"Разумное животное" - читать интересную книгу автора (Мерль Робер)

13

Адамс протянул бумагу Севилле, тот внимательно прочитал ее, потом сложил вчетверо и спрятал в бумажник. Адамс взглянул на часы.

— С минуты на минуту они будут здесь. — И добавил: — Когда мы высаживались только что, я но видел в бассейне вашей дельфинки. Это дельфинка, да? Не возникнет ли осложнений с Би?

— Некоторые трудности, конечно, будут, — сказал Севилла. — У вас хорошая память. Би не выносит присутствия другой самки поблизости от Фа, но в данном случае не думаю, что произойдет серьезное столкновение. Бассейн открытый, Дэзи привыкла входить и выходить из него. Если ее отношения с Би слишком обострятся, она уплывет.

Он чуть было не сказал о Джиме, но передумал.

Откуда-то донесся пронзительный рев мотора.

— Слышите, это наши люди, — сказал Адамс, подходя к окну. Он открыл его, высунулся наружу и взглянул в небо.

— Если вы позволите, — сказал Севилла, — я закрою окно. Вы знаете наши условия, ваши люди должны сами впустить Фа и Би в бассейн, и до вашего отъезда дельфины не должны видеть никого из нас.

— Хорошо, — согласился Адамс, — желаю вам удачи. — Его голоса почти нельзя было расслышать из-за оглушительного рева снижающегося вертолета. — Это дьявольски важно. Я думаю, что нет необходимости повторять это еще раз.

Он взглянул на Севиллу своими усталыми, ввалившимися глазами. Севилла, в свою очередь, посмотрел на Адамса. Удивительно, у него был искренний, взволнованный вид, но, в сущности, это ничего не значило, он был из тех людей, которые умеют заключать свою душу в скобки, как только получают приказ.

— И очень важно также действовать быстро, — сказал Адамс срывающимся голосом. — Как только они заговорят, если они заговорят, вызовите меня л о радио, я буду находиться на одном из заградительных катеров и тотчас же прибуду. — Грохот вертолета прервал его слова, Адамс перевел дух, посмотрел на Севиллу и сделал жест, которого тот совершенно не ожидал: протянул ему руку. Севилла опустил глаза, — все та же двусмысленность, человеческие отношения извращены, симпатия, уважение — где в них ложь, где в них искренность, сегодня протянутая рука, завтра пуля из автомата, как прикажут. Адамс продал свою совесть своим шефам, решения принимаются не здесь, это рука отсутствующего человека.

— Я сделаю все возможное, — сказал Севилла не двигаясь. — Думаю, что отдаю себе полный отчет в том, что поставлено на карту.

Адамс направился к двери. Как только он открыл ее, одновременно с невыносимым воем садившегося на террасу вертолета в комнату ворвался яростный порыв ветра, дверь захлопнулась за Адамсом так, словно он был проглочен налетевшей бурей.

— Я страшно волнуюсь при мысли, что мы их снова увидим, — сказала Арлетт. — Мне не терпится узнать, как они нас встретят.

Севилла положил руку ей на плечо:

— Я тоже задаю себе этот вопрос. Во всяком случае, какое счастье, что они снова здесь! Давай сядем, — продолжал он. — Я измотан до крайности, измучен, это жуткий тип…

Он подумал: «То, что я сейчас сказал, будет записано», — и рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Просто так, ничего, потом объясню.

Они сели рядом, Севилла оперся своим плечом на плечо Арлетт. На ней были белые шорты и светло-голубая полотняная блузка, ее загорелая шея и ее тонко очерченная голова грациозно возвышались над стоячим воротничком, касавшимся затылка. Она смотрела на него своими ласковыми глазами, ее черные блестящие вьющиеся волосы создавали черный ореол вокруг ее лица, нежного и излучающего тепло. Как она была добра, как удивительно добра — она почти никогда не сердилась, разве что в припадке ревности. Она обладала самым ценным для женщины качеством: сна была кроткой, кротость была не просто внешней чертой ее характера, она была кроткой в самой своей сущности, она была создана из доброты. В это мгновенье он не думал больше об опасности, о войне. У него была Арлетт, ему вернули Фа и Би, начиналась новая жизнь, ему было так легко, что в порыве радости он не чуял под собой ног. Он смотрел на Арлетт. Она была душистой и нежной, она была похожа на плод, на цветок, на жеребенка среди травы, на луч солнца в березовой роще.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

Он улыбнулся ей:

— Так, ни о чем, совсем ни о чем. — Он не хотел ей ничего говорить, он не хотел говорить даже с шив это мгновенье, он хотел быть один и наслаждаться ее образом, ему хотелось, чтобы он медленно таял у него во рту, как мед.

— Ты помнишь, — сказала Арлетт, — когда впустили Би к Фа, он меня всю обрызгал, я была усталой, мокрой и такой счастливой. Я пришла к тебе, чтобы хронометрировать наблюдения, я сообщала тебе секунды и даже десятые доли секунды, ты подшучивал над моей скрупулезностью, мы смеялись, и вдруг я почувствовала, что мы так близки друг другу, так близки.

Он провел правой рукой по воротнику ее блузки, мягко сжал ее волосы на затылке и приблизил ее лицо к своему. Можно сойти с ума от шума, который производят эти машины. Хотя окна и двери закрыты, грохот вышибал все мысли, проламывал череп.

— Они улетают, — сказала Арлетт, вставая и направляясь к окну. — Они улетают, как ангелы, — добавила она с усмешкой. — Просто невероятно, какое я чувствую облегчение, мне казалось, что наш остров был оккупирован.

