"Многосказочный паша" - читать интересную книгу автора (Марриет Фредерик)

Глава XII

На другой день, когда дела дивана были закончены, ренегат был позван, сел и начал рассказ о своем шестом путешествии.

Столько происшествий, столько опасностей, перенесенных мною, отбили у меня охоту от путешествий, и я твердо решил оставаться жить на суше. Но Франция во время моего отсутствия так изменилась, что мне опротивела своя родина. Все перевернулось вверх дном — дворяне, богачи, люди с талантом были или убиты, или жили в крайней бедности в других землях; низшие классы самовластно заняли их места и управляли землей.

Но что меня понудило снова пуститься в море, это беспрестанный набор рекрутов для составления войск республики. Я видел, что и мне недолго оставаться в покое, и из двух бед выбрал ту, которая казалась мне меньшей; по мне было лучше снова пуститься на опасности в море, чем быть убитым на земле. Я купил большой корабль и снарядил его для торгового путешествия в Лиму, что в Южной Америке. Так как английские корветы покрывали все моря, взял я на борт сорок человек и двенадцать пушек. Мы счастливо пробрались через пролив Гибралтар и стали править на мыс Горн, самую южную точку Америки. Во время путешествия не было с нами ничего особенно замечательного. Но когда уже земля была в виду, вдруг поднялась сильная буря, сорвала почти все паруса и принудила наконец идти под ветром, который и погнал нас на юго-восток.

Корабль очень пострадал от бури: открылась течь, и вода отовсюду стремилась в трюм. Наш запас, особенно хлеб, был или подмочен, или выброшен за борт; наше положение было довольно затруднительно. Так как мы не надеялись с тем, что оставалось еще у нас, добраться до Лимы, то и решились пристать к ближайшему острову, чтобы взять там воды и свежих припасов и потом снова попытаться обогнуть мыс.

Однако я не знал, куда нам править. Но по прошествии четырнадцати дней, в продолжение которых мы правили постоянно на восток, открыли мы землю, которую принял я за необитаемый остров Ново-Георгию. Но когда приблизились мы к нему, то ясно могли различать на нем людей в военных мундирах, выстроенных в порядке. Цвет мундиров никак не могли мы разглядеть в подзорные трубы, заметили только, что у них были желтые отвороты, почему и заключили, что это англичане, наши враги.

— Черт возьми! — подумал я. — Неужели эти хапуги заложили и здесь колонию?

Они были разделены на несколько групп, в каждой человек по двадцати. То стояли они неподвижно, то опять церемониальным маршем приближались к берегу, и все эти маневры производились с соблюдением удивительного порядка, а так как в руках у них не было мушкетов, то я заключил, что они просто учатся маршировке. Нигде не видно было ни домов, ни укреплений, и я решился приблизиться к земле, чтобы удобнее было наблюдать за их движениями. Не дойдя двух миль до острова, мы снова остановились; я взял в руку подзорную трубку, и представьте мое изумление, когда я увидел, что целый отряд бросился в море, показался из воды в виде морских птиц и расплылся во всех направлениях. Я стал думать, что это какой-нибудь очарованный остров, а так как золотой фонтан еще живо оставался в памяти моей, то я и велел поднять паруса, и остров скоро исчез из виду.

Я должен заметить Вашему Благополучию, что один англичанин, которому я рассказал это происшествие и который вел постоянно китовую ловлю, уверял меня, что это были действительно птицы, известные под именем патагонских пингвинов и которые уже не нас первых обманывали своей воинственной осанкой. Он сказал мне, что у них вместо крыльев род перепонок и что они на земле становятся прямо, подобно человеку, и всегда в ряд, что в этом положении они высотой от трех до четырех футов и что по сторонам шеи имеют по широкой желтой полосе. Справедливо ли это — не знаю, потому что эти господа, огибавшие мыс, думают, что им можно выдавать всякую ложь за истину, и готовы прострелить голову всякому, кто осмелится усомниться в истине слов их. В числе других причин, по которым я не терплю англичан, одна из главнейших та, что все они престрашные лгуны.

