"Викинг" - читать интересную книгу автора (Маршалл Эдисон)

Глава вторая БРАТ РАГНАРА

Утром управляющий Эгберта отправил меня чистить скот. И я провел целый день на скотном дворе, а затем он приказал мне вымыться с головы до ног и проводил меня в покои хозяина. Эта была необычная для нас — датчан — комната, выходившая в огромный зал, и с отдельным очагом, обнесенным каменной стеной и с надстроенной башенкой, которая называлась дымоходом. Никто из его нахлебников не захаживал к нему, и зал был заброшен, пуст и холоден. Но хозяин был одет так же роскошно, как и на вчерашнем пиру.

В тени стояла Китти, и с трудом верилось, что прошлой ночью я видел две узкие щелочки на ее желтом лице, блестящем от слез.

— В моем присутствии ты должен стоять на коленях и не вставать, пока я не прикажу тебе.

Хоть я и видел, как рабы делают это, я опустился на колени очень неуклюже. Китти не смогла удержаться и раздался ее смех, резкий, точно крик чайки. Я был рад, что никого из данов не было рядом. Они бы лопнули от смеха. Никогда не мог похвастаться, что видел коленопреклоненного норманна, неважно какого звания.

— Англичане просто невежественные пахари по сравнению с франками. Франки и в подметки не годятся римлянам. Но датчане — просто свиньи, — вызывающе обронил Эгберт.

— Хорошо бы уничтожить Англию, — процедил я, стиснув зубы.

— Это невежливо, но очень умно. Если бы ты пошутил так год назад, ты бы получил двадцать ударов. Но теперь я поступлю так, как поступил бы римлянин. Клянусь небом, я дам тебе еще одну попытку. По сравнению с нами, цивилизованными людьми, датчане — шелудивые псы.

Я почесал голову, поймал и раздавил вошь, а тем временем придумал ответ:

— В таком случае, было бы неплохо забраться в какую-нибудь кладовую и стащить окорок.

Китти завизжала от восторга, а Эгберт слабо улыбнулся:

— Интересно, кто же крал мясо у твоей матери, если ты и впрямь ублюдок, каковым я тебя считаю. Ты высок и довольно силен. Китти, что ты имела в виду, когда называла этого борова сыном ярла?

Китти затараторила шепотом:

— Господин, я впервые увидела его, когда работорговец в Дорстаде пришел в мою хибару и увел меня. В моей груди еще было молоко после недавно умершего ребенка. Но по тому, как он шумно сосал, уткнувшись в грудь, будто поросенок, я поняла, что его отец — великий вождь и любимец женщин.

— Хм. Это не доказательство. Как он был одет?

Взгляд Китти окаменел:

— Как я могу вспомнить? Ведь прошло столько времени. Но одежда была из отличной шерсти.

— Торговец не сказал, как он попал к нему?

— Ютский торговец получил его вместе с грузом в Шлезвиге. Кроме всякой всячины — рабы и дети, проданные родителями с равнины, где в том году был неурожай.

— Безусловно, он язычник, но что, кроме твоего сердца, может доказать его благородное происхождение?

— Он был толстым и хорошеньким и привык больно сосать грудь до того, как его привез в Шлезвиг датский торговец. Его корабль проделал долгое путешествие. У ребенка была срезана прядь волос, видно, на память.

— Любая кормилица могла сделать это.

— Датский торговец очень спешил отплыть, словно боялся преследования. Еще он купил новые паруса и снасти, в которых не нуждался. Он явно хотел изменить вид своего корабля. И если ребенка продали бедные родители с равнины, то почему никто из других детей не знал его? Вот доказательство того, что его принесли на корабль тайно.

— Ха, теперь я не сомневаюсь, что это — пропавший внук Карла Великого! — сказал Эгберт со смехом. — Который теперь пасет свиней на севере.

— Высокорожденный я, или нет, господин, но я — датчанин, — сказал я горячо и быстро.

— Датский или ирландский свинопас, ты — мой раб. Как это случилось, я и сам не очень понимаю, я не был таким трезвым, как хвастался перед этим дубоголовым. И мне бы очень хотелось узнать, почему Меера подстроила все так, чтобы отдать тебя Хастингсу. Китти, она любит Хастингса как сына, но позволит ли она ему расквитаться за утерянную красоту?