Севилла подошел к ней, открыл двери, вышел на террасу. Вертолет удалялся, набирал высоту, уродливый, комичный, похожий на неловкое насекомое, незнающее, как управиться со своим пузатым телом. Севилла быстро прошел к сараю, открыл двери.

— Я вас попрошу, — сказал он Питеру и Сюзи, — не появляться сегодня на пристани. Я хочу сначала войти в контакт с дельфинами один.

Его слова вызвали недоумение и огорчение.

— О’кэй, — ответил Питер сдержанно и одновременно протянул ему листок из блокнота, где было написано: «Надо ли обрезать проводку для подслушивания?» Севилла отрицательно покачал головой, взял ведро с рыбой, предназначавшейся для Дэзи, и — сделал знак Арлетт. Он спустился быстрым шагом по красной бетонированной дорожке, ведущей к пристани, взошел на маленький деревянный причал, к которому была пришвартована «Кариби», и увидел обоих дельфинов кругами плававших друг возле друга. Сердце его забилось, он крикнул:

— Фа! Би!

Они замерли в пяти или шести метрах от берега и смотрели на него, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, чтобы оглядеть его то правым, то левым глазом. Они рассматривали его так почти целую минуту, удерживаясь на воде легкими движениями хвоста и не обмениваясь между собой ни единым свистом.

— Фа! Би! Плывите сюда! — крикнул Севилла. Никакого ответа. Все то же недоверчивое безмолвное рассматривание. Никаких прыжков из воды, никакой радости, никаких лукавых брызг. Особенно угнетало Севиллу их молчание.

— Но это я! — крикнул он. — Па! Вы помните, это Па!

Взяв из ведра рыбу и став на колени, он протянул ее дельфинам. И снова ничего не произошло. Несколько секунд они смотрели попеременно то на рыбу, то на Севиллу, потом одновременно, как будто им не нужно было даже советоваться друг с другом, чтобы принять это общее решение, они отвернулись, отплыли и снова начали описывать круги в бассейне и, проплывая мимо людей, бросали все тот же испытующий и безразличный взгляд на Севиллу и Арлетт.

— Ничего не вышло! — сказал Севилла, чувствуя комок в горле.

Странная вещь, в эту минуту он не ощущал себя взрослым, ему казалось, что его отбросило куда-то далеко назад, он чувствовал себя маленьким мальчиком, презираемым и отвергнутым по неизвестной ему причине товарищами, которых он любил. К чувству несправедливости прибавлялось еще и унижение. Он с трудом сдерживал слезы. Он поставил ведро на причал, бросил туда рыбу, которую держал в руке, и поднялся. Арлетт дотронулась до его локтя:

— Может быть, ты подплывешь к ним?

— Нет, нет, — подумав секунду, сказал он глухо, — этого не следует делать, они еще больше заупрямятся. Сейчас надо оставить их в покое. Пошли, не будем стоять здесь. — Он повернулся и пошел вверх по цементированной дорожке. Арлетт шла рядом. На глазах у нее были слезы, склон, по которому приходилось подниматься, показался ей внезапно крутым и утомительным. Севилла остановился и обернулся как раз в тот момент, когда Фа вынырнул из воды, закинул свой торс на причал и поворотом головы, в точности так же, как футболист отводит мяч от своих ворот, толкнул ведро с рыбой и швырнул его в море. Сделав это, он издал торжествующий свист, нырнул, вынырнул с рыбой в зубах и проглотил ее. Би проделала то же самое. Они поглощали содержимое ведра с невероятной быстротой и жадностью. Севилла смотрел на них, застыв в отчаянии; он чувствовал себя отвергнутым, изгнанным, униженным.

— Они не захотели ничего взять из моих рук, — сказал он тихо, с каким-то чувством стыда.

— Вы освоили этот аппарат? — спросил Севилла усталым голосом.

Питер поднял голову и посмотрел на него. Он был поражен его тоном.

— Это несложное дело. Но не следует вести передач открытым текстом. Есть код.

— Могли бы вы вызвать Адамса? Скажите ему. что в нервом контакте — ничего обнадеживающего. Молчание, враждебность. Они не приняли даже рыбы из моих рук.

Лицо Питера помрачнело.

— Сейчас я это закодирую и передам.

— Спасибо. Скажите, пожалуйста, Арлетт, что я не приду завтракать. Я хочу прилечу

Сюзи взглянула на него своими ясными светлыми глазами.

— Вам нездоровится?

— Нет, нет. Немного устал, это пустяки.

— Я хотела вам сказать, что я очень расстроена. — И так как он ничего не ответил, добавила: — Не думаете ли вы, что…

Севилла махнул рукой, повернулся на каблуках, вышел и зашагал по коридору. В каждой комнате бунгало было два выхода: один на террасу через застекленную дверь, другой в коридор через обыкновенные двери. Коридор, шедший вдоль стены, обращенной в подветренную сторону, был без окон, и свет проникал сквозь тройной ряд прозрачных кирпичей, расположенных на уровне лица. Впервые с тех пор, как он приобрел дом, коридор показался Севилле очень мрачным; он добрел до своей комнаты, опустил шторы и бросился на постель. Тотчас же он встал, взял свой халат, лег снова и прикрылся халатом. Потом он вытащил пояс халата, размотал его на всю длину, вытянув из пряжки, и положил себе на глаза. Он лежал на левом боку, поджав под себя ноги, лицом к стене, скрестив руки под подбородком, весь скорчившись. Ему не было холодно, но под халатом он не чувствовал себя таким беззащитным. Время шло. Он не мог ни спать, ни думать. Одна и та же картина вновь и вновь возникала перед его глазами с убийственной монотонностью: Фа и Би в пяти метрах от него поворачивали голову налево, потом направо, чтобы лучше к нему приглядеться.

