Меттер Израиль МоисеевичОценщик

Израиль Моисеевич Меттер

Оценщик

Я из мебельного, - сказал Карев. - Вы приглашали оценщика.

Пожилой осанистый мужик впустил его в квартиру. Карев снял свое вымокшее пальто, пристроил его с краю просторной вешалки. И мокрые калоши скинул у самых дверей.

В прихожей было чисто. Хозяин повел его по комнатам, показывая мебель.

Вещи были малоинтересные: платяной шкаф, ясеневый, требующий ремонта, письменный стол, дубовый, с тумбами, кресло, правда, ценное, вольтеровское, на любителя - если его привести в порядок, то оно пройдет в магазине хорошо, быстро. Это кресло Карев не стал особо осматривать, только кинул на него боковой взгляд, вроде оно и не привлекало его вовсе. А шкаф, стол и еще кое-какие случайные мелочи он исследовал подробно, перечисляя вслух их недостатки.

Однако хозяин квартиры и сам не выражал какого-нибудь острого интереса к оценке своей мебели. Он сказал:

- По мне, стояли бы они тут до самой моей смерти. Да вот дочка с мужем надумали заводить новый гарнитур.

- Но вы уполномочены продавать эти вещи? - спросил Карев. Он устал, это была седьмая квартира за сегодняшний день.

- А кто меня уполномочит? - сказал хозяин. - Мебель моя, хочу продам, хочу - сожгу.

По давней привычке, уже ненужной сейчас, Карев взглянул на него внимательней, прикидывая, что за человек. Ни к каким выводам Карев не пришел - человек как человек. Пенсионер, наверное. Может, отставник, хотя вряд ли.

Да на кой мне черт все это теперь знать.

Поскрипев дверкой шкафа и подвигав перекошенными ящиками письменного стола, чтобы еще раз продемонстрировать их изношенность, Карев назвал цену вещей.

- Окончательно? - спросил хозяин. - Окончательно, - сказал Карев. - А кресло? - С креслом - проблема. Не пойдет оно у нас, наверное. Громоздкое. В новые дома его вносить через окно. - Ну и бог с ним. Я его на помойку выставлю. Добрые люди подберут. - Зачем же на помойку? Десятку могу предложить.

Так они и сговорились. Карев пометил на бумажке все согласованные цены, записал телефон магазина - завтра с утра можно справиться, когда машина придет за мебелью. Внизу он расписался.

Хозяин взял в руки бумажку, всмотрелся в роспись и спросил:

- Это у вас какая буква стоит? - Буква "Я", - ответил Карев. - Меня зовут Яков Степанович. - Понятно, - сказал хозяин. - Здравствуйте, Яков Степанович. - Здравствуйте, - сказал Карев.

- Дай господь памяти, - задумался хозяин. - Под какой же фамилией вы меня последний раз брали?.. Серегин я тогда, кажется, был. - Серегин, Антон? - быстро спросил Карев. - Убей - не помню, может, и Антон... А я вас сразу признал, Яков Степанович: еще вы пальто снимали в прихожей, я подумал - ищет кого-нибудь Яков Степанович. Только не мог взять в толк, зачем вы ко мне-то пришли. Я ведь этими делами с войны не занимаюсь. Серегин засмеялся. - А под оценщика вы здорово ловчите. Не знавши, не различишь.

Карев сказал:

- Уволился я из милиции, Серегин. Пятый год работаю в мебельном комиссионном. - По болезни?

- Да нет, здоров я. А ты-то на пенсии? - Сто целковых дали. Не жалуюсь... Дочка у меня кончает торговый техникум, зять - экономист. Жить можно, Яков Степанович. Спасибо вам - дали мне тогда чистый паспорт.

- А у тебя почему такая большая пенсия? - спросил Карев. - Ты где работал последнее время? - Шофером-дальнорейсовиком. Водил МАЗ. - Калымил небось?

