюсь. Только временами создаю видимость ради приходящих женщин. Не люблю тех, кто по одежке встречает, а как провожают, мне наплевать. Ради справедливости, но не для оправдания скажу - не так начинал. Из армии вернулся чистюлей с жаждой образования, галстук носил!.. Потому что надеялся на разумную чистую жизнь по существу.

Голова у Гриши опущена, патлы отвисли до колен, и хорошо, скромность фигуре сохраняют.

-Ты, что?

- Моча не течет.

- Давно?

-Полдня течь не хочет. Сначала совсем не текла, а теперь капает. Хочу капает, и не хочу - капает тоже.

Действительно, под ним небольшая лужица скопилась, и понемногу растет, прибавляется...

Наверное, надо объяснить, отчего он сидит на стуле посреди комнаты, а не в туалете на стульчаке. Ему все равно. Когда надерется, ему все равно, где сидеть. Говорит как нормальный, слегка только запинается, ищет слова. И даже ходит, хотя спотыкается, забывает порядок действия ног. Главное, ему все равно, что с ним случится, что окружает. На улице он сразу на дорогу идет, поперек движения. Если стена впереди, он в стенку утыкается, потом поворачивает и обратно, до другой стенки... Как детская машинка с заводом. И так, пока завод не кончится.

Не хочу подробностей, свой человек. И тоже не всегда таким был. Я видел фото, Гриша с горящими глазами, справа Аксенов, слева другой корифей, давно умерший... кругом дружная семья гениев первой оттепели. Кто уехал, кто погиб или сам умер, а кто и остался, и неизвестно, кому больше не повезло...

Отвез Григория в больницу. Хирург, парень лет тридцати, посмотрел, прощупал спереди, внедрился сзади, потом говорит:

- Обычная история, ничего удивительного не встретил. Тридцать тысяч, и я его за два часа избавлю от неприятностей.

Я смотрю на него и вижу, что с ним бесполезно говорить. И все-таки спрашиваю:

- А дешевле нельзя избавить?

- Дешевле только не пить и строгая диета, разумный образ жизни. Обдумайте ситуацию до конца дня.

Повезли Григория в палату. К концу дня ему полегчало, спирт частично испарился и прокапал из него. Cознание вернулось, острое и веселое.

- Ты что... на такие деньги сто лет можно пить!..

Вижу, шутит человек, и ему не страшно. Все равно денег нет, так что выбор невелик.

- Брось пить!.. До ста лет проживешь.

- До ста?.. Многовато... Ну, ладно... - вздохнул, - а-антракт на месяц.

Оставили его на несколько дней, проверить на рак, а я домой пошел.

Сам с собой остался, а это мне было ни к селу ни к городу.

***

Значит, объяснил, почему Гриши не было.

И некому меня поддержать. Я в глубокой дыре вдруг оказался. Твердое убеждение нахлынуло - незачем продолжать процесс. Я о жизни говорю, она ведь главный процесс, а все остальное, даже пищеварение и секс, вторично. Материя, оказывается, вторична, а жизнь первична, и надоела мне до зеленых чертиков. Чувство откровенное, но опасное. Печальные последствия могут произойти.

Вообще-то, никогда не знаешь, кто ты на самом деле. Откуда мы, и куда бредем... Видел такую картину у Гогена, страшное дело! Живем, ковыляем по разным дорожкам, а вот, оказывается, неизвестно куда, хотя ясно, что по спинам предков. Однако, стоит ли необдуманно лезть на рожон, может, и не надо знать?.. С другой стороны, вдруг, действительно, там свет, двери открывают, с распростертыми обьятиями... - "только вас нам не хватало..." А может тишина, темнота, и никто не скажет, правильно поступил или ошибся насчет перспективы...

Как бы то ни было, назад не отпустят.

Тут настроение все решает. И обстоятельства - подвернулось одинокое место, время незанятое... И я моментально подбил бабки. Подвел итог.

Ни семьи, ни дома, - ночлежка, страстишки довольно мерзкие... и нет потребности что-то улучшить, приспособить к жизни... Живу как бомж, ничто на земле не держит, не привязывает. Желаний никаких, кроме самых непечатных. А в остальном - были бы штаны да миска супа. Чем лучше тюрьмы?.. С женщинами крах, кроме копеечных встреч. Со школой конец, как мне учить, самому бы поучиться... Овощи-фрукты? Таскать их - не перетаскать. Я все-таки мозги имею, надоело. Про стихи мне редакторши убедительно доказали. Крысы бесхвостые, зато правы!.. Поэт ничтожный!.. Писак миллион, и не занятие это, грех и смех, дело настроения... Про певческий голос и вспоминать не хочется...

Все зависит от момента, есть к себе доверие или нет доверия. Когда нет, живешь спокойно. А в тот вечер я самому худшему о себе поверил.

Бывает, совсем противно, и все-таки чувствуешь - внутри ядрышко с плотной кожурой, как отчаяние нахлынет на него, так и откатится. Не кощеево бессмертие, а островок спокойствия, вера в себя, достоинство, несокрушимость, что ли... Белый карлик, помнишь?.. За смешками да усмешками у меня всегда был такой островок. Отступлю, в случае чего, туда, - в себе есть, где спрятаться. И ничто тебя не сломает, не разрушит.

А в эту ночь ужас - стремительно лечу вглубь, и нигде спасительного спокойствия или хотя бы насмешливости не встречаю!.. И остановиться не могу, сказать себя решительно и твердо - "ишь, размахнулся, разлетелся..."

Растерянность. Муторно, стыдно, неприятно жить. Ничего не исправить, не начать сначала - непоправимо все испорчено. Не оправдаться, ни перед собой, ни перед мамой, ни перед теткой Натальей... Как она говорила - "не подведи", да?..

И не отделаться от своего лица, вот он я, и все сказано.

Так мерзко, что сразу ясно - надо уйти, исчезнуть насовсем, как будто и не было. Пусть никто не достанет больше, не доконает.

Я сам себя доконаю.

Хотя бы близкий человек руку приложит, я сам к себе.

И нечего беспокоиться, не такие люди исчезали раньше времени.

Так и не заснул до утра, все думал.

И дневной свет не помог, чувствую, решение твердое у меня, пора приступать к исполнению.

***

Стих, что ли, сочинить на прощанье, как Есенин... Противно даже думать о стихах. Просто не до них, если не выпендриваться. Кому и что писать, перебирать обиды или над своей глупостью посмеяться?.. Попрощаться? До свиданья, друг мой, до свиданья...

Обойдутся. Выходит, никакой я не поэт, в такие минуты все и проявляется.

Может, записочку в прозе, как Маяковский... Завещать авторучку, рублевый шарик? Носки, вместе с дырами, чтобы на память постирали... Черновичок этот? Кому он нужен. История только начата, и хорошо, хорошо-о... Ничего в ней особенного, заранее можно сказать.

И для прозы нет настроения. Значит, не писатель. Что ж, исчезну без записок. Зато уйду с шиком, по-английски.

С шиком не вышло. И даже смешно не получилось.

***

Говорят, так поступают только психи, я не верю. Я спокойный человек, а по юмору даже меру перевыполнил.

Удобней всего, конечно, застрелиться. Куда стрелять я, слава Богу... знаю заветные места, исчезну без проволочек.

Подорожали пистолеты, цены непомерные!.. А я пижонство не люблю, роскошества всякие, даже напоследок. Скромней надо быть. И Грише подложу свинью, начнут пытать, откуда ствол... Ему бы со своей мочой разобраться.

Так что, вопрос решенный, опасной бритвы вполне достаточно. С кровопусканием я давно знаком, вполне приятный процесс.

Оказалось, техническое оснащение слабое.

Тогда, в овраге, было теплей, южный воздух из пустыни, а у нас ледяной ветерок, гуляет от окна до входной двери. Меня не устраивает конец на холодном ветру. Резать вены приятно, сидя в горячей ванне, томное забвение наступает. Вода со временем остынет, но тогда уже все равно.

Смотрю, у Гриши горячей воды нет, течет ни то ни се, руки помыть приятно, а ждать в ней холодновато. К тому же, мусорить у него не хотел. Пошел через лестницу к себе. У меня другой стояк, в нем немного теплей вода. Там после жильца убирать еще и убирать, но для задуманного особого лоска не требуется.

Вода, действительно, удовлетворяет... но другая беда подоспела - жилец куда-то затычку спрятал, зачем наркоману затычка для ванны, не понимаю... Во всех углах копал, так и не нашел. Решил взять у Гриши, уже направился, но по дороге передумал. Зачем человеку настроение портить, будет искать, не догадается... вещь-то ценная, вместе с квартирой выдавали. А писать последнюю записку о затычке, возьми, мол, она твоя... Неудобно, мелочь все-таки, к тому же противно - будут искать глубокий смысл, как-никак предсмертное послание.

Но если всерьез, то дело не в затычке, а в том, что у наркомана все лампочки перегорели. Я еще утром купить намылился, да уборка отвлекла. Что же я, в кромешной тьме буду кровью истекать?.. Почему-то представлял процесс при яркой иллюминации, а отказаться от идеи всегда тяжко.

Так я ходил, бродил... Чувствую, водяная затея тяжела для исполнения. Ни затычки, ни света в ванной.

А в коридоре у меня висело зеркало, довольно большое, овальное, я на себя от лица до пояса мог смотреть. Когда вернулся, еще смотрел иногда. Глаза серые, лоб высокий, неплохое лицо. Над губой небольшой шрамик, ничего особенного. На шее побольше дефект, но тоже сойдет, даже мужественности прибавил.

А потом все реже заглядывал, избегаю. Неудобно как-то, все у меня не так, не так...

Так вот, наркоман это зеркало вдребезги... большие куски выпали, а те, что остались в раме, испещрены мелкими трещинами. Бился головой об стекло, лицо в крови, то ли себя наказать решил, то ли в зазеркалье пробиться...

И я ходил, бродил, пока не наткнулся - вижу глаз, смотрит на меня. Подошел поближе - это мой глаз из рамы глядит. И не серый он, а мутный, в кровавых прожилках, на прежний совсем не похож!.. Как завесу сдернуло - что же это я, шуточки, затычка, лампочки... бред сплошной. Какие лампочки, если жить больше смысла нет!..

Если уж решил, обойдешься без удобств.

Перешел в комнату, к окну, поставил стул у батареи, чтобы теплей, хотя пользы от этой батареи ноль без палочки.

Утренний скудный свет даже романтичней. Опять шутим... Стал шарить взглядом по комнате, отметил, что вещей стало еще меньше, хотя и было кот наплакал... И вдруг вижу - нагреватель в углу, не мой! Масляный, мощный, видно, что новый, смазка на нем еще блестит. Повезло все-таки под занавес!.. Горячая ванна отпадает, зато нагреватель налицо, и, значит, мне будет теплей. Не так уж плохо будет. Вот увидишь, не так уж и плохо.

