"Массажист" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

Глава 8

Джангир Суладзе оказался неплохим помощником – точным, исполнительным, работящим, а главное, без всяких капризов и закидонов. За пару дней он провернул немалую работу: во-первых, выяснил, что у Орловых есть машина, старенький "москвич", а значит, есть и карточка водителя в ГАИ, и фотография – как полагается, в овале с растушевкой; фотографию он изъял и, во-вторых, предъявил Марье Антоновне, а в-третьих, обследовал поликлинику, в которой лечилась усопшая генеральша – на предмет розысков "не того доктора". Марья Антоновна по фотографии Орлова не опознала, сказав, что личико на глуховском рисунке вышло куда похожей, а фотка энта – с другого вьюноши, пусть сурьезного и хмурого, но бровью погуще, полобастей и носиком поострей. В поликлинике, куда Суладзе заявился вторично с двумя портретами, признать их тоже отказались, а главврач, ехидная дама в бальзаковском возрасте, заметила, что "не тех докторов" давно не держит; "не те доктора" любят кушать сациви и запивать вином, а потому расползлись в частные лавочки, где главная забота – выцедить из пациентов деньгу. А у нее – только "те доктора", сплошь подвижники и бессеребренники, которые хоть голодают, но исправно лечат. Что же касается Нины Артемьевны Макштас, то ее лечила участковая терапевтичка с тридцатилетним стажем, никак не похожая на вьюношу – тем более, широкоплечего и рослого. Правда, волосы у нее тоже оказались светлыми, но лишь по причине седины.

Глухов капитана похвалил, но в меру, затем опять послал за информацией – был у него интерес к судьбе подаренных Орловым баксов. Куда пошли, на что? Может, на гараж, раз есть у Антона машина? Или на этот самый "москвич"? Или на обстановку, на шубу для Елены, на визит в Анталью? Смысл поиска заключался в том, чтобы проверить траты Орловых – не было ли куплено чего-то крупного, ценой побольше тысячи долларов.

Суладзе откозырял и отбыл, а Ян Глебович, выкроив время, принялся разбираться с компьютерными распечатками. Их накопился целый ворох, от усердной девушки из ВЦ, и оставалось лишь поражаться, сколько вокруг стариков и старух, что умирают в своих квартирах, в полном и беспросветном одиночестве, никому не интересные при жизни, зато представлявшие неоспоримую ценность в тот знаменательный миг, когда душа покидает тело. Души улетали к небесам, тела, после необходимых процедур, свозили в крематорий, а у квартиры появлялись новые хозяева, райжилотдел, или кто-то из дальних родичей, или из фирмачей-риэлтеров. Тем завершался жизненный цикл, и Ян Глебович, перебиравший листки с сухими диагнозами – рак, инфаркт, инсульт, почечная недостаточность – невольно думал о справедливости древних, избитых, но вечных истин. Например, такой: в муках рождается человек, и в муках он покидает в старости эту юдоль печали и слез.

Для юной лаборантки вычислительного центра, любительницы шоколадок, старыми были все, кому за пятьдесят, так что Глухов не раз чертыхнулся, блуждая в бумажном хаосе. Кипа получилась увесистой и внушительной; вероятно, ему стоило конкретизировать запрос и начинать свой поиск среди как минимум семидесятилетних, где большей частью попадались женщины. Мужчины, менее жизнеспособный элемент, умирали раньше, от самых разнообразных недугов, в том числе от таких, какие в недавнем прошлом сочли бы невероятной дикостью. Но Глухова это не удивляло. Оба его расследования, в силу случайности или закономерных, но никому не ведомых причин, словно перекликались между собой, как эхо откликается на чей-нибудь громкий вопль. От трупа с купчинской свалки тянулась ниточка к лекарствам, а значит, к медикам и фармацевтам; и вот, общаясь с этой братией, Ян Глебович выяснил столь любопытные вещи, что иногда его бросало в дрожь. Как оказалось, сифилисом теперь болели чаще в восемьдесят раз, туберкулезом – в пятьдесят, а спид расцветал и креп на благодатных почвах, среди ста тысяч петербургских наркоманов, что неизбежно обещало эпидемию; кроме того, из сотни новорожденных погибали двое, и только двадцать могли считаться относительно здоровыми – по крайней мере, без врожденных патологий. К трупу со свалки и криминальным фармацевтическим делам все это имело лишь косвенное отношение, но связь, разумеется, была: на фоне мрачных декораций шел ужасающий спектакль – драматическое действо, которое с каждым актом все больше походило на трагедию.