- Сказать по совести, случалось. Но не рядился, брал, сколько дадут. Создавал людям удобство... А вы правда уволились, Яков Степанович, или шутите? - Правда. Серегин покачал головой.

- Такой были работник, это ж поискать! Вы нашего брата разматывали будь здоров. Известно было: раз попался к Кареву - колись до пупа... По собственному желанию ушли? - По собственному.

- С ума сойти. Вы ж на сегодняшний год уже, наверное, полковник были?

- Майор, - сказал Карев. - Не в званиях дело, Серегин.

- Как посмотреть, - сказал Серегин. - У меня было звание - жулик. А нынче - водитель первого класса. Две большие разницы... Он дотронулся до локтя Карева. - Яков Степанович, сделайте мне уважение: такого человека встретил, охота посидеть с ним. У меня поллитра настояно на калгане, я не алкаш, но раз выпал такой случай...

- Это для чего ж, на калгане? - спросил Карев. - Для желудка.

На улице лил дождь, Карев устал, ему все надоело. - Ладно, - сказал он. - Отметим встречу.

Они пошли на кухню.

Серегин усадил гостя за стол, а сам принялся хозяйничать.

Делал он это суетливо, радостно, но умело. Собрав на столе тарелки, вилки, ножи, он не положил их навалом, а расставил два прибора друг против друга и даже расстелил подле них бумажные салфетки треугольничком.

Поколдовав у плиты, он вынул теплое жаркое в латке, достал из холодильника колбасу, соленые огурцы, сыр.

Карев посмотрел на запотевший графин с коричневой водкой.

- Тут, Серегин, не пол-литра - граммов восемьсот.

- Возможное дело, - сказал Серегин. - Зять доливает, я доливаю, мы не меряем. - И обое лечитесь? - спросил Карев. - Я лечусь, а он - так... Между прочим, Яков Степанович, зятек мой не знает про меня. Вообще-то он парень дельный, только зануда. - А дочь знает? - спросил Карев. - Не вполне. В случае они придут, значит, я вам поставил, чтобы вы мебель оценили подороже... Давайте по первой, Яков Степанович, за встречу.

Калган оказался крепкий, но вкусный. Отсыревшее тело Карева тотчас угрелось, он не ел с утра - день выдался беготливый - и сейчас налег на закуску. Ему было приятно, что против него сидит за столом приветливый, домовитый Серегин - человек, которого он, Карев, кажется, довел до ума. Подробностей серегинской уголовной биографии он уже не помнил, промелькнули лишь какие-то маловразумительные обрывки, однако тот факт, что этот Серегин знал Карева в лучшие его боевые годы, а не мебельным оценщиком, торгашом, растрогал Якова Степановича.

- Значит, говоришь, доволен жизнью? - спросил Карев.

- Я теперь, Яков Степаныч, ударился в религию, - робея, сказал вдруг Серегин.

- Сбалдел, - сказал Карев. - К психиатру тебе надо.

- Вы погодите, Яков Степаныч. Почему именно к психиатру? Вреда от меня людям нету. Вот когда вы сажали меня в тюрьму - вред от меня имелся.

Карев спросил:

- Освежи-ка, Серегин, в моей памяти: ты ведь тогда фармазоном, кукольником был? - Кукольником. - Чисто работал. Помнится, я на тебя месяца три извел, покуда словил.

- Да и не словили бы, Яков Степаныч, кабы мне эта жизнь не опостылела. Карев обиделся:

- Но ты ж все-таки не явился с повинной, а поймали мы тебя!

- Бдительность моя ослабла, - пояснил Серегин. - Устал я. И задумываться начал. А в нашем деле задумываться нельзя... Бабе одной, старухе деревенской, продал я куклу заместо мануфактуры, все деньги у бабы выгреб, вечером проиграл их в очко, и такая меня взяла тоска по себе...

- А не врешь? - спросил Карев. - Уж больно у тебя получается форсисто.