Придвинул нагреватель к стулу, всунул штепсель в розетку, рядом, в углу. Ток на месте, тут же потек нагревать устройство. Вонь поднялась до потолка и выше, масло свежее горит...

Но это мне не страшно, мне наплевать. теперь уже на все наплевать.

Опять пошел в ванну, обнаружил там свой тазик, он обычно под кроватью на страже у меня. Страшно обрадовался находке, как будто не умирать, а блевать собрался. Зачем мне тазик, если жизнь кончается? Нет, нужен, в нем благородная жидкость соберется. Наконец я смогу произвести благородный продукт.

Вспомнил, в армии говорили - по коже не елозь, боль и врагу не нужна. Сильно ударь, потом потяни... лучше, если глубже. Степашка, он разведчик, знал, что говорит. Жертва собственного образования - тело его сразу нашли, а голову два дня искали. Потом обнаружили в мирной деревне, на ограде, смотрит в пустое поле, песок да небо в глазах.

Бритва в порядке оказалась, сделал все как полагается. Сначала на одной руке потянул, в двух местах. Главное - в локтевой ямке, там богатое снабжение, вена толстая... Действительно, терпеть можно. И с другой стороны - р-раз, два! Все, больше не придется терпеть.

С кровью у меня тоже полный порядок, хорошо текла, сильно. Видно, что стремится дурное тело покинуть.

И долго текла, яростно, живо... потом замедлилась, тонкие струйки сочатся... дальше еще слабей - капает, капает... Но в тазике уже прилично накопилось, дна давно не видать. В голове завертелось, вспыхивают перед глазами огоньки... И я потерял равновесие, начал падать со стула. Ничего не соображая, ухватился за дурацкий импортный нагреватель. Пальцы зашипели. Или я зашипел, не знаю, но боль была потрясающей. Не в том смысле, что сильная она меня потрясла и вернула к жизни. Решение умереть сразу потеряло силу. И я не то, чтобы захотел жить - мерзость это, жить... я раздумал умирать.

Оказывается, и без желания можно жить, если умереть не хочешь. Хотя бы на время.

Руки тряслись, но кровь все же остановил. Это отдельный разговор, пришлось у Гриши позаимствовать простыню, даже чистую. По стеночке перебрался к нему, нашел в шкафу заветную полку с праздничным бельем. Он гордился, у меня их две, берег на парадный случай. Умру, ты меня положишь на одну, покроешь другой, красиво получится. Теперь у него только одна осталась. Непонятно, что он выберет, лежать на чистом или скрыться от глаз людских. Я думаю, полезней скрыться.

***

Я не так уж много крови потерял, около литра. Ослабел, но мне стало хорошо, спокойно, тихо. Недаром раньше кровь пускали. Говорили, дурная.

Остался у Гриши, пил сладкий чай, валялся на его кровати, думал...

Ничего не изменилось, а стало спокойней жить. Убедился, что выход всегда имеется, черный ход. Оказалось, уйти просто. Тогда зачем спешить, еще успеется. Может, другой выход найду, полегче, повеселей... И черт с ними, пусть бесятся, надо только придумать, куда от всех деться... Как журналисты говорят, найти свое место, да?.. Не успел вернуться, а штампы тут как тут!..

Пока не придумал, немного написал еще про Давида, пионерлагерь наш, лодку, озеро, яблоки... Пишу, потому что само вспоминается. А эти мысли, писатель я или не писатель, уходят, если очень хочешь записать.

Замаскировал дырки на лапах - засыпал пенициллином, заклеил лейкопластырем. Резаные раны заживают быстро, мне хирург говорил. Ну, и осколочек тебе попался, резанул почище бритвы...

Гриша глянул на мои заплатки, головой покачал.

- Ты с ума...

- Передумал.

- Дурак, обо мне забыл!..

- Почему я должен...

- О ком же тебе думать? Ай-яй-яй... воспользовался болезнью, подлость какая...

Я не воспользовался, просто накопилось. Но это он так, для разрядки напряженности. Ему объяснять не надо, понимает. Я правду сказал, мне не о ком было думать. В такие минуты ни о ком не думаешь. Оказываешься один. Вообще-то всегда один, но это скрывается от нас, например, картинами природы. Некоторые пейзажи маскируют печальный факт, а другие нарочно выпятят!.. Например, пустыня... песок от земли до неба, ветер, бешеные корни да колючки по небу летают... Этот вид не уходит от меня. В сущности везде пустыня, только выглядит по-разному. У нас в России тоже не для слабых, но кое-какая жизнь еще теплится. Тоска, но не смерть в пейзаже.

Как только шутки кончаются, мне не по себе. Что с жизнью делать, если не смеяться над ней?.. Оказалось, не спасает, как-то по особенному устал, будто мне сто десять лет. И захотелось поскорей прекратить. А что удержало? Простое чувство - боль. Я понял, какая благодать, когда больно.

И не повторял. С тех пор больше не пытался. Нутром прочувствовал никуда не денется, успеется еще, успеется... Кровь выпустить на волю даже приятно, живое вещество. Но ты поживи еще, посмотри на мир. Плох или хорош, другого не придумали.

***

А потом новый круг начался. Мне сказал умирающий - живи!

Ну, не сказал, слов почти не было, одно-два... Но я понял, что он хотел мне передать.

Все, он говорит, в сущности ерунда - нации, государства, богатство, распри эти, власть... даже свобода, истина и справедливость! У нас с тобой было несколько дней, минут, мгновений, помнишь - было! Ничем их не заменить, и не стереть из памяти. И если через годы, войны, кровь - насквозь, без усилий и потерь - прошли и сохранились, значит, главные.

Ради них стоит пожить. Без них ничего остального - не будет.

Не умничай, не спрашивай, зачем... живи ради таких минут и помоги другим выжить.

И я не могу ослушаться, и спорить не с кем.

Глава шестая

***

Прошло два года, мы с Гришей живы, служим в новом магазине, с другой стороны дома. Там не овощи, а молочные продукты, так что, без сомнения, повышение произошло. И даже платить начали, копейки, но регулярно. Я по-прежнему таскаю, а он теперь важный человек, сторожит по ночам. Вечерами дома, оба перешли на пиво, здоровый образ жизни прежде всего. Грише нужно, а мне деваться некуда, не могу друга запахами соблазнять. А пить на улице никогда не любил. К тому же, разные теперь попадаются типы, нет прежнего тепла, понимания и доброжелательства. И вообще, я по природе разборчивый во всем, кроме женщин, говорил уже. Так что пара Арсенального за ужином, и без повторов. И жареная картошка с колбасными вкраплениями. Я снова сдаю квартиру, пай в общее дело. В кухне у Гриши оборудовал укрытие - небольшой столик в углу, лампа над ним. Понемногу пишу. Все мусолю свою историю, конца не видно. Слово напишу, десять зачеркну...

***

Улица, на которой происходит действие, а вернее, почти ничего не происходит... Проще давай - живем на границе плохого и хорошего районов. Полчаса ходьбы пешком и выходишь к метро, дома здесь чистые, желтоватые кирпичные, магазины большие, народу много. Последняя наверху карты остановка метро. Зато в другую сторону от нас, тоже минут двадцать ходьбы, начинаются бесконечные заборы и пустыри, странные заводы без вывесок, между заборами овраги, брошенная земля, ямы, коряги, мусор разных лет и поколений, бродячие люди и собаки... Как в любом большом городе?..

Я люблю ходить в эту сторону, что доказывает мою нелюдимость. А к метро прихожу редко, там я моряк на берегу, он ждет товарищей с моря, а их все нет. Чем больше лиц и шумней толпа, тем острей понимаешь свою никчемность. Бегут мимо, носы в воротниках, лица опущены, глаза ощупывают землю... Кажется, у всех приспособление вроде третьей ноги, чтобы узнавать свою колею и скользить по ней. А я не имею этого колесика, слепо ощупываю почву.

- Жениться тебе надо, - говорит Гриша, он постоянно занят, все знает, и все ему интересно.

Мне тоже многое интересно, но насчет женитьбы как отрезало. Помню, как просто и быстро кончается.

- У вас голое экзистенциальное ощущение, - сказал мне один умный человек, с которым я перекинулся словами на скамейке у метро.

То есть, ощущение неприкрытой ничем жизни, без умолчаний и завитушек, которые помогают выносить ее в неразбавленном виде. Что-то такое он успел сказать в ответ на мой простой вопрос, уж не помню, о чем... О времени! Конечно о времени... Или я спрашиваю, что сейчас за время такое, или меня спрашивают, который час... и если завязывается разговор, то всегда возвращается туда же - ко времени, что за время, черт возьми, наступило... Наш прохожий никогда не упускает случая пройтись по общим темам, за это я и люблю его. Он иногда мимоходом, не глядя на тебя, помогает - крепким словом или едким замечанием. В тебе, может, теплится и шевелится мысль, но не спешит родиться, не зная своей формы, а тут не глядя подкинут, и мимо...

А теперь все чаще - только мимо, да мимо... нос спрячет, глаза в землю и бежать.

***

Но чаще я ходил не к метро, а в другую сторону, в царство заборов и заброшенной земли. Проходишь нашу улицу до конца, она упирается в парк, это начало пути. Только называется - парк, а на самом деле пустырь, за ним лес. На пустыре кучки деревьев и небольшие строения, принадлежащие метро, отопительной системе, и непонятного назначения... они темны, но в них есть признаки жизни, шипит пар, например, или из решеток в стенах прет теплый воздух снизу... У таких решеток собираются дети и подростки, у них нет дома, они курят, пьют, веселы и развязны. И уже привыкли так жить. Я не люблю детей, а этих вообще еле выношу. Хотя сочувствую им, ужасаюсь их судьбе.

Однажды я шел мимо них. Они задираются, пристают к прохожим, требуя денег, еды или просто насмешничают, но ко мне - никто. Почему-то вызываю у них страх. Я это чувствую спиной, когда прохожу. Странно, я невысокого роста, ничего угрожающего в лице. Может, все-таки усмешка моя?.. Или чувствуют, что во мне нет страха? Выбрал себе смерть, потом отложил на время... Трудно сказать, о себе почти ничего не знаешь.

***

Я шел, а там стояли девочки лет двенадцати примерно. Эти уже торгуют собой, если повезет, но в профессию еще не превратили. Одна была в голубой вязаной шапочке, на ней длинное синее пальто, горло повязано красным шарфом с кистями. Детей узнать трудно, они быстро растут. Но знакомое пальто, шарф и шапочка, сочетание трех форм и цветов случайным быть не может. Мне показалось, где-то видел, хотя странно... Остановился и смотрю.

- Эй...

