"Викинг" - читать интересную книгу автора (Маршалл Эдисон)

Глава шестнадцатая ЗА МЕРТВУЮ РУКУ

Мои воины втащили нас на корабль, и вскоре мы пристали к берегу. Кто-то принялся разводить огонь, другие стали разглядывать пленника, но большинство смешались с викингами с других кораблей, которые уже ждали нас на берегу. И никто из воинов Одина ни разу не взглянул на Моргану, пока Китти стягивала с нее мокрую одежду и заворачивала в одеяло. Я тихо обсуждал с предводителями других кораблей расположение ночного лагеря и меры против внезапного нападения Йоркского гарнизона. Тем временем люди отдыхали, ели и пили.

Король Аэла сидел возле огня, связанный предусмотрительным Куолой. Я перерезал веревки на его руках. Один из придворных перетянул рану тряпкой, но ночной холод проникал под повязку, и сковывал руку.

— Ты не поймал бы меня, если бы не этот проклятый меч, — сказал он мне, — ремни перепутались, и я не смог его отстегнуть.

— Тот самый? — спросил я.

При первом же отсвете огня я заметил знакомые деревянные ножны.

— Скажи своим людям заткнуть их большие уши, и я буду отвечать. — Но после этой дерзости он увидел Алана, стоящего рядом: большие уши певца ловили каждое слово, широко раскрытые глаза — впитывали мельчайшие детали происходящего. — Алан был с нами прежде, пусть останется и сейчас, — приводя свою бороду в порядок, сказал Аэла уже более подобающим королю тоном.

Я попросил своих людей отойти, оставив лишь Алана и моих верных спутников.

При Аэле находился только Рудольф, один из знатнейших эрлов; помня об этом и зная его в лицо, я позволил ему остаться молчаливым свидетелем происходящего.

— Если ты думаешь, что я все забыл, то ошибаешься, — продолжал король. — Я помню все подробности той ночи, и мой кузен Рудольф тоже. Энит подарила тебе меч, и ты отдал его Рагнару для последней битвы. Я говорил тебе, что когда отступит прилив, его найдут для тебя. Теперь ты можешь требовать его по праву обещанного или же по праву своей победы надо мной. Но ты не сделал этого до сих пор, и, похоже, уже не сделаешь.

— Ты не смог избавиться от него в реке, и я думаю, он, должно быть, просто не хочет с тобой расставаться, — сказал я.

— Его присутствие не всегда приносило удачу. Заметь, Оге, у него простой клинок, но из лучших толедских, его носил Огилви Сифилдский, дед моей матери. Когда он умирал, его единственной наследницей была внучка Энит, чьим отцом был мелкий рыцарь, сын кузнеца. Огилви завещал Мстителя, так зовется этот меч, самому достойному из ее сыновей, но сомневаюсь, чтобы старик верил, будто кто-нибудь из них сможет стать королем.

— Надо полагать, не верил, — сказал я вежливо; сам-то я был склонен верить в чудеса.

— Я был ее единственным сыном. В свою десятую зиму я впервые подошел к нему, и он порезал меня. Но когда я обнажил меч для поединка с Осбертом, он привел меня к победе, и Осберт бежал из своего королевства, а я ношу корону.

— Похоже, он любит тебя.

— Его любовь то обжигает, то леденит. Я не раз отказывался от него, но лишь для того, чтобы вновь опоясаться им. Однажды он разлучил меня с Морганой, когда я со своими гвардейцами пытался отбить ее у паломников, идущих поклониться гробу Одри в аббатстве Айл, которым Годвин поручил принцессу. Они дрались отчаянно, а Мститель завяз в кольчуге какого-то мошенника, и в суматохе они успели увезти ее в женский монастырь возле Линкольна, где она и пребывала, пока твои люди не выгнали ее огнем.

— Ты явился за ней все с тем же мечом.

— Я взял его для сражения с Осбертом, вернувшимся из изгнания. Осберт выбрал время, когда все мои помыслы заняты норманнами. Но я думал захватить заложницу, которая удержала бы тебя от войны, а тем временем разделался бы с ним, вот почему при мне Мститель. Но, вероятно, такова воля моего деда, переданная мне мечом: он, видимо, очень хочет, чтобы я был королем, но не имел Морганы, дочери Родри. Здесь и сейчас я отказываюсь от всех притязаний на нее и клянусь перед Иисусом, что никогда больше не стану пытаться получить ее.

— Слова человека, связанного, как курица, весят мало.

— Ты и не представляешь, сколько могут весить мои слова. Надеюсь, ты позволишь оставить мне мой меч, а значит, и корону. А я предложу тебе за это хорошую цену.

— Неплохая мысль, Оге! — сказал Алан, но я не понял всерьез он это или нет.

Китти, которая не могла понять ни слова, внимательно разглядывала меч.

— Какую цену? — спросил я, любуясь сиянием глаз Аэлы.

— Во-первых, половину золота, серебра и драгоценностей Нортумбрии.

— К слову сказать, я и так могу забрать все.

— Осберту тоже есть что сказать. Мои разведчики, встретившие его около Дона, донесли мне, что он собирает сильную армию. Хастингс плыл, чтобы отрезать его от Тайна, но опоздал, и Осберт может встать под стенами Йорка через двадцать четыре часа. Твоя армия подойдет сюда раньше, но у тебя гораздо меньше людей, чем у Осберта, и ты все равно потерпишь поражение. У меня же за стенами, в Йорке, сильный гарнизон, и я предлагаю тебе союз во всех твоих битвах. Все, чего я прошу, — это трон Нортумбрии.