Дверь открылась, и послышался тихий голос Арлетт:

— Ты не спишь?

— Нет, — ответил он спустя мгновенье. Он повернулся, пояс, защищавший его глаза от света, соскользнул, и он увидел Арлетт около постели с подносом в руках. — Ты принесла мне поесть? — сказал он, приподнимаясь с постели.

Она поставила поднос ему на колени. Он взял сэндвич и принялся жевать с отсутствующим видом. Когда он кончил, она вылила содержимое банки с пивом в стакан и протянула ему. Он сделал несколько глотков и сразу же вернул стакан.

— Хочешь еще сэндвич?

Растопыренными пальцами он провел по ее волосам и отрицательно покачал головой. Она поставила наполовину полный стакан на ночной столик, положила рядом второй сэндвич и посмотрела на Севиллу. Когда на него обрушивалось несчастье, он испытывал стыд, ему хотелось быть одному, он ложился в постель. Вначале это ее шокировало.

— Послушай, дорогая, ты знаешь, почему тебя это шокирует? Потому что я поступаю совершенно естественно, я ненавижу все это англосаксонское ханжество, это показную мужественность во что бы то ни стало. Когда я чувствую себя слабым, я не притворяюсь сильным, я махаю на все рукой и жду, пока это пройдет.

И правда, это всегда проходило, за несколько часов он вновь обретал свою бодрость, свою жизнерадостность. Она нагнулась и погладила его рукой по щеке, он не отстранился, но и ничего не сказал, грустный, с потухшими глазами. Ей всегда казалось, что он перегибает, что он напускает на себя, что он не может быть до такой степени удрученным. Но, может быть, это перебарщивание и помогало ему излечиться. Может быть, он доводил свое угнетенное состояние почтя до карикатуры, чтобы легче от него отделаться.

— Я пойду, — сказала она.

Он безрадостно улыбнулся ей, потом вновь лег на постель, повернулся на бок. Он слышал, как за ней закрылась дверь. Пошарив рукой, он нашел пояс халата и вновь положил его себе на глаза. В то же мгновение перед ним всплыли образы Фа и Би. Они не переставали наклонять свои большие головы направо, потом налево, глядя на него холодно и отчужденно. Ему показалось, что он заснул всего на несколько мгновений, но, посмотрев на часы, он убедился, что проспал два часа. Он сел на постели, халат, оказывается, соскользнул, ему было холодно. Он открыл застекленную дверь, подошел опять к ночному столику, взял с него сэндвич и стакан *с пивом и спустился к пристани. Солнце тотчас же обдало теплом его голову, затылок, спину, лодыжки. Он почувствовал себя лучше, когда дошел до деревянного причала. Он шагнул к самому краю, поставил стакан на решетчатый настил, сел, свесив ноги над водой, солнце согревало его грудь. Он втянул в себя запах сэндвича и тотчас испытал такое ощущение, словно он уже давно забыл, как пахнет хлеб и ветчина, и вновь с радостью открыл эти запахи, будто после долгой болезни. Рот его наполнился слюной, он откусил кусок сэндвича. Разжевывая, он и нёбом и языком ощущал неописуемое удовольствие и сдерживал дикое желание сразу же проглотить разжеванный хлеб и мясо, он старался есть медленно, чтобы продлить ощущение новизны, но и жадность, поспешность, торопливые глотки тоже были своего рода наслаждением. Кончив есть, он выпил остаток пива. Оно было теплым, но свежим. Славный напиток, не зря его любят в народе. Вытерев губы и руки носовым платком, Севилла посмотрел на Фа и Би. Идиоты! Балбесы окаянные! Они, видите ли, его игнорируют! Он встал и энергично свистнул по-дельфиньему:

— Фа, говори со мной.

Фа повернул голову направо, налево и сказал:

— Кто свистит?

— Это я! Это Па!

Фа подплыл ближе.

— Кто тебя так хорошо научил? Когда нас увозили, ты не умел хорошо свистеть.

— Дельфины. Другие дельфины.

— Где они?

— Ты их увидишь. Они приплывут сюда.

Би подплыла поближе.

— Самец или самка?

— Один самец и одна самка.

— Я их не хочу, — сказала Би.

— Почему?

— Я их не хочу.

— Они были здесь раньше тебя.

— Я их не хочу.

Севилла повернулся к Фа.

— Фа, почему ты не взял рыбу, когда я тебе ее давал?

Наступило молчание, и Фа отвернулся.

— Отвечай, Фа.

Снова молчание. Внезапно Би сказала:

— Ты нас обманул.

— Я?

— Ты позволил Ба нас увезти.

— Боб увез вас без моего ведома, Я не был согласен.

— Ба нам сказал: он согласен.

— Боб сказал вам вещь, которой нет.

— Ма была, когда Ба нас увозил. Ма ничего но сказала.

— Боб сказал Ма: Па согласен.

За этими словами снова наступило долгое молчание. Би и Фа смотрели на Севиллу не враждебно, но и не дружески. Они не приближались. Они держались в нескольких метрах от причала. Они не отказывались больше от диалога, но они продолжали отвергать контакт.

— Ну что же, Би, — сказал Севилла, — ты ничего не говоришь?

Он обратился снова к ней, потому что он знал, что в их паре она наиболее неуступчивая. Би склонила голову набок.

— Может быть, Ба сказал вещь, которой нет. Может быть, ты говоришь вещь, которой нет. Кто знает?

— Я, — сказал Севилла, — говорю вещь, которая есть. Я вас люблю. Послушай, вспомни, Би. Па воспитал Фа. Па дал Фа Би.

— Но Па поставил перегородку между Фа и Би.

Севилла был поражен. Так вот в чем она его упрекает! Женское злопамятство действительно неискоренимо!

