"Интимная жизнь моей тетушки" - читать интересную книгу автора (Чик Мейвис)

Глава 3 КОКТЕЙЛИ С МОЕЙ ТЕТУШКОЙ

На безработицу возлагают вину за многое. В том числе и за содействие внебрачным связям. Если бы Мэттью приходилось вставать в половине восьмого и садиться в автобус, чтобы успеть на работу, все могло бы пойти по-другому. Если бы мне приходилось четыре дня в неделю по утрам ехать на машине в Стэпни, все могло бы пойти по-другому, Но его субсидировало министерство социального обеспечения, а меня – муж. Так что два маленьких образца добродетели превратились в злостных обманщиков, и ни один из нас даже бровью не повел. Мы напоминали двух школьников, сбежавших с уроков. Только мне хотелось так думать, более изощренных в вопросах секса. Я обрела прошедшую мимо меня юность, пусть и на тридцать лет позже положенного срока. И наслаждалась каждой минутой. Для Мэттью, разумеется, юность не прошла мимо, так что он просто обладал мной.

Началось все неудачно. Выстирав и выгладив носовой платок, я двумя неделями позже послала Мэттью приглашение на закрытый просмотр коллекции индийских гравюр и резьбы по камню в Центре Вайсманна, расположенном неподалеку от его дома. За бренди из нашей «Короткой встречи» он не только утирал мне слезы, но и рассказал среди прочего о том, что в начале года провел месяц в Индии и хотел бы поехать туда еще. Купил билет на самый дешевый рейс, получил визу, закинул рюкзак за плечи и из Мумбая отправился на юг. Теперь хотел исследовать север. Он полагал, что такое путешествие – один из способов пережить постигшее горе.

– Не знаю почему, но Индия проливает бальзам на душу. Им удалось найти способ органично вписаться в окружающий мир. Они – часть природы, их от нее не оторвать. Обрели ту уравновешенность, которой нам, наверное, никогда не достичь. Так что жар и холод становятся для них теплом и прохладой. И все у них хорошо… Ты можешь пойти со своим горем к мемориалу Ганди, и это место благословит тебя, как-то снимет боль. У них другие ценности. Более того, другая жизнь. – Лицо его просто светилось. – Вы там бывали? Нет другой страны, куда мне так хотелось бы вернуться.

Естественно, я там бывала. Но только один раз. Как и я, Френсис отдавал предпочтение Европе. Нравились нам тосканские виноградники с расположенной поблизости Флоренцией, архитектура Севильи и Мадрида, даже тихие, холодные Брюгге и Амстердам, где только музеи, в которых хранились выдающиеся творения искусства, согревали кровь. Индия никаким боком не вписывалась в мои туристические планы. Нет, ничего плохого я про нее сказать не могла. Мы останавливались в дворцах в Раджастхане и Гуджарате, на яхте плавали по озерам, ездили во взятых напрокат лимузинах, жили в роскоши, с максимумом удобств. Провели там полмесяца. Пришли к общему выводу, что съездили не зря, получили массу уникальных впечатлений. Индия, конечно, трогала душу. Но на следующий год предпочли поехать в Равельо.

– Я с удовольствием вернусь туда, – сказала я Мэттью. – Всегда хотела. – И не удержалась, чтобы не добавить: – Но не уверена, что у моего мужа есть такое желание.

Я наблюдала за реакцией. И увидела, как что-то изменилось в его лице. Улыбнулась непроизвольно, глядя ему в глаза. Чего никогда не делала раньше. И испытала чувство глубокого удовлетворения, когда он отвел взгляд, как мне показалось, смутившись. Эту тему мы закрыли и внезапно заговорили о том, что ночи становятся короче и это хорошо, а вот последняя зима выдалась уж очень длинной.

В общем, приглашение на выставку имело подтекст. Я надеялась, что он оценит мой выбор и поймет истинный смысл моей затеи. И я молилась, чтобы он не оказался таким же тупоголовым, как большинство мужчин в моей семье, к примеру, Френсис. В суде он проявлял чудеса изворотливости, а вот в жизни… Намекать ему на что-то не имело никакого смысла, особенно в чем-то деликатном. Как-то в отпуске тихонько предложила ему улечься после ленча в постель. Так он и объявил нашим соседям по столику: «Дилис хочется подняться наверх и вздремнуть». С Френсисом приходилось все говорить прямо. В конце концов, не было причин обходить что-либо молчанием. А вот подтекст моего приглашения указывал, что я заинтересовалась Мэттью, раз уж помню, о чем мы говорили. И хочу вновь его видеть. Я написала на открытке: «Подумала, что вас это особенно заинтересует. Ваш носовой платок выстиран и выглажен. Там я его вам и верну. Еще раз благодарю. Дилис». Не Дилли. Гм-м? Существенный момент или. нет?