Теперь мы правили на юг и через три дня открыли другой маленький остров. На нем, по-видимому, несмотря на его малость, было много лесу. Жителей на нем не было видно. Я спустил бот и послал на нем старшего помощника на землю для рекогносцировки. Через час он вернулся с известием, что остров весь покрыт кокосовыми деревьями с обильными плодами и что он заметил на нем много диких свиней, но что нигде не видно следов обитаемости и нигде он не мог сыскать якорного места, потому что берег, подобно стене, выходит отвесно из моря. Мы пошли на него с подветренной стороны и заметили, что с одной стороны острова выдается в море почти на две мили коралловый риф. Мы снова спустили боты, и помощник, исследовав его, донес, что в нем есть хороший проход, через который корабль может достигнуть одной маленькой губы, где будет совершенно безопасен от ветров. К вечеру достигли мы якорного места и убрали паруса. На следующее утро я сошел на землю для точнейших исследований.

Мы нашли на острове несколько источников пресной воды, множество кокосовых и других деревьев и время от времени наталкивались на стадо диких свиней, которые, исключая птиц, были единственными обитателями острова. Радуясь, что могу сделать здесь новый запас, я убрал паруса, снял верхние мачты, одним словом, сделал все нужные приготовления к довольно долгому отдыху. После чего я послал на землю несколько человек для разбивки палаток и для ловли свиней. В продолжение дня все распоряжения были сделаны, и большая часть экипажа сошла на землю и ночевала в палатках. В три дня мы засолили несколько бочек свинины и собрали множество кокосовых орехов.

На четвертый день услышал я ропот: некоторые из моего экипажа клялись, что не останутся долее на острове, и требовали немедленного отбытия. Меня это чрезвычайно удивило, тем более, что они сами признались мне, что им очень нравится жизнь на острове, и я спросил их о причине этой перемены. Они отвечали, что это заколдованный остров, и когда я потребовал доказательств, они указали мне на ямы для соли, которые мы вырубили в скале на расстоянии одного фута от моря и которые были теперь на десять футов от моря. Признаюсь, что я сам, при виде этого, стал в тупик, потому что это явление было вовсе необъяснимо, однако, несмотря на это, я все-таки не имел охоты оставить остров, не сделав надлежащего запаса. Я сказал им, что, конечно, не могу объяснить столь редкого явления, но что все-таки, если не хотим умереть от голода, лучше было бы нам остаться, пока не соберем достаточного количества съестных припасов, и что, наконец, точно так же можно предполагать, что вода отступила, как и то, что отодвинулся остров. Последнее замечание, казалось, успокоило их. Сам я, конечно, знал, что оно несправедливо, потому что скалы невдалеке от берега были такой же высоты, как и прежде. Но экипаж не обратил на это внимания; я, разумеется, умолчал об этом. Они согласились со мной, что вода отступила. Мы пробыли еще четырнадцать дней, в продолжение которых этот чудный феномен повторялся, и наши соляные ямы с каждым днем все более и более отдалялись от моря. Наконец люди мои заметили, то скалы, торчавшие из моря, не поднимались, и ропот начался по-прежнему. Теперь я собрал довольно запаса и не противился их желанию оставить остров, я и сам при этом необыкновенном явлении был не совсем спокоен. Мы сняли палатки, перетаскали все на борт, подняли паруса и приготовились к отплытию.

Нечаянно обратил я внимание на шнурок лота и заметил, что он имел выгиб, велел поднять его и увидел, к удивлению, что вместо прежних пяти сажен глубины было теперь три. Мне пришло в голову, что остров, подобно прежде описанному, тоже плавучий и что он всегда находится на поверхности моря, но я не довольствовался одними догадками. Я продолжал погружать лот, вымеривать, и с ужасом заметил, что теперь в проливе, через который вошел корабль, он не сможет пройти даже и тогда, когда выкинем весь груз. Вскоре открыл я причину этого кажущегося чуда: когда я пошел далее по рифу, то увидел, что целые деревья и твердые массы кораллов выступали из воды, будучи до того на несколько сажен под водой. Я часто слышал, что в этих морях многие острова состоят из кораллов, но никогда не воображал, чтобы они росли с такой быстротой.

