"Книга Арджуны" - читать интересную книгу автора (Серёгин Олег)

Глава четвертая

Ушас-Заря несмело вступала в царство мрачной и таинственной сестры-Ратри, озираясь по сторонам; робкий серый свет медленно проливался вокруг. Царило безмолвие: умолкли ночные птицы, а дневные еще не покинули теплых гнезд, тихи были воды и насекомые спали в траве. Звон тетивы далеко разносился среди окутанных туманом стволов; он был почти сплошным, словно пальцы лучника не покидали единственной струны, а новые и новые стрелы возникали в них волшебством.

На поляну вышел человек и остановился немного в стороне. В такую раннюю пору навряд ли он явился полюбоваться искусством стрельбы; и лицо его было слишком задумчивым для зеваки.

Арджуна стоял и портил стрелы, ибо возымел обыкновение каждой следующей разносить предыдущую надвое.

— Что ты?.. – начал Юдхиштхира.

— Я злюсь, – холоднее гималайского льда объяснил Серебряный. – Одни крушат мебель, другие бьют жен, а я упражняюсь в стрельбе. Мебели у нас все равно нет, жена одна на пятерых, так что тем более делать нечего.

— Прости.

— Да не за что, – сказал Арджуна голосом, от которого завяла вся окрестная трава. – Все делается мистически, как говаривает Бхима.

— Ты прав, – вздохнул Стойкий-в-Битве. – Я болван.

— Ты пришел признаться мне в этом?

— Я ухожу, – смиренно сказал брат.

Глаза Серебряного сверкнули гневным металлом, верхняя губа вздернулась, но он только глухо зарычал и отработанным движением закинул руку за плечо.

Возвращаясь назад, Царь Справедливости смотрел в землю, но того, что стлалось под ноги, не видел и сумел три раза споткнуться о корни.

Внезапно он остановился. Уголки губ дрогнули в улыбке: прямо перед ним тропу пересекало семейство лис. Здесь, подле селения отшельников-санньясинов, покинувших тревоги мира для упражнения в аскезе, жили звери непуганые. Сами аскеты скорее добровольно лишились бы части собственного тела, чем погубили другое существо, а охотники из почтения к ним обходили селение за йоджану. Кроме почтения, охотниками руководило еще и здоровое опасение – вместе с мудростью к отшельникам, умерщвлявшим плоть, приходил тапас, Жар, основа мироздания и величайшая сила. Мало кто не слыхивал историй о том, как огненноглазые риши усмиряли дерзких богов, и мало кто пожелал бы оказаться на месте злополучного небожителя.

День отшельников уже начался. Скоро тихий лес должен был наполниться эхом монотонной декламации араньяк и упанишад; сейчас старый Шаунака, глава обители, провозглашал гимн Заре, гимн первой Веды, которую и сам Царь Справедливости знал на память.

“Пробуждая мир пурпурными конями, на своей стройной колеснице приближается Ушас. Открывает свой лик, входит, посылая вперед сияние... Последняя из бесчисленных, уже отгоревших, и снова первая – занялась Заря! Вставай! Дыхание, жизнь вновь нас достигли!.. Открылась дорога к Солнцу! Открылся мир, в котором жив человек! Вознося хвалу сияющему утру пением гимна, встает священник-поэт...”

Внимая святой песни-рича, Юдхиштхира медленно набрал в грудь воздуха и так же медленно выдохнул, успокаивая жизненные токи.

Он еще постоял на тропе, прислушиваясь к звукам пробуждающейся обители, подумал и зашагал к ашраму Шаунаки.

“Бесполезны благочестие твое и стойкость в обетах, о благородный, они не спасли от горя тебя, никогда не покидавшего стези справедливости”, – вот что вещал уехавший о полуночи Кришна. Баламут являлся уговаривать сына Ямы-Дхармы забыть о данной родичам клятве и начать искать союзников для неминуемой войны с Кауравами. “Добродетель не ведет к счастью; будь это так, разве повергся бы ты в пучину бед? Веди зломыслие к несчастью, твои недруги, поистине, уже вступали бы в пределы ада, а ты не знал невзгод. Если закосневшие в грехе торжествуют, а добродетельные преданы жалкой участи – значит, нет истины в Ведах...” – огорченно шептала свирель аватара Опекуна Мира; Юдхиштхира сидел, опустив веки, но все равно видел, с какой яростной верой смотрит на возлюбленного Арджуна, готовый в любое мгновение подтвердить: “Да, это так!”

“Напрасной была клятва твоя, напрасен отказ от богатства и царства”, – сочувствовал обездоленному Кришна, нежно бередя раны. И тут уж даже Бхимасена, далекий от возвышенных материй, согласился с мудрым другом: “Имеющий богатство имеет силу, имеющий богатство имеет друзей, имеющий богатство почитается в этом мире, имеющий богатство умен, имеющий богатство могуч, имеющий богатство наделен всеми достоинствами, все желания его исполняются... Не к добродетели, но к счастью стремится все живое, все живые существа. И я думаю, ее не существует вовсе”.

Царь Справедливости моргнул.

“Но если добродетель и существует – значит, она жалка и бессильна, и только в силе отважных находит опору, – добавил флейтист и одними глазами улыбнулся Арджуне, встретив его навязчивый молитвенный взор. – Если же добродетель столь ничтожна и бессильна сама по себе – значит, следовать ей не должно...”

И вот он уехал – даже не остался до утра, несмотря на уговоры Серебряного, – потому что Юдхиштхира уклончиво, велеречиво и крайне вежливо послал Кришну к его благочестивой матушке.

Первый раз боевые раковины протрубили вскоре после того, как старец Шаунака, выслушав Стойкого-в-Битве, молча кивнул в ответ на смиренную просьбу – позволить детям Панду провести часть срока изгнания среди риши. Юдхиштхира выбрал приютом обитель не только для того, чтобы, не нарушая клятвы, данной родичам, по возможности смягчить участь панчалийской царевны: выражение “удалиться в леса” могло значить либо жизнь среди отшельников, либо скитания в чаще джунглей. Царь Справедливости всерьез опасался убийц-сатри, – которые, в свою очередь, всерьез опасались суровых мудрецов. И наконец, Юдхиштхира надеялся, что жизнь среди исполненных добродетелей и осиянных духовной мощью аскетов заставит братьев хоть в малой мере смирить бешеный нрав.

Последнее отчасти оправдалось. Исполин-Волчебрюх заметно побаивался отшельников, похожих на сдобренные жилами скелеты, – вокруг многих воздух, перенасыщенный тапасом, плавился, как стекло. Близнецы просто вели себя тихо, избрав роль добровольных слуг.

Арджуна молчал. Он не испытывал трепета перед риши, подобно сыну Ветра, потому что сам в свое время предавался аскезе; он ничем не выдавал своего гнева, который Стойкий-в-Битве чувствовал кожей, он только поднимался каждый раз на исходе ночи и до полудня не выпускал из рук лука. Послеполуденное время Витязь отдавал медитации – и избегал любых бесед.

Это было хуже, чем ярость.

Даже после появления в обители Кришны он не сорвался, как ожидал Юдхиштхира; больше того, он сам взялся успокаивать Баламута, когда тот во всеуслышание объявлял, какой участи достойны бесчестные Кауравы.

Аватар уехал.