Она посмотрела - и бежать. Я за ней, почему, не знаю. Она в проход между двумя рядами этих будок. Быстро не могла, пальто мешает. Догнал у последних, здесь ей некуда деться, тупик, впереди проволочная сетка.

- Чего тебе?... Но так, как будто меня знает.

-Ты кто?..

- Я Вера, отстань...

***

Конечно, Вера, только выросшая за четыре года. Дочь Ларисы.

Честно скажу, никогда не вспоминал о ней. О матери - иногда, а девочка не нравилась мне, и все время в тени матери, ее забот, беспокоиться и вспоминать вроде бы нечего. Что скрывать, я не очень теплый и добрый человек. Хотя иногда меня допекает остро и сильно, но моменты эти не угадать. И лучше с годами не стал, только нелюдимей и злей. В теплые дома больше не пытался. Старые знакомые не здороваются, или с таким сожалением смотрят, что отворачиваюсь, мимо прохожу. И не то, чтобы спился, хотя попиваю... но как бы сам себя вышиб из привычного круга вещей и лиц. Лишний человек среди общей неразберихи, когда почти каждый цепляется как может, чтобы не пропасть. А я решил, лучше пропасть, но не вписываться в эту круговерть. А если честно, ничего и не решал, само получилось. Думаю, общее переутомление на почве далеких военных событий. Потом эти перемены, которые не воспринял, вижу с их худшей стороны... Характер, нежелание мириться, устраиваться, вить гнездышко среди развалин... Да, мало ли...

Несколько неожиданных поступков по причине внезапной тошноты, и ты выбываешь из общей игры. Оказывается, так просто выбыть!.. Как в школе спрашивали - "who is absent?" "Zaitsev is absent", и никаких комментариев.

Гриша иногда с беспокойством всматривается:

- Костя, ты чего?..

- Чего - чего?..

- Ну, не знаю... Ничего, ничего...

Пишу понемногу, и постепенно написанные слова начинают одолевать. Сами навязывают продолжение. Не замечаешь, как жизнь сливается с написанным, и меняется. Ведь жизнь - не то, что вокруг нас, а то, как мы сами ее представляем. Истина банальная, и не очень веселая, она обрекает на одиночество - общего мира почти что и нет, временные касания... Слова смелей и свободней нас. Они идут на сближение с чужаками. Наверное, им нечего терять. А я жертва истории, обстоятельств, улиц, жаргона, мелких столкновений - в одиночном плавании, почти безвольно плыву. Но часть меня, та, что в словах, устойчивей, надежней, смелей - слова остаются теми же, что и вчера.

Написанные слова. Хороши или плохи - мои, никуда не денешься. И мир вокруг меня все больше состоит из слов, а это мираж. Пишу про счастливые дни, про южное тепло, про свои четырнадцать лет..

А потом, в один момент декорации прорываются, и проглядывает такая дрянь...

***

А Вера сразу меня узнала. Видела несколько раз, но не подходила. Оказывается, Лариса свихнулась после смерти матери. А, может, и раньше была не в себе?.. Тихие немногословные люди, и замкнутые, таят большие неожиданности. Стала пить, потом выбросилась из окна. Веру взяла двоюродная сестра матери, хорошая женщина, но у нее муж, трое своих детей. Обычная история, девка убежала, уже год шляется.

Она не жаловалась, ничего не ждала от меня. Хочет обратно уйти. Я говорю:

- Идем, поживи у меня.

Она молчит.

- Не понравится - уйдешь.

Это подействовало, молча согласилась.

Я даже не подумал, куда ее... Гриша-то при чем?.. А в моей квартире живут.

Но слово вылетело - пошли.

***

- Гриша, - говорю, - помнишь Веру?

Он, действительно, пару раз ее видел. Сейчас скажет - ну, и что?..

- Привет, Вера, - говорит, - идем картошку чистить, я страшно не люблю.

Поели, а мы в комнате всегда ели, там круглый стол у него, над ним лампа висит, абажур грязноватый, но с кистями. Гриша считает, каждый день парад обязан быть.

Говорит ей:

- Идем на кухню, дело есть.

Очень странно, между ними сразу доверие возникло. Как он это... хоть убей, не понимаю...

Пошли, я за ними. Полкухни занимает мотоцикл, неосуществленная мечта.

- Вот... Полезай в коляску.

Кинули туда пару тряпок, получилась большая люлька. Она с восторгом...

Стали жить втроем.

***

Писал я по ночам. Она заснет, а я здесь, в углу, сначала карандашом царапал, потом на шарик перешел. Столик крошечный, но для тетради хватает. Ей свет не мешал, она крепко спала. Я иногда оглянусь на нее... Отмыли слегка, не принуждали - договорились, чтобы раз в неделю горячей водой... опять же, когда была. Серая птичка. Носик приятный, тонкий, ровненький, с небольшой горбинкой. Скрытная очень, тихая, все молчит. Понемногу осмелела, начала подметать дом. В школу не хочу

- Как же, надо!..

Не хочу, и все. Я чувствую - убежит, если давить, молчу. Пусть время пройдет, может убедить удастся?.. Книги, правда, читала.

Гриша матом перестал, для интеллигента серьезное решение. Покупает сникерсы. В общем, веселей стало. Хотя теплоты и сердечности никакой, очень закрытая, замороженная девочка. По ночам смотрю - лицо беззащитней становится, теплей...

Надо было смелей, смелей ее привлекать, разговаривать!..

И не получилось. Одно хорошо - слегка откормили, одели, и зиму, тяжелую, морозную, в доме прожила. Хоть и не топят, а все равно - газ, и свет тоже, он ведь почти полностью в тепло превращается.

***

Детство ни на какой козе не объедешь, не забудешь. Я о Давиде постоянно думал, недолгое знакомство, но важное. Так получилось, лучшие дни. До семи не считаю, закрытое время, очень уж далеко. А четырнадцать не забывается. Южный воздух, запахи эти... солнце другое, оно всех касается, а не безразличное светило, как в северном краю, светит, да не греет... И вода живая, в ней много движения и суеты... у берега листья плавали мелкие, ржавые... Потом лодка, она громоздкая, старая, но мы ее сами оживили, просмолили на сто лет... Весла, дерево гладкое тяжелое в руках... Еще утренний туман - легкий, веселый, не то, что наш, из болот, душный, вязкий...

И этот парень, заводной, опасный. Посреди озера встал в лодке и давай приплясывать, кривляться.

- Упадешь, - говорю, - а плавать-то умеешь?..

- Не-а... Я вырос без воды, пустыня моя мать...

Плавать не умеет, а скачет без страха.

-А ты умеешь? - ухмыляется, будто знает.

Тоже не умею, но тихо сижу. Если не раскачивать, ничего страшного.

Значит и ты? - хохочет, - как же ты будешь меня спасать, если свалюсь?..

- Что делать, - говорю, - вместе пойдем ко дну.

Он нахмурился, перестал плясать, сел на корточки на скамейку.

- Значит, не бросишь меня, если буду тонуть?

Я вздохнул, очень не хочется тонуть, страшно.

- Знаешь, Заец, - он говорит и пристально смотрит на меня карим глазом, - я думаю, ты плохой солдат, но на шухере стоять можешь. Не каждый может. Значит, умрешь, да?..

- Зачем умирать, ты сядь, вода разволновалась.

- Тогда спой!

Петь я всегда был готов, хоть днем, хоть ночью, но на воде раньше не пел. Оказалось, голос далеко летит, отражается от гладкой поверхности. А что спеть, вопроса не было, с "Катюши" всегда начинал. Еще любил Я ехала домой... Все смеялись - кто это ехала, ты, что ли?.. Ничего не понимают в пении.

Вот я и спел свою Катюшу. Петь сидя трудно и не интересно. И я встал, сначала на дно лодки. а потом и на скамью, выпрямился во весь рост. Мне казалось, что я высоко над водой лечу...

Когда поешь, ничего не страшно.

Давид как сидел на корточках, так и застыл.

Как только начал про сизого орла, голос сорвался. Так уже несколько раз было, но теперь я особенно огорчился.

Но он не засмеялся, как обычно ребята делали. Немного усмехнулся и говорит - ничего, все равно здорово было...

Я часто думал о нем.

***

И про Веру думал, что же она запомнит из своих ранних лет?..

Вся жизнь, оказывается, от этого зависит.

Так мы жили втроем до апреля. Иногда она исчезала на день, но к ночи возвращалась. Даже начала свои вещички стирать.

- Надо в школу, Вера...

- Не пойду.

А о детском доме и заикнуться боялись, моментально удерет. Вот, черт, не боятся они на улице оказаться, откуда такая смелость...

- От глупости, - Гриша вздыхает, - пусть поживет у нас, может, повзрослеет...

Разговоры с ней ведет поучительные, долгие, чай пьют с овсяным печеньем. Она к нему привыкла, а ко мне, чувствую, настороженность есть. Не боится - насторожена постоянно.

Таких детей в наше время не было. Мы всего боялись, а эти ничего!.. По-моему, лучше бояться. Как же дальше, если уже сейчас отдельно живут, свое общество, мнения, планы...

-Гриша, что делать будем?.. - как-то спрашиваю, уже вечер, темно, а ее нет и нет.

- Костя, о чем ты думал, когда остановился?..

- Ни о чем, - говорю, - мгновенное движение.

- Вот именно, ты как нормальный поступил. Делай, что можешь, я считаю. Сам-то вырос, несколько людей помогло. Также и она... если повезет. Можно, конечно, запереть, так ведь сбежит. И из детского дома удерет. У нас все же лучше.

Я с ним всегда согласен, хотя постоянно возражаю. А теперь ничего не сказал.

В апреле, как только потеплело, она исчезла. Захватила с собой деньжат, все, что у нас в ящике валялись. Кто что получит, мы туда бросали, заглянем - есть еще, и спокойно живем, лишнего не надрывались. Копейки, курам на смех!..

Дали, конечно, объявление, но там жирные морды, банда. Ничего не обещают. Говорят, рванули, наверняка, на юг, другая страна и море теплое. Ходил к их пристанищу, смотрел - горячие трубы, люки, пещерки, ходы всякие... с выдумкой приспособлено к нашим холодам. Нет их, всех, с кем она была. Взрослые на месте, и малыши есть, а этих, ее подружек, ни одной. Сказали нам, что они все разом снялись, и что каждый год такое движение перелетных птичек, кто возвращается, а кто и нет.

Тоскливо стало, жалко, но и облегчение у меня, что скрывать. Все-таки, я не приспособлен к воспитанию.

- Еще вернется, - говорю Грише. Он больше меня переживал, под старость мужики слезливы. Зимой ни разу не надрался, а теперь всякую осторожность потерял.