— Она любила что-то давным-давно, — ответила Китти.

— Это то, что она ищет по торговым городам от Готланда до Тулузы?

— Она ходит по кораблям Рагнара, торгуя для него. Часто серебряную статуэтку можно продать на вес золота. Она знает цену каждой вещи, которая продается и покупается, и в каком городе выгоднее это сделать. И если есть у алмаза малейший изъян, а мех соболя слишком блестит на солнце, то глуп тот торговец, что попытается скрыть недостаток. У Рагнара имущества больше, чем у Хоринга, и он может купить сколько угодно мечей, кораблей и людей.

Тем временем я таращился на Китти, едва не разинув рот. В моем животе было пусто, и меня пробирала дрожь.

— Что с тобой, Оге? Ты выглядишь так, будто проглотил живую змею, — удивился Эгберт.

— Ты мой господин, и я должен говорить с тобой на одном языке. Кожа Китти отличается от нашей, и она молится другим богам. Мне уже приходилось слышать, как она рассказывает тайны своей госпожи.

— Ой, я сейчас умру от смеха! Раб в железном ошейнике, невесть от кого рожденный, читает нам проповедь похлеще какого-нибудь пикардийского епископа! Датчанин, как ты себя величаешь, это самое верное название грабителя, убийцы и насильника. И ты еще придираешься к болтовне какой-то служанки.

— Мы, даны, не предаем своих хозяев и слуг, я подумал, что следует сделать исключение для Рагнара и его сыновей, не прогневив наших рабов. — Затем я продолжил спокойнее: — И мы не убиваем мужчин и не насилуем женщин.

— Если вам платят хороший выкуп, — вставил Эгберт.

— Оге, Меера мне больше не госпожа, — воспользовавшись наступившей паузой, сказала Китти, — Эгберт сегодня купил меня.

— Ну что ж, я рад, — сказал я, утирая пот со лба.

— Этот рыжий варвар Рагнар думает иначе, — задумчиво заметил Эгберт. — Он сказал мне, что раз работорговец из Дорстада продал вас с Китти за сломанный моржовый клык, то он уступит вас за медвежью шкуру. Не сомневаюсь, что он был рад отделаться от вас. Теперь, Оге, если ты в порядке, я допрошу ее. Скажи, желтокожая, как хочет Рагнар распорядиться своим богатством?

— Соберет войско, ограбит Англию и приумножит его в десять раз.

— Еврейские, армянские и греческие купцы вместе взятые и в подметки не годятся одному датчанину. Англичанам нужна земля, и воля одного народа стоит воли другого. Я буду править Нортумбрией! Зачем говорить об этом с датским шутом и желтокожей ведьмой! Китти, Меера сообщает Рагнару все, о чем узнает?

— Моряки говорят, будто она покупает что-то, что нельзя положить в сундук. Но цена не велика, и Рагнар ей не запрещает.

— Что же это? Сплетни?

— Людская молва, рыночные слухи и тайны конунгов. Она платит серебром за новости о неурожае в Аквитании, о громадном улове сельди у Фризского побережья или о любовнике невесты какого-нибудь принца при христианском дворе. Много или мало она рассказывает Рагнару, я не знаю. Но мне известно, что она славится своей осведомленностью и заправляет всем в доме Рагнара.

— Я уже окупил свою медвежью шкуру. Тебя, Оге, я выудил как леща, но ты можешь принести мне прибыль еще до того, как я получу трон. — И он громко захохотал.

— Ловля лещей всегда была выгодной, — сказал я ему.

— Предупреждаю, если англичанин будет говорить со своим королем так же прямо, как датский раб со своим господином, то его могут убить — я-то уж знаю. Я дал волю твоему языку, но не ради твоей грубой откровенности и жестоких насмешек, и даже не ради того, чтобы увидеть испуг на лице Хастингса, а ради собственной выгоды. Ты знаешь толк в соколиной охоте, и я назначаю тебя сокольничим, а если будешь зазнаваться, то опять вернешься в хлев.