— Но ты же знаешь, Би, я сделал это только для того, чтобы научить Фа английскому языку. Потом я ее убрал.

Наступило молчание, а затем Би сказала:

— Теперь я больше не говорю. Теперь я буду плавать.

— Скажи мне слово по-английски.

— Нет.

— Почему?

— Я не хочу больше говорить на языке людей.

— Я тоже, — внезапно сказал Фа.

— Почему? — спросил Севилла, повернувшись к нему лицом. Фа не отвечал. — Почему, Би?

Прошло несколько секунд, и Би ответила. Странная вещь, она не просвистела свой ответ. Она произнесла его на языке людей, нисколько не беспокоясь, что это противоречит ее недавним словам. Она, несомненно, хотела подчеркнуть, что отказывается говорить по-английски не потому, что забыла язык, а потому, что так решила.

Она произнесла крикливым носовым голосом, но очень отчетливо:

— Человек нехороший.

Затем она повернулась, отплыла и принялась вместе с Фа снова описывать круги в бухте.

Севилла повернул голову, Арлетт стояла рядом с ним; он понял, что она была здесь с самого начала беседы с дельфинами. Она укоризненно посмотрела на него:

— Ты не сказал мне, что идешь на пристань.

Он улыбнулся ей и взял ее под руку. Она наклонила голову, прижалась к его шее и на несколько секунд замерла так, отдавшись нежности и забыв обо всем.

— Представь себе ситуацию, — сказал Севилла спустя мгновение. — Верующий обожает своего бога, видит в нем воплощение доброты, истины, благородства и внезапно обнаруживает, что его бог низок, лжив и жесток. — Он показал рукой на Фа и Би. — Вот что с ними произошло.

— Однако, — сказала Арлетт, — они сделали уступку, вступили с тобой в разговор.

— Да, сдвиг есть, — Севилла качнул головой. — Они сделали уступку, но лишь для того, чтобы еще упорнее настаивать на своем. Я могу сказать лишь одно: не следует терять надежды, они были в состоянии ужасного шока, они травмированы до последней степени. Вспомни, человек — добрый, он гладкий, у него есть руки, короче, человек — это бог. А теперь стоит мне открыть рот, как они сразу же подозревают, что я лгу, и я должен убеждать их в своей искренности на языке свистов, которым я владею еще так плохо, а у них есть возможность в любой момент прервать разговор: «Теперь я не говорю, теперь я буду плавать». Ты же знаешь этот трюк Би, она выкидывала его с нами не раз, и она величественно уплывает, и, разумеется, этот большой олух Фа тотчас же следует за ней.

Он замолчал.

— Звонил Адамс, — сказала Арлетт. — Он хотел узнать, как дела.

— Скажи ему, что ничего нового. Не нравится мне эта радиосвязь, каждый, кто захочет, может расшифровать наш код.

Севилла взглянул на часы. Шесть. На первый взгляд в гавани ничего не происходило. Дэзи и Джим разместились у борта «Кариби», Фа и Би — на другом краю гавани. Обе пары, неподвижные, смотрели друг на друга. Время от времени одна из самок издавала пронзительный свист, на который другая, как эхо, отвечала.

Севилла обернулся к Арлетт:

— Ты была здесь, когда приплыли Дэзи и Джим?

— Да. Без всякого предупреждения Би бросилась на Дэзи и укусила. Дэзи в долгу не осталась и ответила тем же. Эта дамская баталия была прервана Джимом, который несколько раз хвостом ударил Би, не кусая ее. Би отступила.

— А Фа?

— Фа не шелохнулся. Он оставался в своем углу, а когда Би подплыла к нему, то упрекнул ее за такое поведение.

— И что же дальше?

— Дамы переговариваются, обмениваясь свистами. Каждая обвиняет другую в том, что та захватила ее территорию. Это создает видимость спора из-за места. В действительности только Дэзи привязана к гавани или, точнее, к «Кариби». Фа и Би только что приплыли, они еще себя не чувствуют здесь дома. Джим же, как «дикий» дельфин, во всяком случае, чувствует себя незваным гостем. Все дело в Би. Упрек, который она сделала Дэзи в том, что та вторглась на ее территорию, — сплошное лицемерие. Она не хочет видеть Дэзи, вот и все.

— Тонкая интерпретация поведения женщины, — с улыбкой сказал Севилла.

Он смотрел на обе пары, настороженно застывшие в своих углах. Свисты прекратились. Севилла продолжал:

— В крайнем случае можно оставить все как есть, но, по-моему, это было бы неблагоразумно. Пока это всего лишь дамская ссора, ничего страшного не произойдет. Но если вмешаются самцы, можно ожидать всего. Оба они почти одинакового роста и веса, их в самом деле почти невозможно различить, и один из них вполне мог бы убить другого.

— Что ты хочешь делать?

— Предложу им компромисс.

Он подошел к самому краю деревянного причала и просвистел:

— Фа! Би! Послушайте!

Наступила тишина, и Фа сказал:

— Я слушаю.

— Днем, — начал Севилла, — вы остаетесь в гавани, ночью вы уступаете ее двум другим дельфинам.

Фа и Би обменялись едва слышными свистами, за тем Фа подплыл на несколько метров поближе к Севилле и спросил:

— А мы, куда мы пойдем ночью?

— Я вам покажу пещеру, недалеко отсюда.

Фа вернулся к Би, и они снова обменялись свистами. Севилла прислушался, но звуки были такие тихие, что ему не удалось ничего понять.

Фа отплыл от Би:

— Фа и Би согласны.

Он продолжал, как будто он хотел быть уверенным, что его не обманут.

— Днем гавань наша? Ночью — их?