- Так до ста не дотянешь... - говорю ему. А он отвечает:

- Сколько протяну, столько мое. Затеряется она. Сейчас и взрослые теряются.

Глава седьмая

***

А в мае началось еще одно событие. Смотрели телевизор.

Глазеем в ящик, как же... Хотя все в нем возмущение вызывает. Нормальные люди еще сохранились, но их загнали в ночь, а это для меня беда. Мне лучше всего писалось с пяти утра, но для этого надо вовремя ложиться. Не выдерживаю иногда, смотрю до двух, зато утром глаза песком засыпаны. Днем только за едой. Пообедали, и пусть экран отдохнет, расходимся по делам. Немудреные делишки для пропитания. Не суетимся, как многие, но чуть-чуть приходится, на самое необходимое. А эти, новые... пусть они на своем золоте потеют, трясутся, пусть друг друга перережут, перестреляют... хрен с ними, вот что я вам скажу.

Значит, по утрам пишу. До половины не добрался, до чего тяжело... Затягивает меня то время, а верных слов не хватает. Вот напишу про Давида, и никогда больше, о чем еще?! Я просто не представляю, о чем бы я еще мог написать... А возвращаться к своим шуточкам, рассказикам смешливым... чувствую, не получится.

Сижу как проклятый, но больше трех часов не могу!.. Слова кончаются или такие лезут измочаленные, что пугаюсь и бросаю. Днем, если что придет в голову, нацарапаю пару слов на память, а по серьезному не удавалось. На следующее утро проснусь пораньше, встану, протру водой лицо, оно после ночи чужое, и сажусь в свой уголок.

А ветер неуклонный, бешеный, продувает нашу ячейку от окон до входной двери и наоборот, и я сижу в переплетении потоков, один холодней другого. Делать нечего, будем травиться... Впускаю в дом газ, поджигаю на выходе из горелки, огонек этот, с виду слабенький и ненадежный, совершает чудо. Сначала теплый воздух спешит наверх, выгоняет холодный из-под потолка, и даже круговерть усиливается, борются потоки... Но минут через десять чувствую - потеплело. Беру ручку и начинаю.

Так и подмывает обернуться, но знаю, коляска за спиной пуста. Когда не думаешь - ничего, когда вспоминаешь - тяжко. Еще хуже, когда представляешь себе, как она, где... чего только не представишь... Никакая мысль не сравнится по силе с простой картиной перед глазами.

Но постепенно все забываю, ставлю новые слова... Первый заход, меня хватает на час с небольшим. Потом перерыв - пью чай. Чайник давно сипит, возмущается. Завариваю в пиале две чайные ложки сухого гранта, он черный и горчит. Так нужно, сижу и думаю, это перерыв. Дальше трудней, буду цедить слова, в мусор кидать сравнения...

Если за три часа образуется страничка, я доволен.

Тем временем за окном неохотно и медленно светает. Гриша зашевелился, копается, он с утра в плохом настроении, пониженное давление, говорит.

Да, так вот, событие... Смотрели телек.

***

Как всегда, разговоры о войне. То лица, искаженные гневом, то по-идиотски задумчивые, то все бандиты, то печалимся о мирных жителях, которых кот наплакал, остальные партизаны... То мириться хотим, то бороться беспощадно, то разговаривать, то никакого вам базара, топить в сортире... Годы проходят, и нет просвета. Нет смелости признаться - не туда попали... Пускай живут как хочется, раскинут свои кланы и роды, тейпы и отряды, имеют по сто жен, судят по своим понятиям... Хватит им за двести лет от нас, хватит! И нам хватит, с нашим плоским рылом, бесконечными равнинами... мы не горный народ. Свои у нас неурядицы и разборки, разве мало простора и беспорядка на родной земле? Отдай чужое и уйди. Пора жить по-человечески дружелюбно, просто, по карману скудно, заботясь о себе, выращивая детей...

И тут Гриша прерывает мои размышления, довольно наивные, и говорит, указывая на экран:

- Смотри, очередное устроили представление. Жаль парня. И тех, кого он... их тоже жаль. Вот сволочи.

Это он о тех, кто все затевает, и с той и с другой стороны. Гриша давно все понял, дольше живет, понемногу просвещает меня. Я тоже кое-что помню, только признаваться не хочу. Признавать, что видел не просто страшное, а нечеловеческое и мерзкое - стыдно, ведь сам замарался, крутился там, старался, может, от страха, может, от дурости, но ведь никуда не делся. А Давид убрался... Ну, и что? Далеко ли он ушел, только ухватился за другой конец дубинки!.. Нам протягивают палку, бери и бей, и кто-то на расстоянии удара. Хитро задумано - на этом расстоянии кто-то всегда имеется, в пыли, в тумане, в песках, свирепых и непокорных...

И ты берешь, потому что свои люди на родном языке советуют и принуждают.

- Смотри, смотри... - Гриша говорит.

И я смотрю, жую шоколадный пряник Нам немного повезло, пряники на столе. И селедочка, сами солим мороженую, вкусней и дешевле. Гриша все знает и умеет, а мне только принеси то, купи это... Квартира у нас одна на двоих, свою я снова сдал. Люди попались хорошие, я с них поменьше беру, нет сил драть, как все дерут. Селедка больше по моей части, Гриша глотает слюни. Врач прописал ему диету, а я слежу за исполнением. Отвернусь - он хватает кусок сверх нормы, и не прожевывая... Зато пряники все больше ему, у нас справедливость.

И я смотрю в наш занюханный экранчик.

Давно бы надо купить нормальный японский или корейский ящик, небольшой, но четкость у них невыразимая, а наш столетний мерцает и плавит контуры лиц и вещей. Но иногда приятней смотреть на акварели, чем на родные лица в законе при самой отличной резкости.

Смотрю - и вижу, Давид за решеткой стоит.

***

Хмурый, давно выросший и даже постаревший, заросший клочковатой с проседью щетиной... Взрослый, многое повидавший человек попался в клетку. Глаза те же, разные глаза. И вообще... как мы узнаем? Непонятно, как, но без сомнения, чудо происходит.

Он не боится, говорит медленно, сквозь зубы - скажет два слова и замолчит. Он не раскаивается, он за свободу, родину и землю... женщин и детей не убивал и не прятался за спины никогда.

Народу море, зал набит, все прут вперед, машут кулаками. Их иногда теснят и удаляют, но вяло и неохотно. Все, все лица горем и ненавистью искажены. Жажда смерти в каждом лице, и ни одного нормального, спокойного...

Каждый заслуживает, чтобы выслушали, пусть ошибался. Может, лучше было бы отложить свободу в долгий ящик, потерпеть, собрать силы и спокойствие, сохранить детей?.. Зачем свобода, если половина народа перебита? Не желаю разбираться, кто прав, кто виноват. Все, кто убивает, виноваты, другого не дано.

Мне бы увидеть его, и чтобы он меня увидел... Хотя бы одно лицо в толпе!.. Чтобы узнал знакомое лицо, не искаженное гневом. Чтобы взгляды встретились. Я поднял бы руку и махнул ему. А он бы узнал - и улыбнулся. Мне сразу бы легче стало. И ему!..

Кивнуть, махнуть рукой - я здесь!

Так нужно, что я слова не могу сказать, дыхание отказало.

И Гриша молчит, смотрит на меня.

Глава восьмая

***

Начался суд, дело долгое, говорят редко, показывают еще реже. Но я помню об этом каждый день. И тут доломали телевизор. В другое время я бы кинулся чинить, ящик примитивный, еще лампы в нем, а сейчас медлю, и даже рад простою.

Как всегда, если не видишь - легче, как говорится, с глаз долой...

Тем временем недалеко от нас развернулась большая стройка, парк срубили, овраги засыпали, надумали строить стадион. Зрелищ выше головы, так еще добавим! Зато нам обоим на этой стройке нашлось место, дежурим по очереди, не допускаем расхищения материалов. Сутки через трое, очень устраивает, и я пишу.

Понемногу лагерь наш описал, как мы приехали туда, потом Давид появился ...

Про мостки не забудь, с мостков все началось. Два взрослых бездельника поманили, мы и согласились. Доски прогнили, некоторые сваи шатались, и мы чинили. Зато лодку дадут!.. Как мы могли не согласиться, лодка с веслами, и озеро - километра полтора шириной!..

***

Телека нет, живем теперь без зрелищ, на хлеб не жалуемся, и хуже случалось. Но мне не по себе. Как бывало, посредине улицы крадешься, весь напряжен и налево нацелен от кончиков пальцев до мушки, а товарищ направо высматривает, и ничего хорошего не ждем. Самое хорошее, если цел останешься. И напряжение все растет, растет...

Не хочется, а вспоминается. Бессоница началась, засыпаю как убитый, а в три вскакиваю, ни в одном глазу. Подхожу к окну - беспросветная чернота. В тишине и темноте какая-то беда назревает, приближается, а все спят, не знают, дела и заботы до завтра отложили... А мне это не по силам, непонятно - есть вещи, которые не отложить.

И некуда деться от картин перед глазами.

***

Однажды Гриша пришел и говорит:

- Знаешь, мне надоело здесь. И ты совсем закис, хотя и пишешь. Все-таки лето назревает за окном. Давай поживем в другом месте. Махнем куда-нибудь на месячишко, мне отпуск дали. И тебе дадут, я спрашивал, согласны. У тебя дом есть, может, туда? Заодно посмотрим, как там живется, далеко от Москвы.

Вижу, он меня хочет отвлечь, и правильно делает.

И я отпуск взял, за два дня собрались, долги отдали, заперли квартиру и поехали.

***

Дом большой, фундамент каменный, высокий, внутри мусор до потолка, кладбище досок и прогнившей мебели. Заглянули - и обратно, работы на полгода... Зато лесенка с улицы ведет наверх, в деревянную надстройку, и там отличное жилье, две большие комнаты, полы, правда, кое-где прогнили, но главное, крыша над нами целая. Одна комната окнами на север, вторая на юг. В южной фонарь - ступенька вниз, комнатка маленькая, свое окно... Я с детства помню такой фонарь, в соседнем доме, двухэтажном, деревянном. Мальчик из нашего класса жил, я ходил к нему, фонарь - это да! У него там своя территория, занавеску задернет, отделится от всех и сидит, смотрит в окно. За стеклом поле, за ним лес, над лесом закат, полнеба в тяжелых красках, красное с черным, сильные тона.

Сидим, молчим... А завтра снова школа, но это - завтра...

Было. А теперь осваиваем свой дом.

***

Мне понравилось здесь, и Грише тоже. Участок большой, зарос высоким бурьяном, и хорошо!.. терпеть не могу подстриженную травку. И соседние дома давно пустуют. Дикое запустенье, конечно, но мне по душе пришлось.

В углу участка туалет, рядом сарайчик. В нем свет, и тоже можно жить. Без тепла, но если буржуйку пристроить...