Да, имей в виду, я не уверен, что ты не нищенское отродье. Но довольно болтать. Тебе еще далеко до воина, хоть ты призывал бога Войны, которого, — Эгберт быстро перекрестился, — мы, христиане, называем дьяволом.

Затем он заставил меня вновь встать на колено и взял мои руки в свои. Так англичане клянутся в верности. Если бы он приказал мне поцеловать его босую ногу, пахнувшую ничуть не лучше, чем у пахаря, то я, без сомнения, сделал бы и это, потому что иначе я бы попал к Хастингсу.

Затем я приступил к своим обязанностям, и для меня началась новая жизнь.

У Эгберта было право охотиться на большой территории, граничащей с землями Рагнара, и достаточно места, чтобы натаскивать соколов. И более чем достаточно возможностей для состязания в остроумии за столом.

После моей клятвы Эгберт никогда не разговаривал со мной по-датски. Вместо этого он использовал наречие Нортумбрии, поясняя его знаками, а если я чего-нибудь не понимал, то добрыми пинками и затрещинами.

Сперва его речь была понятной не более, чем блеянье овцы. И только после нескольких болезненных уроков я обнаружил, что больше половины слов очень похожи на наши, только произносились по-другому. Гадание над смыслом непонятных слов превратилось из тяжелого труда в забаву. И через полгода я мог разговаривать с ним не хуже, чем с Китти по-лапландски, чему я научился еще в детстве.

Другие рабы с удивлением прислушивались к нашему разговору: я говорил им, что мы беседуем по-латыни.

Когда я поблагодарил его за науку, он хлопнул меня плашмя мечом: «Если все мои труды пропали даром, то я глупец, но все же надеюсь, что они окупятся. Это может пригодиться, если я возьму тебя в Нортумбрию. Там соколы, собаки и скот понимают лишь по-английски».

Тем временем я кое-что узнал о ветрах и течениях. Чтобы найти хорошие места для охоты на побережье и вблизи соленых ручьев я экономил время и силы, исследуя местность на лодке. Сперва это был одновесельный холкер, и я со своими птицами походил скорее на торговца дичью. Затем Эгберт выделил мне лодку побольше — с парусами, и Китти была моим помощником. Эгберт не знал, как иначе использовать эту посудину, которую он назвал «Женевьева» в честь христианской святой. Я же называл ее «Игрушкой Одина». Но он не разрешил бы нам взять ее, если бы узнал, как Один играет с ней на пастбище морских коней.

На самом деле мы рисковали перевернуться, отправляясь в море. Она была шестивесельной и вмещала двенадцать человек. Поэтому мы с Китти могли управлять ей лишь при попутном ветре, а он нам удивительно благоприятствовал.

Если мы не могли добраться до устья ручья до начала шторма, нас относило в какую-нибудь бухту на острове, и мы оставались там. Мы натягивали парус над палубой и, когда на огне жарился жирный береговой гусь, а нам было тепло и сухо, чувствовали себя не хуже, чем на обеде у Эгберта.

Частенько мы возвращались после пятидневной отлучки, дрожа от ужаса перед гневом Эгберта. Однако он всегда равнодушно относился к таким поездкам.

Как он нам и приказывал, мы не выходили за пределы голубых прибрежных вод и нас могли видеть с лодок, снующих между поселениями, так что мы были не так одиноки, как в лесной чаще. Корабли виднелись со всех сторон и уплывали неведомо куда. Китти родилась на побережье Ледового моря и оттого не выносила темного цвета, поэтому я обычно доверял ей управление лодкой, а сам стоял на носу. Мое тело и ум охотника привыкли не нарушать тишину.

Мое тело окрепло, а чувства обострились. Я научился незаметно подкрадываться к любой дичи на какой угодно местности. Если дичь была слишком велика для ястребов Эгберта, то даже матерый олень не чувствовал себя в безопасности от моего Тисового Сокола с его длинными когтями — моим луком и стрелами.