Глядя, как возница Кришны запрягает лошадей, Стойкий-в-Битве мысленно переводил дух. Во время беседы ему казалось, что он вот-вот против собственной воли согласится с Черным Баламутом. Иногда иллюзия становилась мучительной: мнилось, что он уже выразил согласие, что Бхимасена с Арджуной уже завели разговор о союзниках, вооружении, продовольствии и чуть ли не наилучшем построении войск... Царь Справедливости вздрагивал и неловко переступал на месте, выпутываясь из тенет странной мары, а Кришна смотрел на него, перебирая шнуры, украшавшие флейту, и улыбался. Кажется, он играл; или нет... Разве к месту были услаждающие слух напевы?

Но вокруг раскинулась обитель аскетов, где деревья вместе с соками земли, живые с дыханием впитывали Закон-Дхарму; здесь сама почва изменялась, текла подобно смоляному вару, опаленная духовной мощью отшельников...

Юдхиштхира нашел в себе силы возразить.

Перед тем, как подняться в “гнездо” колесницы, Баламут отвел Серебряного в сторону, и они долго пререкались свистящим шепотом, – казалось, что в чаще завели спор два сердитых змеедемона-нага. Кони уже тронули с места, когда Рожденный-под-Осью глянул через плечо и совсем не по-божественному, от уха до уха усмехнулся в глаза Юдхиштхире; беспокойный огонь факела затрепетал, блик скользнул по лицу аватара, и оно на кратчайшее мгновение выразило...

Стойкий-в-Битве предпочел думать, что ему пригрезилось. Что вследствие проигрыша и унижений дух его повергся в пучину горя и искаженное зрение представляло весь мир наполненным одним злом.

...трепещут ноздри пожирателей трупов, подкравшихся к самому полю битвы; чудовища ждут...

Он искал стойкости в поучениях гуру обители: странно, но никакие утешения не успокаивали так, как пронзающий насквозь взор подвижника. Шаунака словом не обмолвился о пагубности игры в кости, зато много говорил о твердости в обетах и владении своими чувствами.

Это помогало.

Иногда.

Старый отшельник, почти нагой, восседал на подстилке из травы куша, укрытой шкурой черной лани. Тело, изнуренное практиками, обожженное ветром и солнцем, неприметно было среди древесных стволов, покрытых темной корой, а дух мудреца странствовал где-то вдалеке, созерцая истинную сущность.

Аскет входит на небеса, и прекрасные арийские боги склоняются перед ним...

Шаунака мог выйти из медитации, а мог и не выйти. В любом случае, вид его внушал умиротворение. Юдхиштхира опустился на голую землю рядом с гуру и внезапно вспомнил прошедший день, когда пришел сюда за тем же самым.

Ваю в вершинах забавляется листвой... Только что владеющий своими чувствами сидел истуканом, и вот он улыбается, прищурив огненные глаза, сухая длань воздета, а в клетке пальцев бьется, мечется яркий живой лепесток. Аскет раскрывает ладонь; невредимой с нее поднимается огромная бабочка.

В глазах подвижника одобрение и смех.

Вернувшись, Юдхиштхира обнаружил близняшек развлекающимися. Бхимасена сидел на поваленном стволе старой кадамбы, облепленный парочкой сыновей Мадри, и младшие братья вполголоса пели ему в уши нечто такое, от чего чело Страшного являло напряженную мыслительную работу.

Близнецы не были ни глупцами, ни детьми. Просто они жили в своем собственном мире, где, как подозревал Юдхиштхира, было значительно больше хорошего, чем видел вокруг Царь Справедливости.

— ...Черный нашего Серебряного, совсем голову ему задурил... – говорил один и второй, соглашаясь, замогильно угукал.

— То есть? – не понял Бхима.

— А ты не замечал? – зловещим голосом осведомился Мангуст. – Водит его, как быка за кольцо в носу: Арджуна, пойди туда, Арджуна, сделай это, Арджуна, скажи то...

— Заколдовал брата, сука фиолетовая! – с чувством сказал Страшный. Потом направление его мыслей поменялось, и он мечтательно добавил: – Вот бы его разок... или два...

— А если завтра он ему велит: “Арджуна, пристрели Бхимасену”? – хорем втек Богоравный.

— Чего бы это? – встревожился Бхима, приняв сказанное близко к сердцу.

— А не понравится ему, как ты на него смотришь! – предположил Накула, и Страшный смутился. – Скажет: что-то мне сегодня Бхима с самого утра не нравится, оторви-ка ему голову! И все!

— И все! – прямо в ухо Бхиме дохнул второй.

— Как сур свят!

— Чего-то мне нехорошо, – в ужасе признался Бхима, – Пойду я... – и, как сидел, с места по-слоновьи грянул в лес.

Юдхиштхира проводил его взглядом и обернулся к близнецам, которые повисли друг на друге, корчась от хохота.

— Парни, – попросил он, – не надо.

— Он же верит! – в восторге простонал Мангуст. – Всему верит!

— Знаешь, малыш, – грустно сказал старший брат, – я тоже верю. Поэтому – не надо.

Братья одинаково изменились в лице.

— Ты с ним поговорил? – серьезные близнецы становились еще более похожи друг на друга, чем обычно, так что оставалось неизвестным, кто из них задал вопрос.

— Да... вроде как. Он злится и не хочет меня слушать.

— Ненароком правда сказалась, – заметил второй близнец, растерянно подняв брови. – Я же говорил – заколдовали...


Обряды Рождения Господина включали в себя жертвоприношение, состязания колесничих, ритуальный захват скота и игру в кости. Разумеется, побеждать и выигрывать должен был будущий Махараджа.

Он проиграл.

Он проиграл казну, царство, братьев, жену и в конце концов самого себя, что было немедленно запечатлено на пальмовых листьях и, едва ли не прежде того, разнесено по градам и весям бойкими языками.

Юдхиштхира склонен был полагать, что проиграл много раньше – когда согласился начать жертвоприношение; и даже еще раньше – когда в Кампилье Панчальской принял совет и помощь от Кришны.

Но ничьи советы не отменяли его собственной вины. Только из-за него Пандавы были обречены бхутову дюжину лет провести в изгнании, – ибо Дхармараджа, не сдержавшись, вторично ответил на вызов, сделав ставкой эти годы...

Черная Статуэтка плакала по ночам.

Серебряный не разговаривал с ним, лишь холодно отдавая дань братской почтительности; в его бесстрастии крылись такие бури, о которых страшно было думать.

И все же Царь Справедливости попытался еще раз.

Приблизившись к погруженному в сосредоточение брату, Стойкий-в-Битве долго стоял подле, вглядываясь в его черты.

Тот, медитирующий, был словно огромный серебряный лотос, соизволением лесного божества расцветший вдали от криницы-тиртхи. По обычаю отшельников Арджуна заплел косу, и оттого лицо, лишенное печати возраста, казалось еще менее человеческим. Воздержание в пище сделало линии его тела жесткими, уподобив воина оружию; четко рисовались мышцы под безупречной кожей, за которую он и был назван Серебряным, белые, почти прозрачные волоски, украшавшие предплечья, золотились на солнце. Властитель-арий, искусный в убийствах, музыке и любомудрии, победоносный, щедрый, одаренный всеми достоинствами и угодный богам.

Совершенство.

Эта мысль оставила неприятный привкус.

— Я хочу еще раз поговорить с тобой, – тихо сказал Юдхиштхира, когда ресницы великого стрелка дрогнули, а дыхание стало чаще.

— О чем? – не размыкая век, проговорил Серебряный.

— Ты знаешь.

— Тогда ты знаешь, что я отвечу.

— Арджуна, я прошу тебя, подумай.

Лучник поднял глаза – и старший осекся, увидев в этом взгляде не серебро, но свинец.