— А все, чего прошу я, — огненную плату за мою отрубленную руку.

— Не будь дураком! Говорю тебе, я был другим, когда приказал отрубить тебе руку, и тебе не стоит идти по моим стопам. Ты ненавидишь меня, как и подобает мужчине, но я нужен тебе. Ты не сможешь разбить Осберта без моей помощи и лишишься жизни, если я решу заговорить.

— А ты лишишься жизни, если я выйду из терпения.

— Так какова же цена моей шкуры, Оге? Лишь несколько человек знают правду о гибели Рагнара; вся знать присягнула мне, и они будут верны мне, пока я король Нортумбрии. Но сейчас мое положение пошатнулось…

— Ты уже пал, Аэла. А я — восхожу.

— Не понимаю, о чем ты.

— Это понимает Китти, да и Алан тоже. Объясни ему, Алан.

— Оге Дан закрыл глаза по приказанию судьбы, и ему приснился сон, — сказал Алан. — Сейчас он открыл их вновь.

— Какие еще сны? — не понял Аэла.

— Которые мало кому снятся: я стану королем. Я хотел стать королем Нортумбрии, Эгберта сделать вассальным королем Дейры, а Моргану — моей королевой.

— Тогда я с вами. Моргана твоя по праву. Я соглашусь быть восьмым королем Дейры.

Китти разразилась смехом, увидев выражение глаз Аэлы, сделавшее его лицо совсем неподобающим королю. Может быть, она сравнила его теперешний вид с тем царственным выражением, которое он имел, когда лишал меня руки.

— Почему ты не побьешь кнутом эту желтую ведьму? — сдержав проклятие, рвущееся с губ, спросил Аэла.

Это рассмешило меня.

— Послушай меня, Оге, — вновь начал Аэла. — Тайна смерти Рагнара известна немногим и может быть сохранена. Те, кто видел его, сейчас здесь и умирают.

— Они подхватили болотную лихорадку, что бродит вокруг, — криво улыбнулся родич Аэлы Рудольф.

— Тебе не хватает славы от убийства Рагнара, Аэла? — удивился я.

— Достаточно убить своих сторонников, чтобы закрыть им рты и уберечь славу? — вмешался Алан. — Оге, хотя Аэла однажды пытался тебе объяснить, но ты не представляешь, что такое королевская власть. Невозможно удержаться от смеха, представив тебя на троне. Ведь ни один норманн понятия не имеет, что такое Зло. Он не достаточно цивилизован — он чтит лишь правду воина и то, что зовет Судьбой. Мы видели девушку, которая отдала прядь своих черных волос, передний зуб и палец, которые, как считал Аэла, должны были остановить твой поход на север. А до того… Но ты не поверишь мне без верного свидетеля.

Алан взял железный нож Куолы и приставил к горлу Рудольфа.

— Если скажешь правду, останешься жить, — сказал Алан, — если солжешь — зарежу тебя на месте. Когда Аэла впервые взял эту девушку, чувствуя, что она ему пригодится, был ли он добр с ней?

— Очень добр.

— Она была хорошенькой, юной и даже, наверное, девственной. Делил ли он с ней ложе?

— С большим удовольствием, если верить его словам.

— Но когда она стала ненужной и начала доставлять беспокойство — он отослал ее, чтобы спать одному. — Алан опустился на траву, затем вернул нож Куоле. — Короче, Оге, надо знать Аэлу и как человека, и как короля, чтобы понять, почему он так дорожит этой славой. Он больше никогда не одержит победы. Он добивался успеха вероломством. Я жил при его дворе больше года, не спев в его честь ни одной песни. А потом он вдруг стал самым знаменитым христианским королем, а все потому, что бросил в колодец со змеями Проклятие Христианских земель. Поскольку он самый тщеславный человек, из всех известных мне, эта слава для него слаще короны.

— Тайна может быть сохранена или рассказана, — невозмутимо сказал Аэла.

— Я согласен с тобой, Аэла, она может быть сохранена от времени и людей, — сказал Алан, — им нравится верить, что христианские короли берут верх над лучшими викингами, а другие короли и священники хотят, чтобы они в это верили, и барды поют об этом песни. Но неужели ты думаешь, что твою тайну не узнает Меера — ключница Рагнара? Хастингс уже поведал ей очень многое — и сколько он будет держать в тайне остальное? И вдобавок он — так ли это на самом деле, или нет — сын Рагнара. Как и Бьёрн. Как и Ивар с Хальвданом. Оге, ты ненормальный.

— Зачем ты пришел сюда, Оге? — спросил Аэла. Его лицо побледнело, а глаза загорелись еще ярче.

— Это смелый вопрос, Аэла, — сказал Алан, — он даже стоит песни. Оге рассказал тебе о своем сне, но это было лишь яркой фантазией, хотя его душа никогда не обманывалась. Оге, король спрашивает тебя, зачем ты пришел сюда? Почему же ты не отвечаешь?

— Разве ты этого уже не сделал, сказав, что я ненормальный?

— Я сказал это слово по-норманнски, и он не понял.

— Аэла, я пришел сюда встретить Судьбу.

Аэла взглянул мне в глаза.

— Меня не волнует твоя судьба, если она не касается меня.

— Она коснется тебя, не волнуйся.

— Она уже сделала это — железным крюком. Ты собираешься убить меня. Ты позволишь мне умереть со славой, чтобы Алан спел об этом, когда я уйду?