Вашему Благополучию, вероятно, известно, что все зоофиты, или животно-растения, составлены из маленьких существ, которые водятся под водой миллионами и так усердно работают, что появляются на поверхности моря. Так было и теперь, и мой корабль, по милости этих, едва заметных тварей, в продолжение трех недель был заперт со всех сторон, так что выбраться в море не было никакой надежды.

Я воротился на корабль и растолковал экипажу это кажущееся волшебство, и они остались убежденными моими выводами. Для них было довольно и того, что слова мои имели вид истины, и, по-видимому, они мало беспокоились о том, что должны были оставаться на острове, который доставлял им все нужное для жизни. Так как на корабле нам уже нечего было делать, то мы сошли снова на землю, разбили вторично палатки и Решились спокойно дожидаться, пока, может быть, какой-нибудь корабль освободит нас из заключения.

Через две недели корабль уже лежал на боку, а остров так быстро рос, что через два месяца около полу-мили его прежнего берега поднялись и были сухи. После дождей деревья так выросли, что корабль был окружен лесом, и верхушки мачт его едва были заметны из-за вершин деревьев. В продолжение некоторого времени экипаж казался совершенно довольным своим положением. В трюме у нас было много всяких припасов. Груз, который был на корабле, большей частью состоял из мануфактурных товаров, и так как остров доставлял нам в изобилии свежее мясо, рыбу и плоды, то и не имели мы ни в чем недостатка. Но матросы — самые непостоянные и беспокойные создания в мире; ей-ей, думаю, что и самый рай им скоро наскучит. По прошествии девяти месяцев нашего пребывания на острове, в продолжение которых они жили чуть ли не лучше, чем когда-либо, стали они ворчать и поговаривать, как бы им оставить остров. Так как мой груз был ценен, то и надеялся я, что какой-нибудь корабль, посетив остров, возьмет его к себе на борт. И потому я всячески старался уговорить их согласиться подождать еще немного времени, но они не слушали меня и стали делать приготовления: на подветренной стороне острова из материалов, которые давал им наш корабль, строить новое судно. Причина, почему избрали подветренную сторону, была та, что они заметили, что остров рос только с противоположной стороны. Они высекли уже углубление в скале и приступили к вытаскиванию из лесу брусьев и скоб с моего корабля, когда однажды вечером заметили мы большую флотилию лодок, которые шли прямо на нас. Так как я знал, что мы недалеко от Сандвичевых островов, то тотчас и заключил, что это оттуда, в чем не обманулся, потому что хотя наш остров был необитаем, но уже несколько лет существование его было известно островитянам, и они ехали сюда для сбора кокосовых орехов, что делали каждый год. Я советовал моим товарищам потихоньку убраться в лес, убрать палатки и все, что бы могло показать наше присутствие, но они были другого мнения и решительно не хотели слушать моих слов. Они думали, что гораздо легче отнять у островитян лодки и присвоить их себе, чем выстроить корабль, и, несмотря на мои просьбы, настаивали на своем решении.

Когда лодки приблизились, то мы насчитали их четырнадцать; все они были очень велики, и с помощью подзорной трубы мог я заметить, что в каждой из них было от пятидесяти до шестидесяти человек, включая женщин. Я заметил это людям моего экипажа и присовокупил, что если полагать хоть по десять женщин на лодку (самое большое число, какое можно было предполагать), то число мужчин должно простираться до семисот, число, сладить с которым нельзя было и думать. Но слова мои произвели совершенно противное предполагаемому действие. При мысли о женщинах они вздурились еще более прежнего и клялись, что перебьют всех мужчин, а потом с женщинами, пожалуй, готовы хоть навсегда остаться на острове. Они вооружились мушкетонами и спрятались за деревьями, боясь, чтобы островитяне, увидав их, не поворотили назад. Лодки прошли риф, и через несколько минут островитяне высыпали на землю, оставив в лодках одних женщин, потому что опасаться им было нечего: море было совершенно тихо.