Оглядели всю эту роскошь, одинокую тишину, хоромы дырявые, но огромные, пустующую землю...

- А что, давай попробуем здесь пожить.

И поселились наверху в двух комнатах. С печью долго возились, пришлось мастера тащить из центра. Пили с ним, конечно, о чем я потом горько сожалел, но куда денешься. Зато он копейки какие-то попросил, и ушел довольный, отлично поговорили.

Рассказывать долго, но впервые за много лет, что решили, то и сделали. Такое удивительное событие произошло. Электричество имелось, газовую плиту купили, с баллоном. Подержанный Рекорд приобрели, не возить же... Кабель не нужен, вышка недалеко, и комнатной антенны вполне хватает.

***

Городишко оказался приятным, тихим, и главное - все по-старому в нем!.. Ни людей новых, ни бешеных идей - жизнь течет медленно, лениво, ходят по улицам огромные петухи, черные с золотом и белые, дерутся между собой... Все знакомое, свое - старые дома, заборы, везде мусор, ямы на дорогах... Люди, не торгуясь, по дешевке продают хорошие продукты, хотят побыстрей избавиться, домой уйти.

Мы ожили с Гришей, есть еще, оказывается, нормальная жизнь. Сидишь в своей занюханной столице, и кажется, что пуп земли! Нет, нас так быстро не свернешь, не испортишь новомодными притязаниями...

Город на берегу Волги, и я впервые увидел эту реку - вода струится, плотная она, тяжелая... километры воды перемещаются тихо и грозно. И земля вдоль берегов плывет, медленно, неуклонно, а куда - не знаем. И это движение мне по нраву.

Мы ленивы, живем себе наверху, а внизу - потом, потом разберемся... Только бы лишнего не суетиться. И наверху немало дел, обои, например, пол кое-где, но это я говорил... Койки, стулья старые, даже круглый стол - все нашлось, в жилом районе подобрали, на помойке среди мусора. Нельзя сказать, чтобы совсем по-старому здесь жили - мебель тяжелую и прочную выбрасывают, покупают новомодную, закопченные прессованные стружки. Тряпки кое-какие пришлось купить, например, скатерть на стол. Гриша с ума сойдет без скатерти, погибнет от тоски.

Но тут, к счастью, деньги начали истощаться, а ведь надо что-то и есть... И оба рады, надоело чинить да покупать, давай поживем спокойно. Ну, давай...

Прошел месяц, за ним второй идет, за вторым третий... Я нашел себе одинокий уголок в чулане, провел туда свет, сижу и пишу в каморке два на полтора, зато окна не отвлекают. От телека держусь подальше. А в теплые дни ухожу к сарайчику у забора, там под навесом тоже отличное место оказалось.

- С работы нас, пожалуй, выгнали, - говорю Грише.

- Пожалуй, - Гриша вздыхает, - а как же...

Но он это равнодушно, переворачивая на сковороде картошку. Мы местной увлеклись, желтоватый сорт, очень хороша. Пару огурчиков прикупим, разной травы ... получается неплохо. Деньги тянем, как можем. Потом мои жильцы подкинули, за полгода еще, так что о делах не думаем.

Лето началось, еще лучше стало.

Наш район, несколько забытых улиц, три десятка домов, они на окраине. Город понемногу рос, рос в другую сторону, вдоль воды, и удалился от нас. Раньше здесь жили старики, кто умер, кто к детям переехал, некоторые, в старые времена еще, получили квартиры в новых домах, поближе к центру, так что вокруг нас образовалась пустота. Летом местность немного оживляется, заколоченные домишки отворяют окна... голоса, дети плачут и смеются... К осени обычно все смолкает. Два раза в день проезжает междугородний автобус на столицу, если настроение у шофера, он подбросит, но мы обычно пешочком, в магазин. Дорога течет мимо разрытых полей, гигантская стройка обещает разразиться, но каждый год не хватает сил, и здесь живут бродячие собаки и коты, из тех домов, которые снесены. Так всегда у нас, сначала яростно и вдохновенно разрушаем, а потом мертвый котлован...

Минут через сорок появляются огни, перед тобой современный город, пусть небольшой. В центре пятиэтажки из красного кирпича. Очень мило все и спокойно.

И мы решили пока остаться. Раскопали огород, он и был здесь, но зарос могучими корнями, пришлось постараться. Я съездил в столицу, сдал Гришину квартиру на полгода, получил деньги вперед, полное у нас установилось счастье.

***

Покой нам только снится. Середина лета, прекрасная жара, а меня снова схватило и дернуло в сторону прошлых лет. Я говорил, купили старенький Рекорд, он показывает, когда в настроении, а если заклинит, стукнешь по кумполу, испытанный в электронике прием, - и снова гудит, фурычит изо всех сил.

Так вот, идет процесс, идет... Стараюсь не смотреть, потому что больно, и показывают, простите, по-блядски, - издеваются, злорадствуют... Мимоходом гляну и тут же отвернусь, уйду в огород. Гриша докладывает, главный эпизод не доказали, не было его в том городе, который брали штурмом, прикрывались местными жителями. Он все по лесам, по горам, это да. Воевал умело, людей своих берег, исчезал неуловимо...

Не хочу даже говорить, никакого выхода, никакого, кроме как мириться, руки протянуть, забыть потери и обиды, они ведь с обеих сторон, а дальше пусть живут как хотят, Россия и без них велика.

И вот, так случилось, однажды поймали меня эти лица...

Грянул ливень, идти некуда, дождь сплошной завесой, грохочет по старой жести, молнии гремят и сверкают в тучах, плотный обстрел... а я сижу за столом, слышу и смотрю. Вырвать вилку из розетки мужества не хватило. Экран серый, безликий, к тому же гроза, разряды пробегают, тени какие-то... И там творится что-то страшное, озверелые лица, или очумелые от горя, ненависти... того и гляди, снесут домик, где происходило, это даже не город, большая станица, что ли...

- Надо поехать, - говорю, и сам удивился, как точно сказано.

Взять и поехать, а там посмотрим. Чувствую, замешан я в этой истории, он мне не чужой человек. Никого у него нет, видно. Ничего там не сделаешь, но и здесь сидеть стало невозможно.

- Чего тебе там... подумай! - Гриша говорит. - Не улучшить, не помочь. Он так завяз... Будь ты даже всемогущий... пойми, он пропал.

А я не хочу понимать, все и так понятно, но, оказывается, недостаточно - понимать.

- Сам пропадешь... в конце концов, опасно, куда ты хочешь пролезть, сообрази...

Подумай, да сообрази... Не о чем тут думать.

И я поехал.

***

Долго добирался, почти ничего не видел по сторонам, нетерпение было велико. Когда, наконец, добрался, застал последний день, оглашение приговора. Мог и на него опоздать, но подвернулся шофер из наших, молча сделал крюк километров в пятьдесят. Сразу же выяснили, кто есть кто, и не разговаривали почти. Эти темы лучше не трогать, кто там был, тот знает.

Прибыл, нашел, вижу - толпа, молча стоят перед закрытыми дверями. Лопнуло терпение у суда, выгнали всех посторонних. Когда ехал, все же тайно надеялся - найду с кем поговорить, рассказать...

Не с кем говорить, двери закрыты, и все наверняка уже решилось.

Часы текут, толпа молчит и не расходится.

Окна зашторены, ни звука, ни движения, и так до пяти часов. На пороге два автоматчика, они трижды сменялись.

Наконец, движение... Выводят его. Пятнадцать лет дали. Общее возмущение, крики - мало, мало!..

- Давид, Давид!...

Это я, своим хриплым голосом.

Он не слышит.

Я снова кричу, при этом гляжу в пространство, машу рукой, словно кого-то зову по ту сторону машины.

Страшно. Если поймут, что знаю его, разорвут на части.

Наконец, вижу - вроде услышал, дернулся...

Но его уже к машине подвели.

Отвезли в тюрьму, на краю поселка. Оттуда увезут куда-то на Урал или в Мордовию, где лагеря. Их подальше увозят от своей земли, так всегда было.

***

Тюрьма не тюрьма - место заключения, двухэтажное здание с решетками на окнах, бывшая школа, говорят. С одной стороны отделена от поселка высокой стеной, а с тыла так себе стеночка, при желании вскарабкаться ничего не стоит. Правда, попадаешь во внешний дворик, туда выходит администрация, а заключенные гуляют с другой стороны. Но отсюда выезжают машины, и везти Давида тоже должны отсюда. Я слышал разговоры, и путь изучил. Вечером съел шашлык на улице и двинулся куда-нибудь переночевать, чтобы не мозолить глаза. Улица выходит в поле, заросшее пожухшей травой, оно плавно поднимается к невысоким скалистым вершинкам, метров сто высотой, до половины они в густом колючем кустарнике, и я решил там заночевать. Конец августа, днями еще тепло, а ночи прохладные. Но у меня был толстый свитер, и я надеялся перетерпеть. Скроюсь в расселине где-нибудь, чтобы поуже и безветренная сторона...

То самое время года, когда мы с ним плыли за яблоками... Не так уж и далеко отсюда, километров триста, думаю. Для наших просторов вовсе не расстояние. Там степь была, а здесь предгорье, но воздух узнаю, запах полыни, еще что-то, сладковатое, южное в нем, чего мне так не хватает с тех пор в большом северном городе. И звуки... здесь природа не молчит, ночью даже многословней и смелей, чем днями.

Шел и думал, и не заметил в конце улицы патруль. Двое в форме с автоматами и какой-то полуштатский человек с кобурой на огромном животе. Они стояли в глубокой тени на другой стороне. Я уже прошел, как меня окликнули. И вместо того, чтобы остановиться, документы-то в порядке, я почему-то ускорил шаги, а в ответ на повторный окрик, перешел на рысь. Сзади топот сапог, и я в панике рванулся к скалам. До них было метров триста, я успел, с размаху врезался в кусты. И понял, что попался, колючки моментально разодрали все, что на мне было, впились в тело, но я, в панике, рвался только вперед, начал карабкаться вверх по влажным морщинистым камням. Сначала подъем был не очень крут, потом все трудней, пришлось пустить в ход руки. Спешу изо всех сил, и чувствую, надо бы остановиться, дальше все опасней, обязательно сорвусь!..

Смешной момент вспомнился, из "Двенадцати стульев" - отец Федор украл колбасу и карабкается на неприступный утес. Даже ухмыльнулся. Улыбка, правда, худосочная получилась.

Солдаты и толстяк запутались в колючках, выругались и повернули назад к поселку.

Бродяга шизанутый..." Звуки в этих местах разносятся далеко.