Я написала в углу открытки номер сотового телефона и трижды стукнулась лбом о стену, чтобы помнить о том, что должна держать его включенным. Потом провела неделю в агонии. Ничего. Ни единого звонка. Френсис подумал, что у меня в штанах завелись муравьи, так он, во всяком случае, сказал. Я просто не находила себе места. Даже попросила невестку позвонить мне, чтобы проверить, работает ли этот чертов мобильник. Он работал. Отчаяние рвало душу. Если б у нас был кот, я бы только и делала, что пинала его. «Дура, – говорила я себе шесть раз на дню. – Глупая, бестолковая дура». А потом, разумеется, он позвонил, вечером, накануне выставки, когда я сидела с Френсисом перед телевизором и смотрела «Большие ожидания». Понятное дело, что в душе, то и на экране.

Судьба. Черт бы ее побрал. Я могла выйти в магазин, могла принимать душ, ехать в автомобиле. Но нет. Судьба распорядилась так, чтобы он позвонил в самый неудобный момент. Только что я спокойно сидела рядом с мужем, а тут метнулась через комнату, словно меня ошпарили. Да еще кровь бросилась в лицо.

– Отлично. Великолепно. Да, конечно. Благодарю. Получится? Очень рада. Да… нет… в шесть тридцать. Здорово. Потрясающе. Завтра. Прекрасно! О нет… благодарю. Пока.

Френсиса, должно быть, удивила моя столь странная манера. Раньше я так по телефону не разговаривала.

– Кто звонил? – спросил Френсис. Действительно, кто? Логичный вопрос, да только об ответе я заранее не позаботилась.

Для меня пауза длилась вечность, но в реальном времени составила лишь мгновение.

– Моя тетя Элайза, – выпалила я. – Тетушка Лайза.

И откуда только у человека берется способность к обману?

На лице Френсиса отразилось изумление. Почему? Что я такого сказала?

– Элайза? – Он что-то прикидывал в уме. – Очень уж резко ты с ней говорила. Ей, должно быть, почти девяносто.

Я мотнула головой в сторону экрана.

– Не хочу пропустить сцену пожара, – и, еще произнося эти слова, поняла, что неприлично уходить от разговора об одной старушке, наблюдая, как другая, вымышленная, горит синим пламенем.

– Почти девяносто, – повторил он, глядя на горящую мисс Хавишэм.

– Кому?

– Лайзе.

– Вроде того.

По всему выходило, что у меня открылся новый дар: оживлять мертвых.

– Когда мы поженились ей было под шестьдесят.

– Пожалуй… нет, все-таки меньше. Ей сейчас около восьмидесяти пяти. Может, даже восемьдесят три.

– Понятно.

– Я подумала, а почему бы не пообщаться с ней.

– Вроде бы ты не смогла ее найти, когда умерла твоя мать? Или не захотела, уже не помню.

Чувство вины – это что-то ужасное. Френсис задавал мне логичные вопросы ровным, спокойным голосом. Но я эти самые логичные вопросы, заданные ровным, спокойным голосом, восприняла как допрос в гестапо или штази.

– В чем дело? – вскинулась я. – Это допрос с пристрастием? – Попыталась рассмеяться. Но смех буквально застрял в горле.

– Ну… я это одобряю, ничего больше. Родственников у тебя осталось не так чтобы много.

– Она не совсем родственница. Тетей стала, выйдя замуж за моего дядю.

– Все равно. Из родных у тебя осталась только Кора, и с ней мы видимся крайне редко. Наверное, пора съездить к ней…

К семье Френсис относился трепетно. Ставил родственников выше друзей и знакомых.

– Гм-м, – ответила я.

Какое-то время мы смотрели фильм, потом он задал очередной вопрос:

– Куда вы пойдете?

У меня остановилось сердце. Про тетушку я напрочь забыла.

– Когда?

– Завтра.

Я тупо пялилась на него.

– В половине седьмого? С Элайзой?

С плеч свалилась гора.