Меры, принятые моими людьми, без сомнения, были очень основательны. Они дали островитянам дойти до самых палаток, которые теперь отстояли от берега более, чем на милю, после чего под прикрытием деревьев спустились к берегу, бросились в лодки; в каждую из них село по человеку с мушкетоном и достаточным количеством патронов, сделали залп и прикрепили ладьи к одной коралловой скале, отдаленной от острова. Крик женщин и отчаливание лодок привели мужчин в страх, и они поспешили к берегу, чтобы узнать причину. Когда они приблизились на полвыстрела, оставшиеся на земле двадцать пять матросов открыли огонь из своей засади и убили и ранили большое число дикарей. Те в беспорядке кинулись назад, но потом с ужасным криком бросились снова вперед. При втором залпе они опять отступили, унося с собой убитых и раненых. Тут дикари собрали совет, который кончился тем, что они разделились на два отряда, чтобы захватить неприятеля в лесу с двух сторон.

Между тем многие из женщин бросились в воду и поплыли к берегу, и люди, бывшие в лодках, были так заняты удерживанием остальных, что не могли вовсе помогать выстрелами товарищам на земле. Намерение дикарей заставило многих из нас задуматься. Я не принимал никакого участия в этом деле, но теперь, когда жизнь моя была в опасности, я решил содействовать им. Я посоветовал отступить к кораблю, который мог служить нам против дикарей достаточным прикрытием. Они последовали моему совету. Ползком добрались мы до корабля и взобрались на него по веревочным лестницам, которые висели по бокам. Мы подняли их и ожидали нападения. Спустя несколько минут появился один из отрядов островитян. Они увидели корабль, а на нем и нас, и с ужасным криком осыпали нас своими стрелами, на что мы отвечали залпом, от которого многие из них пали мертвые. Но они были чертовски храбры и продолжали нападения, хотя мы не скупились на выстрелы.

Тут показался другой отряд, и бой возобновился. Они делали усилия взобраться на корабль, но попытки их оставались без успеха. Когда стемнело, они отступили, взяв с собой убитых и раненых, число которых достигало двухсот. При отступлении мы послали им на прощанье два или три выстрела из больших пушек, сколько для того, чтобы спугнуть их, столько и для того, чтобы дать знать нашим товарищам в лодках, где мы находимся.

До самой ночи мы бдительно сторожили, но дикари больше не появлялись.

Я предложил попытаться соединиться с нашими в лодках и дать им знать несколькими пушечными выстрелами, чтобы некоторые из них, забрав с собой женщин, перешли на землю, потому что тогда дикари, без сомнения, уедут восвояси. Но никто не соглашался на столь опасный подвиг, и все говорили что если в руки дикарей попадется несколько лодок, то они, вероятно, постараются захватить и другие и одолеют находящихся в них людей. И потому этот план был отвергнут. Тут предложил я им, чтобы один из нас пробрался к берегу, вплавь добрался до лодок и принес бы четырнадцати человекам на них приказание собрать всех женщин в одну лодку, обойти ночью северную сторону острова, а остальные лодки оставить дикарям, чтобы они могли уехать с острова. Это предложение было одобрено, но охотника к исполнению его не находилось, а так как я сам предложил его, то и почел долгом для поддержания своей чести самому привести его в исполнение. Я взял мушкетон, несколько патронов и спустился по веревке. Когда я был уже на земле, то заметил, что кто-то крадется к кораблю. Я не мог хорошенько разглядеть, кто это был, и подполз под заднюю часть корабля, где было так темно, что увидать меня было невозможно. Когда я приблизился, то увидел, что это был дикарь со связкой хвороста на плечах. Он положил ее подле самого корабля и потом удалился. Тут я заметил, что сотни таких связок лежали вокруг корабля; дикари наносили все это, прикрываемые темнотой, потому что, хотя и светила луна, но корабль был совершенно окружен лесом, который и не пропускал света. Дикари намеревались поджечь корабль, и только я хотел известить товарищей об угрожающей им опасности, как снова появились из леса двое островитян и положили свои связки так близко, что почти коснулись меня.