***

Я посидел полчаса в кустах, потом начал осторожно спускаться. Снова продрался через заросли колючек, взял левей и попал в начало другой улицы. В домиках темно, кроме одного, крайнего, в нем светилось окошко. Я подошел, при слабом свете осмотрел себя и ужаснулся - лохмотья да еще в пятнах крови. В таком виде на людях не показывайся, мигом арестуют!.

Подошел поближе к ограде дома, где в окошке колебался тусклый свет, наверное, керосинка, тени бегают по занавеске. С детства помню эту лампу.

Отвинчивали головку с фитилем, вытаскивали его, в темное отверстие заливали пахучую густую жидкость... Керосин везде продавали, а потом он почти исчез, лампами перестали пользоваться. Но это в городах...

Когда услышал рядом шорох, было поздно, холодный кружок прижался к левому боку. Разглядел очень высокого человека, он спросил меня по-русски, правильно, но с кавказским акцентом:

- Что ты ищешь здесь.

- Ничего, хочу уйти.

- Сначала иди сюда.

Длинный навес, скамья и стол, все это перед окнами.

- Садись.

Я сел , он напротив, лицо в тени, на меня же падал свет из окна, там появлялись и исчезали детские лица, по крайней мере пять лиц смотрели на меня. Потом появилась женщина, прогнала их и задернула наглухо штору.

- Дай руки.

Я дал. Он осмотрел ладони, понюхал пальцы. Мылом они не пахли, это уж точно, но и пороха на них не было.

- Рубашку расстегни...

Я понял, он ищет след от приклада. Не найдет.

- Ты бродяга. Зачем пришел?.. Скажи, я не выдам.

- Надо увидеть одного... после суда.

Неясный возглас и молчание. Похоже, он понял.

- И что дальше?

- Ничего. Увидеть надо.

- Ты его знаешь?

- Друг детства... много лет не видел.

- А-а, детство. Я знаю, о ком ты... Не боишься?..

- Я ничего не сделал. Приехал издалека.

- Я вижу. Ты для этого приехал?..

- Да.

Он помолчал.

- Подожди.

Встал и вошел в дом. Там он был минут десять, вышел с узлом, бросил его передо мной.

- В твоей одежде нельзя. Вот это одень. Другого у нас нет.

Там были очень длинные и широкие штаны, но целые, и очень короткая курточка, наподобие школьной формы для мальчиков. Я разделся до трусов, торопливо переоделся. При этом он отвернулся, его деликатность поразила меня.

- Тряпки свои оставь у меня. Я не знаю, кто ты, и не хочу знать. Вижу, ты не стрелял. И друга не бросил, значит человек. А теперь уходи, больше помочь не могу, у меня шесть детей, понимаешь?

***

Утром, как только чуть рассвело, я был у тюрьмы. Вскарабкался по дереву, что рядом, перебрался на стену, наверху узко, но удержаться можно. Внутри дворика, но уже у ворот стоял микроавтобус, минут через двадцать из дверей появилось несколько человек. Вывели Давида. Он хромал, руки скованы за спиной.

Я поднялся на ноги и закричал:

- Давид, Давидка...

Замахал руками, привлекая внимание. Наверное, я был не в себе, ни о чем не думал и не боялся. Как теперь понимаю, вид у меня был не ахти - брюки я закатал, но когда карабкался по дереву, они тут же размотались. Курточка впереди не сходится, грудь голая, рукава еле локти прикрывают... Приплясываю, машу руками... Еще разные движения приходилось делать, всем телом, брюки-то необъятные и без ремня, сползают беспощадно!..

Чаплин позавидовал бы, но мне было не до смеха.

А он не смотрит на меня.

Эх, что делать, кажется, все напрасно!

И я запел своим потерянным страшным голосом.

- Расцветали яблони и гру-уши...

Услышал и ужаснулся, ворон закаркал... Набрался духу, и еще:

- Поплыли туманы над рекой...

Я пел, при этом дергался, приплясывал как дурак... и плакал, слезы сами падали.

И тут мой голос прервался. Упал до шепота, и я понял, что теперь уж все, все бесполезно, он ничего не вспомнил, не понял или знать не хочет.

А слезы у меня от напряжения, петь больно, связки будто кипятком...

Нет, не только связки... у меня в груди больно сделалось, и тяжело насовсем кончилась моя песня. И многое еще кончилось, те счастливые дни теперь далеко-далеко, в сплошной глухоте...

А то, что с нами потом стало, с обоими, совсем некрасивая безрадостная история.

Он даже не обернулся, хотя только глухой мог этого не услышать, только глухой!..

***

Рано утром, в серьезном месте фигура на стене, с таким непривычным выступлением, что это?..

Выглядело дико, странно... Настолько странно, что конвоиры с полминуты, наверное, молча смотрели на меня. Один не выдержал и хохотнул, но тут же осекся.

Высокий лейтенант негромко сказал:

- Отставить смешочки! Старков, приведи этого клоуна ко мне в комендатуру. Транспортировку отставить до выяснения. Выполняйте.

Я тут же сполз со стены и решил бежать, но основательно запутался в штанах. Не успел, с обеих сторон из-за углов бежали солдаты. Надавали по шее, кстати не очень рьяно, долго и тщательно обыскивали, потом потащили. Тут же поняли, что не сопротивляюсь, перестали держать - "идем..."

Ну, идем...

Шли минут десять. Я останавливался, подтягивал штаны, закатывал штанины, солдаты молча ждали.

Низкий домик красного кирпича, окна в решетках. Ввели, лейтенант уже был там, сидел против света, у окна.

- Садись.

Я сел на стул у двери. Солдаты вышли.

- С перепою что ли?.. Ну, и голос у тебя... Кто такой, документы мне.

Подошел отдал ему свои бумаги.

- Садись поближе, чтоб я видел лицо.

Я сел на табуретку у стола. Он по-прежнему сидит у окна, посматривает то на улицу, то на меня. Бумаги не трогал, положил на подоконник.

- Что нужно было, хулиган, что ли? Или наркоман?..

- Этот, пленный... Он Давид, знакомый, мы в пионерском лагере...

Он прервал:

Ты не дури, какой еще лагерь, пионеров давно нет. Сколько тебе лет, с ума сошел?

Это было... двадцать четыре года...

Он присвистнул.

Во, даешь. Ты не псих ли часом? Как ты его назвал, Давид?.. Он Исмаил, террорист. Пить надо меньше. Что делаешь здесь?

- Отдыхаю.

Вот и отдыхай, не лезь не в свои дела. Тебя еще не хватало.

Взял документы, стал смотреть. У меня был паспорт и медицинская справка из военкомата, я всегда ее с собой носил.

Он просмотрел паспорт, поднял брови, увидев московскую прописку. И совсем уж удивился, когда увидел справку.

- Да ты же афганец раненый, почему молчал?..

- Вы не спрашивали.

- Брось выкать, и я там был. Слушай, забудь эту историю. Контуженный, что ли?..

- Он Давид, он меня спас...

- Спятил. Какой Давид! Повторяю - Исмаил, бандит знаменитый, мы его захватили. Не сочиняй.

Он не хочет меня понимать, продолжает:

- Суд был, вина доказана. Пятнадцать лет дали. Иди, друг, отсюда, и чтобы не видел больше!

Я понял, надо удирать, иначе плохо. Взял у него документы, пошел к двери.

А он мне вслед:

- Телогрейку с вешалки возьми, старую. Теперь уж завтра... в шесть в аэропорт повезут. Можешь постоять за водокачкой, у последнего дома, там мы его передадим. Но себя не выдавай. Чтобы убедился, ошибся ты!.. Бред какой-то, ты не можешь его знать.

Глава девятая

***

Вот еще, ошибся, как же...

Начальник и физрук, два бугая, ни черта делать не хотели, пьянствовали по вечерам, обжирались за счет ребят... Кто починит мостки, чтобы мыться?.. Дадим покататься разик на лодке, только недалеко... Озерко почти круглое, лежит в степи, лагерь у воды. На той стороне сады, до них километра полтора примерно. Мы там не были, а хотелось. Давидка вызвался чинить, и я с ним, двух достаточно, говорят. И мы в довольно прохладной воде, то по колено, то по пояс, забивали сваи, потом крепили на них доски... Все это заняло у нас неделю, нам позволяли по утрам, до обеда, а другие играли в разные игры. Зато потом дали лодку. Вытащили из сарая, а она дырявая оказалась. Один старик помог, дал пакли, показал, как смолить... Еще неделя ушла, и до конца срока неделя. Наконец, мы собрались. Сели на весла...

***

Вообще-то нам разрешили после обеда, но ждать надоело, и мы удрали рано утром, когда еще все спят. Сели рядом на скамейку, каждому весло, и погребли. Я старался изо всех сил, хотел доказать, что не слабей его. Лодка пошла рывками, носом то вправо, то влево... Он бросил весло и говорит:

- Главное, чтобы лодка ровно шла. Давай дружно грести, а кто сильней неважно. Силу для врагов береги.

Каких еще врагов... Но я перестал выпендриваться, и лодка пошла куда быстрей, ровно, плавно, хотя сидела глубоко. Я старался смотреть вдаль, а не за борт, слишком близка вода...

***

Я знал, здесь сильно охраняются сады, опасно. А он говорит, ничего, пусть поделятся. Здесь и мои яблочки есть.

- Как так?

- У деда был сад большой.

- Где?

- Где, где... Дома. Меня еще не было тогда. Он часто рассказывал. Потом он умер, я в детский дом попал. Он говорил, вырастешь, сад верни себе.

- Так это был другой сад, не здесь...

- Конечно, не здесь, на Кавказе, где же еще... Ты будь на шухере, я скоро.

Мы тихо причалили. У самой воды начинается трава, метров через десять глухой забор, за ним висят яблоки. Очень много, и далеко ходить не надо.

- Нет, - он говорит, - надо обследовать, может, дальше они лучше, чем у забора. Я пошел.

Подтянулся, вскарабкался, перевалился туда, исчез. Там трава слегка зашуршала, и тихо. Я жду.

Я немного боялся за него. Надо бы вместе пойти... Но воровать не любил, даже яблоки. Народ здесь хозяйственный, злой, если поймают, отнимут все, да еще побить могут. Хорошо, собак не слышно.

Тихо было. Легкий туман, в котором мы плыли, рассеялся, вода блестела, по ней морщины бегут. Солнце давно встало, но пряталось за деревьями сада, где-то в глубине готовилось на дневную высоту. Ветерок еще свежий, приятно гуляет по груди и животу... Я смотрел назад, за водой слабая полоска, темная черта, там лагерь наш. А мы здесь, на свободе, на воле... Август в начале неторопливый, время палящей жары позади, красивое и тихое время. А нам скоро уезжать, еще восемь дней осталось. Ничего хорошего у меня не было впереди, но и плохого не ожидал. Скоро школа, свои ребята, темные скучные вечера... Знаете, как живет рабочий поселок в самой отъявленной глуши?.. Одна школа, и средней-то не назовешь, выпускной класс - двенадцать ребят, физик алкоголик, химик инвалид войны, жуткий старикан... математичка старая дева... Два магазина, продуктовый и хозяйственный... до ближайшего городка десять километров, а там, что, лучше?.. - тоска и там, тоска... По вечерам идти некуда. И все же, лучше, чем в детском доме, описывать не буду, давно известный факт.