От этих мыслей щека у Глухова раздраженно дернулась. Он посмотрел на фотографию жены, встретился с ней глазами, представил, что Вера ждет его в их квартире на Измайловском, что оба они молоды или хотя бы живы, и ничего им в будущем не грозит, ни эпидемия спида, ни туберкулез, ни рак, сгубивший Веру в одночасье. Он не испытывал ностальгии по прежним советским временам; новые, пожалуй, были лучше, сложней, трагичней, но честней, однако у минувших лет, сравнительно с эпохой настоящей, имелись свои преимущества. Хотя бы одно, подытожил Ян Глебович – Вера. Веры в этой эпохе настоящего с ним не было.

Он начал перебирать листы, комкать ненужное, бросать в пластиковую корзинку под столом, время от времени уминая мусор руками. Мусора было много, и Глухов в очередной раз решил не связываться больше с распечатками, а просматривать материалы как положено, на компьютере, где всякий хлам уничтожался с простотой и легкостью, нажатием пары клавиш. Но эта вот легкость его и смущала – мнилось, что он стирает пусть неважное, несущественное, но что-то такое, над чем еще стоит поразмышлять или хотя бы оставить про запас, для завтрашних раздумий. К тому же Глухов, как всякий художник, питал почтение к бумаге и признавал за ней приоритет перед компьютерным экраном. Чувство это было отчасти инстинктивным, но не лишенным рационального зерна: ведь бумажные листы можно было расстелить на столе, сравнить друг с другом и исчирикать разноцветными карандашами.

Этим он и занялся, помечая красным наиболее подозрительные случаи, а синим и зеленым – то, что предполагалось исследовать во вторую и третью очередь. Всех листов набралось сорок девять, а красных – двадцать два: внезапные смерти людей одиноких, весьма престарелых и, вероятно, не бедных. Вероятно, поскольку квартиры были у них большими, а кое-кто имел заграничных родственников либо профессию, считавшуюся доходной в прошлые либо нынешние времена. Три нотариуса, две женщины и мужчина… главный инженер кожевенной фабрики… директор кладбища… адвокат… художник-реставратор… писатель, довольно известный… актриса… Но большей частью вдовы, как генеральша Макштас, вдовы военных, а также чиновников партаппарата, вплоть до райкомовских секретарей. Возраст – от семидесяти до семидесяти шести, диагноз – разрыв коронарных сосудов, обширный инфаркт либо мозговое кровоизлияние, смерть наступила в считанные секунды… С имуществом – неясность; кто и что хранил, что прятал в доме, деньги или иные ценности, золото, картины, антиквариат… Ну, попробуем выяснить, решил Ян Глебович, раскладывая листы с цветными пометками по трем прозрачным папкам.

В дверь постучали, Глухов крикнул: "Входите!", и на пороге возник капитан Суладзе. Глаза горят, мундир словно из-под утюга, пуговицы надраены, штиблеты сияют, будто не месил по улицам грязный снег.

– Ну, что принес? – спросил Глухов после взаимных приветствий.

– Тысячу долларов, Ян Глебович! И знаете откуда? Из "Бенедикт скул"! Есть такая фирма на Адмиралтейской набережной… английскому учат… Там Орловы всю тысячу и спустили. За два с половиной годика.

– Не многовато? Я про тысячу, не про годы.

– Вроде бы нет. Эти курсы – из лучших в городе, с британскими и нашими учителями. Берут прилично и учат по семестрам, от первой ступени до шестой или там седьмой… В общем, можно с нуля учиться, а можно сразу в продвинутую группу и сдать экзамены на кембриджский сертификат. Это такая штука…

– Я знаю, – прервал Глухов. – Дальше докладывай.

– Елена Орлова отучилась в "Бенедикте" три семестра, а ее супруг – четыре. Оба – с сертификатами. Библиотекарю, конечно, польза, а вот зубному врачу… Однако ежели трудиться не в России, а, например, в Австралии, то польза тоже есть. Надо ведь с пациентом договариваться, какие зубы дергать и по какой цене… Тут без кембриджского сертификата не обойдешься.

Ян Глебович кивнул. Тайна Орловых начала приоткрываться. Даже не тайна, а маленький секрет, пустячок, как и подумалось ему во время первого знакомства.