— Я думаю предоставить тебе выбор, вроде того, что дал мне ты. Я прикую твою правую руку к рашперу, разведу под ним медленный огонь, а рядом с тобой положу тесак. Ты можешь дать своей руке сгореть, а можешь отрубить ее, и избавиться от боли.

— Что ж, это неплохое предложение, но у меня есть получше, — сказал Аэла.

— Буду рад выслушать тебя.

— Твой меч не имеет ни великого имени, ни славы, но клинок у него добротный и прочный. У меня же знаменитый меч, который моя мать отдала тебе, но который я от тебя скрыл, меч, в чьей любви я сомневаюсь. Почему бы нам не сразиться, без щитов, за обладание им?

— Оге, он сошел с ума, предлагая такое! — закричал Алан, все спокойствие покинуло певца, и его лицо задрожало. — Зачем тебе рисковать своей жизнью, раз он и так в твоей власти?

Я засмеялся:

— А это достойно хорошей песни?

Он не ответил, и я заговорил со своей кормилицей.

— Китти, Аэла предложил мне драться с ним на поединке, а призом будет его меч. Принять ли мне вызов?

Китти всегда удивляла меня, но никогда она не поражала меня так сильно. Последние несколько минут ее лицо было бесстрастным, словно она о чем-то глубоко задумалась. Мой вопрос заставил ее вытаращить глаза, челюсть ее отвисла, загорелая кожа стала серой, — она была так испугана, что едва могла говорить.

— Ты что, околдована?

— Нет, но ты явно проклят.

— Говори ясней!

— Отруби ему руку, Оге, и пусть он идет, куда хочет. Это будет уплатой долга, и вы квиты…

— Ты боишься, что я погибну? Ты же сама предрекала, что его смерть послужит Алану темой для песни. Мы замкнули круг, и твоя душа говорила в моей, что смерть моя примет облик дракона из Вьорда.

— Я опасаюсь того дракона, Оге. Я ясно вижу его.

— Должна ли ты показать мне его?

— Нет, не должна.

— Должен ли я сразиться с Аэлой за его меч?

— Как я могу знать, чему должно быть между королями и хёвдингами? — Она дико расхохоталась.

— Аэла, я хочу задать вопрос Моргане. Если она ответит так, как я думаю, я приму твой вызов.

У Китти было длинное платье из оленьей шкуры в сундуке на «Гримхильде», и она отдала ее Моргане. Теперь принцесса спала возле небольшого, тихого, алого огня, в полной безопасности, поскольку викинги считали ее моей. Я подошел и остановился в нескольких футах от нее, любуясь.

Черные волосы закрывали ее лицо. Я подумал о ее похожих на звезды глазах, укрытых ресницами, о ее бровях, нежной коже и прелестных формах всего тела, околдовывающих, как руны.

Нет, ни одна руна из тех, что принес Один из Хель, не могла бы выразить красоту, взошедшую из Источника Жизни. Отдай Один все руны всем царствам божеским и людским и поручи он всем станкам работать целую вечность, он не смог бы облечь ее в достойные одежды. Лишь Мать-Земля могла сделать это, но чьими руками?

Я знал, что не могу смотреть на Моргану без страсти и, боюсь, без слез. Слезы и желание раздирали меня, и из-за них то, с чем я пришел сюда, не тревожило меня больше, лишь дикая неутолимая страсть владела мной. Я не мог припомнить ничего, что не будило бы во мне этой страсти, которая, казалось, врывалась в меня из земли, с неба, отовсюду. Не было ни одной черты ее лица или изгиба тела, которые не приводили бы меня в исступление. Она была моей пленницей, и будь я истинным викингом, то уже наслаждался бы ею, но не будь я викингом вовсе, я бы откупился любой ценой, лишь бы исцелиться. Но вместо этого я должен отправиться с этой раной в душе в девятидневное путешествие, которое скоро начнется. И какой бы мучительной она не была, я не мог избавиться от нее.

Однажды Моргана уже была в моих руках, моей восхитительной забавой, и моя правая рука помнила все, к чему прикасалась, как если бы это происходило только что, и я подумал, что левая моя рука, спрятанная на груди у Китти, должна дрожать и гореть. Теперь я не мог прикоснуться к моей принцессе. Мне было это запрещено, когда Моргана отказалась принять мою руку у опрокинутой лодки. Она так решила, и лишь она могла изменить это.

Глаза Морганы медленно открылись. Она не удивилась, увидев меня рядом.

— Что тебе угодно? — спросила она спокойно, почти с жалостью.

— Только задать тебе два вопроса, и если ты пожелаешь ответить, я буду очень рад. Ты уже показала, какими могут быть ответы, когда цеплялась за лодку, но если я не услышу их еще раз четко и ясно, я никогда не смогу избавиться от тяжести сомнений. Я все время буду думать, что, возможно, не понял тебя.

— Что за вопросы?

— Ты говорила, что будешь ждать моего возвращения.

— Да, а ты говорил, что скоро вернешься.

— Ты говорила, что я должен не умереть для тебя, а жить для тебя и собираться с силами. Ты говорила, что я должен стать могущественнее короля, а ты будешь ждать.

Она огляделась, словно ожидая вновь увидеть стены дворца Аэлы.

— Мне не следовало этого говорить. Это было очень необдуманно. Ведь ты не мог получить меня, не убивая христиан.

