"Дикая роза" - читать интересную книгу автора (Мэрдок Айрис)

9

распевал Пенн, высунувшись из того окна своей комнаты, что выходило на светлую сторону — туда, где за верхушками буков, за склоном с розами расстилалась серо-зеленая равнина болот с желтыми полосками камыша на дамбах и неспешным полетом цапель. На ближних пастбищах круглыми клубочками белели овцы. А линия горизонта — это было ещё не море, ещё не таинственный Данджнесс.

Солнце светило, но как-то слабо, неуверенно, и свет получался рассеянный и бледный. Дул резкий восточный ветер. Тоже лето называется, думал Пенн. Дома и зима-то не такая. Хотелось кому-то объяснить это, пожаловаться, но никто его не слушал. Перед его отъездом мать сказала: «Там все тебя будут расспрашивать об Австралии!» — но отец возразил: «Как бы не так! Им до Австралии и дела нет!» Только он выразился посильнее. Выходит, что отец-то был прав. Такое отсутствие любопытства со стороны родных не особенно огорчало его, огорчала их невысказанная уверенность, что они имеют право судить о нем, а он о них — нет.

Сегодня на душе у него, безусловно, скребли кошки — может быть, из-за вчерашних шарад. Накануне вечером у Свонов играли в шарады, и он там отнюдь не блистал. Он никогда ещё не играл в эту игру и был поражен искусством остальных — как они здорово наряжались и прямо на месте, без подготовки, придумывали всякие смешные вещи. Больше всех отличилась Миранда, в некоторых костюмах она казалась совсем взрослой и очень красивой, а когда нарядилась мальчиком, была ужасно смешная. И оба сына Свонов представляли замечательно, только они так важничали и изъяснялись на таком странном языке, что Пенну трудно было понять, когда они кого-то изображают, а когда говорят от себя. Их отпустили на воскресенье домой, потому что прошла как раз половина триместра в их школе, которая называлась Рэгби и которой они, видимо, очень гордились. С Пенном они были приветливы, но не скрывали, что находят его смешным. Все это не уменьшало его неловкости. Одна Энн составила ему компанию — она тоже совсем не умела играть, но она все время так смеялась и так восхищалась остальными, что никто этого как бы не замечал.

Он глянул вбок, на вторую башню. Эта вторая башня, в которой он ни разу не был, тянула его к себе, как зеркало. Нижние её ступени и покрашенные белым железные перила — точно такие же, как у него, — словно уводили в комнату Синей Бороды. Никто ни разу не предлагал ему подняться во вторую башню, хотя никто, конечно, и не запрещал этого, и он часто подумывал, не забрести ли как будто случайно в комнату Миранды, но пасовал перед необходимостью пройти мимо двери Рэндла. И теперь, когда Рэндл уехал, задача не стала легче. Не только потому, что ему все время твердили, что дядя его со дня на день должен вернуться. Самый его отъезд, громкие голоса и хлопанье дверей, которое Пенн отлично слышал, так поразили его, наполнили безотчетным страхом, что даже в опустевшей комнате Рэндла ему чудились призраки.

Он отошел от окна и оглядел свою такую уютную комнатку. Кровать он застелил аккуратно. Под ней ящик с солдатиками, который он ещё не открывал. Книга про автомобили старых моделей — на полке рядом с привезенной из дому книжкой «Такова жизнь». Немецкий кинжал, вынутый из ножен, лежит на покрывале. Эта комната — собственная, в которой можно побыть одному, — лучшее из всего, что он нашел в Англии. Дома он жил в одной комнате с Бобби. Правда, теперь, когда ожидается ещё один маленький Грэм, отец, может быть, возведет пристройку, предусмотренную в проекте дома. О новом младенце Пенн думал с удовольствием. Как-никак Грэмы — это целый клан.

Неприкрытый австралийский патриотизм… Да, Грэмы — это клан, и не какой-нибудь. Дед его был профсоюзным организатором на железной дороге, прадед — гуртовщиком в Квинсленде, прапрадед был выслан из Англии за работу в тред-юнионах, прапрапрадед был чартистом, прапрапрапрадед — левеллером. (Три последних пункта, свидетельствующих о полном пренебрежении к хронологии, были, к несчастью, всего лишь домыслами.) А прапрапрапрапрадед…

Немецкий кинжал, на который он до сих пор смотрел, ничего не видя, вдруг завладел его сознанием, вызвав непонятную боль. Сперва он подумал — это просто оттого, что скоро придется отдать его Миранде. Потом сообразил, что дело сложнее: его, оказывается, пронизала тревожная мысль, что это будет отличным предлогом, чтобы подняться в другую башню — к ней в комнату.