***

Прозевал его возвращение!.. Шорох, еще, и показалась на высоте веснущатая треугольная рожа. Глаз один серый, спокойный, а второй цыганский, разбойный глазище, так и сверкает... Он без рубашки, яблоки в ней, куча яблок в свертке, связаны рукава. Ловко спрыгнул вниз, и к лодке, тащит сверток, осторожно опустил на дно, сам прыгнул, мы закачались.

- Никто и не шелохнулся, там двое, спят... - Он засмеялся. - Яблочки наши, смотри!..

Развязал рукава, рассыпал яблоки по дну. Они, действительно, крупней чем у забора оказались, красные и желтые, большие, два сорта, а как называются, не знаю.

-Ты погреби немного сам, - он говорит, - а я посижу, посмотрю на воду.

- Две недели смотрели...

- Это не то было.

Я с удовольствием взял оба весла, они тяжелые, темного дерева... Доплыли до середины, он говорит - останови, съедим по яблочку...

А потом... Я уже говорил про весь наш разговор. Он поплясал, раскачал лодку над глубиной. А я спел ему Катюшу. Дошел до сизого орла, и пропал голос. Но он не смеялся. Нас слегка покачивало. Со всех сторон вода и вода, километр воды. И вниз, метров двадцать, не меньше... Мы съели по три яблока, остальные обратно завернули, чтобы не увидели в лагере. Потом, у себя на чердаке поделились, конечно, с группой со всей.

***

На следующий день нас вызвали. Оказывается, кто-то видел двоих и лодку у того берега.

Сначала с Давидом был разговор, долго держали. Наконец, он вышел, подмигнул мне, и я вошел. Оба начальника качали головами, животами, возмущались непомерно:

- Вот и дали свободу... Яблоко от яблони...

А меня почти не ругали, все о нем, да о нем, будто я там не был!.. Поговорили про дурное влияние и отпустили. Потом уж я понял, он всю вину на себя взял, мол, уговорил дурачка...

А его отчислили, отправляйся домой. Я удивился, подумаешь, десятка два яблок, за что его так?

-Ты не думай, - говорю, - я никому ничего... Что они к тебе прицепились?..

Он усмехнулся.

- Я и не думаю. Ты нормальный парень, Заец. А со мной всегда особый разговор.

На следующее утро пришел автобус с продуктами, с ним и отправили Давидку на вокзал. Он сунул мне широкую ладонь, и сказал, глядя в сторону, чуть усмехнувшись:

- А яблоки ничего были, да?.. Ну, будь...

Потом я часто вспоминал то утро, такое оно было тихое, чистое, и лодку, как она ровно у нас шла... и воду - глубокая, спокойная...

Вернулся в свой поселок, все по-старому, тягомотина, будто и не было этих особых трех недель.

Глава десятая

***

Я не поверил, что в шесть, вдруг обмануть решил! Почти не спал, около пяти прокрался в темноте, засел в кустах у водокачки, напротив последний дом. Часа два ждал, уже время, давно пора!.. В одном дворе колодец заскрипел, в другом собака залаяла, всякое движение началось, сельское неторопливое житье.

Я понял - лейтенант меня обманул, чтобы под ногами не мешался!

Пошел, потом побежал к тюрьме.

А там они уже снаружи, машина у ворот, кучка людей, собрались отчаливать. Давид, похоже, в микроавтобусе, потрепанная Латвия... Они в другую сторону направились, не на самолет. Может, поездом повезут?..

Мотор заворчал, дрогнули колеса. Тут что-то произошло внутри, торопливое движение, борьба... И он из машины вываливается, руки за спиной. С трудом поднялся, побежал в мою сторону. Я стоял за деревом, смотрел, как он приближается. Когда руки за спиной, бежать тяжело. Лица почти не видно, голова опущена. Он медленно бежал, почти шел.

И я подумал еще, какая безумная затея... сейчас догонят, запросто догонят... А они стоят у машины, смотрят... не спеша автоматы сняли с плеч... Ленивыми шагами вышли на середину дороги, окликнули вполголоса несколько раз, "стой, стой..." Он в это время мимо меня пробегал, но я ничего сказать не мог. Стою за деревом, ноги скованы. Он трудно дышал, громко, хрипло, и шаги тяжелые, неровные...

Пробежал, и дальше, по середине дороги. До конца улицы, до поля, метров сто оставалось.

И тут они начали стрелять.

Удары по спине. Я видел, рубашка задергалась на нем. Спина сразу потемнела, он запнулся... толчками, толчками, будто пинали в спину... пробежал еще несколько метров и упал лицом в пыль.

Я уже не мог прятаться, выскочил из-за дерева, и к нему. Я был гораздо ближе, и подбежал, конечно, первым. Они и не спешили, приближались словно прогуливаясь. Увидели меня, переглянулись, ускорили шаги.

Он лежит вниз лицом, вся спина темная. Я перевернул его, знаю, не больно уже, это конец. Он еще дышит, увидел меня. Улыбка пробежала - и очень странно говорит, губы не двигаются, голос из груди:

- А, Заец... Слышал...

Я взял его кисть, горячую, тяжелую. Он двигает губами... Выдавил, наконец:

- Яб-локи...

Я тут же все понял!.. Те яблоки. Лодка, плывем... упругая вода... на дне перекатываются - большие, с ветками, листьями, рвал-то в спешке...

- Да, да, яблоки!

Он успокоился, прикрыл глаза. Потом широко открыл, губы шевелятся.

- Костя, ухо...

И глаз, карий, яркий, начинает мутнеть, остывать...

Тут они подоспели, схватили меня, я, конечно, не сопротивлялся. Это другие были, не вчерашние. По дороге брань, откуда, кто?.. Случайно тут, говорю, приехал отдохнуть. Шел мимо, испугался выстрелов, за дерево спрятался...

Может, поверили, может, нет. Похоже, им все равно было. Они в своем праве - бежал, застрелен... Давида тащили за нами, сначала за руки, за ноги, потом ноги отпустили, они волочились по гравию. Я сам шел, меня не держали. Пришли. Его бросили в палисаднике под дерево, а меня отвели в пристройку и заперли. Небольшой чуланчик, пол земляной, нары деревянные и крохотное окошко с решеткой. Я сел, потом вскочил, стал ходить, постучал в дверь. Ударили по ней прикладом - "тиха!.. " И два удаляющихся голоса:

- Откуда взялся?..

- Бомж какой-то... Ихний лейтенант вернется, пусть и разбирается с ним.

***

Забыли про меня. И так целый день сидел, даже сходить по маленькому некуда, стучал, стучал... Ничего, в землю впиталось. Вечер наконец, а я все думаю, и не заснуть, время тянется без сна, липкое время... Что он хотел сказать, что за "ухо" такое... Думал до боли в голове, потом исчез, будто сознание потерял. Ночью вскочил - холод насквозь продирает. Как в той пустыне, днем жара, а ночью ноль почти. Телогрейка, видно, списанная, драная. Снял, накинул на ноги. Спина, грудь мерзнуть стали. Натянул выше, ноги голы... Промучался часа три, сел, больше не спалось. В окошко туманная сырость лезет, стекла нет, только решетка. Сижу, голову в колени, дремлю не дремлю... Вчерашнее почти не вспоминал, но оно со мной было. Такое чувство, что-то насовсем кончилось. Спокойствие, хотя событие ужасное, понимаешь...

Но что было, то было.

Потом всякая чепуха полезла в голову. Я даже возмутился своим мыслям. Вспомнил Гришу, последний анекдот, дурацкий, как все его байки... Не ври, Гриша не простой человек... "Ойц!" Пьяницу заграбастали в участок, а он повторяет - "Ойц... Ойц... "

Оказывается - "Ой, Цветет калина..." у него не получается.

Ах ты боже мой... Не "ухо", а уходи!

Он мне "уходи" пытался сказать! Он дважды это мне говорил - "уходи..", и там, в овраге, и через много лет, теперь...

И я заплакал, горько стало и тяжело. И горло болит, все в нем содрано до мяса, наверное.

Потом затих. И кругом тихо.

Он хотел, чтобы я ушел. От всего этого дерьма подальше, да. И жил. Конечно, он так хотел.

***

Зашевелились во дворе, голоса, шаги...

Вошел тот самый лейтенант, увидел меня, не удивился, покачал головой:

- Опять ты, Зайцев. Рассказывай... Что он тебе говорил?.. Садись.

Сел на край топчана, руки на коленях. Я стою, устал лежать и сидеть.

- Ничего не сказал, умер. За что его убили?

- Ты же сам видел. Попытка побега.

- С наручниками да руки за спиной?.. И как он вообще оторвался, побежал?

Он нахмурился:

- Парень, как тебя... Костя?.. Не в свое дело лезешь. Приехал отдыхать, вот и действуй, поправляй подорванное здоровье. Пока ты случайный свидетель, нет основания задерживать. А будешь трепаться, мне тебя не вытащить, я не хозяин здесь, понял?.. Никаких больше слов!

- У него ни шанса не было!.. . Зачем стрелять?

Он посмотрел на меня, потом осторожно, вполголоса говорит:

-А ты не думаешь... он для того и побежал, чтобы стреляли?..

Меня как муху на месте прихлопнуло. Может, прав, лейтенант?. И Давид хотел умереть, ведь знал, что убьют без колебания...

- Уйди, Константин, ты ненужная здесь фигура в штатском... - лейтенант говорит, - и без тебя тошно. Чтобы я тебя больше не видел. И забудь.

Я повернулся, пошел к двери. А он спрашивает вслед, тихо-тихо:

- Ну, что, узнал?..

Я смотрю, он нормальный человек. Но сказать не могу. Зачем ему чужая история в нагрузку... Ничего уже не изменить. А мне возвращаться пора, много дел осталось.

- Обознался.

Он с облегчением кивнул:

- То-то... Сколько лет прошло, немудрено ошибиться. Но допустим даже. Что ты знаешь о нем?.. Пионерская дружба?.. Он за тридцать лет...

- Двадцать четыре.

-Все равно. Он за это время весь глобус облазил со своей идеей. Хорошо, что не он. Иди, иди...

Я ушел. На соседней улице автостанция, подождал час, сел на автобус, уехал, потом на поезде... По дороге не ел, даже воду пить не мог, чувствовал, тут же вывернет.