— Как бы там ни было, я сделал то, что ты мне сказала. Если ты примешь мое предложение, я стану повелителем всей Нортумбрии и сделаю тебя моей королевой.

— С тех пор как ты ушел, у меня было время оценить то, что я совершила. Ты помог мне понять это, когда твои люди подожгли наш монастырь. Я не могу быть христианской королевой короля-язычника. Даже если бы ты был королем всей Англии, я бы и тогда не стала твоей королевой.

— Ты ответила на первый вопрос. Теперь я задам второй. Ты пойдешь со мной искать Авалон?

— Когда, Оге? Когда ты сожжешь все христианские аббатства, монастыри, храмы и перебьешь всех людей?

— Одно из аббатств укрыло тебя, и больше я не сжег и не разрушил ни одного, и мои люди смогли понять меня. Но я не стану удерживать других.

— Ты думаешь, это верно?

— Не знаю, верно или нет, но вполне вероятно, что они, как язычники, и не должны уважать христианского Бога. Если бы я поклялся ему, я должен был бы остановить их, но мой бог — Один.

— Разве ты не видишь, что христианский Бог гораздо сильнее?

— Мне нечего сказать.

— Неужели ты не видишь, что христианский Бог — единственный Бог?

— Было бы нечестно сказать, что Один слабее Бога христиан. Но еще хуже вовсе отвергнуть его существование.

— И ты веришь, что попадешь к нему?

— Не я. Я призвал его из лужи с отбросами, куда кинул меня Рагнар, и он прислал северный ветер.

— Я спрашивала священников об этом, и сестер в монастыре. Но кто-то говорит, что это дьявол насылает ветер, а кто-то считает, что его может послать наш Господь, но нам не постичь Его замыслов.

— Мы, норманны, и не пытаемся понимать наших северных богов.

— Вот видишь, нам не на что надеяться.

— Объясни мне это так, чтобы я понял, и я больше не буду беспокоить тебя.

Ее глаза наполнились слезами.

— Сядь, Оге.

— Я не устал. — Но я не смог удержаться, чтобы не сесть напротив нее.

— Ты бледен и хмур. Я знаю, что война никогда не утомит тебя и, должно быть, это из-за беспокойства обо мне. Не волнуйся. У меня все будет хорошо.

— Не уверен, — сказал я.

— Ты спрашивал, пойду ли я с тобой искать Авалон, но не сказал, когда мы сможем отправиться.

— Как только я верну Аэле долг, посажу Эгберта на трон, который я ему обещал, и посчитаюсь с Хастингсом.

— Долг крови — ненависть и месть, и во имя этого — реки крови. Ты сможешь отказаться от этого и отправиться сейчас же?

— Нет.

— Другого ответа я и не заслуживаю. Любой священник подтвердит это. Я пойду с тобой, Оге, если ты пустишься в путь прямо сейчас, но и в этом случае я совершу грех перед Богом и всеми святыми. Я должна думать о том, чтобы попасть в Рай, а не на волшебную землю со своим возлюбленным. Христиане не должны искать очарованных королевств, где люди живут вечно, не зная печали. Это подходит нашим уэльским героям, не знающим о Рае и небесах, но мне говорить об этом — значит показать, что мое раскаяние недостаточно глубоко.

— Раскаяние? Я не знал, что ты в чем-то виновна.

— Я полюбила язычника и стала с ним единою плотью.

— Какая же это вина? Я ведь думал о тебе не как о христианской девушке, а как о фее.

— Даже если и так, я должна пытаться быть праведной, чтобы заслужить прощение святых и попасть в Рай, а не продолжать любить язычника и испытывать грешное наслаждение.

— А мне кажется, так было бы правильнее, — сказал я, вспоминая это наслаждение.

— Я была с тобой более страстной, чем многие христианки со своими законными мужьями. Хуже того, еще очень долго после твоего отъезда я молилась о том, чтобы оказаться беременной от тебя. Позже я увидела, в какой грех впала, но даже после этого дьявол приходил ко мне, когда я была одна, ночь за ночью, наполняя меня порочным томлением. Но, наконец, я уяснила этот урок. Мало того, что твои люди сожгли и разграбили обитель, давшую мне защиту, пока тебя не было со мной. Мало того, что благочестивые сестры, которые заботились обо мне и любили меня, вынуждены были бежать в дождь. Я еще и поддалась искушению отправиться с тобой на поиски Авалона. Пока ты сам не сказал, что для тебя важнее отдать кровавый долг Аэле. Ты должен свести с ним счеты. Ты должен посадить на трон Эгберта…

Ее голос прервался, и она быстро опустила голову.

— Я ничего не могу изменить, — сказал я, понимаясь, — это моя судьба…

— Твоя судьба ничтожна!

Она словно встала на дорогу берсерка.

— А моя судьба — выйти замуж за великого христианского короля, — выкрикнула она. — Который будет более страстным, чем ты, и у которого обе руки будут на месте! Того, который действительно полюбит меня, того, кто знает латынь, и не сделает меня игрушкой своих греховных страстей…

— Если ты подождешь…

— Почему я должна ждать? Я — Моргана Уэльская! Я ждала три года. Ты потерял руку ради меня, и я попытаюсь вернуть долг. Может, когда-нибудь мне представится случай спасти твою жизнь, когда воины моего мужа приведут тебя на веревке, чтобы повесить. Прости, что я хотела пойти с тобой. Даже если ты пообещаешь сейчас же забыть все свои счеты, я не пойду с тобой. Я больше не хочу иметь с тобой ничего общего. Ты был так занят охотой за Аэлой, что оставил меня цепляться за перевернутую лодку. Я ненавижу тебя.

