"Крестоносец" - читать интересную книгу автора (Айснер Майкл Александр)
Глава 4 ТЯЖКИЙ КРЕСТ
— Я не собирался давать обет и отправляться в крестовый поход.
Франциско говорил, не глядя на меня. Он сидел на тюфяке, обхватив руками колени, и смотрел в окно — при этом потихоньку раскачиваясь взад-вперед, то быстрее, то медленнее.
Я же стоял, сложив руки на груди.
— Меня не привлекали ни меч, ни сутана. Мученичество казалось мне сродни одиночеству, а духовенство представлялось довольно скучным. Однако брат мой так не считал. Серхио было восемнадцать, когда он объявил о своем намерении постричься в монахи — уйти в цистерцианский монастырь в Поблете в качестве новообращенного. Мой отец ужасно расстроился: его первенец, наследник Монкада, собирается покинуть светское общество. Он попытался отговорить Серхио, указывая на важность его обязательств перед этим миром. Он ничего не смог поделать с пылкой страстью моего брата к Христу, однако смог направить его рвение на другую стезю — убедил Серхио принять обет воина, а не монаха. Серхио должен был отправиться в крестовый поход, чтобы отвоевать Иерусалим у неверных. Мой отец вовсе не собирался навечно отдавать Серхио в услужение Господу: предполагалось, что через пару лет брат вернется и займет место, принадлежавшее ему по праву как сыну одного из самых могущественных вассалов короля. Я хотел отправиться с Серхио, но отец запретил, ведь мне было тогда всего пятнадцать лет.
Вся Барселона присутствовала при торжественном отплытии корабля. Празднество возглавлял король Хайме. На реях красовались знамена, окрашенные в цвета знатнейших фамилий — Беренгер, Диас, Морера, Муньос — и военных орденов — тамплиеров, госпитальеров, Калатравы. Менестрели играли на лютнях за пару золотых монет для почтенных жителей великого города. Одетые в черное священники, прибывшие из самого Валь-д'Арана, выкрикивали благословения вслед отправляющимся в далекий путь рыцарям. Монахи нищенствующего ордена собрались на ступенях пристани, пели псалмы и курили фимиам. Несколько духовных лиц из-за волнения и жаркого июльского солнца упали в обморок, став легкой добычей шнырявших в толпе карманников.
Пятьсот рыцарей, собравшихся из всех концов Испании, в полном боевом вооружении гордо расхаживали по пристани, а миряне из всех слоев общества рукоплескали им, священники их благословляли. Воины казались неуязвимыми гигантами. Епископ Барселоны Арно Дегурб поднял два пальца, благословляя поход, и желтые рубины, украшавшие его облачение, поблескивали в лучах солнца, когда он осенял крестным знамением корабль «Мария де ла Крус».
Перед тем как взойти на корабль, Серхио взял меня за руку и безмятежно улыбнулся. Я так гордился своим братом!
В детстве мы спали в одной спальне, пили из одной чашки, молились бок о бок. Я не помню, чтобы с момента моего рождения мы с Серхио разлучались дольше чем на один день.
Холодными руками он вытер слезы с моих щек — теми руками, что учили меня ездить на лошади и стрелять из лука.
— Бог любит тебя, Франциско, — сказал он.
Вскоре после отплытия корабль затонул. Он был новым, неиспытанным, построенным на верфи в Драссане, всего в миле от того места, где пошел ко дну. Я держал раковину, приложив ее к уху, слушая шум океана, когда корабль, освещенный ярким утренним светом, внезапно исчез. Моряки прыгнули в рыбачьи лодки и стали грести туда, где еще недавно виднелся корабль, — но напрасно. Рыцари в тяжелых доспехах не могли плавать. Все пять сотен утонули. Тело Серхио так и не нашли. Любовь Господа иногда бывает суровой.
* * *
Франциско рассмеялся. Смех был коротким, но все же, то был смех. Наверное, я шевельнулся, потому что Франциско вдруг поднял голову. Он не улыбался, но выражение его лица было веселым, почти снисходительным.
— Прости меня, Лукас, но даже ты можешь представить, насколько все это было забавно. Пять сотен рыцарей, барахтающихся в открытом море. Нелепое зрелище.
Я перекрестился. Мне стало страшно. Боже, дай мне силы служить тебе. Неужели передо мной дьявол? Голос принадлежал Франциско, но слова…
Помни о своем положении. Помни о своей миссии. Помни, кто ты.