— Ты ошибся, брат мой, – упали слова, полные тяжкой уверенности. С ветвей ашваттхи, священного древа воинов, под которым восседал Сребрец, к самой земле опускались плети лианы-медвянки. На высоком наречии лиана звалась мадхави; ветер колыхнул побеги, душное благоухание поплыло в воздухе...

— Я полагаю, именно тебе стоит поразмыслить еще, – медленно продолжил Обезьянознаменный. – О случившемся. О предстоящем. О советах Кришны Джанарданы.

— Я уже поразмыслил о них, – проронил Стойкий-в-Битве. – Именно благодаря им мы сейчас здесь. Ты все еще сомневаешься в том, что Черный Баламут желает нам гибели?

Юдхиштхира прекрасно знал, что эти слова приведут брата в бешенство; возможно, даже заставят забыть о Дхарме, о почтительности, возможно, с уст Серебряного сорвется оскорбление...

Он ошибся.

Лицо Арджуны осталось неподвижным.

— Тебе стоит еще поразмыслить, – повторил сын Громовержца; по углам его губ легли брезгливые тени.

— О справедливости? – негромко спросил старший, и у него дернулось веко, чего никогда не бывало прежде. – Арджуна, я дал клятву, попробуй понять...

— О мести.

Юдхиштхира почувствовал в груди что-то твердое и болезненное.

— А теперь послушай меня, – резко проговорил он. – Я даже рад, что все это случилось. Нам указали на место и теперь самое время успокоиться. Ты слышишь? Я как старший брат запрещаю тебе думать о войне!

— Запрещаешь?

Старший едва усмирил тело, вздумавшее отшатнуться, – так нехорош был прищур великого лучника.

— Ты славно умеешь распоряжаться мною, мой возлюбленный брат, – сказал тигр. – Помнится, ты как-то проиграл меня в кости.

— О, несомненно, Кришна Джанардана распорядился бы тобой лучше, – почти шепотом произнес Стойкий-в-Битве, хотя собирался сказать это в полный голос. – Указав тебе, яростный, подходящего врага. Твоего же деда. Твоего же наставника.

Обезьянознаменный медленно поднялся с земли: мощь, угроза, великолепие.

“Твоего же брата”, – беззвучно шевельнулись губы Царя Справедливости.

За спиной Арджуны с ветвей метнулась, крича, стайка попугаев.


Кришна сказал:

О возлюбленный! Поистине, я твой, а ты принадлежишь мне. Кто ненавидит тебя – ненавидит меня; и кто следует за тобой, является моим последователем. Мы неразделимы, мы – риши Нара и Нараяна, хранители мира, из милости к нему рожденные в смертных телах, единство наше непостижимо даже для мудрых – никому не понять различия между нами...


— Подумай сам, – тихо и торопливо заговорил Юдхиштхира, – его небесный хозяин покровительствует Городу Слона, что ему за дело, как зовут царя, если царь славит Вишну? Хастинапур силен как никогда, а через тринадцать лет будет еще сильнее! То, чего ты желаешь, есть прямая гибель. Вся эта затея была самоубийственной с самого начала!

— Вот оно что... – выдохнул Серебряный. Он не шевельнулся, но опасность мгновенно наполнила пространство вокруг него, словно свет полыхнувшего вблизи солнца. – Ты это сделал с умыслом...

Стойкий-в-Битве, не произнеся ни слова, отступил на шаг.

— Второй раз сел играть с Шакуни, – продолжал Арджуна. – Ты знал, что проиграешь. Ты сел нарочно, желая оттянуть войну...

Индра-Громовержец собирал на небесах воинство туч, темнеющий день наливался холодом, скрылась из виду колесница Сурьи, и силач Ваю, отец Волчебрюха, клонил деревья к земле.

Юдхиштхира молчал.

— Признайся же, о мой несравненный, замечательно правдивый старший брат, – тихо сказал Арджуна, – это так? Так? Воистину ты желаешь только нашего счастья...

В потемневших глазах мечутся грозовые зарницы: режущий свет.

“Да он меня сейчас убьет”, – отстраненно подумал Царь Справедливости.

Но готового к рывку тигра сбил с ног выломившийся из зарослей бычара.

— Й-йогин мистический! Атман твою тридцать три обители! – вопил Бхима, не без удовольствия держа взбеленившегося Арджуну в захвате. – Ты чего, младшенький, ополоумел? Сдурел, а, Красавчик? Это ж старшенький наш, в Брахму дживу мать!

От местных брахманов Страшный наслушался замысловатых ругательств.

Серебряный вырвался из лап Волчебрюха, издал нечленораздельный рык и стремительным шагом направился к стрельбищу.

Юдхиштхира смотрел брату в спину, пока тот не скрылся из виду. Потом отвел глаза – и скрипнул зубами.

Издалека, стройностью стана подобная кшаудре, к которой она прислонилась, на происходящее смотрела Статуэтка. Огромные глаза распахнулись на пол-лица, и по безупречным щекам текли слезы, похожие на капли колдовского дождя, – ибо черты царевны оставались неподвижны, и ни один звук не вырывался из груди.

Словно по чьей-то злой насмешке, из пяти мужей своих панчалийка любила только одного – того, которому была безразлична.

Полчища облаков сошлись в битве.


Ночью Юдхиштхира видел странный сон.

На груди спящего брата свернулась черная змея; зеленью тлена блещет узор чешуи на плоской треугольной голове. Аспид разворачивается, растет в длину, гибкое сильное тело оплетает Арджуне руки и шею, и вот лучник подобен Разрушителю Шиве, украшенному змеями вместо ожерелий и браслетов... Стойкий-в-Битве вскакивает с травяной подстилки, ищет, чем прогнать ядоносную тварь, приближается...

Змеи нет. Она не уползала, ее просто не было. Серебряный во сне походит на изваяние: дыхание его беззвучно, и неподвижно белеющее во мраке лицо. Юдхиштхира долго стоит возле ложа, вглядываясь в черты брата, – и вдруг понимает, что змея по-прежнему с тем.

В сердце.

Утром Стойкий-в-Битве был мрачен, мрачнее, чем в первый день после игры, так что даже Бхима это заметил и встревожился. Со свойственной ему деликатностью Страшный начал допытываться о причинах такого расположения духа, предполагая либо расстройство желудка, либо дурные мысли, произошедшие от недостатка супружеского общения. По словам Драупади, от одного месячного очищения до другого у нее не переставая болела голова.

Меры, предлагаемые Волчебрюхом в обоих случаях, были настолько радикальны, что в конце концов Юдхиштхира невесело рассмеялся.

— Я думаю о Серебряном, брат мой, и меня охватывает печаль, – сказал он. – Я чувствую себя ужасно.

— И кто у нас дурак, я или ты? – хмыкнул Страшный. – Ты ж его знаешь, он к вечеру в ум придет. Еще в ногах у тебя валяться будет, прощения просить. Вот.

— Если бы ты был прав, Бхима... Я бы с радостью уступил кому-нибудь свой разум, тем более что он никогда и ни в чем не оказывался мне подспорьем. Но он, увы, при мне, и говорит, что вечер не будет лучше утра.

— Палицей тебя, что ль, по башке треснуть? – посопев, сочувственно изрек Волчебрюх.

Юдхиштхира снова засмеялся – слишком заливисто.

— Или его треснуть? – предположил Страшный. – Или этого... с флейтой... треснуть?

— Мне радостно смотреть на тебя, Бхима... – проговорил Стойкий-в-Битве, улыбнувшись так ясно, что силач растерялся. – Боюсь, с палицей здесь ничего не выйдет... Иногда я сожалею, что первым родился на свет, – очень тихо сказал он, щурясь на игру света в листве, и непонятно было, то ли признавался изгнанник, то ли просто думал вслух.