Я принужден был оставить экипаж на произвол судьбы и пополз к кустарнику. Счастье мое, что я был так осторожен, потому что на том месте, куда я пополз, были дикари, занимавшиеся связыванием хвороста. Но трава была так высока и темнота так велика, что я решительно не мог различить ничего, хотя и слышал, как подле меня ломали ветви. Проходя мимо них, я стал делать то же, чтобы не быть замеченным, пока не миновал их; тут пустился я к берегу, туда, где должны были быть лодки. Я счастливо достиг берега и видел, что лодки все еще стоят привязанные к скале, но луна светила так ярко, что я не хотел выйти из леса, прежде чем не узнаю, нет ли на берегу дикарей. Прождав некоторое время подле ручья, вдруг я услышал стоны; взглянул по направлению, откуда раздавались они, и заметил человеческую фигуру, лежащую на земле. Я подошел к ней и мог ясно видеть, что то была одна из приплывших на остров женщин. Она была почти мертва. По присущему каждому человеку состраданию я сжалился над ее положением и встал перед ней на колени, чтобы увидеть, не могу ли что-нибудь для нее сделать. Она была почти нага, и когда я стал ощупывать ее тело, то заметил, что повыше колена она была ранена пулей из мушкетона и от боли и потери крови совершенно ослабела. Я разорвал свой шейный платок и рубашку и перевязал ее, принес в шляпе из ручья немного воды, влил несколько капель в рот и побрызгал на лицо. Она, казалось, пришла з себя, и я очень радовался, что могу быть ей полезен.

Так как до сих пор не видел я ни одного островитянина, то пошел к берегу, чтобы переплыть к лодкам, и только вышел из тьмы, как услышал с лодок два или три выстрела из мушкетонов. Вслед за тем раздалось еще несколько выстрелов и дикий вопль островитян, которые сотнями переплыли туда и захватили наших.

Бой был скоро кончен, дикари одолели, и вскоре все были на земле.

Я считал теперь своих погибшими, и не ошибся. За час перед рассветом островитяне подожгли хворост и в одно и то же время начали бешеное нападение. Пламя охватило весь корабль, и стрельба и крики продолжались целый час. Наконец все смолкло, и я полагал, что островитяне вышли победителями, что, как я узнал потом, и было в самом деле. Многие были убиты стрелами дикарей, другие погибли, бросаясь с борта на землю, остальные задохнулись в дыму.

Когда солнце показалось на горизонте, раздался ужасный взрыв. Пламя добралось до пороховой камеры, и корабль взлетел на воздух. В надежде укрыться, я решил спрятаться в кустарнике. Но прежде мне хотелось взглянуть на бедную раненую. Было уже совершенно светло, когда я пришел на место и увидел, что оказал помощь хорошенькой дикарке шестнадцати или семнадцати лет. Она, по-видимому, не пришла еще в себя; я принес снова воды, и когда поднес ей, она взглядом высказала мне свою благодарность. Поправив перевязку, я поспешил в лес. Идя согнувшись, я вдруг ударился головой обо что-то твердое. Я взглянул и увидел перед собой дикаря, который, подобно мне, пробирался по лесу. Я не успел опомниться, как он уже бросился на меня и обезоружил. Сопротивление было бесполезно, тем более что к нему присоединилось еще несколько других. Они нарвали ивовых прутьев, которые растут в этих землях, и связали мне ими руки и ноги, потом прикрепили меня к толстой ветви и потащили. Достигнув берега, они положили меня на спину, так что лучи солнца падали на меня отвесно. Перебрав в этом положении в голове своей все, что читал в описаниях путешествий, я наконец заключил, что буду принесен в жертву какому-нибудь идолу. Я молил небо об отпущении грехов моих и предался своей судьбе, которая казалась мне неизбежной.

Островитяне собрались на берегу подле меня. Тела убитых и раненых были перенесены в лодки. Они развели огонь и стали вокруг него плясать воинственный танец. Я повернул к ним голову и с ужасом увидел, что они собрали трупы моих товарищей и ели их. Что не могли съесть, складывали в корзины и относили в лодки. Я догадался, что и меня ожидает подобная участь, но не теперь, потому что у них было больше, чем могли они съесть, а я, вероятно, буду сбережен к какому-нибудь празднеству. Мое предположение было справедливо. Они собрали все кости, вместе с ними отнесли меня в лодку, подняли свои рогожные паруса и отправились.