Да только куда я могла пойти в половине седьмого, в среду, в марте, с женщиной, возраст которой приближался к девяноста годам?

– О, на коктейль. У нее день рождения. Она любит… ну, ты знаешь… этот самый, с «Куантро»,[22] лимонным соком и…

– «Белая леди»?

– Да. Обожает эти коктейли. Пьет как лимонад. Пригласить девяностолетнюю тетушку на коктейль?

Но он, похоже, поверил.

– Куда?

– О… есть одно местечко, неподалеку от ее дома.

– И где она теперь живет?

Я не имела ни малейшего понятия. Френсис сказал чистую правду: я не смогла найти ее, чтобы сообщить о похоронах матери, а с тех пор, учитывая, что половина моих родственников не разговаривает с другой половиной, тем более не узнала ничего нового. Я посылала рождественские открытки двум-трем двоюродным братьям и сестрам, изредка навещала тетю Кору, которая жила в Норфолке. Остальные дяди и тети по материнской линии уже умерли. Элайза вышла замуж за дядю Артура, младшего из братьев, но после его смерти выпала из моего поля зрения. Ни один из Смартов не находил для нее доброго слова, и я не знала, где она теперь обретается. Если вообще жива. Но она ничем особым не болела, вот я и полагала, что она еще не отошла в мир иной. Традиционно считалось, что тетушке Лайзе нравятся мужчины. Прискорбный недостаток, по мнению бабушки Смарт. Тетушку Лайзу называли легкомысленной. Но на той улице, где я выросла, легкомысленным считалось и дать стакан чая молочнику, и переспать с соседом. Так что у легкомысленности имелась некая шкала, и ее последней степенью, должно быть, являлась работа в борделе. С моей кузиной Элисон теплых отношений у меня никогда не было. Она родилась на два года позже меня, единственный ребенок Элайзы и Артура, и очень гордилась тем, что у нее отец был. А вот у меня – нет. Так что я не знала, где искать и ее. Но слово не воробей, я уже солгала и теперь приходилось выкручиваться. Итак… где же она могла жить?

Первый закон вранья состоит в следующем: по минимуму отклоняться от правды. Так я и поступила. И лишь открыв рот, поняла, что в очередной раз сморозила глупость:

– В Паддингтоне.

– В Паддингтоне?

Мне пришлось оторвать взгляд от Магуича. Френсис знал, что раньше они жили в Финчли, добропорядочном консервативном районе, тогда как Паддингтон в силу более мобильного, смешанного населения считался одним из рассадников наркотиков.

– Но она собирается переезжать.

– Куда?

– Не знаю. – Тут я улыбнулась, ибо меня осенило. – Завтра выясню.

Он рассмеялся.

– Только не переусердствуй с «Куантро»… Ты же не хочешь ее смерти. Мне поехать с тобой?

– Нет… – ответила я очень уж быстро. – Не волнуйся.

– Я могу заехать потом. Поздороваться, подвезти до дома, а позже мы сможем пойти куда-нибудь и пообедать.

– С мужчинами она очень застенчива, – ответила я. – Боится их. Уж не знаю почему.

Я молилась, чтобы он не вспомнил, что на свадьбе она танцевала с ним, прижимаясь всем телом, заглядывая в глаза, да еще сказала, что, будь она на двадцать лет моложе… то есть не выказывала никакого страха. Она также сказала, что ее отец пошел бы в адвокаты, если б не стал удачливым бизнесменом.

Ей всегда хотелось величия, моей тетушке Лайзе. И в семье ее только терпели, насколько можно терпеть человека со стороны, но никогда не прощали за задранный нос. Мне вспомнились обрывки подслушанных разговоров.

– Она всегда много о себе мнила, – говорила моя мать. – Бизнесмен, это же надо! Ее отцу принадлежала пара мясных лавок.

– Раньше вы были не разлей вода, Нелл. – В резком голосе бабушки слышалось осуждение.

По лицу матери чувствовалось, что ей не по себе.

– Да, но до того, как она начала задирать нос. Теперь я ей и слова не скажу.

Бабушка же продолжала гнуть свое:

– Снобизма у нее выше крыши. И она любит мужчин. Неудивительно, что Артуру пришлось…

Обе женщины кивнули, на их лицах отразилось осуждение.

– Что пришлось сделать дяде Артуру? – спросила я. Но больше мне ничего не рассказали.