Как они у меня оказались? По правде сказать, длинный тисовый лук, великолепно сработанный английским умельцем, висел в зале Эгберта. Но нам, рабам, было запрещено трогать его под страхом смерти. Это не помешало мне измерить его взглядом и запомнить форму до мелочей, и в глухой чаще я сделал такой же. Мои стрелы из ясеня я снабдил орлиными перьями и железными наконечниками. И после тысячи промахов по разным мишеням первая стрела, пролившая настоящую кровь, пропела победную песню.

У моего Тисового Сокола был приятель — Железный Орел. Его клюв длиною в фут, был остер, словно клык змея, и блестел, как серебро. Никто не узнал бы в нем грязный ржавый наконечник копья, когда-то найденный мною в лесу. Стрелы, правда, летели дальше, чем копье, но оно могло ударить стремительнее рыси. После тысячи тренировочных бросков оно вонзилось точно в сердце чернобокого лося.

Была середина зимы, и, когда я освежевал его и повесил мясо на дерево, у меня появилась собственная кладовая. Китти и я с тех пор были сыты, потому что мой Тисовый Сокол и Железный Орел не отлынивали от работы. Одного лишь обладания оружием было достаточно, чтобы повесить меня, а за убийство оленей или лосей у меня вырвали бы внутренности. Но я не думал об этом, радуясь тому, что обрел жизнь вместо смерти. Кроме того, я частенько утаивал от Эгберта добычу, подбитую его ястребами.

Мне было всего двадцать лет, и я еще не омывал руки в волчьей крови. Демон тьмы не подходит близко к человеку и редко являет ему свой ужасный лик в надежде выманить человека из круга костра. Из медведей мне удалось убить лишь медвежонка в жаркий летний день.

А вот первого матерого медведя я повалил в преддверии зимы, когда большинство его сородичей нашли уже пристанище на зиму.

Наверное, он теперь принимал лесной сумрак за сон, предвещающий смерть. И я нашел его следы, ведущие к пещерам в холмах. Я уже знал, на что способен шатун. Он двигался, прокладывая путь сквозь сугробы. За ним тянулась глубокая борозда, я скользил через это белое море на лыжах, похожих на маленькие корабли с высокими носами.

И вскоре я подобрался на расстояние выстрела к его огромной чудовищной туше. Он шествовал среди белого безмолвия величаво, словно бог. Мое сердце зашлось от радости, ибо я думал, что он в моих руках. Преследуя шатуна по оголенному ветром склону холма, я кружил вокруг него, как волк вокруг загнанного оленя, и всаживал в него стрелу за стрелой и уворачивался от его яростных бросков.

Медвежий рев разбудил лес. И снег срывался с деревьев, и в конце концов среди белого моря появился красный остров. И тогда медведь бросился на меня.

И я увидел его морду и словно окаменел: лед и пламя пронзили мое сердце. Он недавно потерял глаз в какой-то схватке, и это делало его еще ужаснее. Я подумал об Одине, который бродит по миру в образе одноглазого человека в длинном сером плаще.

Никогда я не был в таком молчаливом лесу, и таком высоком. Здесь росли сосны с яркой длинной хвоей. Их ветви сгибались под тяжестью снега. Меня осенило, что это одна из Рощ Одина, и возможно, я был первым человеком, посетившим ее, и моя встреча с этим медведем была предначертана судьбой. И вдруг я придумал для него имя — Брат Рагнара. Он был темен, как Рагнар, и его космы, даром их было в сотни раз больше, напоминали гриву Рагнара. Он стоял, согнувшись и вытянув лапы.

И я вспомнил Рагнара, стоявшего так же, когда он приказал бросить меня в тот заливчик.

Я отступил в тень, зверь постоял, глядя на меня, опустился на четыре лапы и продолжил свой путь в пещеру на плоском гребне холма. Он будет спать там до тех пор, пока его не разбудят крики лебединых стай, возвращающихся по весне домой.

Тогда и я повернул домой и, войдя в дом Эгберта, попросил позволения поговорить с ним.

Он в это время рисовал картинку на пергаменте, что мне уже не раз доводилось видеть. Это было изображение не человека и не животного, понятное любому, а чередующиеся прямые и волнистые линии. Позднее он призовет своего управляющего англичанина Генри, и они примутся рассматривать и чесать затылки. Как я понял по их разговору, такие знаки стояли в Нортумбрии на дорогах, мостах и в городах. Когда я опустился на колени, он как раз грунтовал пергамент.