Он взял кинжал с кровати и легко провел им по пальцам. Красота какая — острый, гладкий, опасный, изумительно пропорциональный и законченный. Никогда еще, кажется, ни один предмет не восхищал его до такой степени. Он был даже лучше того воображаемого револьвера, о котором он когда-то мечтал. Пенн погладил черную рукоятку, провел кончиком пальца по эмалевой свастике. Такое ему больше в жизни не попадется. Со вздохом он подошел к окну и снова поглядел на вторую башню. Ветер немного утих, из-за дома доносился глухой, запинающийся голос кукушки. Ку-ку. Разумеется, кинжал надо отдать Миранде, как же иначе, Энн сказала, что не нужно, но это она по доброте, а он, несмотря на доброту Энн, обязан исполнить свой долг. Мысль о долге словно придала ему твердости духа, и он решил, что поборет свою робость, поднимется в ту башню.

Приняв это решение, он оторвал от башни взгляд и далеко внизу увидел Миранду, только что спустившуюся с парадного крыльца. С хозяйственной сумкой в руке она двинулась по дороге к воротам. Он подумал было о том, чтобы прямо сейчас, пока её нет, сбегать в её комнату и положить кинжал на кровать. Но спохватился, что, неожиданно увидев его там, она может испугаться. Мысль, что он избавил её от испуга, наполнила его теплым, покровительственным чувством. А потом что-то в её медленно удаляющейся фигуре сорвало его с места — он сунул кинжал в карман плаща и бегом сбежал с лестницы.

За воротами Миранды уже не было видно, но, пробежав немного по дороге в деревню, он увидел её впереди и перешел на шаг. Дорога шла под уклон, слева тянулся питомник, и Боушот с двумя работниками трудился между рядами кустов. Вдали розы сливались в пестрое пятно. Сейчас все они уже были в цвету. Он подивился, куда это идет Миранда, и решил, что в лавку. Хотя это было странно — она терпеть не могла ходить за покупками. Тут она оглянулась, увидела его и остановилась, поджидая.

Пенн догнал её, но не знал, что сказать. Сразу отдать ей кинжал он не решился и потому сказал первое, что пришло в голову:

— Хэтфилда не нашла?

— Я не ищу Хэтфилда, — сказала Миранда и медленно пошла дальше, размахивая сумкой.

— Я не про сейчас говорю, я думал, может, ты его уже где-нибудь нашла.

— Я его не искала. Я не люблю кошек. Ежики лучше. — Это было сказано рассудительным голоском, в котором Пенн услышал поощрение.

Он отважился на шутку:

— А я думал, все девочки любят кошечек и лошадок.

— Я не девочка, — сказала Миранда таким тоном, что у Пенна голова пошла кругом — кто же она в таком случае?

Чтобы немного прийти в себя, он продолжал тяжеловесно-шутливо:

— И лошадок тоже не любишь?

— Да нет, люблю, только ездить верхом мне надоело. Я как научусь что-нибудь делать, так мне сразу надоедает. Я люблю делать только то, чего не умею.

Пенн поразмыслил над её словами.

— А я, пожалуй, люблю делать то, что умею.

— А что ты умеешь?

Это поставило его в тупик. И правда, что он умеет? Он неплохо играл в крикет, но у него не было случая показать, на что он способен, ибо, хотя в деревне имелась крикетная команда, семья Перонетт не водила с ней знакомства и Пенн, не просвещенный в сложной иерархии английской деревни, постеснялся предложить себя в качестве игрока. И ещё он, конечно, здорово разбирался в мотоциклах, он даже бесплатно проходил на стадион в Аделаиде как даровой механик Томми Бенсона. Но об этом ему не хотелось рассказывать Миранде — получилось бы, что он хвастается, да и не бог весть какие это были таланты. И он ответил:

— Толком-то я ничего не умею.

— Значит, ты ничего и не любишь. Бедненький.

— Нет, я, конечно, много чего люблю, — сказал Пенн, начиная злиться. Они помолчали.

Затем Миранда спросила:

— Ты правда поедешь в Лондон к Хамфри Финчу?

— Да, — сказал Пенн. — Мы с ним поедем вместе, в будущую среду. — Он очень ждал этого дня. Хамфри несколько раз приезжал в Грэйхеллок и всегда находил время поболтать с ним, за что Пенн был ему благодарен. В сущности, Хамфри был единственным здесь человеком, кроме разве Энн, который всерьез им интересовался.

Миранда засмеялась.

— Ты чего смеешься?

— Так, ничего. — Она вдруг свернула в какую-то калитку, и они очутились на кладбище. Красивый толстый конус церковного шпиля Пенн видел из своего окна. Сама церковь была большая, построенная, так ему рассказали, в эпоху, когда в этих местах процветало овцеводство, и холодное кентское солнце, вливаясь в огромные окна без цветных витражей, освещало высокие колонны и необъятное пространство выложенного каменными плитками пола, посреди которого сгрудилось несколько скамей, легко вмещавших нынешнее количество молящихся. Пенн уже осматривал эту церковь, но в стране, где все такое старое, ему трудно было отличать одно от другого, и эта церковь, на его взгляд, была точь-в-точь такая же, как и все остальные, которые он видел. В общем, он готов был согласиться с отцом, который как-то сказал об английских приходских церквах: «Увидишь одну — и можешь считать, что видел их все».