Моя семья кардинально отличалась от ближайших родственников Френсиса, бывших военных. Его отец и дядя до сих пор живут и здравствуют в доме для вышедших в отставку офицеров, «Ричмонд-Лодж», где играют в покер и пьют розовый джин. Его отцу уже исполнилось восемьдесят шесть, и жаловался он разве что на глухоту да боли в колене. У дяди Сэмюэля, двумя годами старше, здоровье было похуже, вот отец Френсиса и присоединился к нему в «Ричмонд-Лодже». Кстати, это наглядный пример того, что деньги многое значат в любом возрасте. «Ричмонд-Лодж» – нечто среднее между офицерской столовой и высококлассным отелем. Какие-то деньги платит армия, но каждому из постояльцев пребывание там обходится в кругленькую сумму. А вот тетя Кора, в Норфолке, жила в местном доме для престарелых, чистеньком, уютном, но не предназначенном для того, чтобы удовлетворять запросы каждого. Я предложила деньги, чтобы перевести Кору в более пристойное заведение, но ее дети не хотели об этом слышать, Она их мать, они о ней и позаботятся.

Именно такие семьи, как моя, имел в виду Шоу, называя их «заслуживающими бедности». Десять дядей и теток. Десять детей в четырехкомнатном домике в Ислингтоне, рядом с рыбным магазином, где брали белье в стирку. Моя бабушка воспитывала всех одна, после того как мой дед ушел к другой женщине. Насколько я помню, бабушка Смарт упоминала о дедушке Смарте, лишь рассказывая историю о том, как однажды он пришел домой, перебрав эля, и она ударила его по голове сковородкой. Полагаю, тогда он и решил перебраться в другой дом.

Моя мать родилась девятой и, казалось, будет последним и самым любимым ребенком, да только последней стала тетя Дафф. Моя бедная мать, все для нее складывалось не так. Всю жизнь ей вновь и вновь протягивали чашку с эликсиром счастья, но лишь показывали, не давая испить из нее.

Все сестры очень неплохо устроили свою жизнь, за исключением моей матери и тети Дафф, самых младших. Вот этим не повезло, кррепко не повезло. Моей матери – потому что она встретила и вышла замуж за негодяя, тете Дафф – потому что она родила ребенка вне брака от другого негодяя. Мужчины, который тогда был женат и не собирался разводиться. Несколькими годами позже он стал ухаживать за матерью, блондин, с тонкими чертами лица, с постоянной сигаретой во рту. К тому времени он овдовел и работал инспектором, проверяющим автобусных кондукторов, то есть вполне годился в мужья. Помнится, я подслушала разговор, когда одна из моих теток уговаривала мать согласиться, убеждая, что замужество снимет тяжкое бремя с ее плеч (я еще представила себе мать, плетущуюся по джунглям с поклажей на спине, как дикари в книгах). Но мать отказалась. «В этом нет необходимости, – ответила она. – И потом как я могу выходить замуж за человека, который оставил Дафф с ребенком?»

Я, конечно, тогда ничего не понимала. Тетя Дафф поселилась в муниципальном доме, тогда как мы жили в частных, на условиях долгосрочной аренды. Возможно, не в роскошных домах, но и не в муниципальных. Еще одна загадка моего детства. Что плохого в слове «муниципальный»? «Заслуживающие бедности» ответили бы: оно пахнет рабочим общежитием, социальным пособием и, упаси ее ангелы, нищетой.

Детьми мы с Вирджинией проводили какое-то время у наших различных дядей и теток, чтобы хоть как-то облегчить жизнь матери. В каждой семье сталкивались со своими порядками, но в основном видели от всех только добро. Если где и возникали какие-то трудности, то лишь в доме дяди Артура и тети Элайзы. Мы бывали там достаточно часто, но однажды подросшая Вирджиния наотрез отказалась к ним ехать, так что я отправилась одна. Мне было девять или десять лет, после чего я там больше не бывала. А произошло это, по словам моей бабушки, потому, что Лайза «слишком много говорила». Сказанное ею и превратило ее в парию. У семьи, хоть и не мафиозной, была своя честь. Тетя Элайза повезла меня и дорогую Элли в магазин и сказала кондуктору автобуса, что я – «ее бедная родственница». Такое определение показалось мне очень романтичным, а потому я поделилась им с матерью по приезде домой. Для семьи оно являлось эквивалентом Третьей мировой войны. Пусть и полностью соответствовало действительности. «После того, что я для нее сделала… – вновь и вновь повторяла мать. – Мне очень хочется…» Я жадно ловила каждое слово, но так и не узнала, чего же ей хотелось, потому что она перехватила мой взгляд и замолчала, лишь покачав головой.