— Да.

— Ты приведешь нас в пещеру и придешь за нами?

— Ты принесешь нам рыбу?

— Да.

Фа повернулся и посмотрел на Би.

— Хорошо, — сказала Би. — Плывем.

Теперь, когда она согласилась с предложенным решением, казалось, ей уже не терпелось привести его в исполнение.

— Я пойду за маленькой лодкой, — сказал Севилла, — и поведу вас.

Он быстро зашагал по бетонной дорожке. Арлетт едва поспевала за ним.

— Ты не боишься выпустить Фа и Би в открытое море?

Он покачал головой.

— Совершенно не боюсь. Ты заметила реакцию Фа: «А мы, куда мы пойдем ночью?» В этом вопросе слышалась тревога. Они уже не любят человека, но еще не умеют без него обходиться.

— Да, — сказала Арлетт. — По-моему, ты прав. Меня удивил вопрос Фа: «Ты принесешь нам рыбу?» Это поразительно. Понятно, Фа, родившийся в неволе, не имел возможности научиться ловить рыбу, но Би?

Севилла толкнул дверь сарая.

— Питер, — спросил он, — мы можем воспользоваться маленькой резиновой лодкой?

— На сколько времени она вам нужна?

— Примерно на час.

— Час она выдержит. Но ее надо будет опять притащить сюда. Она спускает. Думаю, воздух проходит в одном из валиков. Или разошелся шов.

— Договорились.

Севилла вынул правое весло, выгреб несколькими бесшумными ударами левого весла — маленькая резиновая лодка мягко подошла к причалу, и Арлетт шагнула на землю. Он не хотел привлекать внимание корабля прикрытия шумом своего мотора в 5 лошадиных сил, и они с Арлетт на веслах провели в пещеру Фа и Би: добрых полчаса гребли туда и обратно. Они вытащили лодку из воды, отнесли ее на несколько метров в сторону на цементную дорожку и, вернувшись, сели на доски причала. Наступали сумерки, но воздух был все еще теплым.

— Ты скажешь Адамсу, где они?

— Нет.

— Почему?

— Я твердо решил говорить ему о них как можно меньше.

— А Питеру?

— Если положение ухудшится, будет лучше, чтобы он ничего не знал. Я говорю «Питер», но, разумеется, это касается и Сюзи. Мэгги не в счет, ее я завтра отправлю в Денвер. Странно, но я чувствую себя почти виноватым перед ней. И все же мне не в чем себя упрекнуть. Разве только, — усмехнувшись, добавил он, — в чрезмерном терпении.

Дэзи величественно подплыла к ним, держась под самой поверхностью; ее голова появилась над водой, и она уставилась на Севиллу своими ласковыми глазами. В двух метрах за ней плыл Джим. Он явно осмелел…

— Кто эта самка? — спросила Дэзи. — Что она здесь делает?

— Она живет у меня уже давно. Она уплыла, потом вернулась. Самец тоже.

— Она злая.

Севилла покачал головой.

— Она ревнивая.

Дэзи обдумала его ответ и сказала:

— Но у меня есть самец. У меня есть Джим.

И так как Севилла, не ответив, пожал плечами, она продолжала:

— Она мне сказала, что говорит на языке людей. Это правда?

Арлетт рассмеялась.

— Да она сноб, наша Би!

— Это правда, Па? — повторила Дэзи. — Это правда — то, что она сказала?

— Правда.

— Но я не глупая.

— Нет, Дэзи, ты не глупая.

— Сегодня вечером я хочу учить язык людей. Сегодня вечером, Па.

Севилла засмеялся.

— Чтобы учить, надо завтра, завтра и завтра. А сегодня вечером я устал.

— Ты не хочешь свистеть?

— Нет. Я устал.

— Но по вечерам ты будешь свистеть со мной.

— Сегодня вечером нет, я устал.

Наступило молчание, и она сказала:

— Ты уходишь в свой дом?

— Да.

— Уже?!

— Да.

Дэзи наполовину высунулась из воды и положила свою огромную голову на причал между Арлетт и Севиллой. Они ее гладили, ласково, но сильно проводя по голове руками, стараясь при этом не задеть дыхала…

— Я люблю тебя, Па, — сказала Дэзи, закрыв глаза.

— Я тоже тебя люблю.

— Я люблю тебя, Ма, — сказала Дэзи со вздохом.

— Я тоже люблю тебя, Дэзи, — ответила Арлетт.

Вот уже четыре месяца каждый вечер Дэзи делала одни и те же признания, и каждый вечер Арлетт чувствовала себя взволнованной. Это было всегда одно и то же чувство: что-то сжимало ей грудь, какое-то внезапное умиление, грустная нежность и — она не знала почему, где-то в самой глубине души — страх смерти. Она не знала почему, но и в этот момент ей было так жаль Дэзи. В Дэзи, однако, не было ничего трагического. Она была молодой, крепкой, здоровой. Арлетт подняла плечи, словно вся тяжесть мира давила на них. «Что за мир, что за люди и какая мерзость! Бог знает, почему эти животные так любят нас. В нас ведь нет ничего приятного. Нет, нет, — тотчас же убедила она себя, — мне не следует так думать. Я поступаю, как Фа и Би, всех людей сваливаю в одну кучу».

Какой-то чудовищный шум потряс воздух. Казалось, он надвигается из-за дома. Они подняли головы, в этот момент появился вертолет и на высоте примерно в 50 метров пролетел над гаванью. Внезапно раздалась неторопливая мощная очередь из тяжелого пулемета — Севилла пригнул к земле Арлетт и, накрыв ее своим телом, бросился на доски причала. Но стреляли не по ним. Он отчетливо увидел, как трассирующие пули огненным пунктиром обрамляли вертолет. Вертолет набрал высоту, развернулся и исчез в сумерках.