— Пусть бы решал Серебряный, а мне оставалось только повиноваться. Так было бы проще...

Он надолго замолчал, и Страшный заподозрил, что брат опять впал в тоску.

“Ты забываешь, – сказал когда-то Арджуне Юдхиштхира. – Баламут скорее бог, чем человек. А боги не склонны смотреть на людей как на равных, они ими забавляются... или используют их”. “Где ты здесь видишь людей, старшенький?” – усмехнулся сын Громовержца. – “И ты забываешь: когда он забавляется, я тоже забавляюсь. По-своему”.

Стойкий-в-Битве промолчал.

Но сейчас он находил слова, которыми мог изваять мысль из смутного ощущения. Игры небожителей часто бывали зловещи, но аватар не играл.

...гремят боевые раковины полководцев, и им отзывается разноголосый хор...

Улыбка. Всплеск пламени.

Оскал.

...в зев твоей пасти, оскаленной страшно, воины смело рядами вступают. Многие там меж зубами застряли – головы их размозженные вижу...

Кто ты, поведай...

Бхима шумно засопел.

Юдхиштхира вздрогнул и очнулся.

— Я надеюсь... – немного тверже сказал Дхармараджа, нащупав брата взглядом. – Я буду молить Шаунака-риши о поучениях... А если и он не выберется из паутины, сотканной богом?

Задав этот вопрос кому-то за спиной Волчебрюха, – Бхима настороженно оборотился, – Юдхиштхира понуро уставился в землю и замолчал совсем. Через некоторое время он встал и ушел к гуру, оставив брата биться над мыслями, к кому же все-таки обращался старшенький и нельзя ли разрешить все эти дела проще.

Дубиной.


Серебряный не “пришел в ум”.

Ни к вечеру, ни на следующий день, ни через неделю.

Только месяцы спустя, когда братья уже покинут обитель Шаунаки и оставят за спиной не один десяток трупов – лесных чудовищ, наемных убийц и просто людей, Серебряный склонится к ногам старшего, умоляя простить несдержанность. Царь Справедливости примирительно улыбнется и более не станет вспоминать о случившемся.

Лишь однажды, еще позже, улучив вздох тишины, Юдхиштхира обнимет Арджуну за плечи и скажет почти с мольбой:

— Нечестная это сделка, Витязь, – менять душу на тело...

— За такое тело и души не жалко, – хмуро отшутится Серебряный.

Но в глаза ему не посмотрит.


— Слыхали? Закончился срок изгнания братьев-Пандавов, последний год они провели неузнанными при дворе царя матсьев Вираты!

— А я думал, их сожрал кто.

— Да, оно бы неплохо было...

— Вы чего, мужики?! Они ж... дети богов! Исполненные достоинств! Тигры среди мужей... эта... быки из рода Бхараты...

— Быки, согласен... Ты хорош не по делу язык трепать, а то износится, – скажи лучше, как это они целый год неузнанными провели, с их-то норовом.

— Эх! Врать не буду, за что купил, за то и продаю. Говорят, вошли они в Упаплавью по одному, а оружие свое в шкуру зашили и на дереве спрятали, где дикари покойников вешают птицам на расклев.

— Ну, все понятно... дальше можешь не рассказывать. Ясно, в какой манер они свое царское достоинство скрывали...

— Да помолчи ты, пишач тебя раздери! Бхут плешивый! Ясно ему! А ты давай дальше.

— Так вот сказывают: назвался старшенький брахманом Канкой и к царю в услужение нанялся. Истории там на ночь рассказывать, пятки чесать, а особливо, говорит, в кости играть искусен.

— Да уж, ему только в кости играть...

— Чего ты понимаешь! Царю-то, развлекаючи, как раз проигрывать надо!

— Вот и я о том же...

— А Волчебрюхий следом приперся и принес большую ложку.

— Так прямо сразу?

— Да помолчишь ты или нет? И сказался он знаменитым поваром, сведущим в блюдах основных и дополнительных, а также различных приправах. А еще, говорит, буду царю на потеху биться с кем укажет. Только чтоб хлипких не указывал, а то ведь я случайно и зашибить могу. На том его во дворец приняли и до кухни допустили. Близнецы потом заявились, кто пастухом заделался, кто конюхом. Жена ихняя служанкой к царице пристроилась, расчесывать ее да наряжать. А вот с Серебряным такое смутное дело вышло. Героя-то наидоблестнейшего сразу видно, как укрыться? Ну, он и надумал – переделался музыкантом да танцором, из тех, что холощеные, да и нанялся царевну учить...

— Однако... И поверили?

— Да вроде как да... Благочестивый, понимаешь, муж, как сказано в шастрах, соединяется с женой исключительно для зачатия потомства, в остальное же время смиряет плоть и подчиняет духу чувственные желания, мыслями устремляясь. Вот он и упражнялся в благочестии.

— А я тебе, дружище, вот чего скажу – брехня это!

— Почему?

— Брехня, Тремя-мордами... то есть Тримурти клянусь! Тебе ребенок скажет: три самых позорных дела для воина – в грозный час отсиживаться в собрании, биться на потеху толпы и стать среднеполым! Не могли они на такое пойти!

— А чандалскими покойничками, значит, не погнушались? Куда там... Волчебрюх с голодухи, небось, и полакомился...

— Я тебе сейчас пасть-то заткну!

— Всех не позатыкаешь... Сей муж, взыскующий благочестия, соединялся с самками ракшасов и вкушал плоти вражеской. На высоком наречии сойдет?

— А ежели я тебе пасть не поганым веником заткну, а, скажем, царским опахалом – сойдет?

— Что за шум, а драки нету?

— Да этот крикун, понимаешь, жрец... а я пехотный сотник. Мне его бить нельзя, а вот защищаться – можно... Ну, где твой поганый веник? Хочу веником...

— Нечестивец!

— Еще какой...

— А поговаривали – не оставят они так всего этого, и сами местью пьяные, и тесть их Панчалиец только и думает, как ему Хастинапур вынести. А Вишну-Опекун через аватара своего, который с Серебряным в большой дружбе, благословил Пандавов на престол.

— Хорошо благословил – то-то они тринадцать лет бхут знает где мыкались.

— Чего ты в богах понимаешь! Вот так и благословил, пинком. Чтоб не забывались. Ну теперь-то воссядут!

— Ты-то много в богах понимаешь...

— Да уж побольше твоего. Брахманский шнур ношу. А слыхивали, добрые люди, что в храмах творится? В Варанаси все изваяния Трехглазого начали пляску Разрушения как живые, а каменный бык Нанди мычал от захода солнца и до рассвета. Опекун Мира с барельефа в хастинапурском храме положение пальцев переменил: вместо “Наделения благами” стало “Уничтожение врагов”! В орисском храме Тысячерукой изображение Кали смеялось и извергало кровь из уст. Быть великому бедствию!

— А у нас в Смолоносах тоже великое дело было: у шорника Шветы лингам от тела ночами отделялся, ходил по деревне самовольно и девок портил...

— Да ну!

— Точно говорю. Последние времена приходят...


— Эй, красавчик! – донеслось со стены. – Чего по ночам шляешься?

Беловолосый красавчик остановился и вскинул голову. Глаза его блеснули во тьме яркой дневной лазурью, и окликнувший вздрогнул: не выдохлись ли охранные мантры, не бродят ли по улицам Упаплавьи оборотни?