– Не будет дочь мясника из Марилебона называть мою семью ее бедными родственниками, – отчеканила бабушка Смарт. А потом, прищурившись, посмотрела на меня. – Я так и знала, что от тебя будут только неприятности.

Вирджиния мне все растолковала.

– Ты не можешь держать пасть на замке, – интонации бабушки она копировала идеально. – Сама видишь, к чему приводит твоя болтовня, – они отлично друг с другом ладили.

С той поры тетушку Лайзу изгнали из семейного святилища. Нет, она приходила на свадьбы, похороны и другие семейные мероприятия, но с ней практически никто не общался, и, несомненно, она знала, что виновата в этом я. Отчего выбор тети Элайзы в качестве ширмы для моего тайного свидания представлялся еще более странным.

Я, должно быть, улыбалась, вспоминая все это, потому что Френсис посмотрел на меня и тоже улыбнулся.

– Ты такая добрая. – Произнес он эти слова искренне, от души, а по экрану бежали титры. За несколько последних дней моя семейная антенна обзавелась новыми высокочувствительными датчиками. И в его глазах я прочитала на тот момент самое ужасное для меня. Любовь. Которая вызвала у меня жуткое раздражение. А еще я прочитала вопрос: «Мы вдвоем, сейчас десять вечера, никаких особых дел у нас нет, так почему бы нам не отправиться в постель?..» А вот этого я допустить не могла.

– Мне так хочется спать, – ответила я.

Он сжал мне колено, все понимающий, ни на йоту не встревоженный. Мы выключили телевизор. Я очень даже убедительно зевнула.

Обман. Я становилась в этом деле докой. Когда в тот вечер мы выключали в спальне свет, мне вновь удался зевок, после чего я сказала, что, возможно, загляну завтра на индийскую выставку до встречи с тетушкой. Про Центр Вайсманна не упомянула. Френсис лишь что-то буркнул в ответ. Но я хотела подстраховаться на случай, если кто-то увидит там меня (вероятность такого стремилась к нулю) и скажет ему.

На следующий день я поехала на встречу. В такси, чтобы прибыть в лучшем виде. Чистый белый платок лежал в моей сумочке, волосы я уложила, корни закрасила лучшей, само собой, самой дорогой черной краской, глаза ярко накрасила, надела новенькое белое кашемировое платье. Белое, как я возбужденно напомнила себе, молодит. С другой стороны, вспоминая цену этого платья, я чувствовала себя куда старше. Но… какого черта, я могла позволить себе такую покупку.

Такси привезло меня раньше. Я влетела в выставочный центр, волнуясь, как подросток, схватила стакан белого вина, прогулялась по залу с таким видом, словно меня интересует то, что развешано по стенам. В действительности я ничего не видела. За исключением одного: он еще не пришел. Я расслабилась, надеясь, что к моменту его прибытия сердцебиение успокоится, и я смогу вернуть контроль над мочеиспускательным трактом. И тут…

– Привет?

Я повернулась.

Он. Те самые синие-синие глаза, коротко стриженные редеющие волосы, растянутый в улыбке слишком широкий рот и… мешковатый черный костюм с рубашкой из джинсы. Да, полная противоположность Френсису. Тому даже в джинсах удавалось выглядеть безупречно. Чтобы на его «ливайсах» появилась складка? Да ни в коем разе. Мэттью на высокий стиль не тянул. И не смотрелся рядом с белым кашемировым платьем, но он откликнулся на мое приглашение, и меня это более чем устраивало. Даже если бы у него на руке была татуировка, меня бы это не взволновало. Я просто радовалась его приходу. И он, похоже, обрадовался мне, об этом говорили улыбка во весь рот, от уха до уха, и взгляд, как я решила, одобрительный. Хотя не могла сказать, одобряет ли он меня или выставку. Красавцем он не был, не мог похвастаться ни правильными чертами лица, ни ростом, ни представительностью, как Френсис. Обыкновенное лицо, обыкновенная фигура… плюс эти пронзительные синие глаза. Он также выглядел более молодым, чем я его запомнила. Почистил перышки и словно сбросил несколько лет. Я надеялась, что то же самое могу сказать и про себя. Порукой тому служили слова моей парикмахерши, когда та красила мне волосы:

– Вы сегодня такая хорошенькая.