— Идем, — сказал Севилла, — мы потребуем кое-каких объяснений.

Они бегом поднялись по бетонной дорожке. В это мгновение появился Питер, прокричал:

— Адамс радирует!

Севилла отдышался, пока Питер с карандашом в руке расшифровывал радиограмму. Закончив, он вырвал из записной книжки листок и протянул Севилле.

«Группа В теперь в курсе дела. Опасность этой ночью. Просим вас принять на остров отряд прикрытия».

Севилла взял у Питера карандаш и написал:

— Стреляя, вы себя обнаружили.

Питер зашифровал, передал, принял ответ, расшифровал его и отдал листок Севилле.

«Огонь вызван необходимостью. Группа В могла забросать гавань гранатами. Повторяю свое предложение».

Севилла написал:

«Нет. Оборону обеспечу сам».

Питер зашифровал, передал радиограмму и встал:

— Я был в сарае. Я подумал, что стреляют в вас.

— Я тоже, — сказала Сюзи.

Севилла не ответил. Он нацарапал на обороте последней радиограммы: «Отключите подслушиватель Эла», — и подал ее Питеру. Питер кивнул и ушел. Севилла повернулся к женщинам.

— Никто не должен звонить по телефону и зажигать свет. Где Мэгги?

— У себя, — ответила Сюзи.

— Пока оставьте ее в покое. Мы перекусим на террасе и все будем спать на крыше. Принесите одеяла, бетон — не перина.

— Пока еще светло, — сказала Сюзи, — я пойду приготовлю бутерброды.

Оставшись наедине с Арлетт, Севилла взял ее за руку и вышел с ней на бетонную дорожку, ведущую к гавани. Арлетт вполголоса спросила:

— Разве не лучше оставить Питера охранять порт?

— Лучше, но я боюсь. Эти люди — профессионалы. Они могут обнаружить и убить Питера, прежде чем он их заметит.

— Убить? — спросила глухим голосом Арлетт.

Севилла посмотрел на нее:

— Убили же они Боба. Почему бы не убить и Питера? Или нас? Для этих людей человеческая жизнь ничего не значит. Ни одна, ни две, ни сто жизней. Они сделают все, лишь бы заставить замолчать Фа и Би. А заодно и нас. До 13 января.

— До 13 января, — повторила Арлетт. Глаза ее расширились от ужаса.

— Срок ультиматума истекает тринадцатого. Когда будет объявлена война, истина никому не будет нужна. Итак, у нас остается пять дней, чтобы засти вить заговорить Фа и Би.

— Ты рассуждаешь так, как будто уже знаешь, что они тебе скажут.

Севилла взглянул на нее:

— Не знаю. Но догадываюсь. — И прибавил: — И ты тоже.

— Да, и я тоже… — с трудом повторила Арлетт.

Мурашки пробежали у нее по коже, волосы зашевелились на голове, по спине тек пот, и в то же время она чувствовала, как холодеют ее руки. Она хотела потереть их и заметила, что они дрожат. Она спрятала руки за спину, выпрямилась и приглушенно произнесла:

— Есть ли смысл ночевать на крыше?

— Думаю, что да. Когда мы уберем лестницу, нас нельзя будет застать врасплох. Бетонный бортик защитит нас от прицельного огня. А для нас, если придется стрелять, все будет как на ладони.

— Слушаюсь, капитан Севилла, — с улыбкой сказала Арлетт.

Но чувствовала она себя вымотанной: ноги ослабли, еще немного, — и она лишится чувств. Севилла внимательно посмотрел на нее, обнял за плечи и прижал к себе. Она обмякла, уткнулась головой ему в плечо и прошептала:

— О Генри, Генри!..

— Пойдем, — сказал он, — приготовимся. Не надо ничего бояться.

Через некоторое время вся лаборатория сидела на террасе за столом и, не говоря ни слова, ужинала в наступавшей темноте. Мэгги была совершенно обессилена. Питер и Сюзи ни о чем не спрашивали. Их молчанье означало: раз мы больше не пользуемся вашим доверием и даже не имеем больше права видеть Фа и Би, не говорите нам ни о чем, мы-то уж, конечно, не будем стараться узнать чего бы то ни было. В сгустившихся сумерках Севилла едва мог различить белые пятна их лиц. Он с нежностью смотрел на них. Сюзи, Питер, как много они для него значат! Он чувствовал себя виноватым перед ними не потому, что молчал, а потому, что подвергал их опасности, их, едва начинающих жить. «А Майкл? — подумал он. — Майкл в тюрьме. Парадоксально, но из всех нас он, может быть, единственный, кто останется в живых».

— Питер, — тихо позвал он. — Что они дали нам из оружия?

— Ручной пулемет, автомат, четыре винтовки М16 и гранаты.

— Кто умеет стрелять?

Питер, Сюзи и Арлетт подняли руки.

— Сюзи, сумеете ли вы обращаться с винтовкой?

— Я стреляла по мишени из карабина с оптическим прицелом.

— Я тоже, — сказала Арлетт.

— Принцип один и тот же. Питер, ручной пулемет или винтовку?

— Безразлично.

— Ну что ж, пусть у часового будет ручной пулемет. Прожектор работает?

— Да.

— Он понадобится. Оденьтесь в темное. Принесите одеяла, по два каждому, электрические фонарики, питье, бинокль, плащи и, конечно, передатчик.

Стало тихо.

— Когда мы начнем устраиваться? — через некоторое время спросил Питер.

— Как только стемнеет.