— Встань, — сказал он ворчливо.

Я поднялся на ноги одним прыжком.

— Англ может встать на колени изящно, — продолжил он, — но если это делает датчанин, он похож на чурбан. Ну да ладно. Я вижу, ты стал тяжелее фунтов на пятнадцать. Что же ты ешь, приятель? Не иначе, что-то еще, кроме той пищи, что получаешь здесь. Смотри! Я уже отдал за тебя шкуру медведя и не хочу платить еще и за веревку, на которой тебя повесят за то, что ты бьешь дичь. Я об этом не должен знать.

— И не узнаешь, господин.

— Так чего же ты хочешь? Говори, но покороче, у меня не так много времени.

— Ты можешь добыть медвежью шкуру побольше, чем та, которую ты дал за Китти. Я думаю, тебе захочется возместить потери.

И я рассказал ему о Брате Рагнара. Конечно, я не говорил ни об имени, ни о размерах матерого зверя, но охотничий азарт охватил Эгберта, и он твердо решил выйти на охоту завтра же.

— Ты можешь попытаться выманить его, а затем утыкать его боевыми стрелами с сотни шагов, — сказал я, — но было бы куда лучше, если бы трое-четверо охотников взяли его рогатинами.

— И впрямь, так будет лучше. Мы не возьмем собак, чтобы они не подняли его раньше времени. Генри это как раз подойдет. Еще пару вольноотпущенников…

— У меня нет сомнений, что Рагнар и его сын Хастингс Девичье Личико захотели бы принять участие в этой игре.

— Но я бы не хотел этого. Я и не подозревал, что тебе нравится их компания.

— Я хочу увидеть, как твое мастерство посрамит их. Но у меня были и другие надежды.

В предвкушении завтрашней забавы он был добрее, чем обычно:

— А как велик медведь?

— Даже издалека было видно, что он средних размеров, но с отличным мехом.

Мне было трудно лгать ему, и потому я выпалил это единым духом.

— Тогда я отправлю к Рагнару трелля сейчас же.

— Господин, позволь мне нести еще одно копье для тебя на всякий случай.

— Можешь взять и рогатину, а когда придем на место, воткнешь ее в снег где-нибудь на виду. Но я не возражаю, если и ты захочешь принять участие в схватке. Можешь взять кистень или секиру.

Мы отправились утром. Я показывал дорогу, старательно пряча гордость, не присущую рабу. На плече я нес копье, и оно лежало, словно мотыга.

Рагнар верховодил, а я внимательно следил за его ногами. К моему величайшему удовольствию, оказалось, что на лыжах он беспомощен как ребенок. Все его движения были сильны и резки, тогда как лыжи требуют мягкости и едва ли не нежности, словно невинные девушки при первых любовных объятиях. Правда, о последних я знал меньше, чем о лыжах.

Над тем, как ходил на лыжах Рагнар, долго посмеивались вольноотпущенники, про себя, разумеется. Эгберт владел этой наукой не лучше. Они с Рагнаром составили отличную пару. Ведь Эгберт у себя на родине и в глаза не видывал никаких лыж.

Зато Хастингс скользил на лыжах не хуже, чем скользят утки по водной глади.

— В первый раз за долгое время мы охотимся вместе, — заметил Хастингс, обращаясь ко мне.

Голос его был все так же тих. На мгновение я пожалел, что мне уже никогда не найти Стрелы Одина, замерзающей на дереве. Но теперь я был должен быть дважды рабом — душой и телом. В глазах — лишь пустота, мысли настолько скудны, что не родится и мечта о свободе, подобно тому, как слепой от рождения не ведает о сиянии солнца.

Затем мое сердце наполнилось горячей благодарностью Судьбе. Если бы я попытался свернуть сегодня с этой тропинки, она бы удержала меня за руку, ибо в этот день была за меня.