Еще у меня возникло ощущение, что Мэттью немного стесняется. Впрочем, и это не имело ровным счетом никакого значения, раз уж он стоял передо мной и улыбался.

Вот тут меня и поджидал неприятный сюрприз.

– А это – Жаклин.

Уж не помню, что я сказала. Но точно не озвучила мелькнувшую мысль: «Как он мог так поступить со мной? Я же сейчас расплачусь». Я словно открыла коробку с подарком на день рождения и обнаружила в ней дохлую крысу. Так жестоко меня никогда не обижали… а ведь он даже этого не понимал.

– Вы взяли что-нибудь выпить? – помнится, спросила я.

Жаклин, примерно того же возраста, что и Петра, с таким же бледным, нездорового цвета, ненакрашенным лицом человека, который спасает планету и не ест мяса, остановила свой выбор на стакане воды. Я увидела, как рука Мэттью замерла над апельсиновым соком, сместилась к воде, вину, подумала: «Я-то пить точно ничего не буду», – и сунула стакан сухого вина ему в руку. На его лице отразилось удивление, но стакан он взял.

– Мэттью на днях так по-доброму отнесся ко мне… – начала я и изложила историю нашей встречи. Внутри у меня все кипело. Как он мог привести ее? Как посмел?

– Ваш муж здесь? – спросил он, оглядываясь.

– Нет, Индию он не любит. – Я посмотрела на Жаклин. – Вы там бывали?

Она покачала головой:

– Мэтти летал туда один. В следующий раз я полечу с ним.

Мэтти?

Дар Божий, евангелист, сборщик налогов, перековавшийся в святого, преемник злого Иуды Искариота, и она называет его Мэтти… Кто дал ей право называть его уменьшительным именем? Я чуть не лопалась от злости.

– Это прекрасно. – Я посмотрела ему в глаза и добавила: – И мне хочется вновь побывать там. Вы разбудили мой аппетит, Мэттью… – Выдержала театральную паузу, а потом добавила, весело и беззаботно: – Может, мы там опять встретимся?.. – И рассмеялась. Это же надо, я, Дилис Холмс, флиртовала.

Иногда боги добры, иногда нет. В этот момент они решили оказать мне небольшую услугу, Потому что за спиной Мэтти висело кое-что неординарное. Очень возможно, такое, что не смогла бы переварить вегетарианка по имени Жаклин. Не уверена, что в другой ситуации переварила бы сие и я. Резчики Вриндавана не зря славились умением воспевать в камне плотские страсти и женщин, теряющих одежды. Особенно их творения нравились тем, кто пребывал в соответствующем настроении.

– О… э… а… – промямлила я. – На вашем месте я бы не оборачивалась.

Само собой, они обернулись, и я получила огромное удовольствие, наблюдая, как она густо порозовела, а его шея и кончики ушей обрели цвет красного пиона. «Ну что, дружок, – подумала я, – о какой ты там твердил уравновешенности? Тепло и прохлада, говоришь? А по-моему, настоящий костер, который все разгорается и разгорается». Вслух я произнесла другое:

– Гм-м, да, теперь я вижу, о чем вы толковали, Мэттью, говоря, что в Индии иначе воспринимают окружающий мир. Я уверена, что просто упала бы, проделывая вот это.

– Нет, если бы вас правильно держали, – ответил он, двинувшись к барельефу. Его тянуло к нему, как пчелу к меду.

Жаклин рассмеялась. Смех ясно указывал: она знала, о чем он говорил.

Я тоже рассмеялась, надеясь, что мой смех не выдает желания узнать.

Чуть позже, когда мы втроем переходили из зала в зал, он спросил, печалюсь ли я насчет Кэрол, я ответила, что очень, и он, как водится, сказал, что время лечит. Пусть его требуется и много. И не надо спешить, не надо стараться побыстрее пережить горе… Вроде бы говорил все правильно, да только в присутствии Жаклин, с нарисованной на лице жалостью, слова его не имели ровно никакого смысла. «Ты и представить себе не можешь, как должна меня жалеть, бледная вегетарианская поганка», – подумала я, извинилась и сказала, что должна встретиться с тетушкой. Они ушли вместе со мной. В вестибюле, пока Жаклин заматывала длинный, очень волосатый шарф вокруг тоненькой шеи, на это ушло время, он сказал:

– Мне очень приятно вновь увидеться с вами.