Я крепко зажмурился и попытался представить темный деревянный крест в своей келье.
— На пристани поднялся безумный плач. Повсюду царили страх и боль. Как будто Господь вынес приговор всему нашему королевству, отказавшись от самого дорогого подношения — наших сыновей и наших братьев. Монахи, моля о помощи святого Михаила, защитника моряков, в ужасе бросились искать убежище в своих монастырях. Матери плакали. Отцы стискивали зубы. Я стоял один, вдалеке от толпы, и с упреком смотрел на море. Несколько ленивых волн лизнули мои ноги, а потом все стихло. Воцарился штиль.
Меня всегда мучил вопрос, о чем думал Серхио, погружаясь на дно. Закрыл ли он глаза, когда стало темно?
Святой Папа Римский объявил, что всем тем, кто пал в крестовом походе, уготовано место в раю. Но поскольку корабль Серхио едва успел отойти от берега, в городе поползли слухи, что души утопленников попали в преддверие ада — чистилище — на неопределенный срок и что приговор этот может быть отменен лишь благодаря вмешательству святой Эулальи, святой покровительницы Барселоны. Епископ Арно сказал, что святая Эулалья будет бороться за самые достойные души, чтобы вернуть их Господу нашему Иисусу Христу. То есть за души тех, чьи семьи будут достаточно щедры, чтобы обеспечить постройку новой церкви в монастыре Монтсеррата.
Моя мать верила, что столько молитв, вознесшихся к небу, должно поразить нашего святого покровителя. Она молилась святой Текле, которая получила Евангелие прямо от святого Петра, хранителя ключей от рая.
В те часы, когда мать не молилась на коленях в часовне, она бродила по саду, бормоча «Аве Мария» снова и снова, не поднимая головы. Поскольку она заподозрила, что Серхио могли тайно сглазить, она распустила всю домашнюю прислугу.
А еще мама обрушила свое горе на моего отца. Хотя она никогда об этом не говорила, все знали, что в гибели Серхио она винит именно его. На то были свои причины: ведь если бы не уговоры отца, Серхио остался бы в Поблете и был бы в безопасности.
Мать завела себе отдельную спальню, в комнате на первом этаже, поближе к часовне. Она заявила, что не разделит ложе с мужем, пока проклятый союз, стоивший жизни Серхио в его неполных девятнадцать лет, не понесет достойной кары.
Меня ей тоже тяжело было видеть. Возможно, из-за моего сходства с братом, постоянно напоминавшего маме о нем. Та же бледная кожа, те же голубые глаза. Я изучал себя в зеркале, пытаясь понять причину материнского отчуждения и найти источник обрушившихся на меня бед.
Наше поместье в Монкаде превратилось в царство печали. Все тосковали по безвозвратно ушедшим временам.
Потом моя мать уехала. Слуги собрали ее вещи в двадцать четыре ларя и отправили их вслед за повозкой, увозившей маму в нашу резиденцию за старыми римскими стенами Барселоны. То был дворец, построенный моим дедушкой и стоявший на улице Монкада, названной так в память о заслугах моей семьи в завоевании острова Балеарес. Все место именовалось Каррер де Монкада.
Отец, угрюмый, скорбящий, бродил по коридорам замка. Когда я встречался с ним в холле, мне нередко казалось, что он меня не узнает. Обычно отец с растерянной улыбкой трепал меня по голове, а потом отводил взгляд. Я думал, что рано или поздно он непременно задохнется если не от печали и чувства вины, то от синего дыма, которым заклинатели нечистой силы окутали весь дом.
Однако мой отец нашел спасение, собрав своих вассалов и отправившись на север, где проходили рыцарские турниры, — в Луару, Марсель, Бургундию, Колонь.
Я же остался в Монкаде с нашим дворецким, лордом Ферраном, и целым штатом слуг и репетиторов. Комната, которую мы делили с Серхио, превратилась в святыню. Белые траурные розы издавали тошнотворно сладкий аромат. Священное Писание было открыто на той странице, которую мы читали на рассвете в день отъезда Серхио…
«Знайте, что Бог ниспроверг меня и обложил меня Своею сетью. Вот, я кричу „обида!“ и никто не слышит…»[2]
Моя спальня стала склепом моего брата, а я — выдернутым из земли деревом, чьи корни подрезали со всех сторон.