Затем Хастингс улыбнулся мне в лицо. Так как один из когтей Стрелы Одина впился ему в уголок губы и оставил бесформенный шрам, улыбка вышла отвратительной. У меня сложилось странное ощущение, что своей улыбкой Хастингс хотел показать, каким он стал уродом, — так некоторые шуты строят безобразные рожи. Я понимал, что он запугивает меня, но я испытывал странный страх: я не мог полностью расслышать шепот Судьбы, и я знал лишь, что душа Хастингса изменилась вместе с лицом.

— Я горжусь оказанной мне честью и тем, что ты помнишь тот случай. — Мой язык произнес ответ раньше, чем я опомнился.

— Что делать рабу с честью? Хотя на твоем месте я возблагодарил бы Тора.

— За что?

— За то, что твой хозяин тебя защищает.

На это нечего было ответить. И в душе мне было стыдно.

Мы прошли сквозь лесную чащобу как призраки. Когда мы карабкались по обнаженному склону холмов, солнце спряталось в низкие облака, и его тусклый свет отражался от снега как лунный.

Я был рад этому, поскольку охотников вряд ли обрадует вид одноглазой морды медведя, а в таком сумраке разглядеть что-либо трудновато.

Мы подобрались к самой берлоге. Длинная снежная борозда тянулась ко входу. Глаза Рагнара загорелись подобно самоцветам.

— Хозяин, когда медведь вылезет, он наверняка рванет в ольховник. — Я сказал это Эгберту достаточно громко, чтобы услышал Рагнар.

— Тогда мы застрелим его из луков отсюда, у меня есть в Англии кое-какие дела.

У Рагнара в Англии также были дела, правда, требующие кровопролития. Но это не остановило его. И он подобрался еще ближе, причем так же неуклюже, как и шел до этого. Вторым в цепочке крался Генри, за ним — Эгберт и последним — Хастингс. Я знал, что он был самый беспощадный из них, и, пожалуй, самый бесстрашный. И я пожелал, чтобы Стрела Одина направила свой клюв в его холодное сердце.

Но задуманное мной зависело от Рагнара. Если бы он был убит, как я того хотел, то кошмарные воспоминания о смертельном холоде в зловонной луже оставили бы меня. Я назвал медведя Братом Рагнара, и судьба его была известна лишь норнам, и для Рагнара было бы лучше не приближаться к зверю. Южане не понимают знаков судьбы и силы кровной мести. Как может найти покой призрак, помнящий смертельный удар, нанесенный брату или братом? Я свел сегодня в схватке здоровенного человека и могучего медведя, и боги знали про их родство.

Чего не ведали Рагнар и другие охотники, так это то, что зверь одноглазый, и не заметит опасности, приближающейся с незрячей стороны, а если ветер будет дуть в сторону охотников, то он вообще не узнает о них.

Рагнар, Эгберт и Генри стояли с натянутыми луками, рогатины они воткнули в снег, — все ждали своего часа. Хастингс тоже ждал, но с опущенным луком.

— Крикни ему, Рагнар, — воскликнул Эгберт. — Твой голос разбудит его смерть.

Не думаю, что зверь спал. У него была слишком долгая ночь. Не сомневаюсь, что он вскочил, услышав голос Рагнара:

— Эй ты, выходи…

Хёвдинг не успел договорить. Прямо на него из норы вышел его «брат» — огромнее медведя я не видел. В тусклом свете он казался черным, а зубы его белели ярче снега. Это было ужасное зрелище. Четыре жаждущих крови стрелы полетели в зверя. Но стрела Эгберта ушла в сторону. Промахнулся и Генри, и лишь стрелы Рагнара и Хастингса достигли цели. Одна прошила бедро до кости, а вторая вонзилась чудовищу в бок, пробив мохнатую шкуру. Хастингс поднял лук, прицелился и спустил тетиву таким плавным и красивым движением, полным силы и легкости одновременно, точно прыжок волка.

Я следил за ним лишь краем глаза: я запрещал себе долго смотреть на Хастингса.

Здоровенный и сильный медведь учуял мой запах и повернул массивную голову в мою сторону. У всех медведей по два глаза, а у Брата Рагнара был только один, и я старался помочь ему найти нас. В это время стрела Хастингса уже вовсю пила его кровь, и зверь взревел, словно огромный волшебный рог. Теперь он должен был убить. Никогда ему уже не положить голову на лапы, засыпая на зиму, клыкам его не расколоть мозговых костей, а когтям не провести кровавых борозд на трепещущей плоти. Он устремился прямо ко мне сквозь снежную пелену, словно сумасшедший убийца.