- Зачем мне нынче врать? - сказал Серегин. - Совершенно незачем. А тут еще на допросе вы попали в самую мою больную точку. У кого, спросили, воруешь, Серегин? У неимущих воруешь?..

- Что-то ты путаешь, Серегин, - сказал Карев. - Не мог я так говорить. Откуда в нашей стране неимущие? Наверное, сказал: воруешь деньги, заработанные трудом.

- Не путаю, Яков Степаныч. Под заработанные трудом я б тогда не раскололся. Я под неимущих раскололся. Это меня и проняло.

Врет, подумал Карев. Жулики - народ сентиментальный, любят о себе думать красиво. Устал - это возможно, бывает, конечно, - устают.

- Ну и в чем же заключается твоя религия? - спросил Карев. - Сектант ты, что ли? - Нет, - сказал Серегин. - Зачем. - Это хорошо. А то на сектантов статья, кажется, есть, не помню номера.

- Объяснить вам свою религию я не могу, - сказал Серегин. - У меня нету таких слов, чтобы кто-нибудь понимал их до глубины.

- Ишь ты, - сказал Карев. - Умный какой: придумал себе персональную веру. И помогает она тебе?

- Помогает, Яков Степаныч. У меня от нее покой на душе.

- Покой у тебя, Серегин, от твоей пенсии, а не от веры. Отыми у тебя пенсию, ты и в церковь перестанешь ходить.

- А я в нее и так не хожу, Яков Степаныч. Моя вера домашняя: где я, там и она со мной. - Хорошо, - сказал Карев. - Допустим.

Калган начал одолевать его.

Внезапный интерес к своему давнишнему подследственному, а нынче совершенно неизвестному ему человеку разбирал Карева все острее. Да и взболтнулась в его душе вся та муть, которую он уже давно не допускал до своего сознания.

- Вот ты говоришь - покой. А если тебя обидеть? Ну, например, по работе взяли бы да крепко обидели?

- А я б не обиделся, - сказал Серегин. - От меня зависит.

- Ты мне голову не морочь, - раздражился Карев: он теперь легко выходил из себя. - Как это возможно не обидеться, если тебя именно обижают?.. Я вон в угрозыске протрубил тридцать пять лет, сам говоришь неплохой был работник...

- Замечательный были работник, Яков Степаныч, - сказал Серегин. - Я вас век не забуду.

- Ты-то вот не забыл, хоть и срок из моих рук имел, а Санька Горелов сегодняшний день встретит меня на улице, к фуражке не приложится своей белой ручкой...

Карев в сердцах выпил.

- Закусите "краковской", Яков Степаныч, - жалея его, предложил Серегин и вежливо спросил: - Это какой же Санька? Который по ювелирным магазинам работал?

- Да нет, - буркнул Карев, он жевал колбасу, не чувствуя ее вкуса. У тебя все жулики на уме... К вашему сведению, Александр Юрьевич Горелов получил нынешний год полковника.

И на кой бес я тут рассоплился, досадливо сверкнуло в голове Карева, но остановиться он уже не мог: слежавшаяся в нем за долгие годы боль самовозгорелась вдруг, как торф. И не в калгане был избыток температуры, подпаливший эту давнюю боль.

- Мой отдел в Управлении знаешь как ребята называли? Штучным. Мы простых дел не расследовали. И Санька этот талант был, сукин сын. Я в него вбил все, что знал, все, что умел! Он же пришел ко мне после юридического слепым щенком - в оперативной работе ни черта не петрил, протокола допроса не умел оформить... Боже же ты мой, как я его любил!..

- Уж очень вы переживаете, Яков Степаныч, - сказал Серегин. Желаете, я вам заварю крепкого чайку?

Карев помотал отяжелевшей головой.