Количество украшавших оборотня браслетов и ожерелий заставило дозорного припомнить обычай одного из барбарских племен: золота на мужчине должно быть столько, сколько он может унести. А диадема, диадема-то какая...

Дорога, ведущая в предместья, была темной и разбойничьей.

— Злой, – дружелюбно объяснил красавчик.

— То есть?

— Озверел я от такой жизни, – со вздохом признался беловолосый. – Убить кого-нибудь хочется.

— Ну, ты силен, – настороженно хохотнул доблестный страж и в темноте забулькало: тигр среди дозорных промачивал горло. – Послушай доброго совета, поворачивай домой, в постельку. Мы, конечно, следим, но шушера всякая бродит...

— Вот она-то мне и нужна, – широко улыбнулся ночной гуляка, и от этой улыбки стражника продрал озноб. Почудилось, или клыки окровавленные блеснули во рту незнакомца? В неверном свете факела красавчик смотрелся вовсе нечеловеком. Кимпурушей лесным, ракшасом, сведущим в колдовстве, асуром из подданных Бали, или, чем бхут не шутит, небожителем из тех, что не уступят демонам в демонических свойствах и устремлениях...

— Иди-ка, благородный господин, куда советуют, – мягко сказал пожилой пузанчик со значком сотского, возникнув из тьмы под стеной, на которой мялся оробевший страж. – Там в кабаках сейчас шайка старого Читры-Пестряка гуляет... драка может выйти.

— Вот и славно, – все скалился беловолосый.

— И все-таки... – твердо продолжил сотский, явно намереваясь развернуть шатуна откуда тот вышел.

— Полежат на брюхе, умоляя оставить при них пустые головы и хилые лингамы, – жестко сказал красавчик, становясь тем, кем был – знатным кшатрием и воином, каких немного в Трехмирье. – Плохо служите.

— Да уж как можем, – пробурчал стражник, а сотский вдруг рухнул в ноги безумцу, заблажив:

— Горе мне! В ослеплении посмел я преградить дорогу тигру среди людей, непобедимому, возвышенному духом, стойкому в обетах, исполненному благочестия и всяческих достоинств, а также...

Пока хвалитель соображал, как бы еще поименовать тигра, тот хмыкнул, пожал плечами и скрылся во тьме, по пути вытягивая из налучья короткий лук. Сотник умолк, приподнял голову и опасливо поглядел по сторонам, после чего поднялся и отряхнул дхоти.

— Ты чего, дядя? – в суеверном ужасе спросил страж, нагнувшись со стены.

— Попал ты, племяш, как Упендра на шивалингам, – хмуро сказал сотский, обнаруживая родство. – Это ж такой знатный, что знатней некуда, не нам с тобой ему свет застить...

— Мы с тобой, дядя, вместе попали, – столь же сумрачно ответил дозорный. – Найдет себе на задницу неприятностей, нас же потом на кол посадят.

— Это он-то? – изумился сотский. – Да ты хоть знаешь, кто это был, дундучья твоя репа? Сам Обезьянознаменный Арджуна, сын Индры-Громовержца!

— Ну, обезьяну... то есть знамя ему в руки, – скис племянник.

— Ох, не приведи Опекун кому-то позариться на геройское золотишко! – продолжал дядя. – Чует мое сердце, не одного дурня завтра утром за ноги поволокут...

В подтверждение его слов далеко в ночной пучине раздался грохот, зазвенела тетива и истошно заверещало несколько голосов: видимо, великий герой нашел-таки на свою задницу вожделенных неприятностей.

— Ну кто еще так стреляет! – с глубоким уважением скажет сотский наутро, разглядывая сложенные рядком трупы. – Воистину, Шакра Стогневный ему батей приходится, Серебряному нашему. Гордитесь, бхутовы дети, какому тигру дала приют Упаплавья!

Всем мертвецам стрела придется точно в левый глаз.


Когда колесница Сурьи окрасилась алым, стремясь к западному окоему, утихли здравицы и гости, совершив вечернее омовение, расходились по отведенным покоям, Арджуну у самых дверей настигли с вестью – Черный Баламут, владыка ядавов, просит благородного родича почтить его дружеской беседой.

Серебряный кивнул.

Как ни странно, его не ждали. Или ждали, но особенным образом.

Из-за ковровых занавесей, загораживавших вход в купальню, доносились плеск воды и хрустальный женский смех.

Гость терпеливо дождался изгнания десятка очарованных девиц, в обществе которых флейтист совершал омовение, после чего Кришна вышел к нему навстречу совершенно обнаженный, по пути небрежно оборачивая бедра золотым шелком, и ласково, всепонимающе улыбнулся.

Слуга-евнух согнулся едва не вдвое, бочком выбрался из комнаты и затворил двери.

Наконец они остались наедине.

Полубог почти не изменился – такие, как он, начинали стареть, лишь разменяв столетие. Разве что морщинки у глаз лучника стали глубже, да юношеская гибкость отступила перед полуденной мощью.

Аватар не изменился ни в единой черте.

— Итак, – сказал Баламут, развалившись в кресле и заложив ногу на ногу, – что думает делать твой брат?

Он, прихватив с собой Раму-Здоровяка, ставшего за минувшие лета еще здоровее и добродушнее, явился на торжественный праздник, устроенный Виратой в честь неожиданного обретения столь знатных гостей – и родичей: царь матсьев отдавал свою дочь за сына Серебряного, Храбреца-Абхиманью.

Вирата чуть не рехнулся со страху, когда до него дошло, кого он привечал в своем доме. Незамысловатый как лом владыка в минуты раздражения, бывало, не считаясь с велениями Дхармы, и поколачивал смиренного брахмана Канку, который вдруг обернулся без пяти мухурт Махараджей. Хотя наибольший страх царю внушал, конечно, не Юдхиштхира. Волчебрюх таки не удержался и зашиб пару царедворцев, покусившихся на Черную Статуэтку, а с Серебряным вельможи матсьев вообще избегали встречаться глазами.

Близнецы этим очень потешались.

Дочь Вираты, тихая девушка, третий день рыдала в антахпуре – Храбрец, нескладный парень со злыми глазами, ничем не походил на прославленного отца. Вирата куда охотней выдал бы бедняжку за самого Арджуну, оно бы вышло надежней, но тот в ответ на это вполне разумное предложение процедил что-то из шастр и так сверкнул глазами, что царь мгновенно отступился.

— Он ничего не думает, – пренебрежительно сказал Серебряный, разглядывая инкрустацию на чаше, – он впал в тоску. Но я уже отправил послов от его имени.

Баламут, томно потянувшись, одарил его самой сладкой из своих улыбок.

— И почему ты не родился первым?

— Чтобы родиться в один год с тобой, Джанардана, – отшутился лучник, устроив допитую чашу на низком столике. – Иначе тебе пришлось бы почитать меня как старшего... разве хорошо?

Серебряный расположился на полу у ног аватара; его пальцы уже поймали лотосную стопу, отягощенную браслетом, и бережно разминали ее, приглашая возлюбленного довериться ласкам.

Кришна соскользнул с кресла и уселся к нему на колени – верхом, своеобразно решая вопрос о том, какое бедро мужчины Дхарма предназначает для братьев жены.

— Твой лук изрядно натянут, мой дорогой, – игриво прошелестел он, касаясь губами уха, – пусть стрела поразит цель...

...смуглое, лучезарно прекрасное тело на шелках белоснежных, как снега Гималаев...

