"Вор-невидимка" - читать интересную книгу автора (Ройзман Матвей Давидович)

Архитектор весело встретил меня, взял под руку и широко распахнул дверь в свой кабинет. Войдя, я увидел справа на стене широкие зеленые шторки, очевидно прикрывающие чертежи; в углу — застекленный сверху донизу шкаф с коллекцией скрипок; левая стена сплошь уставлена книжными стеллажами, к которым прислонена раскладная лестница. На свободных местах стен и за стеклом стеллажей виднелись портреты скрипичных мастеров и скрипачей.

— Прошу в партер! — предложил Савватеев, указывая на высокое кресло возле стола.

— Начинайте! — отозвался я ему в тон, сел и показал на шторки: — Давайте занавес!

Савватеев работал в архитектурной мастерской, проектирующей реконструкцию улицы Горького. Отдернув шторку, он стал водить деревянной указкой по чертежу, рассказывая, что и где будет строиться.

В начале улицы, рядом с гостиницей «Националь», вырастет новый гостиничный шестнадцатиэтажный корпус. На площади Пушкина расширится здание редакции и издательского комбината «Известий» — фасад его протянется от улицы Чехова до улицы Горького. Во всю длину магистрали в нижних этажах многих домов откроются новые магазины, кафе, ателье. Они будут оборудованы первоклассной техникой. Многие магазины станут работать без продавцов…

— Но там, где будут нерадивые директора и нелюбезные продавцы, — добавил я, — мы увидим магазины без покупателей!

Георгий Георгиевич улыбнулся, закрыл шторку и тоном гида продолжал:

— Переходим к небольшой коллекции скрипок вашего покорного слуги…

— Как у вас зародилась страсть к скрипкам? — спросил я, подходя к шкафу.

— Мой дед играл в оперном оркестре первую скрипку. Он понимал толк в этих инструментах. Но будучи небогатым оркестрантом, смог за всю жизнь приобрести лишь два редких инструмента, и то случайно. Отец очень удачно пополнил эту коллекцию. Я внес свою лепту. И в конце концов сдам это собрание государству. Вот поглядите, — продолжал он, снимая с обернутого пергаментом крючка скрипку, — работа Витачека… Как видите, у нас это фамильная страсть.

Показав мне несколько инструментов, он сказал:

— Теперь посмотрим библиотеку…

Подойдя к стеллажу, архитектор протянул руку к толстому тому, на черном корешке которого горело золотом тисненное латинским шрифтом название: «История смычковых инструментов». Я заметил, что знаю этот добротный труд Юлиуса Рюльмана, и перевел разговор на книгу француза Феликса Савара. Этот ученый открыл, что старинные итальянские мастера, в частности Страдивари, измеряли части скрипки не кронциркулем, а соотношением высот звуков.

— Что и говорить, Страдивари — гений! — вздохнул Георгий Георгиевич. — Только не забывайте: его учитель Никколо Амати за каких-нибудь тридцать лет преобразил гнусавую виолу в классическую скрипку с итальянским тембром. Он — основатель кремонской школы. Без него не было бы ни Антонио Страдивари, ни Андреа Гварнери, ни Франческо Руджери!

— По-вашему, выходит, что виола — прародительница скрипки? — спросил я. — А вам не приходилось любоваться киевской фреской одиннадцатого века, где изображен человек, держащий у плеча смычковый инструмент?

— Давно известно, что сначала смычковые инструменты появились у славян — в Далмации, в Истрии. Оттуда бродячие музыканты разнесли их по Европе. Классический тип скрипки создан в своем первоначальном варианте в Польше. Он достиг совершенства в Северной Италии — Кремона, Брешиа… Итальянцы — народ музыкальный. У них растут чудесные разновидности кленов и елей. Им сам бог велел заниматься скрипкой! — Савватеев потер руки и добавил: — Верно, славяне сотворили «прабабушку» виолы. В истории скрипичного мастерства вы разбираетесь. Впрочем, я не очень долюбливаю национальную спесь. Это извращенный патриотизм!

Черт бы его побрал! В эту минуту я думал, как мне напасть на след похищенного красного портфеля. Ведь в этом кабинете — в шкафу, на стеллажах, в ящиках стола, под разостланным во всю комнату ворсистым ковром — можно спрятать добрую сотню красных портфелей!

Между тем архитектор раскрыл изданную англичанами монографию о скрипке Страдивари «Мессия». Вздохнув, он сказал, что есть очень ценная монография о скрипках, написанная Никколо Паганини, но эту библиографическую редкость он не смог достать. Я посочувствовал Савватееву, пожалел, что у него маловато старинных сочинений и смычковых инструментов.

Он тряхнул головой, спросил:

— Хотите посмотреть редкостные вещи, которых, ручаюсь, ни у кого нет?

— Зачем об этом спрашивать?

Он скрылся за подставками, где стояли доски с неоконченными чертежами. Я было шагнул к стеллажам с книгами, но сзади меня послышалось тихое щелканье замка. (Впоследствии я узнал, что у архитектора вмурован в стену секретный шкафчик, оклеенный теми же обоями, что и комната.)