– Насчет Австралии – к слову пришлось, или данные точные? – спросил он, перекладывая папки на столе.

– К слову, Ян Глебович. Вообще-то они Канадой болеют.

– Как установил?

– Я в Публичку отправился, где Орлова работает. Пришел в кадры и объяснил, что интересуюсь дамами от тридцати и старше, всвязи с прошлогодним хищением редкостных манускриптов. Ну, мне тут же выложили кадровые листки… с этим у них порядок, как в аптеке. В общем, Орлова в Публичке одиннадцать лет, и в прошлом году ее повысили, перевели в фонд зарубежных изданий, так как был предъявлен этот самый кембриджский сертификат. И номер его стоит, и кем выдан, и когда… Ну, я собрался – и в "Бенедикт скул"! С завучем потолковал, потом – с преподавателем… она мне и рассказала про Канаду. На курсах Орловы секрета не делали, там все из таких, все куда-нибудь собираются, не за тот океан, так за этот. А преподавательница бывала в Канаде, на стажировке. Хорошая девушка! Мариной зовут… Красивая!

– Как та красотка-нотариус? – прищурился Глухов.

– Лучше! – В глазах Суладзе зажглись мечтательные огоньки. – А может, не лучше, но надо понимать, какая тебе девушка по карману, иначе грыжу наживешь. Тут простой расклад, Ян Глебович: учительница, хоть из "Бенедикт скул" – это одно, а нотариус – совсем, совсем другое!

Глухов хмыкнул и поинтересовался:

– Вот ты сказал, что Орловой вышло повышение… Наверное, и зарплату прибавили?

Огни в зрачках Джангира погасли, он мрачно кивнул головой.

– Прибавили… Было четыреста шестьдесят, стало четыреста восемьдесят… двадцать баксов по курсу. Хоть муж у нее стоматолог и семью содержит, но все равно тяжко…

– Тяжко, – согласился Глухов, думая, что не столько тяжко, сколько стыдно. Его оклад был посолидней, чем библиотекарский, на жизнь вроде бы хватало, и к тому же он мог писать картины. Над своими пейзажами Ян Глебович трудился летом и ранней осенью, иногда дарил их, очень редко – продавал и всегда испытывал при этом чувство обиды и неловкости. Не от того, что такая торговля казалась чем-то постыдным, неприятным, а по другой причине: за вещь, над которой он работал двадцать дней, давали его двухмесячное жалование. Вот и получалось, что Глухов, художник-любитель, стоит втрое больше, чем Глухов-сыщик, подполковник, профессионал.

Суладзе поерзал на жестком сиденье.

– А вот в Канаде, Ян Глебович, библиотекари – белые люди. Есть у меня школьный дружок, служит в такой фирмешке, где документы на выезд оформляют. Я взял и ему позвонил. Он говорит, имеется у них канадская бумага, где все профессии перечислены, и при каждой – баллы, чем больше балл, тем больше шанс на выезд. К примеру, программист – тот тянет двадцать баллов, резчик по дереву – двадцать два, а театральный критик – четыре. Выходит, не надо им критиков! А вот библиотекари нужны. Библиотекарь стоит двадцать, как программист, да и стоматологи в цене.

– Молодец! – похвалил Глухов. – А про сыскарей ты у приятеля не выведал? Почем идут в Канаде сыскари? Специалисты по русской мафии? В чинах от капитана до подполковника?

– Обижаете, Ян Глебович! – Джангир с печальным видом оттопырил губу. – Про сыскарей я первым делом поинтересовался. Нет их в списках! Я так думаю, из политических соображений. Они нам не позволят своих жуликов ловить. Вдруг не того поймаем!

– Ну, раз такое недоверие, мы к ним не поедем, – сказал Ян Глебович, протягивая Джангиру папку, листы в которой были помечены красным. – Вот, возьми. Тут двадцать две фамилии, с телефонами и адресами. Пожилые люди, скончавшиеся внезапно, на протяжении последних лет. Выяснишь их имущественные обстоятельства. Что ценного хранилось в доме, деньги или предметы старины, и все ли отошло наследникам. И нет ли у наследников какий сомнений… ну, таких же, как у Орловой, нашей заявительницы. Понял? Срок – три дня.

– Так точно! Могу идти, Ян Глебович?

– Свободен.