* * *
Франциско подмигнул мне, его глаза горели неестественным темно-синим светом. Он широко улыбался, лицо приняло бессмысленное, насмешливое, дьявольское выражение. Он был похож на сумасшедшего. Я мысленно прикинул расстояние до двери на тот случай, если мне понадобится быстрое отступление.
— Несколько недель я не покидал своей спальни — лежал в кровати и смотрел в окно на высокую желтую траву, колышущуюся на ветру. Снова и снова я перечитывал ту страницу Священного Писания, будто между золотым листом книги и черными чернилами прятался какой-то скрытый смысл.
В отсутствие отца делами семьи занимался лорд Ферран. Он всегда отвечал за здоровье и обучение детей, а со смертью Серхио сосредоточил внимание на мне одном. Он решил, что я заболел, и велел доктору дону Мендосе выяснить причину моего недуга. Тот собирал и изучал мои фекалии в течение десяти дней и поставил следующий диагноз: раздражительность — разновидность меланхолии. Прописал холодные ванны и постельный режим. А еще запретил появляться на солнце и есть острую пищу. Лорд Ферран приставил одного из своих помощников к моим дверям, чтобы тот следил за моим состоянием и пресекал любые мои попытки покинуть комнату.
Андре Корреа де Жирона появился на пороге моей спальни в четвертое воскресенье октября, на девяносто третий день после смерти моего брата. До этого я встречался с кузеном лишь однажды — восемь лет назад, на похоронах нашего деда. Я узнал Андре по длинным светлым волосам: они доходили ему до плеч, придавая его облику некоторую женственность. Однако в свои пятнадцать лет он уже мог похвастать мускулистыми руками и широкими плечами, которые резко контрастировали с его соломенными локонами.
— Все такой же худой, братец? — спросил он. — Я привез тебе подарок от нашей семьи.
С этими словами Андре исчез.
Я сидел на постели, обрывая лепестки увядших роз Серхио, и не оторвался от своего занятия, рассчитывая, что кузен вернется, раз я не последовал за ним. Однако в коридорах не раздавалось ни звука, только тихонько потрескивало пламя свечей, расставленных там в память о Серхио.
Примерно через полчаса я поднялся с кровати и выглянул в коридор. Сразу за дверью моей комнаты, на стуле, прикорнул слуга, больше никого не было видно. Я вернулся в кровать, но ненадолго. Бесцеремонность моего кузена раздражала меня: вот так взять да войти в мою комнату без положенных церемоний, а в придачу еще и оскорбить меня — несмотря на то, что я так слаб. Я решил поговорить с ним, даже если для этого придется ослушаться распоряжений дона Мендосы.
Выйдя из спальни, я осторожно двинулся по коридору, но нигде не видел кузена. Тогда я спустился по лестнице и открыл дверь во внутренний двор.
Андре сидел верхом на лошади, держа под уздцы вторую.
— Ее зовут Панчо, — сказал он.
Глаза у животного были черные, бездонные, сияющие.
— Я сказал своему отцу, что тебе не сладить с этой лошадью, — продолжал Андре. — А он ответил, что ты к ней привыкнешь.
Мы скакали весь день. На кукурузных полях Лекароса мошкара до крови искусала мне лицо и губы. Мы неслись все быстрей и быстрей — по вспаханным полям Гарсиаса, где изумленные крестьяне отрывались от плугов и как зачарованные смотрели на нас, словно мы были посланниками Божьими; затем через темный королевский лес за городом. Соленый пот лошади смешивался с моим потом. Мы скакали все дальше — по скользкому склону горы, мимо утесов, нависших над морем.
Вернулись мы, когда уже совсем стемнело. Лорд Ферран встретил нас во внутреннем дворе — очевидно, слуга доложил ему о нашем отъезде.
— Добро пожаловать, Андре Корреа де Жирона, — сказал дворецкий. — Спасибо, что откликнулся на мое приглашение. Надеюсь, впредь твое общество не заставит твоего кузена распугивать местных крепостных, а меня — приносить официальные извинения соседям.
В течение следующих месяцев Андре гостил в замке, разделив со мной спальню. Он чувствовал себя там совсем как дома и занял три четверти кровати, оттеснив меня к самому краю.
Спустя три дня после своего приезда Андре подошел к раскрытой Библии и взял ее в руки.