На третий день мы приплыли на их остров. Меня снесли на землю и заперли в одном месте, которое, как думаю, служило у них кладбищем. Они пичкали меня каждый день свининой и другими съестными припасами, чтобы хорошенько откормить, но не развязывали рук и ног. Я так ослабел, что не мог даже пошевелиться. Прошло семь дней; боль, которую чувствовал я в затекших членах, была невыносима, и я с нетерпением ожидал смерти, которая избавит меня от мучений, и когда наконец двое дикарей подняли меня на плечи и понесли, с таким же нетерпением ожидал я конца моей участи, с каким при других обстоятельствах ожидал бы свободы. Боль почти лишила меня чувств.

Я очень хорошо помню, что меня положили в середине круга дикарей, что вдруг раздались вопли какой-то женщины, и вслед за тем поднялся смешанный говор. Когда я пришел в себя, я лежал уже развязанный на мягкой рогожке, члены мои были расправлены, и когда я открыл глаза, увидел перед собой прекрасную дикарку, которой оказал я помощь. Во всех ее движениях видно был нежнейшее участие. Я узнал потом, что, когда меня принесли в круг, она узнала меня и просила за меня, указывая на свои раны и повязки, которые были признаны обрывками моей одежды. Стали совещаться, и так как, по-видимому, я не был на корабле, а был взят в плен в лесу, то после многих споров наконец решили даровать мне жизнь с тем, чтобы я женился на девушке, по милости которой был пощажен. Она взяла меня в свою хижину и теперь отплачивала свой долг благодарности.

Благодаря ее неусыпным попечениям, вскоре силы мои восстановились, и прежде, чем узнал я, что стал ее мужем, успел уже знаками и различными маленькими услугами, которые внушаемы были мне благодарностью и любовью, снискать ее расположение.

Лишь только я оправился, меня привели в большое собрание островитян, где и был я торжественно принят в их общество. Один почтенный старик говорил по этому случаю речь, которая, при своей бесконечной длине, вероятно, была не из числа хороших. После чего несколько человек схватили меня и положили лицом к земле, сели на меня верхом и начали колоть иголками верхнюю часть ягодиц. Боль была очень велика, но так как все островитяне в этих землях бывают татуированы, то, видя необходимость этой операции, выдержал я ее с твердостью.

— Стой! Что значит татуировать?

— Накалывать кожу иголками или чем-нибудь острым и после втирать в раны краску или порох, отчего на теле остаются неизгладимые темные изображения. Все дикари в тех странах испещряют себя ими, и иногда татуировки бывают очень красивы.

— Машаллах! Дивен Бог! Я желаю видеть эти изображения, — сказал паша.

— Да сохранит меня Аллах, — отвечал ренегат, — от того, чтобы я обнажил свое грешное тело перед светлыми очами Вашего Высокомочия. Я знаю хорошо свои обязанности.

— Но я хочу видеть их, яга биби, друг мой! — продолжал паша нетерпеливо. — Не заботься о моих глазах. Скорее, повинуйся моей воле!

Ренегат не знал, что ему делать, потому что он никогда не подвергался этой операции. К счастью, в одном из своих морских разбоев, от нечего делать, дал он одному из своих товарищей наколоть ему на руке изображение маленькой русалки.

— Мин Аллах! Избави Бог! — сказал ренегат. — Жизнь моя в руках Вашего Благополучия, и я скорее соглашусь лишиться ее, чем оскорблю ваши великолепные глаза этим зрелищем. К счастью, могу я удовлетворить любопытство Вашего Благополучия, не нарушая приличия: дикари, по окончании операции, описанной мной, татуировали на руке моей божество, более других ими чтимое.

Ренегат вздернул кверху рукав и показал изображение русалки с загнутым хвостом и зеркалом в одной и гребнем в другой руке.

— Вот, Ваше Благополучие, образец их грубого искусства. Это изображение богини Ги-Ба. В одной руке держит она орудие, которым татуирует добрых, и этот знак служит им пропуском в жилище блаженных; в другой руке держит она раскаленный круг, которым отмечает тех, которые должны быть наказаны за грехи свои.