Миранда, однако, не пошла в церковь, а стала обходить её по тропинке, ведущей через старую часть кладбища, между огромных, похожих на ящики надгробий; желтые от лишайника, украшенные отбитыми головами ангелов, утонувшие в плюще и ежевике, они кренились во все стороны, точно пьяные. Позади них вдоль кладбищенской стены стояли высоченные тисы — ветвистые башни из мрака.

Спотыкаясь в высокой траве, стараясь не отстать от Миранды, Пенн сказал:

— Мне кладбища вообще нравятся, а тебе?

— Ты сколько умерших людей знаешь?

Пенна этот вопрос возмутил. Он считал, что нельзя так говорить о мертвых, точно это какие-то знакомые!

— Не знаю, — ответил он. — Немногих. Пожалуй, даже никого.

— А я знаю больше двадцати, — сказала Миранда и добавила: — А дедушка, наверно, больше ста.

Пенн ещё не придумал, что на это ответить, когда они повернули за угол церкви и перед ними открылась широкая лужайка, замкнутая рядом сравнительно недавно посаженных кипарисов, театральных и экзотических на фоне подстриженных каштанов. Вдоль ближайшего края лужайки — ухоженной, со скошенным газоном, не то что в зарослях, откуда они только что вышли, — тянулись в несколько рядов блестящие, новенькие надгробные плиты, местами виднелись продолговатые холмики, засыпанные увядшими цветами. Пенна охватил трепет — он был среди мертвых, настоящих покойников, а не тех, что умерли давным-давно. Невозможно было представить себе, что те огромные осыпающиеся памятники, заросшие буйной зеленью, тоже были когда-то воздвигнуты над людьми, о которых плакали близкие. Здесь же были зримые следы утраты и горя. Здесь спали люди, которых он сам мог бы знать.

Которых он мог бы знать. Он понял, куда идет, за миг до того, как Миранда остановилась и он прочел на свежетесаном надгробии имя: Стивен Перонетт.

— О-о! — вырвалось у Пенна от неожиданности и смутного чувства стыда. — Я не знал, что он здесь.

— Он не здесь, — сказала Миранда.

Пенн удивился, потом понял её, но промолчал. Ему было стыдно, что он до сих пор не знал, где похоронен его двоюродный брат, и стыдно, что он увязался за Мирандой, не спросив, жаждет ли она его общества, и сердце ныло от грусти и жалости, что вот он стоит у могилы Стива. Он стал разглядывать противную, блестящую поверхность плиты. Странно, нигде вокруг камней нет, а на кладбище вот их сколько, точно это и вправду ворота в иной мир. «Стивен Перонетт, возлюбленный сын Рэндла и Энн Перонетт. 14 лет от роду». Теперь он уже старше Стива. Это было трудно вообразить.

Он сказал Миранде:

— Извини, я не знал, что ты идешь сюда. Я сейчас уйду.

Но она сказала:

— Не уходи. Посмотри на птиц.

— На птиц? — Оглянувшись, он увидел, что она вытаскивает из сумки бумажный пакет. Пакет был полон остатков хлеба.

Земля перед камнем была ровная, трава скошена, ничто не указывало, где кончается могила. Миранда аккуратно наметила кусочками хлеба стороны прямоугольника и внутри его стала разбрасывать крошки, так что получился белый половичок, на котором мог бы растянуться мальчик. Накрошив весь хлеб, она отошла в сторонку.

Пенн последовал за ней, изумленный этим странным обрядом.

— Что это значит?

— Стив любил птиц, — объяснила Миранда. — Он их всегда кормил. Каждое утро звонил в колокольчик, и они прилетали. А когда он умирал, он сказал мне: «Цветов на мою могилу не приноси. Лучше приходи туда изредка и корми птиц. Мне приятно думать, что так будет».

— Ну-ну, — протянул Пенн, ослабев от наплыва разноречивых чувств. Его охватила печаль, похожая на странную радость, и была минута, когда он чуть не расплакался.

Миранда опустилась на длинную плиту темно-лилового мрамора, и Пенн сел рядом с ней. Он взглянул на нее. Совершая свой обряд, она, казалось, прониклась необычайным достоинством и торжественностью. Бледное, прозрачное веснушчатое лицо под растрепанной шапкой рыжих волос было безмятежно-спокойно. Но по нему разливалась странная улыбка — точно свет изнутри. Она смотрела не на него, а в сторону своего жертвоприношения, и он увидел, что она прекрасна. А потом он опустил глаза и увидел её колени.

На ней были длинные зеленые носки, покрывавшие икры. Короткая клетчатая юбка кончалась чуть выше колен. А между носками и юбкой были коленки, голые, белые, круглые. Пенн смотрел на них, и словно натянутая струна тренькнула где-то вдали, что-то прозвенело и оборвалось. Никогда бы он не подумал, что в женских коленях может быть что-нибудь интересное. Впрочем, Миранда не женщина. Однако она и не девочка. Что же она такое? И что с ним творится? Он явственно ощутил потребность соскользнуть наземь и положить голову к ней на колени. Издалека донесся голос кукушки, запинающийся, глухой и печальный. Пенн перевел дух и поднял голову. Птицы уже слетались на хлеб.