— Сильно?

— Всем сердцем.

— Значит, хуже уже не будет…

Прежде чем она поняла, что произошло, я рывком подхватил ее и попытался утолить голод своих губ. Как кошка, вцепилась она мне в лицо, но это меня не остановило, — прижав ее к себе, я кинулся к ближайшему укрытию, как истинный викинг. Это вызвало смех у моих людей, но я не мог позволить им увидеть мою принцессу, такую прекрасную и смелую, побежденной грубой силой. Это ее красота и смелость затуманили мой разум. Мое сердце жарко билось в груди, разгоряченное прелестью ее губ.

Я быстро опустил ее наземь. Пальцы Морганы, готовые к битве, расслабились, ярость на лице сменилась печалью, а глаза наполнились слезами.

— Давай, делай свою гнусность и никогда не возвращайся, — закричала она.

— Я уйду, но я буду любить тебя до самой смерти. — Я повернулся и пошел прочь. А за спиной я услышал ее плач, похожий на рыдания ребенка.

Я вернулся к костру пленников. Аэла спокойно попивал вино, принесенное ему одним из его сторонников. Он отставил кружку, вытер губы и отер красивую мягкую бороду, но не выказал ни малейшего беспокойства при моем появлении.

— Не торопись, — остановил меня Алан, бросив один быстрый взгляд на мое лицо.

— Чего будет стоить эта задержка?

— Кто знает? Наши главные силы уже прибыли. Будут приказания для Рольфа?

— Сейчас я могу думать только о себе.

— Будешь ты драться, или нет, тебе нужно отдохнуть. Ты же знаешь, что Аэла отличный боец…

— Я не знаком с приемами норманнов, — запальчиво перебил Аэла. — Если я одолею, то лишь с Божьей помощью, милостью единственного Бога.

Китти не могла понять его слов, но что-то в его тоне заставило ее схватить меня за рукав и прошептать.

— Будь осторожен, Оге, он пытается взбесить тебя.

— Я не бык, чтобы беситься. — Я повернулся к Аэле. — Будем биться на мечах без щитов.

Китти пронзительно рассмеялась над выражением лица Алана. Я же смотрел на плохо скрытую радость на лице Аэлы.

— Теперь можно с полной уверенностью сказать, что в тебе благородный дух, несмотря на низкое происхождение, — величественно произнес он.

— Будем биться насмерть. И павший не получит пощады.

— Согласен, только давай пойдем еще дальше: пусть наш поединок решит все, и наши люди не будут потом сражаться. Победитель получит мою корону, а мы сохраним многие жизни. Если я возьму верх, твои люди будут биться плечом к плечу с моими против Осберта, и не как подданные, а как братья.

— Останешься ты в живых или умрешь, но никогда тебе больше не сидеть на троне Нортумбрии.

Аэла вспыльчив — он говорил об этом на исповеди брату Годвину, — и его лицо начало багроветь. Но затем он вспомнил, что брата Годвина рядом нет, дабы помочь ему усмирить себя во имя всех святых и Господа.

— Если бы ты действительно был высокорожденным, ты бы знал, что не следует полагаться на удачу.

— Да, но я норманн.

— А какую награду получу я, победив тебя? Если ты меня убьешь, то получишь мою корону…

— А если ты убьешь меня, то можешь сохранить меч, который твоя мать отдала мне. А затем Куола отрубит тебе левую руку, палец с правой руки, вырвет передний зуб, а Китти обреет твои волосы, так что ты станешь похож на только что вылупившегося галчонка, и тогда ты сможешь уйти с миром.

Аэла не был трусом и прекрасно владел собой, если его не обуревала ярость.

— Клянусь пятью ранами Христа, ты очень строгий заимодавец, — сказал он.

— Здесь ты не прав. Твой долг гораздо больше, чем я с тебя спрашиваю, прямо не знаю, как ты умудрился собрать столько. Кроме зуба, пальца и волос, ты отобрал у той девушки, двойняшки Морганы, жизнь. За это ты тоже должен расстаться с жизнью. Но когда-то ты дал мне возможность сохранить мою, и я не в силах отказать тебе в том же.

Я разглядел в его глазах тень улыбки.

— Но ты и не задумываешься о такой возможности, — продолжал я. — Ты убежден, что я стану легкой добычей твоего меча. Во-первых, он принадлежал твоему деду, великому лорду, который хотел, чтобы ты был королем Нортумбрии, и который любой ценой защитит тебя от рабского отродья. Во-вторых, ты прекрасно владеешь мечом. Но у меня другое предназначение, и оно откроется мне — как открылось моей желтокожей кормилице, — и я буду жить, чтобы исполнить его.

Я велел Китти приготовить мне поесть, чтобы подкрепиться перед грядущим испытанием.

— Ты мечтаешь стать королем, а, значит, должен поступать, как прирожденный ярл, а не бывший раб, — ответила она. — Предложи поесть и своему врагу.

— Чтобы ты могла положить яд?

— Клянусь молоком, которым кормила тебя, нет. Ты сам стелешь свою постель на крови, тебе и ложиться на нее. Как ты думаешь, если ты убьешь его, он попадет на небо?

— А как я узнаю? Однако, скорее он отправится туда, чем я встречусь с ним в Хель. А почему ты спрашиваешь?