...вот – уста его приоткрыты, темный румянец окрасил щеки, глаза мутны и безмысленны... Кожа Баламута обжигает губы: Арджуна целует пальцы его ног, похитившие совершенство лепестков лотоса, что за ухом у бога любви. Как холоден браслет на щиколотке, как трепетна плоть, созданная из чистой амриты... как упоительна его покорность... семя его – мед; и – “ты воистину Мадхава”, – выдыхает Серебряный, облизываясь...

Алый манящий рот улыбается – флейтист смотрит в лицо лучнику – кажется, любуясь тем, как замечательно смотрятся его ноги на серебряных плечах... кудри его, разметавшиеся по шелкам, – как синяя ночь, соски подобны драгоценным камням, лингам неописуемо великолепен...

Железные ладони ложатся ему на бедра, и Кришна закрывает глаза.

Боги с потолочных росписей смотрят на богов, мечущихся на ложе.


Здесь, в землях матсьев, жили еще песни древнее арийских столиц.

Утренний гость несет сокровище. Я ловлю его, как птицу в силки, – его, приходящего с добром, благочестивого, дарящего, щедрого. У него прекрасные коровы, прекрасное золото, прекрасные кони. Для него чистые зори вдалеке ткут одежды из чудесных лучей. Любящий украшения, веселый, лучший из многих, – он сверкает как небо, улыбающееся сквозь тучи.

На меня нашло желание быка вздымающегося, сокрушило меня, как слон сокрушает лесные деревья. Призываю тебя, возница, на заре запрягающий песни, призываю для наслаждения. Не лиши меня видения солнца!


Арджуна неспешно шел по террасе, полной лунного света. Умиротворенная Ратри перебирала колокольцы ночных птиц и струны шорохов; стлались под ноги увядшие букеты – серьги и ожерелья из цветов, живущие один вечер. Словно бы давным-давно выпавшие и высохшие капли вернулись в кувшин Калы-Времени: аромат волос и сонное дыхание у плеча...

— О ты, цветом подобный лепесткам кунда, молоку, серебру, луне и корням лотоса, – воркующе уронил Баламут, – мне нравится, когда ты носишь меня на руках.

— Согласно сутрам, – задумчиво сказал Серебряный, глядя вдаль, – еще я должен усадить тебя на колени и показать созвездие Семерых Риши.

— Я тебе покажу созвездие Семерых Риши! – засмеявшись, пригрозил аватар, – ты у меня пощады запросишь.

— Не сомневаюсь, о победитель врагов...

— Посмотри на меня, – велел Кришна.

На лице цвета лиловой ночи блеснули лунами по-детски чистые белки глаз.

— Я люблю тебя, – сказал Арджуна.

Баламут заглянул в глаза Серебряного, горящие чистотой расплавленного металла, и медленно взял его рот своим.


“Сила твоя лежит в очаровании, приемы твои отличаются мягкостью. Люди проницательные избирают такой способ действий”.

Так сказал Царь Справедливости, напутствуя посла. Послом к Кауравам вызвался ехать не кто иной, как легендарный, прославленный людьми и небожителями, обладающий многочисленными стадами и множеством последователей (что, собственно, то же самое), безупречный и непрестанно благословляемый Черный Баламут.

— Я желаю избежать столкновения, буде на то найдется хотя бы наималейшая возможность, – сказал Юдхиштхира.

Кришна улыбнулся, разглядывая свою флейту.

— Разумеется, мой многодостойный родич. Я приложу к тому все усилия и буду красноречив, как никогда. Ом мани...

Начальником охраны с ним отправился Критаварман, царь андхраков и бходжей, во всеуслышание объявив пред тем, как лестно для него послужить живому воплощению бога. Этот полный, безобидный с виду человек вызывал у Стойкого-в-Битве необъяснимую симпатию, что было весьма странно, ибо сам Чудо-Латник особой приязни к детям Панду не испытывал. Но в нем чувствовалась некая твердость, иная, чем твердость братьев Царя Справедливости, – пожалуй, прочность скорее... Именно ею безнадежно желал обладать Юдхиштхира; и особенно остро желал, когда сидел на троне – не царского удумбара, но тоже черного дерева, – перед почтительно стоящим Джанарданой.

“Я прошу не о многом, – Стойкий-в-Битве полагал, что говорит властно; в действительности голос его звучал лишь еще тише, чем обычно. – Только вернуть нам прежний дарованный удел. Если досточтимый Дед Кауравов сочтет это требование чрезмерным – проси от моего имени пять малых городов... пять деревень”.

Баламут кивал, но в его благостной улыбочке чудилась брезгливость – та, которая явственно отражалась на лице Серебряного. В конце концов, устав от молчаливой беседы великой четы прямо у него под носом, Юдхиштхира скомкал положенное обычаем благословение посла, почти непристойно поторопил с отъездом и перевел дух, только когда осела пыль, поднятая колесницей аватара.

Все время ожидания Стойкого-в-Битве мучили дурные предчувствия. Во сне теперь он видел себя самого – он взбирался на груду изрубленных до неузнаваемости трупов и жадно рвал их зубами, а лотосоокий бог смотрел на это и смеялся заливистым детским смехом.

Ответ, который привез аватар, оказался куда более жестоким, чем все, на что рассчитывал Юдхиштхира. Как будто старики-родичи в Хастинапуре обезумели, возжаждав крови и воя.

...трубят боевые слоны...

— А какой еще мог быть ответ, – удивился Дхриштадьюмна, – если не сегодня-завтра подойдут войска?

Они шли по недавно натоптанной тропе меж двумя рядами шатров: Панчалиец привез с собой несколько больше воинов, чем полагалось для сопровождения.

— Какие войска? – Юдхиштхира дико посмотрел на него. Потом вздрогнул, отвел взгляд и прошептал: – Арджуна...

— Войска союзных раджей, – терпеливо объяснил Сполох; к некоторым особенностям в поведении шурина он привык. – Семь акшаухини. С ядавами – восемь.

— У Деда – десять, – непонятно зачем сказал Стойкий-в-Битве.

Сполох повел плечом, отметая всякие сомнения.

— Случались победы и над вдвое превосходящим противником, – сказал он. – И это в открытом сражении! Ведь главное – дух. От падагоптров до махаратх никто и не мыслит о возможности поражения. Все радостны, а веселость, как говорит Дханур-Веда, есть качество армии победителей. “И полусотня отважных, – тех, кто действуют сообща, свободны от привязанностей и обладают твердостью воли, – способна обратить в бегство большое войско...”

Юдхиштхира слушал молча.

— Все приметы победоносного войска известны, – разорялся Дхриштадьюмна, – огонь при жертвоприношении склоняется вправо, птицы, ветры и облака благоприятны, видно множество радуг и воины не допускают уныния, что является несомненным свидетельством: боги и Дхарма – с нами.

— Дхарма?! – ошеломленно переспросил Царь Справедливости, остановившись.

— Все повторяют это, – с воодушевлением подтвердил Панчалиец-младший. – Отринь же наконец смирение, недостойное царя и кшатрия, мой изобильный подвигами шурин, и вспомни: ведь сам ты – сын Дхармы, и братья твои – дети богов, а неодолимый в битве Дхананджая, возлюбленный Вишну-Опекуном, живым побывал на небесах, изучив там науку Астро-Видьи... Кому под силу одолеть вас?

— Должно быть, мне пришло время удалиться от мира, – со странным выражением проговорил Стойкий-в-Битве. – Пусть царствует Арджуна. Я... мне больше пристала жизнь отшельника.

Сполох поначалу растерялся, но потом горячо воскликнул, сверкая глазами:

— Не ждал от тебя малодушия в час свершений!