Севилла почувствовал, что его тормошат. Он открыл глаза и ничего не увидел — ночь была безлунная. Питер шепнул ему на ухо:

— Четыре часа, ваш черед, все в порядке. — Наступила тишина. Тихий, едва слышный голос Питера продолжал: — Если вы действительно проснулись, я пойду посплю. Чертовски трудно сидеть в темноте с открытыми глазами. Дайте мне вашу винтовку. Ручной пулемет в боевом положении стоит у надувного матраца.

— Проведите меня туда, — сказал Севилла. — Боюсь, что я неправильно сориентируюсь.

Он пошарил вокруг себя руками, схватил винтовку, протянул левую руку в направлении, откуда доходил голос его помощника, и, ничего не найдя, вытянул руку чуть дальше, пошарил ею в пустоте, встретил плечо Питера, соскользнул ладонью вниз и крепко схватил его за руку. Он ощутил, как его тащат вперед, и насчитал шесть шагов, прежде чем его правая нога натолкнулась на надувной матрац. Севилла почувствовал на щеке дыхание Питера:

— Пулемет лежит на бортике крыши. Осторожно, предохранитель снят. Прожектор слева от вас, примерно в метре, вытянув руку, вы дотянетесь до него.

Севилла выпустил руку Питера, его слегка покачивало. Питер тихим голосом продолжал свои разъяснения. Теперь лишь его шепот связывал Севиллу с миром. Он испытывал странное ощущение ирреальности, ему казалось, что не Севилла, а кто-то другой переживает эти мгновенья.

— Через несколько минут, — сказал Питер, — вам покажется, что вы видите на черном фоне темно-серый силуэт «Кариби». Но это лишь так кажется, я в этом быстро убедился. Вы уверены, что совсем проснулись?

Севилла лег на надувной матрац, вытянулся:

— Идите спать, Пит, все в порядке.

Он услышал удаляющиеся шаги Питера, затем легкий шорох одеял, и все смолкло. Тишина поглотила его, и сразу же мрак показался еще чернее. Ни ветерка, тепло, море такое тихое, что не слышно даже плеска волны о причал. 8 января, ночь, он лежит здесь, не двигаясь, во фланелевых брюках и пуловере, в воздухе чуть сыровато, какая-то влажная истома, но цемент крыши еще отдает накопленное за день тепло. Пахнет йодом, солью и безжизненной, мертвой сухостью скал. Накануне он прожил одну из обычных ночей своей жизни. Если он дотянет до 80 лет, ему остается прожить — сейчас прикинем — ровным счетом девять тысяч двадцать пять дней и столько же ночей, довольно мало в общем-то, даже по самому оптимистическому подсчету. Но теперь уже об этом не стоило и думать; все было решено тогда, когда он понял накануне, на какой невероятный риск шел Голдстейн, согласившись служить посредником. В ту секунду он решил сказать «да» и в тот же вечер, после обстрела вертолета группы В, он перешел из будничного дня своей жизни в ночь, которая, возможно, станет последней. «Ну что ж, в конце концов это не так уж на меня действует. Главное не в том, чтобы жить любой ценой, а в том, чтобы знать, за что умираешь. Если меня убьют этой ночью, то кто скажет, удалась мне моя жизнь или нет? Кто вправе ответить? Каков критерий? Слава? Но слава увенчивает и безголосых певцов, и бесталанных актеров, и глупых политиков, и ученых-шарлатанов. Конечно, я могу сказать, что я по крайней мере что-то создал. Я человек, который заставил говорить животных. Однако, вероятно, Прометей тоже радовался, что дал людям огонь, прежде чем узнал, на что они его употребили. Калибан в „Буре“ говорит Просперо: „Меня вы научили говорить на вашем языке. Теперь я знаю, как проклинать, — спасибо и на этом!“48. Я вспоминаю, как; на меня подействовала эта фраза, когда я впервые прочел ее. Она буквально «бросилась» на меня из текста. В ней заключена была вся судьба человеческая — человек, все портящий, все оскверняющий, обращающий лучшее в худшее, мед в желчь, хлеб — в пепел. И я тоже могу сказать: «Господи, я научил животных говорить, и все, что из этого извлекло человечество, — это новое оружие для своего же уничтожения». Правой рукой Севилла опирался на приклад пулемета, ствол лежал на бортике крыши. Но если он услышит тревожный шум, куда он будет целиться? По какой цели он будет стрелять? Он мог бы, конечно, включить прожектор, но тогда он себя обнаружит, станет мишенью. Какая чудовищная бессмыслица: без света он беспомощен, включив свет, он будет убит. Ночь и вправду до жути темная, без отсветов, без единой ясной зоны, без переходов от антрацитной черноты к серым тонам. Так вот каков он, этот мир, когда спят сто восемьдесят миллионов американцев, — черный, пустой, бесформенный, как бы настоящий про образ подвергнутой атомной бомбардировке планеты, лишенной человеческой жизни. Это было почти немыслимо — планета Земля без людей, без единого человека, который мог бы вспомнить о великолепных вещах, созданных людьми, или о религиях, в которые они верили, или о бойнях, которые они учиняли, — и о той, к которой они сейчас готовились, — без истории, потому что на ней больше не будет историка. Для христианина какая чудовищная мысль — бог, создавший человека, и сам себя уничтожающий человек, лишающий бога творения его. Для неверующего же — невосполнимое разбазаривание земных надежд человека. Индивидуальная смерть, по сути дела, ничего не значит, во всяком случае, ее можно принять, как принимает ее вьетнамец, защищая свою землю и свое достоинство, или даже как солдат морской пехоты, без всяких идеалов, просто как профессиональный риск (показывая тем самым, как невысоко ценит он и собственную жизнь). Но полное искоренение рода человеческого, такое, чтобы ничего не осталось после тебя: ни трудов, ни потомков, — это невыносимая мысль, — самоуничтожение в таких масштабах не укладывается в человеческом сознании. Впрочем, именно здесь и таится опасность, никто в это не верит. Даже те, кто толкает нас к войне, не способны представить свою собственную гибель. Смерть для них — это смерть других. Севилла спрятал левую руку за бортик и правой рукой на мгновенье зажег фонарик: в ослепительном, вызывающем резь в глазах свете появился циферблат его часов. Он прищурился: пять часов. Они уже не придут.