— Хочется узнать, шутят ли друг над другом души на небе, как это делают герои на Вальгалле?

— Кажется, я слышу, что эта желтая женщина говорит о небесах? — полюбопытствовал Аэла.

— Она хочет знать, попадешь ли ты туда, когда погибнешь?

— Чтобы быть в этом уверенным, надо послать за братом Годвином. Может ли кто-нибудь из твоих людей взять белый флаг, пойти к городским воротам и попросить его прийти сюда?

— Да, а пока, если желаешь, можешь поужинать. У нас, правда, нет ничего, кроме солонины — слишком скромно для короля, — но эта женщина сварит ее и сделает вкусной. Слово викинга, оно не будет отравлено.

— Просто норманны не достаточно просвещенный народ, чтобы использовать яд, — объяснил Алан Аэле. — Я никогда не слышал, чтобы они убивали вероломно. Но они скажут, что лимон слаще меда, да еще уговорят попробовать. — Глаза его вдруг стали большими и круглыми, словно он что-то увидел.

— Тогда скажи ей приготовить лучшее, что у нее есть, — сказал король.

Я оставил его, чтобы поужинать вместе с Рольфом и другими хёвдингами. Они пытались шутить со мной, на я не отвечал, сохраняя спокойствие. События последнее время разворачивались так быстро, что я не успевал осмысливать их. Я не мог понять, почему дерусь с Аэлой, вместо того, чтобы просто убить его. Когда я был в его власти, он дал мне шанс выжить, но шанс жестокий, и захватил он меня вероломно, тогда как я взял его в честном бою. Думаю, это нельзя ни понять, ни объяснить. Я хотел выбить ему зуб и отрубить палец, а не вешать его и смотреть, как он брыкается в предсмертных муках. Это потому, что я был язычником.

Собравшись, я, насколько мог, спокойно, твердо рассказал Рольфу и остальным о расстановке наших сил в этом деле, и о том, что и как они должны делать; и я приказал ночью сняться с лагеря.

— Мы дали раненому воину выжить, как ты приказал, — сообщил мне один из хёвдингов, — и прослышав, что ты собираешься драться с Аэлой, он просит поговорить с тобой.

— Тогда, должно быть, в нем много сил.

— Думаю, хватит, чтобы прийти сюда.

Только тут я сообразил, что мое необдуманное замечание прозвучало как вопрос, на который я и получил ответ. Это избавило меня от проявления заботы о раненом пленнике. Я подошел к огню, возле которого он лежал, и склонился над ним. Он заговорил хриплым шепотом:

— Если король попросит передышки — подтянуть пояс, подвязать обувь, или смочить рот вином, или что-то в этом роде, — берегись его следующего движения.

Я поблагодарил его и отошел. Когда я вернулся к своему костру, Алан, Кулик и Куола уже легли спать. Аэла лежал, завернутый в одеяло, у костра пленников, рядом со своим телохранителем. Китти, сидевшая на корточках около тагана, подняла глаза.

— Для дана у тебя слишком добрые глаза, — сказала она, как всегда, загадочно, — и ты очень похож на короля.

— Есть надежда, что это не просто сходство, — ответил я, обдумав ее слова. Мое везение продолжалось, но от мыслей о судьбе дыхание мое участилось, что сразу же подметила Китти.

— Ты выглядишь сильным и быстрым, но лучше тебе подождать до рассвета со своим поединком, — сказала она.

— И что я буду делать? Я не могу уснуть.

Она засмеялась:

— Если мое дитя не может уснуть, я должна его убаюкать. Положи голову мне на колени, как когда-то.

Следующие слова я произнес, зевая во весь рот:

— Если я буду убит, вернись в Лапландию по волшебной рыбке, потом привяжи ее к черному камню и брось их в море.

— Зачем?

— Чтобы она не досталась христианам.

— Тебя будет волновать это, когда чудовища Хель примутся грызть твое тело?

— Я услышу их шаги над головой. Они правят почти всей землей. А я бы хотел слышать, как кили наших кораблей режут волны, как длинные весла бьют по воде, и снасти гудят от ветра, говоря, что норманны правят морем.

— Спи, мой сыночек, спи спокойно!

Когда я проснулся, уже пели птицы, и я подумал, как было бы трудно описать человеку, рожденному глухим, их трели и донести до его сердца всю возвышенность этих песен. Это столь же трудно, как объяснить слепому, что такое свет и тьма, описать кружение теней и растолковать, что такое красочные, яркие цветы на весеннем лугу. Сам я мог в свои двадцать пять лет, осязать, видеть, слышать, чувствовать запахи и вкус множества вещей. Если я сейчас умру, то смогу сказать еще не родившимся душам, что этот мир много лучше того, где они пребывают.

Я шел сражаться со смертельным врагом, и, быть может, он одолеет меня, но никогда мне не бывать его рабом, и он отлично знал это.

Аэла встретил меня на том месте, которое выбрали Рольф и Рудольф, и я увидел по его глазам, что он уверен в победе, как человек, привыкший побеждать, и эта привычка сделала его королем: есть исключения, лишь подтверждающие правила.

— Если кто-либо из вас захочет остановить поединок, чтобы сказать что-нибудь, или по какой иной причине, опустите оружие, — сказал нам Рудольф. — Другой должен сделать то же. Вы не должны продолжать бой, пока оба не будете готовы, тогда Рольф крикнет: «Бой!» Этот обычай распространен и среди христиан, и среди норманнов.