— Малодушия... – безгневно повторил Юдхиштхира. – Увы, я был малодушен в дружеских беседах – с любимым братом-героем и мудрым советчиком-богом. И сейчас малодушен, потому что не осмелюсь отречься, не осмелюсь лишить войско своего штандарта, и с тем – тени Дхармы. Но никто не упрекнет меня в малодушии на поле битвы.

Он опустил голову.

— Наше войско одержит победу. Ом мани.

Сполох уже решил, что Царь Справедливости по обыкновению впал в тоску, но тот очнулся.

— Идем же, – проговорил он, – я предполагаю созвать военный совет и объявить имя главнокомандующего.

— Разве ты не станешь распоряжаться сам?

— Нет. – Сощурившись, старший Пандав посмотрел на солнце и едко заметил: – Тому, кого воздымают вроде знамени, повелевать несподручно.

Дхриштадьюмна собрался возразить, но онемел, услышав из уст Стойкого-в-Битве:

— Командующим будешь ты.

— Но почему не Ар...

— Не спорь, – быстро сказал Стойкий-в-Битве, и Сполох замолк, опасаясь возражением лишний раз ввергнуть его в тоску.

Где-то вдали, за серыми шатрами незнатных колесничих завели пьяную песню, и порыв ветра донес: “У Вишну четыре руки, и сзади его длинный змей...” Дхармараджа вздрогнул, но вздох спустя чуть усмехнулся, прикрыл глаза, задумавшись, и явно забыл о намерении куда-то идти.

Сполох тронул шурина за локоть. Тот послушно двинулся за ним – к златоверхому шатру, раскинутому возле огромного баньяна. Прозрачная колоннада воздушных корней, переплетенных с побегами лиан, дала кров стайке попугаев; верткие обезьяны дразнили ручных леопардов, дремавших в траве.

— Жена моей сестры... – начал Дхриштадьюмна, надеясь хотя бы пустым разговором вернуть свойственника на землю.

— Сестра жены? – рассеянно переспросил Юдхиштхира.

— Жена сестры, – подтвердил Сполох, – прислала в подарок лотосоподобной Черной Статуэтке девушек племени чола, искусных в пляске, – не пожелаешь ли развлечься представлением?

— Сейчас не время, – устало возразил Стойкий-в-Битве.

— С месяц назад Шикханди на лове живьем взяла тигра-альбиноса; вышло, что они водятся не только в землях дашарнов. Я думаю, это благое предзнаменование, поскольку подобные звери охраняют трон Города Слона... Я прав, о лучший из царей?

Повернув за угол, Юдхиштхира остановился как вкопанный и беззвучно шевельнул губами.

Сполох умолк, закатив глаза.

Стойкий-в-Битве неподвижно смотрел на четверку лунно-белых скакунов, огнеоких и ярых, рожденных в далекой Камбодже...

— Твой благородный брат прибыл, – на всякий случай пояснил Дхриштадьюмна, мысленно поминая неудобосказуемые части тела разных богов: состояние изобильного подвигами шурина день ото дня ухудшалось.

— За горло. Взять. И задушить, – едва слышно произнес Юдхиштхира, судорожно стиснув кулак.

Сполох изумленно воззрился на свойственника, вполне справедливо предположив, что его последних слов тот не слышал, подводя итог своим мыслям. Но с чего проснуться в этом тихом человеке столь кровавым желаниям?

Шурин смотрел на колесницу своего брата.

На пустующее место суты.

Стойкий-в-Битве теперь уже не боялся поражения.

Он боялся, что победит.

Тем же вечером в покои Арджуны влетел разгневанный Баламут. Он имел весьма неприятный разговор с Критаварманом, после чего со злости сочинил истекающую патокой и противную здравому разумению историю.

Следовало каким-то образом объяснить союзникам, почему столь преданный и благочестивый царь пренебрег божественной волей и увел своих воинов в стан Кауравов.

— Это бред, – сказал Арджуна, выслушав его. – Остальное бывало забавно, но сейчас не время для забав! Мадхава, оставь сочинение несуразиц, ими упивается чернь, но цари – они не поверят.

— Поверят! – прошипел Кришна, раздувая ноздри; в голосе его почудилась небывалая прежде дрожь. – Поверят и благословят! И преисполнятся... Арджуна, ты подтвердишь мои слова.

— Ты будешь рассказывать это от своего имени?!

Вызолоченные ногти аватара полоснули обивку сиденья; чинский шелк, на варварский манер шитый драконами, треснул.

— Да!

Серебряный замолчал. Он стоял вполоборота к родичу, у стены, покрытой многоцветной росписью, и внимательно изучал жизнеописание царя Бхагиратхи, сведшего некогда Гангу с небес на землю. Молчание длилось, пока выражение лица Кришны не стало жалобным; еще вздох, и с уст флейтиста сорвалась бы мольба.

— Повтори, – без выражения попросил лучник, по-прежнему глядя в сторону.

Баламут медленно вдохнул и выдохнул.

— Узнав, что Кришна вернулся в свою столицу, нечестивый и незоркий Дурьодхана, полагающий Джанардану своим другом, отправился в Двараку, рассчитывая на то, что воины племени ядавов присоединятся к нему.

— Он преуспел.

— Не перебивай. Серебряный и Боец прибыли в Двараку одновременно, и одновременно вошли во дворец, но время было неурочное и... Кришна еще не пробудился ото сна.

Арджуна молча кивнул.

— Дурьодхана вошел первым и, исполненный гордыни, сел возле изголовья, в то время как благочестивый и полный смирения сын Панду остановился в изножии кровати.

— И сколько жен было в той кровати? – сухо уточнил Арджуна.

— Ни одной! – рявкнул Кришна. – Затем, чтоб ты мог в нее залезть, когда Боец уедет!

— Нам обоим ты не хотел отказать в помощи, – четко продолжил Серебряный, – но, проснувшись, первым увидел меня, и потому предложил мне выбирать: акшаухини войска под началом Чудо-Латника, или себя.

— Свою помощь!

— Угу. Себя.

— Мне это не нравится!

— Мне тоже.

— Серебряный, – мягко спросил Баламут после долгого молчания, – будь это так, что бы ты выбрал?

— Я бы пристрелил Слепня, – Арджуна пожал плечами, так и не взглянув на собеседника. – По-братски. А теперь ты скажешь, что на самом деле произошло в Хастинапуре. Или мне расспрашивать слуг?

— Слуги не скажут тебе ничего иного. И никто не скажет. Кроме, возможно, – Баламут растянул губы в усмешке, – самого Дурьодханы. Или Духшасаны с Карной... Поинтересуешься при встрече?

— Я не колдун, чтобы расспрашивать мертвецов.

— Я так и думал... – аватар подмигнул бронзовой крысе, на которой восседал мудрый толстый Ганеша.

— Что стряслось с Чудо-Латником? – неприязненно поинтересовался Серебряный. – Он, помнится, слыл весьма преданным вишнуитом...

Аватар раздраженно отмахнулся; у него дрогнула верхняя губа, и на женственном лице странным показалось выражение зверя, готового обнажить клыки.

— Никаких Чудо-Латников, – сказал он, глядя в потолок. – Он умер и сожжен. Он никогда не рождался. Он увел войско, доставшееся Дурьодхане по выбору...

Арджуна закрыл глаза, на мгновение став похожим на Юдхиштхиру, и с силой провел ладонью по лицу.

— Хорошо, – сказал он, помедлив. – А если история дойдет до Бойца?

— Он, конечно, объявит ее ложью, – вздохнул Баламут. – Но, конечно, ему никто не поверит. Как всегда.