— Красивый отрывок, — сказал он.
Я не ответил. Он перевернул несколько страниц. Затем, ни о чем у меня не спросив, закрыл книгу с нарочито громким хлопком, отчего по комнате разлетелось облако пыли, застегнул пряжку и положил книгу в ящик, рядом с нашими зимними одеялами.
У меня все внутри сжалось как от удара. Я сам услышал скрежет своих зубов.
Какая самонадеянность! Какая неслыханная бесцеремонность! Как будто он может отогнать сгустившиеся тучи подобным бездумным, дурацким поступком! Как будто может закрыть черную страницу тьмы, оттолкнуть темноту прочь и продолжать жить, не замечая страданий, вызванных смертью Серхио.
Я оскалил зубы в ухмылке, глядя на кузена. Андре ответил широкой добродушной улыбкой. Я решил, что, возможно, как большинство моих знатных собратьев, он не умеет читать и просто не ведает, что творит.
— Очень неразумно, кузен, вмешиваться в дела, которые тебя не касаются, и которых ты не понимаешь, — сказал я, пытаясь сохранять хладнокровие. — Не забывай, Андре, что ты здесь гость.
— Разве не говорится в Божьей книге, Франциско, что всему свое время? — ответил он. — Мне кажется, время, отведенное этому отрывку, закончилось несколько дней назад.
Оказывается, я недооценил кузена.
Двумя днями позже Андре выбросил засохшие цветы, украшавшие спальню.
— Запах этих цветов уже надоел, Франциско, — сказал он. — Не избавиться ли нам от них?
И, не дожидаясь моего ответа, он аккуратно собрал их и вынес в коридор.
На этот раз я не стал возражать, а промолчал. Просто отвернулся, задержал дыхание и принялся сосредоточенно созерцать крест над кроватью.
Несмотря на бесцеремонные манеры Андре, лорд Ферран одобрял его присутствие, ведь нельзя было не заметить, что я стал чувствовать себя гораздо лучше. Каждое утро мы с Андре совершали прогулку верхом, а днем, после обеда, частенько упражнялись в стрельбе из лука.
Спустя три недели после приезда Андре дон Мендоса констатировал значительное улучшение цвета и консистенции моего стула.
В тот вечер за ужином лорд Ферран сказал:
— Франциско, теперь, когда ты поправился, мы должны обратить внимание на дела семьи. Делегации от короля, знати и духовенства испросили разрешения посетить Монкаду, чтобы отдать дань уважения твоему блаженному брату Серхио. Поскольку твой отец все еще во Франции, участвует в рыцарских турнирах, в его отсутствие принимать посетителей придется тебе. Они будут внимательно приглядываться к тебе: оценивать твой характер, заискивать перед тобой, высматривать любые слабости, которыми можно будет воспользоваться, когда ты станешь главой семьи. Во время этих встреч Андре составит тебе компанию — его присутствие продемонстрирует родственную преданность и будущую силу семейного клана.
Лорд Ферран с надеждой посмотрел на меня, и я ответил кивком.
Андре зевнул.
* * *
Эти визиты начались через два дня.
Делегация знати под предводительством барона Кальвеля де Палау прибыла в полдень, и лорд Ферран провел их в главную залу, где их ожидали мы с Андре. Дворецкий официально представил нам гостей и удалился.
Лорд Ферран говорил, что для Барселоны очень важно убедиться в том, что молодые наследники способны самостоятельно совещаться с главами других знатных фамилий.
Мы с Андре не собирались жульничать, но лорд Ферран сам предоставил нам такую возможность, забыв указать гостям, кто из нас Франциско. Некоторое время барон Кальвель говорил о трагическом происшествии и выражал соболезнования по поводу гибели моего брата. При этом он переводил взгляд с Андре на меня и обратно. В конце концов, он решил сосредоточить внимание на моем кузене и с этого момента обращался только к нему одному.
Когда барон завершил свой пространный монолог, воцарилась длинная пауза. Баронская свита выжидательно смотрела на Андре, который поглаживал подбородок.
— Сколько цыплят вы держите в своем поместье? — многозначительно поинтересовался Андре.
— Простите, дон Франциско? — переспросил барон.
Андре повторил вопрос с предельно серьезным выражением лица.
Барон шепотом посоветовался со своей свитой.
— Приблизительно сто одного цыпленка, дон Франциско, — ответил он.