На вытянутых руках, осторожно, как запеленатого младенца, Савватеев принес металлическую плоскую, размером чуть больше писчего листа, шкатулку. Он торжественно опустил ее на столик, вставил в узкое отверстие замка ключ, похожий на лезвие перочинного ножа. И крышка сама медленно поднялась; в шкатулке лежала черная кожаная папка с серебряной монограммой коллекционера. Вынув ее из шкатулки, он развязал тесемки, раскрыл и, приподняв верхний лист, показал мне. Я протянул руку, чтобы взять его и получше рассмотреть, но он остановил меня таким возгласом, словно я подносил к бумаге зажженную спичку. Это была таблица толщинок к скрипичной нижней деке французского мастера Жана Вильома, написанная красными чернилами. Внизу стояла подпись Вильома. Глаза Георгия Георгиевича блестели, на щеках появился румяней, рука дрожала, точно от листа шел электрический ток.

— А вот таблички итальянца Базьяка Леонардо, вот — француза Николя Люпо, вот — русских Александра Лемана, Евгения Витачека!

Захлебываясь и выкрикивая, архитектор объяснял: дека какой скрипки и кем была сделана по той или иной табличке, кто из музыкантов играл на инструменте, какова судьба мастера и его учеников. А когда наконец в его руках затрепетали подлинные первый и второй варианты табличек для «Жаворонка» Золотницкого, он стал говорить с хрипотцой и глотать слова.

Показав все, что находилось в папке, коллекционер уложил в нее таблички, завязал узлами тесемки и никак не мог попасть ключом в тоненькую скважину замка. Я помог ему, и крышка шкатулки как бы нехотя сама опустилась и защелкнулась.

Когда мы снова уселись в кресла, я спросил Савватеева, почему он не напишет и не издаст монографию о своей коллекции скрипок и табличек. Оказалось, что он уже пишет небольшую книгу, в которой пытается дать разносторонний анализ инструментов различных маетеров, в частности своей коллекции: дерева, из которого скрипка сделана, ее формы, толщинки дек, грунта, лака… Что главенствует в работе того или иного мастера? Каков творческий почерк каждого?

— Вы знаете, — напомнил я ему, — что в конце пятидесятых годов наш мастер Денис Яровой получил большую медаль червонного золота на родине Страдивари?

— Знаю… От конфедерации художественных ремесел, на выставке альтов в городе Асколи Пичено. Но это не совсем то, что меня занимает. Я делаю ставку на «Родину» Золотницкого. Это должен быть совершенно уникальный, необыкновенный инструмент!

Он взял со стола отпечатанную на машинке рукопись, полистал ее и стал читать:

— «Кто может тонко изучить и сравнить данные каждой части самой худшей и самой лучшей скрипок? Только мастер, долгое время занимающийся их реставрацией и на основе опыта познавший эти инструменты.

Но не только в этом дело! Подлинный художник скрипки должен уметь своими руками делать ее. И этого мало! Он еще обязан играть на инструменте, оттого что многие особенности дерева познаются лишь на слух.

Однако теперь нельзя рабски копировать инструменты даже прославленного Страдивари. Три века назад от скрипки требовали мягкого тона, нежного тембра. В наше время, принимая во внимание огромные, далеко не всегда радиофицированные аудитории, необходимо, чтоб инструмент обладал полнозвучностью и, если позволительно употребить такой термин, дальнобойностью. Поэтому скрипка «Родина», над которой сейчас работает Андрей Яковлевич Золотницкий…»

—Два варианта этой скрипки я подробно описал, — сказал архитектор, откладывая рукопись, — а вот третий не могу. Конечно, кое-какие сведения я получил, кое-что предвижу, но таблички толщинок, особенно нижней деки… — Он развел руками.

— Вы же в прекрасных отношениях с Андреем Яковлевичем!

— Я просил его показать таблички. Предупредил, что мне нужен десяток цифр, измененных в третьем варианте по сравнению со вторым. Но старик… неподдающийся! Вы слыхали, в чем Андрей Яковлевич заподозрил даже своего сына? А я все-таки человек посторонний. Поглядеть не дал.

— Жаль… Значит, теперь ваша книга останется недописанной. Ведь с красным портфелем исчезли и все расчеты третьего варианта «Родины». И себя старик наказал, и вас…

— У меня есть свои соображения: тот, кто унес портфель, посмотрит, что в нем, и пришлет обратно.

— Ну что вы! Портфель взял человек, хорошо знающий, что к чему.

— Подождем — увидим…

Однако с какой уверенностью он заявил, что красный портфель вернут!

Я раздвинул раскладную лестницу перед стеллажами, поднялся на несколько ступенек и вытащил с верхней полки составленную А. Михелем «Энциклопедию смычковых инструментов». Пока я ее перелистывал, архитектор объяснил, что в ней интересна глава о крепостном музыканте из оркестра графа Н. П. Шереметьева — замечательном скрипичном мастере Иване Батове. Только зря рассказана басня о том, что он якобы сделал отличную балалайку из… гробовой доски.