Первой моей мыслью было возразить против правил, по которым мой противник мог остановить бой, чтобы поправить обувь, или глотнуть вина или сделать еще нечто подобное. Но это значило лишить себя половины преимущества, которое я получил благодаря Хью. Был ясный день, я хорошо выспался и чувствовал себя отменно, и потому был готов в мгновение ока ответить ударом на удар и успеть заметить любое его движение. Он был хорошим бойцом, но и для него у меня найдется уловка или неизвестный ему прием.

Окруженные моими собратьями и его придворными, мы начали сходить. Едва скрестив с ним меч, я понял, что Аэла гораздо опытней меня, и знает об этом. Но еще я понял, что моя правая рука сильнее его руки, а глаз быстрее и зорче. Если он думал о нашем поединке, то тоже знал это. Осознав все это, я придумал, как вести с ним бой. Я решил сперва обороняться, противопоставив его искусству свою силу и быстроту, и не давать ему задеть меня, пока он не устанет. А это означало, что мне предстоит долгий бой.

И вот поединок начался, — странный, по-своему красивый, союз двух людей, и в этом единении я стал познавать человека, с которым бился. Это знание было предельно важным для меня, и я впитывал его, не задумываясь, счастье оно мне несет или же горе.

Если ненавидеть он мог весь мир, то любил он только себя. Он любил даже не зло, а его плоды, в отличие от Хастингса. Он не любил женщин, лишь их завоевание. Не он сам, а его тщеславие наслаждалось их красотой, и потому его наложницей могла быть любая красивая девушка, но сам он был плохим любовником. И оттого он казался жалким, но тем не менее был очень опасным в бою. Его страстью был не сам бой, а дикое, жестокое и холодное желание победить. Если бы это поле битвы было постелью, а он — прекрасной девушкой, ждущей меня с распростертыми объятиями, и я бы знал, что единственное желание, сжигающее ее, — желание утолить свою похоть, то я не сумел бы пересилить своего отвращение к ней.

Наступил, наверное, один из величайших моментов в нашей жизни. Мы были почти равны, и моя волчья быстрота едва ли уступала его мастерству. И смерть могла стать наказанием за малейшую оплошность. Но у нас не было недостатка в решимости окончить наш спор.

Когда мы начали поединок, сталь была бледной и блестящей, как луна. В лучах восходящего солнца она стала алеть, отражая лучи. Но Аэлу не привлекала красота рассвета и солнечные блики на клинках, которые он хотел окрасить кровью, его охватили ярость и удивление, что ему до сих пор не удалось это сделать.

Его удивление становилось все более явным. От душившей его ярости он стал мертвенно-бледным, но по-прежнему не мог пробить мою защиту и должен был внимательно следить за собственной. И он стал все больше и больше подумывать о хитрости, припасенной им для таких случаев. Этот бой стал испытанием всего мастерства, ловкости и силы рук, но, в той же мере, и ловкости ума. Алан назвал бы это вероломством, но хитрость не раз себя оправдывала. И потом это был не поединок чести — король не может биться с шутом.

— Стой! — закричал он, отскочив назад. Острие его широкого меча было низко опущено.

— Ладно, — ответил я, скрещивая свой клинок с по-прежнему чистым клинком Аэлы, и тоже опуская его к земле.

— Рольф, я нашел в твоем предводителе храброго врага и сильного воина. А у христиан есть обычай: когда два лорда дерутся насмерть, каждый требует у другого обещания позаботиться о теле в случае гибели. Теперь я прошу…

Он продолжал говорить, но я слышал лишь звук его голоса. Смысл слов едва доходил до моего сознания. На мгновение от напряжения двух столкнувшихся клинков мы словно окаменели, и в этот миг я понял, что едва клинки освободятся, он нанесет внезапный смертельный удар. Я весь собрался и сосредоточился, мои глаза ловили малейшее движение Аэлы. Он стоял ближе к перекрестью мечей, и потому мог направить свой так, что клинки бы составили прямой крест. Кроме того, он держал меч как бы подхватывая его, и пальцы, сжимавшие рукоять, смыкались сверху. У него была прекрасная возможность оттолкнуть мой клинок и широким взмахом обрушить на меня тяжелую свистящую сталь.

Этот круговой удар, стремительный и смертоносный, как молния, отшвырнет мой меч и с сочным хрустом войдет в мое тело. Тот придворный мясник, что отрубил мне руку, хорошо знал свое дело, но до Аэлы ему было далеко.

— Если король Аэла падет, — ответил я на вопрос Рольфа, — я не стану позорить его тело, и предам его земле по христианскому обычаю.

— Благодарю тебя за эту благородную речь, — сказал Аэла, — и я готов продолжать наш поединок, если ты согласен, — его голос слегка дрогнул от волнения, словно струны арфы Алана.

— Я готов, — раздался мой собственный голос, и я едва узнал его. И я, и Аэла ждали сигнала.

— Бой! — крикнул Рольф.

И я увидел, как вспыхнул Мститель. Клык Одина не метнулся вперед, но высоко взлетел в широком размахе из-за моей головы. Две молнии ударились в небе. Но между ними было мало общего. Мститель казался радугой, летящей к земле, а пламя Клыка Одина пронзало небо. В тот же миг я оттолкнул меч Аэлы в сторону и нанес сильный удар, нацеленный в голову. Но, несмотря на свой вес, Аэла отскочил, встретив мой меч своим, и начал замахиваться, чтобы нанести удар по моему открытому боку. И он обрушил свой меч:

— Ха!