Суладзе поднялся, откозырял, шагнул к двери, но у порога замер и, повернувшись к Глухову, спросил:

– А рапорт? Рапорт, Ян Глебович? О проведенных розыскных мероприятиях в части супругов Орловых? Его ведь целый день надо писать. Добавили бы времени, а?

– Не нужен мне твой рапорт, – пробурчал Глухов, копаясь в ящиках стола. – На память у жалуюсь. А Орловых мы оставим в покое. Они тут ни при чем.

– А вот полковник Кулагин требует рапорты, – со вздохом признался Джангир. – Раз был фигурант в разработке, значит, пиши… Со всеми подробностями пиши, как по закону положено.

– Закон не заменяет справедливости. – Глухов с грохотом задвинул ящик. – Мне писанина не нужна, мне нужна информация. Бегай, капитан, старайся!

Помощник исчез, и Глухов, облачившись в плащ, вышел и запер дверь своего кабинетика. На часах было двадцать два без четверти, и тонувший в полумраке коридор казался пустынным, тихим и бесконечным, словно тоннель метрополитена в ночную пору. Лишь из-под соседней двери пробивался свет – наверняка там работала Линда, так как Гриша Долохов, деливший с ней "майорскую", отгуливал законный отпуск.

Глухов постоял в коридоре, раздумывая, не постучать ли, не зайти ли. С каждой минутой ему все больше казалось, что Линда тоже стоит по другую сторону двери; стоит и ждет, затаив дыхание, этого стука, ждет его, чтоб улыбнуться и сказать: "Чаю хотите, Ян Глебович? Чаю с пирогом? Сама испекла…" Или скажет она другое, более важное, значительное… Скажет так: поздно, Ян, пора бы и по домам… Тебе в какую сторону? На Измайловский? Вот и мне туда же…

Он стоял и вздыхал, понимая, что вряд ли услышит когда-нибудь эти слова; а еще он не мог представить, хочется ли услышать их от Линды или другой женщины, пусть даже в чем-то похожей на Веру. Такой же одинокой, как Линда и он сам.

Тебе на Измайловский? И мне в ту сторону…

Линда и впрямь жила в той стороне, на Обводном, у Варшавского вокзала, но об этом Глухов вспоминал лишь изредка, как о чем-то несущественном, случайном. Зато помнилось иное и более важное: шестнадцать лет, что разделяли их, и верины глаза, смотревшие на него с фотографии на письменном столе.

Смотревшие – как? С любовью и нежностью? С укоризной? Или с готовностью понять и простить, если ее заменит другая?..

Этот вопрос оставался неясным для Глухова, и потому он не решился постучать. Вздохнул, отошел от двери, стараясь шагать потише, пересек коридор и начал спускаться вниз по гулкой широкой лестнице.

К себе, на Измайловский проспект, он добрался в половине одиннадцатого, выпил крепкого сладкого чаю, сжевал три бутерброда с сыром и сел на диван в студии. В студию эта комната превратилась после смерти жены, а до того в ней работала Вера, преподававшая химию в Технологическом. Ее книги и конспекты лекций по-прежнему хранились в шкафу, но письменный стол Глухов вынес, заменив двумя мольбертами и старой голенастой этажеркой, на которой громоздились коробки с красками, банки грунтовки, кисти и карандаши. Писал он только маслом, на плотных хороших холстах, подрамники и рамы делал сам, а так как холсты и краски вздорожали, одна из трех-пяти картин предназначалась на продажу.

Все остальные, числом сорок четыре, были развешаны на стенах, и потому казалось, что комната – вовсе не комната, а наблюдательный пункт какой-то фантастической станции, откуда можно любоваться инопланетными мирами – но исключительно морскими, тихими или же бурными, пустынными или с белым парусом на горизонте, беспредельно широкими, просторными, или такими, где воды кипят среди коричневых и серых скал или ласкают песчаный оранжевый берег. Если не считать единственного случая, портрета Веры, Глухов писал морские пейзажи – стальные хмурые воды Балтики, бури на Черном море, млеющий под солнцем Каспий, фиорды под Мурманском и Печенгой да азовские лиманы. Была у него мечта порисовать океан, где-нибудь на Курилах или Канарах, но он уже смирился с тем, что с океанической экспедицией придется распростить – ведь даже к морю, к настоящему морю, не Маркизовой Луже, выехать стало непросто. За десять последних лет морские побережья сократились, и те места, где Глухов побывал, где рисовал и мог расплатиться рублями за пищу и ночлег, вдруг стали заграницей. А в заграницах любят не рубли, а доллары.