Андре важно кивнул мне, будто бы его подозрения подтвердились. Сопровождающие барона Кальвеля с беспокойством переглянулись.
— Да, — наконец произнес Андре. — Так и есть.
Вскоре барон и его свита удалились. Покидая залу, они не сводили взгляда с Андре, словно боялись повернуться к нему спиной. Сам барон по пути к выходу поклонился, наверное, раз десять.
Мы проводили по одной такой встрече в день. На протяжении двух, трех, а то и четырех часов мы выслушивали длинные разглагольствования наших гостей, терпели всякие никчемные подробности и избитую ложь. Перечислялось число гектаров и количество крепостных, которыми владеет семейство; шла болтовня о здоровье короля Хайме во время последнего посещения семьей дворца; перечислялись имена епископов и членов королевского дома, которых наши гости считали своими близкими друзьями; выражалась глубочайшая скорбь по поводу смерти моего брата и называлось множество молитв, прочитанных в его честь, в честь «блаженного Серхио».
Нам с Андре с трудом удавалось не заснуть во время приема гостей, и спустя несколько дней мы разработали спасительный план. В конце нашей верховой прогулки мы скакали наперегонки до замка, и проигравший должен был изображать Франциско во время дневной встречи. Несмотря на хвастовство Андре, мы примерно одинаково владели искусством верховой езды, так что тяжкая роль наследника доставалась то одному, то другому из нас.
Словно стервятники, кружившие над телом моего брата, слетались делегации в Монкаду. Мы вели себя так, как от нас того ожидали: молчаливый кивок головы, понимающая улыбка. Это нравилось нашим гостям не меньше, чем любая речь, которую мы могли бы произнести. Когда посетители заканчивали говорить и поднимали головы, мы знали, что от нас ждут какого-либо замечания или вопроса. И мы не обманывали ожидания.
И все же мы с Андре прекрасно понимали, что лорд Ферран не одобрит нашей проделки, если узнает, что мы менялись друг с другом именами. Когда один из слуг после утренней прогулки передал, что дворецкий хочет встретиться с нами, мы заподозрили, что Ферран прознал о нашем тайном соглашении.
— Вы ничего не хотите мне сказать? — спросил лорд Ферран, когда мы перед ним предстали.
— Лорд Ферран, — обратился к нему Андре, — прежде всего, позвольте заметить, что наши городские друзья склонны к сильным преувеличениям.
— Я так не думаю, Андре, — ответил лорд Ферран. — Вы слишком скромны. Барселона только и говорит что о вас двоих — кузенах, чья прекрасная внешность может поспорить лишь с их проницательностью. Ходят слухи, что близнецы — да, так они вас называют — говорят стихами и загадками. Превосходная пара, что ни говори. Возможно, знать и склонна к преувеличениям, но она всегда может распознать чужое превосходство. Все вассалы Монкада разделяют славу нового наследника. Наши судьбы неотделимы от судеб нашего господина. Я уверен, что, если бы барон Монкада был здесь, он преисполнился бы гордости за то, как вы вели себя в последний месяц.
Лорд Ферран широко и радостно улыбался. Он выжидательно смотрел на нас, словно, как и наши гости, ждал от нас замечания или вопроса. Я неловко заерзал.
— Да, именно так, — ответил Андре.
Он смотрел на свои башмаки.
Лорд Ферран так и не узнал о нашем заговоре. Мы с Андре продолжали устраивать скачки наперегонки еще несколько месяцев. Мы могли бы проделывать это несколько лет, если бы не вмешалась моя мать и не убедила отца отправить меня в монастырь Санта-Крус. Она сказала, что вернется из Барселоны, когда ее младший сын выполнит былые обеты старшего. Вместо Серхио я должен был прослужить в монастыре три года — чтобы смягчить гнев Господень, а может, и материнский гнев.
Там мы с тобой и познакомились, Лукас. Когда это было? Десять лет назад? Вижу, ты так и остался в Санта-Крус. Судя по твоим драгоценностям, ты явно преуспел на духовном поприще. Скажи, Лукас, носил ли Иисус Христос кольца?
Кажется, я отвлекся. После трех лет, проведенных в монастыре, я вернулся в родовое поместье, в прежнюю темноту. Родителей там не было. Отец продолжал участвовать в турнирах во Фландрии, мать жила в нашей городской резиденции. Хотя я был дома, я ощущал непреодолимую тоску. Боль была непрестанной. Во сне меня преследовал брат — вот он на корабле, тихо и безмятежно улыбается; вот Серхио манит меня в неподвижные воды. Не только во сне, но и наяву меня по ночам преследовали такие видения.