Моя история закончилась. Она замкнулась, как полагается рассказу. Но жизнь не рассказ - я продолжаю жить.

Глава одиннадцатая

***

Доехал, вернулся, иду по улице. Для приличия говорю - улица, а на самом деле проход между развалинами. В начале более-менее дом и в конце - наш, а между одни бурьяны да заколоченные окна. Домишки покосились все, земля обильно цветет дикими цветами.

Не подходя еще, чувствую тяжелый теплый запах гари. Понял сразу, что наши дела плохи, почти бежал последние метров сто...

Каменное основание дома передо мной, деревянной части, в которой жили, - нет. Почерневшая печь посредине, да по углам несколько обгоревших досок, все, что осталось.

Видно, случилось совсем недавно.

У забора Гриша. Сидит на земле, правая рука замотана тряпками до локтя. Он поддерживает ее левой, лицо бледное, опухшее.

- Костик... вернулся...

Лицо сморщилось, беззвучно заплакал. Слезы моментально брызнули у него, текут и текут...

- Это я, сво-о-лочь...

Мне сразу понятно было, что он, кто же еще... Но злости не чувствовал, только жалость.

- Да ладно, Гриша, что-нибудь придумаем.

Он тут же оживился, поднялся, растирая онемевшую ногу, и говорит:

- А ты посмотри. Глянь, что открылось глазу... Иди сюда, иди!..

Мы вошли в проем, который был дверью.

- Стены какие!.. Метровые, да? Здесь крышу бы, и ничего больше не надо!

Сгорело дерево, разный хлам, и обнажились стены, полметра толщиной, булыжники, скрепленные цементом. Строили основательно... Мы думали, подвал, а это первый этаж был.

- Ну, и что, как здесь жить теперь?..

- Землю вынесем, там, наверняка пол проявится. А сверху покроем крышей. Потом, может, и верхушку вернем, второй этаж. Доски бы... Я, пока сидел, подсчитал, материал для крыши три ящика стоить будет. У нас, слава богу, за бутылку еще мно-о-гое можно.

Ну, что скажешь... Уже веселится. Но он прав, если крыша будет, то можно еще пожить. Крышу бы только. С нее надо начинать.

Сарайчик у забора цел?..

- Сарайчик, конечно, - Гриша говорит, - а ты что думал!

Ожил.

- Пойду по помойкам, найдем, все найдем.

- Сначала руку покажи.

-Да ладно, кожу чуть-чуть спалил. Закурил, понимаешь... Еле вылез.

Развернули его устройство. О коже надолго придется забыть, но рука живая.

- Мазь нужна. Через час откроется аптека, купим.

- Синтомициновую?

- Не-е... Вишневскому я больше верю, военный хирург.

***

Фундамент оказался прочный, надежный, Гриша прав. Положим настил на стены, устроим себе крышу, сверху толь, или новый какой-нибудь материал?.. Три ящика... Квартиру продам на фиг, больше не вернусь туда! Печь сохранилась... Зиму как-нибудь переживем. А придет новое тепло, может, и верх вернем, как было.

А пока есть сарайчик с навесом у забора. Я не раз сюда заходил, даже пробовал писать здесь. Пригнув головы вошли. Крохотная комнатка, топчан... наполовину заклеенное газетой окошко, кусок стекла наверху сохранился, в желто-зеленых подтеках, света почти не пропускает. Лампочка есть. Печку бы... Гриша предлагает буржуйку спереть из соседней развалюхи, давно, говорит, приметил.

Я пошарил по углам, была ведь, была... Вытащил старую раскладушку ему, а сам прилег на топчан. В середине яма, по бокам две пружины, но не мешает - устал сильно, тяжело. И все равно спокойно стало, как вернулся.

Гриша долго возился, потом свернулся в раскладушке пополам, как в люльке, и затих. День на дворе, а мы еле живы. Решили сутки проспать, завтра начнем новую жизнь.

А как получится... узнаем, посмотрим еще...

Замолчали, но не спим.

***

- Ты его видел?

- Убили его.

- Может, так лучше?..

- Не знаю.

- Знаешь, давай отстроим здесь немного, а потом махнем...

- Куда, зачем?..

Можно сказать, старик, а с фантазией не справляется.

- Не знаю... Куда-нибудь... Я с антиглобалистами пошел бы. Биться с толстозадыми. Мир не базар. Бабки, бабки... где же твои бабки?... Суки. Обрушить все их деньги, что останется?.. - толпа растерянных идиотов. Они всю землю уделают - жирные дебилы!..

- А кто против?

- Я против. И ты. Встанем на пути.

- Смех один, шавки против паровоза...

- Пусть. Таких как мы еще немало осталось. Остановить бешеную беготню. Прекратить жратву среди голода. Разбить империи, раздробить, смешать нации и религии...

Я засмеялся.

- Хохмач ты, фантазер... А что строить будешь?..

- Развалим, там видно станет.

Болтает ерунду почем зря. Но я понимаю, добрый человек, расшевелить меня хочет, развеселить...

Он прав в одном, мне кажется. В одном мы сходимся, остальное - треп.

Нас обоих от этого мира - тошнит!..

- Ладно, согласен. Когда едем, с утра?.. Жаль, чемоданы с долларами сгорели... А, может, сначала дом подремонтируем?..

Если насмешничать начали, значит выживем. Нечего себя жалеть. Ну, да, два пожилых отщепенца. Наше время ушло. Хреновое, в общем-то, время, но ведь наше. И было в нем немало хорошего.

- Квартиру продам. Доски купим. Как захотим здесь, так и сделаем.

Он зашевелился:

- Правильно! Стены метровые, камни двести лет стояли, ничего им не сделалось.

- А не подожжешь?

Он забеспокоился:

- Ты что... Я не поджигал. Ну, может, окурок... заснул, понимаешь...

- Да шучу я ... В школу вернусь, все-таки дело.

Хватит пить, болтаться без дела, руки ломать да пальцы грызть. Ну, время перемен, и что, разве хуже не бывало?.. Разве Давиду не хуже, не трудней было? Опять вы, верный путь, неверный путь... И знать не хочу. Жить нужно, и есть чем жить, вот о чем он мне напомнил. Вообще-то я всегда помнил, но время как песком заметало. И вдруг вижу, при такой жизни, когда смерть рядом и все такое... он помнил, и ценил, так что же я...

Гриша всегда поддерживает:

- В школу - это здорово... А возьмут?

- Здесь учителей мало, возьмут. Буду учить тех, кто надеется. Что им, пропадать, что ли?..

Потом спрашиваю осторожно, зачем его огорчать:

- Ты листочков моих случайно не наблюдал?..

Все, что напишу, бросал под кровать. Скажи кому порядочному, не поверит. Но способ проверенный и надежный, ничто не пропадает, и думать не надо, пиши да бросай. Напишу, пронумерую и туда, еще напишу- и снова... А на пожар не рассчитывал, конечно.

Гриша долго молчал, потом говорит:

- Ну, ты даешь, Костя... скрепить как-то надо было... Чуть не угорел, пока собирал.

Ну, что скажешь... Горят, рукописи, горят... если люди их не спасут. Сначала подожгут, потом спасают, так у нас принято.

- Дописывать собираешься?..

- Читал?..

- Ну, немного... - Гриша зашевелился на своем неудобном месте.

- Всего-то заметки, черновик...

- Может и черновик, но лучше тебе не сделать. Теперь у тебя и конец налицо?..

- Пусть отлежится, там посмотрим.

Не хочу его огорчать, не получится повесть. Эта встреча с героем... она вышибла из меня все слова. Наверное, я не писатель, ничего серьезного написать не могу. Так, рассказики о том, о сем, это можно... но зачем их писать?.. Может, лет через двадцать вернусь к своей истории, а сейчас лучше помолчать.

Навалили на себя тряпок, старых мешков из-под картошки, Грише еще достался рваный матрац, совсем тепло. И спать, спать...

Засыпая, увидел перед собой лицо Давида. Он улыбался мне, как когда-то в лагере, веселый мальчишечка, треугольное веснушчатое лицо.

- Я не утону, -- говорит, - а локтями нельзя, ребра поломаешь...

***

Проспал весь день, ночью проснулся. Тихо, сквозь дыры в крыше просвечивают звезды. И не мерцают они, а сияют. Впервые за годы чувствую спокойствие и тишину. В груди. Хотел сказать - в душе, да постыдился.

Гриша храпит на раскладушке. Я осторожно повернулся на бок, топчан заскрипел, в углу испуганно запищали мыши. И снова тишина.

Несколько капель ударило в крышу, дождь раздумывал, стоит ли падать с высоты. Подумал, и оставил затею.

Стены могучие... Очень мне понравились эти камни. Мы наш, мы новый мир построим... А потом, может, махну куда-нибудь в джунгли Борнео к диким людоедам-коммунистам, бороться за их первобытный рай. Или наподдам глобалистам...

Шуточки, конечно, нам и своих дел хватит.

Но в любой шутке кусочек истины, не сомневайтесь.

***

Слов много, а как дальше будет, не знаю. Только чувствую, что-то во мне кончилось.

Все-таки я сделал два-три правильных дела. Уехал из столицы. Встретился с давним знакомым. Встретился - не то слово. Лучше сказать, проводил. Он увидел напоследок знакомое лицо, вспомнил, что были у него светлые дни. И мне напомнил. Очень твердо он это мне внушил, словами так не скажешь. Сильней нельзя было сказать.

И еще, понял, что есть вещи, которые на слова так просто не переводятся, или силы нужны особые, или время...

***

Сказка из детства. Хотя, если приглядеться, в ней уже заложены семена печали и раздора. И все-таки, история нескольких дней безмятежности, островок зелени среди песков. Я видел такие, и как истощенные звери пьют воду, забыв вековые свары... Благодаря этим недолгим дням мы с Давидом победили. Все было за то, чтобы мы столкнулись, и не вышло у них.

***

Медленно светлеет... В тусклом квадратике осеннее поле, низкий горизонт. Свой простор. Он оставляет мне место, не выталкивает в пустоту и невесомость. Я чувствую здесь свой вес. Не растворился, не разошелся легким дымом по безразличному пространству. В детстве, помнишь, читал - про белого карлика, особую звезду, маленькую, но тяжелую, плотную... завидовал ее несокрушимости...

Особое чувство пришло - остановился, слушаю. От земли еще веет теплом. Кругом шорохи, мыши проснулись, готовятся к холодам. Вскрикивают птицы, предрассветный сон чуток...

Может, яблоню посадим... Их осенью, кажется, сажают?... Завтра узнаю ... Будут у нас со временем свои яблоки. Как Давидка хотел.

И обязательно веранду деревянную построим, небольшую, близко к земле, чтобы лестница в траву спускалась...

четверг, 24 Ноября 2001 г.