В последний год Ян Глебович не раз прикидывал, не перейти ли на реки и озера, совсем отказавшись от океанов и морей. Но эта тема представлялась ему незначительной, мелкой и недостойной кисти мариниста. Так можно было опуститься до ручьев, каналов и фонтанов! Или до прудов, болот и луж… Водопады – еще куда ни шло, но только крупные, большие! В таких водопадах ощущались почти морская мощь, энергия и сила, именно то, что подкупало Глухова-живописца, но, к сожалению, Ниагар в Карелии не нашлось. И потому Ян Глебович пребывал в творческом застое.

Портрет жены размещался между двумя полотнами с изображением моря и скал под Симеизом. Лето шестьдесят седьмого, напоминание о медовом месяце; им было по двадцать два, когда они решили пожениться, и Глухов, молодой лейтенант, добыл путевки на турбазу. Он даже помнил, сколько это стоило, в какой палатке они жили, и как обнимались ночью на узком деревянном топчане, и как шептала Вера – тише, милый, тише… Губы у нее были сухие, упругие, горячие…

Он поглядел на верин портрет и улыбнулся. Жена улыбнулась ему. Совсем молодая, темноглазая; ветер развевает волосы, лицо – в пол-оборота, изящный носик поднят, у губ – решительные складочки… Она была человеком твердым, из тех, что знают, чего хотят – и, зная, всегда добиваются своего. Она говорила Глебову: у сильной армии – крепкий тыл… И еще говорила: ты за мной – как за каменной стеной… Но пришел срок, неведомо кем отмеренный и обозначенный, и стена рухнула…

Они прожили вместе восемнадцать лет, но Ян Глебович считал, что вдвое больше, имея к тому все основания. В четыре года мать привела его в детский садик – а был он тогда пухлым домашним мальчонкой, даже не Яном, а Янчиком, из тех Янчиков и Сергунек, которым Коляны да Петьки всегда устраивали "темную". Устроили и ему, но тут появилась девчонка (косички – крысиные хвостики, колени исцарапаны, под глазом – синяк) и показала обидчикам пятый угол. Песочница, где случилась схватка, напоминала арену для боя быков: носы были расквашены, песочные замки – растоптаны, рога – обломаны, и все закончилось полной победой и ревом яновых супротивников. А девчонка, схватив его за руку, заявила: мой мальчик!.. не тронь, кому жизнь дорога!.. И не трогали пару лет, а там уж Янчик подрос, превратился в Яна и научился драться. Но заниматься этим не любил, особенно один; вот с Верочкой – другое дело, хоть против тысячи вдвоем!

Глухов вздохнул, опять улыбнулся портрету и прошептал:

– Зачем?.. Зачем ты меня покинула? Зачем?..

Жена все так же молча улыбалась в ответ. Не девочка-косичкикрысиный-хвостик, а юная женщина, полная сил, любимая, любящая. Отблеск счастья лежал на ее лице – счастья и неведенья боли и бед, приуготовленных судьбой. И это утешало Глухова. Хотя бы иногда.

Вера покинула его, но Любовь и Надежда были еще живы. Несмотря на свою профессию, где труп со свалки или горло, вскрытое от уха до уха, считались рядовым эпизодом, Глухов любил людей и надеялся, большинство из них – не разбойники, не насильники и не отъявленные мерзавцы. Что же касается мерзавцев, то с ними он мог воевать и делал это не без успеха, так как они являлись понятным и поддающимся искоренению злом. В отличие от рака, инфаркта и инсульта.

Он послал портрету Веры воздушный поцелуй и вышел из студии в прихожую, к телефону. Неторопливо, по памяти, принялся нажимать на клавиши, вслушиваясь в четкие быстрые щелчки. Потом раздался гудок, второй, третий, четвертый; трубку подняли, и женский голос произнес:

– Квартира Орловых. Слушаю! Говорите!

– Елена? Это Ян Глебович, – сказал Глухов, разглядывая висевшие над телефоном часы. – Простите, что беспокою вас. Да еще в такое позднее время…

– Могли бы и попозже позвонить, – язвительным тоном произнесла Орлова. – Мы вам всегда рады, и ночью, и днем. А если вы деньги наши найдете, так будем просто счастливы.