- И на что, дурак, польстился? На холуйскую должность: перешел от меня к начальнику Управления писать доклады. Башка у него сработала куда положено. И наружность подходящая: костюм пошил себе в модном ателье, завел очки на здоровые глаза, модельные туфельки. Выступит где-нибудь на совещании в исполкоме, в гороно или в редакциях, а там ахают: ах, как выросли кадры милиции! Начальнику приятно - он растил. Да и удобно - Санька сочиняет речи, статьи, обобщает опыт, и все научно, с цитатами из трудов. Ловит-то жуликов нынче не он, а обобщает - он... И стал я, Серегин, нынче негож. Комиссовали меня, подпал под сокращение. Процент роста я им снижаю. Кабы мне кто-нибудь пятнадцать лет назад подсказал, что Санька меня продаст, я бы тому человеку плюнул в глаза...

- Вас один человек продал, Яков Степаныч, - сказал Серегин, - а Иисуса Христа - двенадцать любимых апостолов. Это уж, наверное, так заведено, Яков Степаныч. Предать они предали, а веру его, учение его людям понесли. Даже взять Иуду. Не было бы Иуды, не было бы и подвига Христова, и был бы он обыкновенная личность. Сезонник, плотник.

- Слушай, Серегин, - улыбнулся Карев, - неужели ты веришь во всю эту хреновину?

- Верю, - сказал Серегин. - Две тыщи лет моей вере.

- Значит, согласно твоей вере, и Гитлера прощать надо?

- Гитлера - не надо, - сказал Серегин. - А как же ты разбираешься: кого - надо, а кого - не надо?

- Совестью своей, Яков Степаныч. Душой. - Интересно! Ты своей совестью судишь, я, значит, своей, и выходит на поверку - самосуд? Анархия?.. А бог твой при чем же?

- Он при всем, - ответил Серегин.

- Какая же у него получается роль? - спросил Карев. - Наплодил на земле людей, они друг дружке вцепляются в глотку, жгут, режут. За давешнюю Великую Отечественную двадцать миллионов душ извели!.. А он - что?

Серегин подумал немного и сказал:

- Вопрос знакомый, Яков Степаныч: я от него сам сколько ночей не спавши. И сейчас отвечу. Бог в наши людские дела не мешается, доверяет нам. А человек должен сам за себя отвечать, все ж таки мы люди, а не звери, и почему это с господа надо взыскивать за нашу подлость?

- Ну, а его-то роль, я у тебя спрашиваю? Наблюдатель он, что ли?

- Он наблюдает, - подтвердил Серегин.

Карев устало зевнул.

- Не пыльная у него работенка, Серегин. На такую должность и я гож...

Серегин собрался было ответить, но из прихожей донесся стук входной двери и неразборчивые голоса - женский, мужской. Быстро подхватившись, он вышел из кухни; дверь за собой плотно прикрыл.

Карев уже остыл от спора и от своей размозолевшей обиды.

Пора было собираться домой.

Немножко-то на душе полегчало.

Из прихожей послышался строгий мужской голос: - А вы точно не продешевили, батя? Мебель-то ведь сейчас подорожала.

И кроткий, тихий ответ Серегина: - Да какая же это мебель, Костя? Рухлядь.

И тут же вступил женский голос: - Где я теперь достану корень калгана? Могли бы и чаю попить. Водку брала, "Экстру", по четыре двенадцать...

Карев вышел в прихожую. В наступившем молчании он надел свое пальтецо, калоши и, не глядя на молодых людей, сказал старику:

- Спасибо за угощение, хозяин... А насчет кресла у меня вышла ошибка: поставим его в магазине за тридцать.

Когда дверь за ним захлопнулась, Серегин, прищурившись, посмотрел на своих родственников и сказал: - Ну и гады же вы! Хорошего человека обидели..

А дождь на улице припустил еще усердней, Карев вымок тотчас наново и шел не разбирая пути.

Ничуть он на этих людей не обиделся и только жалел Серегина за его темноту.

А насчет Саньки Горелова - да ну его, Саньку...

Горчичники надо на ночь поставить - в груди сипит, - чаю с медом выпить.

Ох и погодка, так твою...