Должно быть, он забылся на несколько секунд, может быть, на несколько минут. Он вздрогнул, он услышал звук, который походил на легкий всплеск, вызываемый маленькой, натолкнувшейся на какое-то препятствие волной. То ли дуновение ветра, то ли это просто Дэзи и Джим в гавани. У дельфинов довольно беспокойный сон. Они не перестают плавать даже во сне или в полусне. Они непрерывно движутся по вертикали, потому что через определенные промежутки времени поднимаются на поверхность, чтобы дышать.

Севилла прислушался, но во тьме было почти невозможно локализовать шум. Рядом с собой он слышал дыхание спящих, но этот звук он слышал с самого начала и все время отметал как лишенный значения. Сейчас же, когда он прислушивался, максимально напрягая слух, смутная и лишенная ритма какофония дыханий вторглась ему в уши, непрошеная, такая же сильная и раздражающая, как радиопомехи. Снова послышался едва различимый, легкий всплеск, но доносился ли он из гавани или из какого-либо пункта острова, вокруг которого плескалось море: малейшее углубление в скалах и малейшее движение воды вызывали бесконечную цепь звуков. Севилла протянул руку влево, натолкнулся на прожектор и ощупывал его до тех пор, пока не нашел пальцами выключатель. «А что, если в гавани их нет, а они у меня за спиной, за домом? Один луч прожектора, и они меня обнаружат, они будут видеть меня, оставаясь невидимыми, и тогда достаточно метко брошенной гранаты». Севилла чувствовал, как волнение овладевает им, его нервы были напряжены, ладони вспотели, но в то же время он ощущал, что отдает себе ясный отчет во всем. Держа указательный палец левой руки на выключателе, он прислушивался. Ему мешало не дыхание спящих, а какой-то более близкий, сильный и ритмичный шум — биение его собственного сердца, глухие его удары сотрясали ребра и отдавались в висках. Без всякого перехода темнота за несколько секунд стала менее плотной, и на этот раз без всякой иллюзии он различил силуэт «Кариби», ее темно-серую мачту на фоне мрака. Он отчетливо услышал один за другим два довольно громких всплеска. Откуда доносились они? Из-за дома? С причала? Из-за «Кариби»? Он надавил пальцем на кнопку, но еще не решался включить свет.

И вдруг один за другим, осветив порт, взметнулись два огромных ослепительных снопа пламени, сопровождаемых взрывами такой силы, что Севилла почувствовал, как дом под ним заходил ходуном. Он ощутил довольно сильный удар по левой руке, и все. Он включил прожектор: «Кариби» исчезла. За спиной он услышал голоса и, не оборачиваясь, закричал:

— Не вставайте! Ползите к бортику!

Он начал стрелять длинными очередями как раз над причалом.

— Куда вы стреляете? — прокричал Питер у него над ухом.

Продолжая нажимать на спусковой крючок, он ответил:

— По протоке! Они могут уйти только этим путем! Между очередями справа от себя он услышал первые частые трескучие выстрелы винтовок.

Рассвет наступал с невероятной быстротой. Справа Севилла различил Арлетт, слева — Мэгги.

— Мэгги, будьте готовы выключить прожектор.

В этот момент затараторил тяжелый пулемет. Первые трассирующие пули упали в воду Довольно далеко от входа в узкую протоку и начали зигзагами подбираться к нему.

— Адамс вступил в бой, мы не мешаем ему нашими прожекторами? — прокричал Питер.

Севилла отпустил спусковой крючок.

— Нет, не думаю, но все же свяжитесь с ним…

Он сделал знак Сюзи, и она перестала стрелять. Все равно стрелять было бесполезно — тяжелый пулемет тщательно прочесывал протоку, огневые пунктиры прочерчивали правильные диагонали сверху вниз, снизу вверх. Но был ли это действительно эффективный огонь? На какой глубине пули теряли убойную силу? Он почувствовал боль в левой руке, рука кровоточила, она распухла и ныла.

— Ты ранен? — с тревогой спросила Арлетт.

— Да нет, — ответил Севилла, оглядываясь по сторонам. Он протянул руку и поднял какой-то обломок. — Пустяки, — сказал он с иронией, — это всего лишь кусок нашей бедной «Кариби».

— Адамс просит погасить прожектор и пойти взглянуть, — закричал Питер. — Что делать?

— Ступайте, — устало сказал Севилла, — опасности, во всяком случае, уже нет.

«Взглянуть? Да на что там смотреть?»

Все молчали до тех пор, пока не вернулся Питер. Так как вместе с рассветом поднимался туман, казалось, что ночь рассеивается темными лохматыми клочьями. Через несколько минут высокий силуэт Питера появился на бетонной дорожке. Он шел с трудом. Взойдя на террасу, он поднял голову и снизу взглянул на Севиллу. В сером утреннем свете его лицо выглядело бледным и осунувшимся. Он сказал прерывающимся голосом:

— Фа и Би… Оба.

— Что?

— Разорваны на куски.

Арлетт вздрогнула:

— Но это не…

Севилла сильно сжал ей запястье, и она замолчала.

— Радируйте Адамсу, — сказал Севилла.