– Ага, – весело ответила я. На том все и закончилось.

Они пошли к автобусу, Жаклин подхватила его под руку своей маленькой лапкой, а я побрела на поиски такси. И только сидя в машине и ощутив потребность в клочке материи, дабы вытереть слезы, в основном ярости на себя, я осознала, что так и не вернула ему носовой платок. Достала из сумочки, от души высморкалась и решила, что на этот раз его будет стирать эта вегетарианка. В экологически чистом стиральном порошке, и процесс этот займет у нее немало времени. Потому что я опять выпачкала платок в туши для ресниц. И какая теперь меня ожидала жизнь? Плакать, стонать и скрежетать зубами из-за неразделенного чего-то? Даже мысль об этом убивала. А виновата во всем Кэрол, решившая умереть. Виноват во всем Френсис, свалившийся с гриппом. И я понимала: это пройдет.

Я вышла из такси в получасе медленной ходьбы до дома, чтобы не прийти слишком рано. Часы показывали начало девятого. Я чувствовала себя униженной, безмозглой дурой. Я чувствовала себя шестидесятилетней старухой. Как я могла принять дружелюбие за увлеченность? И в то же время я не могла забыть, как он сказал:

– Нет, если бы вас правильно держали…

Прогулка помогла. Я стравила пар. Хорошо еще, что ни у кого не возникло желания ограбить меня. Я бы голыми руками разорвала негодяя на мелкие куски.

Когда пришла домой, Френсиса еще не было. Позвонила ему в контору. Он еще работал.

– Как коктейли? – спросил он, думая о другом.

– Очень крепкие. Она выпила два и потребовала третий. Ты придешь поздно?

– Думаю, около двенадцати. Ты ложись спать, Дилис, и вот что еще…

От его тона у меня дернулось сердце. «Что?»

– Не забудь выпить побольше воды. – Рассмеялся и положил трубку.

Я покружила по гостиной. Наполнила ванну. Попыталась не думать. Съела яблоко. Включила телевизор. Выключила телевизор. Вновь налила ванну, потому что вода остыла. Твердила себе, что все хорошо, все отлично. Лицо и семейная жизнь спасены. Я вела себя глупо, ничего больше. Я разделась и уже собралась лечь в ванну, когда зазвонил мобильник. У меня подогнулись колени. Вероятно, кто-то неправильно набрал номер. Мобильник я приобрела лишь на случай чрезвычайных обстоятельств. Но едва ли он мог принести хоть какую-то пользу, потому что я постоянно забывала его включить, на что мне любили указывать мои сыновья. Но сейчас он был включен и звонил. Сердце вновь гулко забилось. Нет. Не может быть. Но я нажала на кнопку с зеленой трубкой и услышала его голос, Мэттью Тодда.

– Это Мэттью. – Я не знала, что делать. – Просто хотел вас поблагодарить. – Я вдруг потеряла дар речи, будто кто-то с размаху ударил меня в солнечное сплетение. Так что я лишь смогла выдавить из себя:

– Алло?

Правда, прозвучало оно как «оу».

Он решил уточнить, не ошибся ли номером.

– Дилис?

Вторая попытка удалась мне лучше:

– Алло. – Я села на холодный бортик ванны, обнаженная, как состарившаяся модель Боттичелли, и прислушалась. Большего сделать не могла.

Он повторил, что звонит, чтобы поблагодарить меня, я подумала, что это всего лишь предлог, поскольку часы пробили десять.

– Я рада, что выставка вам понравилась, – ответила я.

– Нам понравилось. – Голос у него явно напряженный.

– Это хорошо.

Он поблагодарил меня и за то, что я не оставила без внимания его увлечение Индией, признался, что выставка оживила многие дорогие сердцу воспоминания. Помолчал, потом добавил, что ему было приятно вновь увидеться со мной.

– Да, – ответила я, не собираясь делать встречный шаг.

Вновь возникла пауза. «Не произноси ни слова, – приказала я себе. – Не заполняй эту пропасть».

– Ну, тогда… – Это было прощание.

– О! – воскликнула я. – Я же забыла отдать вам то, ради чего вы приходили.

Если он запнулся, то на мгновение.

– Что именно?

– Ваш носовой платок.

На этот раз он молчал дольше.

– Что вы сейчас делаете?