Снег здесь был не так глубок, как в долине. Брат Рагнара шел убивать, склонив морду, он бросился вперед из снежного облака. Он несся на меня, словно снежная лавина. Я помчался на лыжах вниз. Никогда еще мои снежные змеи не несли меня с такой быстротой. Это зрелище заставило Рагнара расхохотаться. Я не слышал смеха, но прекрасно видел, как хёвдинг трясся, едва удерживаясь на ногах.

Но вот Рагнар перестал смеяться. Я поднялся на гребень холма и помчался по направлению к нему. Что же ты не смеешься, Рагнар? Что же ты закрыл рот и стиснул зубы? Что же ты престал трястись и тянешься за копьем? Разве ты не знал, что я приведу твоего брата к тебе, чтобы он прижал тебя к сердцу? Я-то ускользну от него, как птица с обрыва, а ты покатишься вниз, в снег, в жарких и тесных объятиях.

Так я с удовольствием представлял себе. Но я просчитался. Я умел заставить соколов лететь, куда нужно, но боги отказали мне в умении указывать путь медведям. Я привел его к Рагнару слепой стороной. Что толку, что стрела Эгберта глубоко вонзилась в его бок? Он жил теперь, лишь чтобы убивать. Но он не мог видеть ни Рагнара, ни Эгберта.

Его могучий прыжок был ужасен. Целый фонтан крови взлетел из его бока, когти взрывали снег, огромные мускулы перекатывались под мехом. Игра черного, коричневого и красного цветов мутила разум. Расстояние между зверем и Эгбертом сокращалось. Потом я увидел, как огромная туша устремилась к англичанину, и в тот же миг, словно в полусне, моя рука сама собой дернулась, и копье, словно нападающий сокол, устремилось вперед. Оно с размаху вонзилось в живот чудовищу, медведь рванулся, древко вылетело из моих рук и повисло, точно весло в бортовом люке драккара, когда погибает гребец.

Брат Рагнара, оправдывая свое имя, встал на дыбы и попытался избавиться от копья. В этот момент просвистела рогатина Рагнара, и медведь продолжил танец смерти на залитом кровью снегу. Тут подоспел Генри и нанес зверю новую рану. И струя крови напомнила Рагнару мраморный фонтан, который он видел при каком-то дворце в Миклагарде. Но только вместо прозрачной воды текла ярко-алая кровь. Рагнар засмеялся, глядя на бьющегося в агонии гиганта. Но я молчал, не смея потешаться над умирающим бойцом. Возможно, я не мог забыть, что Рагнар и его сладкоголосый сын все еще живы.

Медведь приподнялся, застонал и испустил дух. Мы застыли неподвижно, как и он, пока мягкий, словно впадающий в горное озерцо, ручеек, голос Хастингса Девичье Личико не прервал молчания:

— Когда Оге был рабом моего отца, он урывал время от работы, чтобы возиться с соколом. Теперь же, будучи рабом Эгберта, он смог оторвать время от натаскивания соколов и научиться владеть копьем.

Эгберт ответил не сразу, и слова его зазвенели над телом Брата Рагнара:

— Вообще-то, ты прав, но кое в чем ошибаешься.

— Буду благодарен, если ты поправишь меня.

— Оге больше мне не раб. В тот миг, когда он ударил медведя, я освободил его.

Рагнар вытаращил глаза так, будто хотел увидеть всю Норвегию. Колени мои подогнулись, и все закружилось перед глазами.

— Что ж, я рад слышать это, — заключил Хастингс Девичье Личико. — Теперь, Оге, у тебя будет столько славы, сколько добудешь. Конечно, кое-что ты потеряешь, ты знаешь, о чем я говорю.

— Я помню об этом, Хастингс.

— Почему ты не называешь меня полным именем?

— Настоящий викинг не станет хвастаться прозвищем, ведь так?

— Клянусь моим богом Девяти Рун, я рад, что ты свободен, Оге.