Прошел месяц после моего возвращения из монастыря, когда Серхио позвал меня из своей ледяной могилы.
Мне снилось, что я служу в кавалерийском полку, что мы скачем к священному городу. Мы ехали без отдыха несколько дней, и мои страхи утонули в ритме мощного и уверенного галопа Панчо и в грохоте тысяч копыт, сотрясавших землю. Я был воином громадной, могущественной армии, составлявшей единое целое. Мои доспехи казались легкими как перышко, мое тело под ними — железным и неуязвимым.
Я приложил руку к груди — плащ промок, и я решил, что это кровоточит мое сердце. Знакомое ощущение. Я опустил глаза, но крови не увидел, однако моя одежда вымокла до нитки. Я подумал, что мы скачем под проливным дождем.
Я сложил ладони ковшиком, чтобы смочить пересохшие губы, но не поймал воды. Дождя не было.
И тут я понял. Мы находились на дне океана: готовый к бою полк в полном вооружении. Я попытался заговорить с ближайшим рыцарем, расспросить его, но он не слышал меня сквозь мутную воду.
Я огляделся по сторонам. Лошади и рыцари медленно двигались вперед, с усилием рассекая водную толщу. Напрасно я пытался разглядеть лица рыцарей, но вот один из ехавших неподалеку сделал мне знак приблизиться. Верхом на Панчо я подскакал к нему.
Это был Серхио.
— Я потерян, — произнес он совершенно бесстрастно.
«Он не узнает меня», — подумал я и закричал, пытаясь заглушить грохот копыт скачущих лошадей:
— Серхио, это я, Франциско, твой брат!
Он невозмутимо посмотрел на меня, затем стремительно бросился ко мне, и его ногти оцарапали мою грудь. Мне удалось отстраниться, и Серхио исчез в водовороте несущейся кавалерии.
Мы скакали вперед еще несколько часов, как вдруг я почувствовал, как кто-то крепко схватил меня за руку. Я обернулся, чтобы посмотреть на этого рыцаря. Его сияющие доспехи освещали путь на восток, к Иерусалиму. Я не мог различить его лица, а когда попытался заглянуть под забрало шлема, не увидел там ничего, кроме громадного черного океана, необозримого и бесконечного.
Когда я проснулся, мне не нужен был священник, чтобы истолковать послание брата. Серхио разговаривал со мной из чистилища. Душа моего брата находилась в преддверии ада, и он просил меня о помощи. Я должен был принести себя в жертву, чтобы вызволить его из преисподней.
Тот рыцарь без лица — это был я, один из безвестных воинов Христа. Мое лицо, как и мое будущее, представлялось неясным и смутным. Мне придется отплыть в Иерусалим в поисках спасения для брата и для себя самого.
Я не собирался отправляться в крестовый поход — но я услышал зов. Зов из бездны.
* * *
И впрямь из бездны.
Франциско следовало бы посоветоваться со священником по поводу «послания брата». Уловки дьявола бесконечно сложны и запутанны. Полагаю, именно лукавый притворился его братом Серхио, чтобы заманить Франциско в Левант. Несомненно, сатана считал наследника Монкада отличной добычей и был готов на все, лишь бы увлечь его в пропасть. Лукавый понимал, что вдали от дома Франциско будет больше подвержен сомнениям и соблазнам. В этом-то и заключалась противоречивость решения Франциско отправиться в крестовый поход, и это противоречие приводит меня в ужас, когда я думаю о коварных, низких уловках дьявола: мой друг вступил в армию Господа и пошел в Святую землю по повелению сатаны.
Возможно, тут я должен сделать еще одно пояснение. Пытаясь отвлечь внимание от собственных духовных переживаний, Франциско упомянул мои драгоценности. Я действительно ношу два золотых кольца — на средних пальцах обеих рук. Я заявляю об этом открыто. Я горжусь своими кольцами и ношу их в качестве символа моей преданности Господу.