Серебряный обернулся. Подошел и сел напротив. Подался вперед, упершись локтями в колени.

— Но мне – ты – скажешь? – вкрадчиво предположил он.

— Нет, – спокойно ответил Кришна, лаская кончиками пальцев лады немой дудки. – Разве тебе недостаточно моих слов?

— Я поклянусь в их истинности любому и в любой час. Но я-то могу знать, что произошло?

— Я уже рассказал тебе.

— Мадхава...

— Ты подозреваешь меня во лжи? – вскинул бровь Баламут; резкий перелив оскорбленной флейты плеснул огнем в тенях покоя.

— Но ведь это меня ты выставляешь дураком.

— Дураком? – почти растерянно переспросил аватар, прежде чем разочарованно скривиться. – Нет, ты и вправду... скудоумный. Дураком я выставлю кого угодно, кроме тебя. Разве... Нет, ты не поймешь.

— Не пойму? – лучник встал и сощурился, глядя на него сверху вниз. – Я, скудоумный, умею сравнить одиннадцать акшаухини с семью!

— Ты никак испугался?

Из груди Серебряного вырвался рык.

Флейтист мелодично рассмеялся.

— Тебе смешно?

— Ты такой сердитый, – мурлыкнул Баламут. – Глаза сверкают, ноздри раздуваются, шерсть дыбом, о лучший из леопардов...

Арджуна помолчал. В глазах его гнев постепенно сменялся восхищением; эту метаморфозу аватар наблюдал уже много раз, и чарующая улыбка вновь родилась на устах Кришны.

— Я действительно клялся Дхритараштре не вступать в битву... – почти виновато проговорил он, взглядывая на Серебряного из-под ресниц. – Я буду твоим возницей.

— Воспоешь мои подвиги? – поднял бровь Арджуна.

— Уже.

— Слухи и слухи, – сказал лучник, глядя, как покачиваются серьги в ушах Баламута, – отовсюду слухи, один безумней другого, и чернь треплет наши имена...

— Чернь восторгается.

— Пусть так – но много ли достоинства в такой славе?!

— Где ложь, где истина? – тихая флейтовая трель. – Кто различит, если все сущее – только Майя?

Арджуна резко выдохнул, но промолчал.

— Даже мудрые заблуждаются, – пропел Кришна, сладко жмурясь. – Однако тот, кто действует без привязанности, никогда не пятнается грехом, подобно тому, как лист лотоса не смачивается водой...

— Ты забавляешься, – почти нежно сказал Серебряный.

— А чем мне еще заниматься? – спросил Баламут у светлоликого Чандры, нарисованного на потолке, закрыл глаза и весенней пантерой вытянулся поперек широкого сиденья; Арджуна невольно закусил губу. – Тебе... не надоело еще со мной разговаривать?

— Всего лишь одно, Мадхава. Скажи мне...

Кришна, чуть улыбаясь, открыл левый глаз.

— Я слышал не меньше трех историй про то, как я поспорил с кем-то на собственную жизнь и проиграл, избегнув встречи с Ямараджей исключительно твоей милостью...

— Ты собираешь сплетни? – перебив его, кисло поинтересовался флейтист.

— Собираю сплетни? – Арджуна почти залюбовался им. – Ты их распускаешь!

— Это ложь, – мгновенно отрекся Баламут.

— А история про то, как Бойца сотоварищи похитили гандхарвы? И нам – нам! – отчего-то взбрело в голову их вызволять?

— А разве это неправда? – невинно осведомился флейтист.

— Один достойный вельможа тот же вопрос задал старшенькому. Тот целый день молчал. И по сю пору киснет, как молоко у болтливой бабы...

Кришна снова уставился в потолок.

— Пусть... – лениво уронил он. – Его дело – сидеть на слоне и олицетворять моральный закон. И ему это отлично удается...

Арджуна усмехнулся.

— А если ему это однажды надоест?

Баламут покачал головой.

— Он слишком хорошо владеет своими чувствами, чтобы сорваться. Такой достойный человек. Даже неинтересно... А ты, вероятно, решил податься в аскеты, сын Притхи, и, готовясь противостоять чарам апсар и гандхарвов, упражняешься на мне.

— В аскеты я всегда успею. Возможно, это будет дельным решением: вместе с тапасом подвижники обретают мудрость, а она мне необходима. Ибо я, наконец, хочу понять, что ты делаешь и зачем!

Кришна встал.

Он был прекрасен, в один миг преобразившийся из томной любовницы в гневного бога; но и поднявшийся перед ним герой внушал ужас.

— Арджуна, ты великий воитель – воюй. Думать буду я.

— А я не люблю, когда подо мной думают! – в бешенстве рявкнул Сребрец. – Кто будет убивать после твоих раздумий? Пес ли я, чтобы бросаться на указанного?

— Чьих врагов ты будешь пронзать стрелами? Чужих?

— Твоей милостью перед нами лег путь к гибели!

— Разве доблестная смерть в бою – не лучшая из участей кшатрия?

— А если кшатрий желает победить и насладиться победой?

— Я обещаю вам победу, – протяжно выдохнул Кришна, откинув голову назад. – Я обещаю, что люди тысячелетиями будут рассказывать о вашей победе...

— Которой не было?! Ты... я так и вижу, как над нашими трупами ты сочиняешь нечто... несуразное, – последнее слово Арджуна выплюнул как гнилой кусок.

Баламут скривил губы.

— Что же вы думали раньше? – процедил он. – Я только указывал дорогу, шли вы по ней сами... Или ты не был счастлив следовать моим советам?

— Думали?.. раньше?.. – эхом повторил лучник, и в его глазах заплескался серебряный прилив.

Кришна, в панике хватаясь за флейту, отшатнулся от ярости, которую сам же вызвал.

Ярости оставался шаг до боевого безумия.

Давно прирученный, любящий, преданный, он в один вздох сбросил многолетнюю паутину, исчадье Молниедержца! ...нет, это лишь последний рывок тигра, угодившего в зыбун, мухи вблизи хозяина тенет...

И все же сейчас Арджуна поднимет на него руку.

Флейта.

Гаснет серебряное сияние.

Баламут отнял флейту от губ, кратко вздохнул и начал говорить – неторопливо, спокойно, едва заметно укорачивая одни слова и растягивая другие.

Стихотворный строй “гриштубх”, четверостишия с особым ритмом ударений внутри строки... ритмом.

Песня.

Нет.

Песнь.

Он не видел того, что грезилось Юдхиштхире, возлюбленный Господа, первый из бхактов, еще не видел. Крылья этой души не бабочке были под стать, более походя на орлиные, – но уверенные руки расправляли их, готовясь насадить улов на иглу...

Это – цельность. Освобождение. Мир.

Горький привкус истины, неземная весна, зыби Предвечного океана, отражающие рассвет... Огненный хмель сражений, мудрость, погруженная в созерцание, отвага и страсть, свет и тишина...

Вечность.

Арджуна опустился на колени. Гордец из гордецов, царевич и полубог, непобедимый воитель смотрел на флейтиста снизу вверх, с темным, отчаянным обожанием.

По-собачьи.

Через несколько месяцев на поле Куру колесница Арджуны выедет между строями готовых к бою войск. Аватар будет держать поводья.

Узрев в рядах противника своих родных, друзей и доброжелателей, Серебряный откажется сражаться. Тогда Черный Баламут споет ему Песнь Господа.

Но даже этого окажется недостаточно. Не находя сил принять слова бога на веру, Серебряный попросит его показать свой истинный образ.

И увидит.