Клинок с неотвратимой силой и скоростью понесся вперед. Пальцы, сжимавшие рукоять, побелели от напряжения, а деревянное навершие треснуло и отскочило. И промедли я хоть миг, этот удар оборвал бы мою жизнь. Но Клык Одина опередил Мстителя в этой смертельной гонке. Хотя Аэла ушел из-под удара в голову, я сумел дотянуться до его плеча. И клинок врубился в основание его шеи, раскроив наискось грудь короля Нортумбрии.

Глаза Аэлы померкли, и в тот миг, когда он перестал видеть, вся его ярость и сила ушли из него единым вздохом, и рука выпустила меч.

Я переводил взгляд с покрасневшей вдруг травы на еще красное солнце. Ему не хватило лишь ширины ладони для того, чтобы первому обагрить свой меч, и секунды, чтобы самому закончить счеты между королем Аэлой и Оге Даном.

В моей голове вертелись бессвязные мысли, а сердце отчаянно билось, словно желая выскочить из груди. И я, подняв меч, лежавший на траве, повернулся, чтобы уйти.

— Оге, ты забыл свой новый меч, — дрожащим голосом сказал Алан.

— Зачем он мне? Мой собственный отлично мне служит.

— Нет. Ты выиграл его, и должен носить при себе.

— Почему я должен носить его?

— Он дан тебе судьбой и должен быть в моей песне.

— Возьми этот меч, Китти.

— Я твоя желтокожая кормилица, а не оруженосец. Почему ты не попросишь кого-нибудь из своих храбрецов?

— Мне подумалось вдруг, что ты храбрее любого из них. Но разум мой помутился, и я не соображал уже, что говорю.

— Как называется этот меч? — спросила Китти, подняв его.

— Мститель.

— А я думала — Клык Дракона…

— Клык того дракона, который должен был пожрать меня заживо?

— Такова нить жизни. Значит, мое видение не сбылось.

Вытерев Клык Одина, я убрал его в ножны, а затем снял пояс, на котором он висел, и отдал его Кулику. Потом расстегнул пояс Аэлы, и вместе с ножнами, отделанными серебром, надел на себя.

— Зовут ли этот меч Мстителем или Клыком Дракона, защитит ли он меня или убьет, я принимаю его в уплату за мою мертвую руку.

Китти что-то прошептала над мечом, направив его острие себе в грудь, и только после этого подала его мне. Я засмеялся было над ней, но отсутствие навершия показалось таким странным, что я тут же замолчал.

— Как может лапландская женщина заклинать королевский меч? — спросил я. — Ты бы могла найти себе другое занятие — сделать новое навершие из моржового клыка.

— Оге, ты проклят, — ответила она.

— Может, ты просто сошла с ума?

— Все, что ты говоришь — признак твоего проклятия. Моржовый клык, тот, сломанный, из которого можно было бы сделать это навершие, Рагнар отдал ютскому работорговцу.

— Китти, пойдем на берег реки. Посмотрим на наши отражения в воде и, может быть, снова станем рассуждать здраво.

У широкой реки она опомнилась первой.

— На мой взгляд, Аэла умер слишком легко. Если бы ты видел свое лицо, когда ты сунул свою обрубленную руку в огонь, то и тебе его смерть показалась бы слишком легкой.

— Это правда. Он не успел почувствовать боли, да и испугался лишь чуть-чуть.

— Он съел хорошее мясо на ужин, хоть и жаловался, что оно без соли и жесткое, а затем крепко уснул. Оге, скажи, мог христианский Бог смилостивиться над ним?

— Почему нет? Ведь женский монастырь сжег не Аэла, а норманны. Но я жив, а он мертв. Это должно показать христианам, что их Бог не может изменить судьбу викинга.

— Оге, бесполезно пытаться понять поступки христианского Бога. У тебя лишь голова заболит. Но ты и вправду веришь, что души с небес видят все, что происходит на земле, и от них ничто не укроется, как тебе говорила Моргана?

— Откуда мне знать? И какое это имеет значение?

— Шутят ли друг над другом души в Раю, как души героев Вальгалле?

— Ты у меня уже спрашивала об этом. Ты забыла? Какая разница для старой желтокожей лапландки?

— Очень маленькая разница, — ответила она после долгого раздумья, — мне пришло в голову, что христиане, должно быть, смеются даже над тем, что делаем мы, и маленькая черноволосая девушка, которую мы нашли мертвой, тоже может получить удовольствие от шутки над Аэлой — шутки похлеще, чем та, которую сыграл с ней он. Сейчас нам лучше пойти и отдать тело Аэлы христианам, которые похоронят его по своему обычаю, как ты и обещал. Очень скоро ты будешь занят только новым мечом.

— Я сказал, что взял этот меч в уплату за свою левую руку, так что теперь можешь выбросить ее в реку.

— У меня больше ее нет, Оге, — отвечала она.

— И что же ты с ней сделала, ведьма?

— Я отдала ее Аэле, прежде чем он уснул, чтобы твоя сделка была полной и честной.

И ее глаза заблестели, а губы слегка дрогнули в улыбке.

— Как ты могла ее отдать Аэле? Он бы не взял! Что ты говоришь?

— Это было нетрудно, — отдать ее, — ведь он не знал, что это. И довольно было посмотреть на него, когда он жалел об отсутствии соли и жесткости мяса, чтобы черноволосая девушка на небесах схватилась за бока от смеха.