Откровенно говоря, как часто судьба выбирает для такого вопроса идеальный момент?

– Собираюсь принять ванну. Можно сказать, одной ногой уже в воде.

Очередная пауза, потом:

– Ага.

Мне показалось, что из трубки донесся шум проезжающего автобуса.

– Где вы? – спросила я.

– На углу Питсбург-стрит и… э… Пребенд-плейс.

Теперь пришла моя очередь говорить: «Ага», – тогда как сердце билось все чаще и чаще.

– Так это же совсем рядом.

– Я знаю.

Наступил решающий момент. Момент, когда я еще могла дать задний ход. Но естественно, не дала.

– Ты один?

– Да. А ты?

– Я сейчас приду. Дай мне десять минут. Я только оденусь.

А потом я это услышала. Точнее, едва расслышала. Но очень четко. Как первое ку-ку по весне. Безусловно, безусловно, я услышала то, что хотела услышать.

– А тебе это надо? – спросил он.

– Жаклин?..

– Моя бывшая… или почти бывшая…

– Она так не думает?

– Нет…

– Вы живете вместе?

– На данный момент…

– Понятно.

– А ты… твой муж?

– Давай не будем касаться… и этого?

– Хорошо.

– Может, что-нибудь выпьем?

– Нет… давай пройдемся к Хаммерсмиту. Погуляем у реки. Поговорим. Когда твой?..

– У меня есть час.

– Полагаю, это как…

– Полагаю, что да.

– Ты?..

– Никогда. А ты?

– Нет.

– Все начинается с первого раза.

– Да.

Выговор у него отличался от Френсиса. И даже это, уж прости меня Господи, возбуждало.

Опасно, глупо… и эти слова вертелись в голове.

Такое счастье – самое ужасное. Запретное счастье, которого нельзя избежать, как бы ты ни старалась. Ты смеешься, ты шагаешь в молчании, ты соприкасаешься с ним, отстраняешься, снова соприкасаешься, в голове и теле гремят взрывы, ты думаешь, что готова отдать все, лишь бы эти мгновения длились вечно. Это последняя толика невинности, когда вы оба так переполнены нежностью, что боитесь прикоснуться друг к другу. Вспоминаете короткую общую историю, когда кто впервые это понял, по каким признакам? Находите тайники, которые еще не готовы к тому, чтобы их нашли, но их тем не менее раскрывают. Тут же устанавливаются правила игры. Он не спрашивает о твоих детях, ты не спрашиваешь о его подружке. Вы живете одним днем. Нет прошлого, нет будущего. Только настоящее. Ты показываешь себя с самой лучшей стороны, он отвечает тебе тем же. Такое ощущение, что ты попала в рекламный ролик, где всегда сияет солнце. И наступает момент, когда вы оба останавливаетесь, чтобы посмотреть на реку, вроде бы даже смотрите, потом поворачиваетесь друг к другу, встречаетесь взглядом и целуетесь. И все. Тайное становится явным. Отступать уже поздно. Вы оба находите оправдания. Ты говоришь, что никогда такого не искала. И действительно, ты не понимаешь, что произошло с тобой, вы снова целуетесь и идете дальше обнявшись, и тебя так и подмывает сказать, что ты безмерно счастлива.

Наконец приходит время прощаться, тайком, за углом, подальше от света уличного фонаря, и прощание возбуждает еще больше, пока до тебя вдруг не доходит, что эти прятки – не детская игра, но очень даже взрослая, настолько взрослая, что имеет свое название: прелюбодеяние. Но ты отгоняешь эти мысли, договариваешься о скорой встрече, прекрасно понимая, чем она завершится, что пугающе эротично да и просто пугающе. И какое облегчение испытываешь ты, оставшись одна, чтобы насладиться пережитым, обдумать прошедшее, заглянуть чуть вперед. Но вот ты поднимаешься по лестнице, открываешь знакомую дверь и входишь в свой дом, который перестал быть светлым и уютным, но стал мрачным и недоброжелательным, потому что ты изменила его навсегда. И пути назад нет. Этот светло-серый ковер, эти картины, эти цветы, это зеркало, которое ты выбирала с мужем… все теперь бессмысленно. Ты поднимаешься на второй этаж, зная все это, и однако ты что-то напеваешь себе под нос, потому что счастлива. Это безумие, но оно неизбежно, как чихание после того, как перец попадает в ноздри. Твой счастливый дом. И ты только что подложила под него бомбу.