В коридоре раздались громкие, настойчивые телефонные звонки. Георгий Георгиевич воскликнул:

— Междугородная! Смотрите все, что хочется! — и убежал.

Я не стал брать уже прочитанные книги А. И. Лемана, а снял с полки премированное Падуанской академией наук сочинение Антонио Богателла, который приводил размеры всех (более сотни) частей скрипки. За ним проглянула папка с белой наклейкой на корешке, где красными чернилами было жирно выведено: «Е. Ф. Витачек». Я взял соседнюю книгу Д. Зеленского об итальянских скрипках и позади снова заметил папку: «Т. Ф. Подгорный». Это меня заинтересовало, и, снимая одну за другой книги первого ряда, я увидел во втором ряду папку: «А. Я. Золотницкий». Почему она такая толстая? Брать или не брать? А вдруг войдет архитектор? Ну и что же? Он сам разрешил мне смотреть все, что пожелаю…

Я вынул папку, раскрыл. Вот пространное описание премированных на конкурсах скрипок «Анна» и «Жаворонок», перечень сортов пошедших на деки клена и ели, таблицы толщинок, замечания о головке, грифе, пружине, составах грунта и лака, а также мельчайшие подробности о качестве звука и тембра. А на новой странице сверху стояло: «Скрипка „Родина“. Это было описание ее первых двух вариантов. С большим знанием указывались не только сорта дерева, но и размеры всех частей, кроме нижней деки. Откуда с такой точностью об этом узнал Савватеев? Далее: о грунте говорилось, что он будет изготовлен из таких-то соединенных с пчелиным воском смол. Но это же был открытый Михаилом Золотницким рецепт! Значит, скрипач показывал архитектору свою статью, а может быть, просил повлиять на отца? О лаке и о струнах „Родины“ не упоминалось вовсе. Но дальше, дальше! На отдельных страницах были наклеены снимки с табличек обеих дек двух вариантов „Родины“. Я перевернул еще один лист и увидел фотографию табличек третьего варианта скрипки со всеми цифрами! А сию минуту Савватеев говорил, что мастер ему их никогда не показывал… Как же он мог их сфотографировать? Ведь они лежали в закрытом несгораемом шкафу, в красном портфеле.

Если бы читатели видели, с каким ошалелым видом я смотрел на эту фотографию, они могли бы убедиться в правильности поговорки: «Уставился, как баран на новые ворота». Впрочем, через минуту я закрыл папку, поставил ее на место и загородил книгой Богателла. Я взял изданный в Лондоне томик Джорджа Харста, который резко критикует скрипичных мастеров…

— Тысячу извинений! — воскликнул Георгий Георгиевич, появляясь в дверях. — Вот не было печали! Заказали срочную статью!

Я знал, что такое срочная статья, поставил Харста на полку, слез с лестницы и сложил ее.

Выйдя в переднюю и уже надев шапку, я услыхал многоголосое пение и чириканье птиц. Савватеев повел меня по коридору и раскрыл вторую дверь слева. Он включил свет. В большой клетке сидели чиж и канарейка, а в другой, еще более просторной — несколько птенчиков. Пел лимонного цвета кенарь, а его пернатые потомки дружно щебетали. Полюбовавшись на этих живых одуванчиков, я погасил свет и пошел одеваться. Георгий Георгиевич объяснил, что канарейками занимается сын-студент, а пристрастил его к этим певцам их домашний врач Лев Натанович Галкин.

— Он работал в нашей поликлинике, — сказал я.

— А теперь поднимай выше! Клиника профессора Кокорева. Говорят, Галкин его правая рука!

… Идя домой, перебирая мысленно детали своего визита, я вспомнил, что скрипичный мастер, почувствовав что-то неладное, отправился за советом не к кому иному, как к архитектору, а с ним в редакцию — к Вере Ивановне. Значит, Золотницкий беспредельно доверял коллекционеру? Но я тут же возразил себе, вспомнив, как часто жертва сама шла в объятия к тому, кто совершит или тайком уже совершил против нее преступление. Я убеждал себя в том, что архитектор — серьезный, рассудительный человек — не пойдет на скверное дело. И опять возражал себе: Савватеев — коллекционер, а такой одержимый страстью человек способен на все!

Многим был известен старичок коллекционер старинных гравюр И. С. Но мало кто осведомлен, что однажды, находясь в читальном зале библиотеки, он, улучив момент, лезвием безопасной бритвы вырезал из уникальной книги гравированный на меди портрет «Кавалеристдевицы, улана Литовского полка Надежды Андреевны Дуровой». Только глубокая старость, уважение к его исследовательским трудам спасли коллекционера от суда.

Наконец, Савватеев не жена Цезаря, которая должна быть выше подозрений. Хотя сказавший эти слова Кай Юлий Цезарь отлично знал, что его Помпея изменяет ему, и развелся с ней…