— Аллах керим. Бог милосерден! А отчего у ней рыбий хвост? — спросил паша.

— Эти дикари живут на нескольких островах; он служит ей для того, чтобы могла она переплывать с острова на остров, где ее присутствие бывает нужно.

— Так! — заметил паша. — Теперь ты можешь продолжать.

— Как я уже сказал Вашему Благополучию, дикари татуировали меня без милосердия. Операция продолжалась целый час, после чего они снова подняли меня. Тут была произнесена вторая речь, из которой понял я столько же, сколько и из первой; они передали мне жену мою, и обряд кончился.

Я должен сказать, что не желал бы быть татуированным и обвенчанным в один и тот же день. Члены мои так вспухли, что я едва мог, с помощью жены, дотащиться до дому. Но она оказала мне всевозможную помощь, и через три дня я уже не ощущал боли.

Я думал, что мне придется провести остаток жизни на этом острове. Я страстно полюбил мою Нака-Пуп (так звали мою молодую жену) и, несмотря на свое французское воспитание, должен признаться, что ее естественная, безыскусная простота была привлекательнее и милее изысканной грации моих соотечественниц. Она была высокого происхождения и близкая родня короля, и два года моей жизни протекли в нерушимом спокойствии и счастьи. Но…

И ренегат закрыл лицо свое.

— Ну, Гуккабак, ты, кажется, уже должен бы был привыкнуть к потере жен своих н не столько кручиниться о них. Эти франки — престранный народ, — заметил паша визирю, — у них есть слезы для всякой женщины.

— Ваше Благополучие должны извинить меня, потому что этого уже больше не будет: после того я не был больше женат.

Моя бесценная Нака-Пуп умерла в родах, и остров так опротивел мне, что я решил его оставить. Случай к тому скоро представился: к нашему острову пристал корабль с американскими миссионерами.

— Что за люди эти миссионеры? — спросил паша.

— Люди, которые приезжают к дикарям затем, чтобы объяснить им, что Ги-Бо не богиня, и убедить их признать истинного Бога.

— Совершенная правда, — сказал паша. — Нет бога кроме Аллаха, и Магомет — пророк его. Далее!

Так как я знал оба языка, то и использовали меня как переводчика, но невозможно было то, чему учили миссионеры, объяснить дикарям, потому что в языке островитян не было слов, соответствующих этим понятиям. После совещания они дали миссионерам следующий ответ:

— Вы говорите нам, что ваш Бог награждает добрых и наказывает злых — это же делает и Ги-Бо. Вы говорите одним языком, мы другим. Может быть, имя вашего Бога по-нашему и называется Ги-Бо. Мы почитаем одного и того же Бога под разными именами, следовательно, нечего более и толковать об этом; возьмите за труды сколько угодно свиней и отправляйтесь домой.

Миссионеры приняли совет и свиней, и я отправился с ними. Мы пришли в Нью-Йорк, где я потребовал платы за исправление при миссии должности переводчика со дня прибытия миссионеров на остров до дня отъезда, и получил деньги. Мне бы не пришло на ум требовать платы, если бы не был я наставлен одним миссионером, которому я понравился.

Полученными деньгами заплатил я за проезд в Геную, куда и прибыл благополучно, хотя и без всяких средств к существованию. Но нужда, как говорит известный поэт, «искусный ездок с острыми шпорами, который и тощую клячу заставляет делать то, чего не в состоянии сделать и сильная лошадь». Не имея других средств для поддержания себя, решился я еще раз испытать свое счастье на море.

— Аллах ваакбар! Бог вездесущ! Это был твой таллег, твое предназначение, Гуккабак!

— Это был его кизмет, его судьба, Ваше Благополучие! — сказал Мустафа. — Он должен был вынести опасности для того, чтобы доставить Вашему Благополучию развлечение в праздные часы.

— Баллах таиб! Хорошо сказано! Пусть раб пользуется нашей щедростью, дай ему десять золотых. Завтра наши уши будут открыты для выслушивания его следующего путешествия. Гуккабак, можешь идти.

— Да не уменьшится тень Вашего Благополучия вовеки! — сказал Гуккабак, выходя из дивана.