Первое кольцо я получил в подарок от епископа Биссона из Лериды в знак благодарности за переговоры с бароном Энрике де Пенедес по поводу расплаты за отпущение его грехов. Можно сказать, что старший брат барона Энрике — дон Хауме — принес в свой дом смерть. На протяжении пяти лет дон Хауме постоянно отказывался выполнить обещание, данное епископу Биссону, — отправиться в крестовый поход, и после последнего безуспешного призыва епископ Виссон отлучил его от церкви. Подобное заявление епископа лишало дона Хауме отцовского поместья, которое должно было перейти к нему по наследству, и освобождало вассалов дона от всех обязательств перед ним. Дон Хауме отказался признать справедливость этого наказания и дошел до того, что взял в заложники трех священников из Лериды.
Во время этих ужасных событий его младший брат, барон Энрике, подослал какого-то француза убить дона Хауме. Убийца переоделся монахом-доминиканцем и заколол дона Хауме, когда тот причащался в кафедральном соборе Пенедес. Говорили, что во время причастия упала серебряная чаша с кровью Христа и кровь дона Хауме смешалась с кровью Спасителя на полу собора.
Я не хочу сказать, что оправдываю страшную меру, к которой прибег барон Энрике. Она, безусловно, противоречит учению Господа, несмотря на то, что барон явился в какой-то мере инструментом божественного возмездия.
Когда дона Хауме не стало, его брат, барон Энрике, сделался наследником отцовского поместья и направил в епархию Лериды сундук драгоценностей. Среди них было и то кольцо, что я ношу на среднем пальце правой руки. На нем изображен герб семьи Пенедес. Епископ Биссон дал мне его в знак признательности за мое участие в переговорах, определивших условия освобождения барона Энрике от былых обязательств. Не думаю, что погрешу против истины, если скажу, что я успешно провел трудную сделку — одно отпущение грехов в обмен на семьдесят фунтов золота и серебра. Другими словами, я добился для Господа наилучшего решения проблемы и к тому же значительно увеличил, если не обеспечил полностью, шансы на то, что сам барон попадет после смерти в рай.
Второе кольцо я получил от архиепископа Санчо из Таррагоны. Оно пришло в Санта-Крус на прошлой неделе вместе с письмом.
«Я ничуть не удивился, — писал он, — узнав о том, что благодаря вашим усилиям состояние Франциско улучшилось. Я питаю большие надежды, брат Лукас, на ваше продвижение на духовном поприще. Раньше я этого не говорил, брат Лукас, но ваше самообладание в моих покоях в Таррагоне произвело на меня большое впечатление». Именно так он и написал: «самообладание».
«К сожалению, епископ Мартин из Тортосы тяжело болен, — говорилось также в письме. — Я составляю предварительный список его потенциальных преемников. Если ваша работа с Франциско завершится до смерти епископа, я, безусловно, буду считать вас главным кандидатом на этот пост. Прилагаю сие кольцо в знак благодарности за вашу попытку излечить Франциско и как символ его духовного и физического спасения».
Я всегда верил, что во мне скрыты особые качества. Я никогда не терял веры в то, что Господь или один из его прославленных слуг распознает эти качества и наградит меня за верность. Даже до получения письма архиепископа я часто представлял себя членом высшего духовенства. Иногда, когда аббат Альфонсо не видел меня, я примерял его фетровую шляпу и делал вид, что читаю проповедь верующим.
Кажется невозможным и в то же время неизбежным, что мои надежды, мои величайшие ожидания осуществятся. Как говорил брат Виал? «Вера и терпение»?
Его преосвященство, епископ Лукас из Тортосы.
Как приятно это звучит! Мое воображение уже рисовало нашу случайную встречу с Франциско во время моего визита в Барселону. Мы немного поболтаем об общих знакомых, возможно о членах королевской семьи. Весело посмеемся над одним из наших бывших братьев из Санта-Крус. В конце беседы Франциско улыбнется и пригласит меня провести недельку в Монкаде. Я же буду настоятельно предлагать ему отдохнуть летом в моем поместье в Тортосе.
К сожалению, одержимый демонами Франциско не в состоянии оценить ни значимости этих колец, ни тех жертв, что я приношу последние четыре месяца. Он не в состоянии понять, что кольца эти символизируют мою верность одной из важнейших заповедей Господних — прощения и спасения грешника церковью. Разве наш труд не заключается в том, чтобы указать грешнику истинный путь? Чтобы спасать сбившихся с пути?
А еще подарок архиепископа символизировал мою преданность самому Франциско и задаче его исцеления.