– Денег я пока что не нашел, – со вздохом признался Глухов. – Не в деньгах счастье, Елена Ивановна, в доверии. Взять хотя бы нас с вами… Я вам почти что верю. Процентов так на девяносто пять. А хотелось бы на все сто. Тогда я буду в полной определенности, что мы с капитаном Суладзе ищем не ветер в поле.

– Несколько тысяч долларов – это, по-вашему, ветер?

– Конечно, нет. Если деньги – не мираж, не плод воображения. Мне ведь и эту версию нужно учесть. Про деньги я знаю с ваших слов, со слов вашего мужа, а какая словам цена, если не доверяешь заявителю?

– Так вы нам все-таки не верите? – Трубка в руке Глухова начала хрипеть и раскаляться. – Считаете нас проходимцами? Антона – жуликом, меня – лгуньей? Или склочной бабой, у которой от жадности крыша поехала? Так я могу справку из психдипансера принести. О полной своей вменяемости.

Глухов представил, как на щеках Елены вспыхнули алые пятна, и примирительно произнес:

– Не надо справок, давайте лучше порассуждаем. Справка – она ведь логики не заменяет… Судите сами: вы получили наследство, квартиру с обстановкой, драгоценности и кое-какие деньги – всего, в стоимостном выражении, тысяч на пятьдесят. Разумеется, в долларах… Ну, заплатите налоги, соберете справки, то да се… Но, как ни считай, этих денег вам хватит лет на двадцать безбедной жизни. А если вывезти их за рубеж и положить в надежный банк, на депозит, так и того побольше. Я прав?

В трубке пискнуло, и Ян Глебович счел это знаком согласия.

– В такой ситуации не всякий стал бы качать права и утверждать, что его, наследника, обобрали. Пусть чего-то не досчитался, зато квартира в целости, мебель и хрусталь… Пятьдесят тысяч, как-никак, крупная сумма! Но – в России… В других краях – не так уж много, Елена Ивановна. В тех краях каждый грош пригодится… то есть цент… Вот вам и мотивация для наследника. Раз имеет он планы отъехать за рубеж, то будет биться за каждый доллар, а если что пропало – из всех сыщиков кишки повытянет, чтобы искали и нашли. И это мне понятно. Есть мотив, я принимаюсь за розыски и не считаю заявителя склочником и проходимцем, не говоря уж о крыше… Вам моя мысль ясна, Елена Ивановна?

На этот раз в трубке ничего не пищало, и Глухов, немного подождав, спросил:

– Почему вы мне не сказали, что собираетесь в Канаду?

– Собираемся, – непривычно тихо промолвила Орлова. – А почему не сказала… Нужно ли вам это объяснить, Ян Глебович? Зачем?

– Затем, что я хотел бы послушать это объяснение. Вы ведь библиотекарь, Лена? Вы много читаете, так? И вам понятно, что в словах, в речах и текстах, в разговорах проявляется нрав человека, и скрыть его не удавалось никому, даже патологическим лгунам. Можете мне ничего не говорить, дело ваше, ваше право… Но если объяснитесь, лишним это не окажется. Хотя бы потому, что я, зная ваши мотивы, буду испытывать к вам доверие.

– Странные речи вы ведете… – пробормотала Орлова. – Странные… В милиции так не говорят. Особенно в ваших чинах…

– Считайте, что я нетипичный милицейский чин, – предложил Глухов. – А был бы типичный, так ходил бы в чинах повыше.

– Хотите сказать, что нам с Антоном повезло?

– Нет, не хочу. Я ведь не обещал возвратить ваши деньги, я сказал, что найду похитителя… Или убийцу, – добавил Ян Глебович после краткой паузы.

Елена тоже помолчала. Он слышал в трубке ее неровное взволнованное дыхание. Потом раздался голос, непривычно тихий и будто бы смущенный.

– Понимаете, Ян Глебович… Вы могли подумать, что мы ждали ее смерти… ждали с нетерпением, когда Нина Артемьевна умрет… – Ее голос вдруг окреп, в нем прорезались решительные нотки. – Наверное, все-таки ждали, хоть между мной и Антоном об этом не говорилось. Но не желали ей смерти! Клянусь вам, не желали! Конечно, теперь мы можем все продать, уехать и купить там домик… хоть какое-то жилье… купить благодаря наследству… Но мы бы еще подождали, Ян Глебович… честное слово… ведь торопить чужую смерть – грех… Мы виноваты лишь в одном – в том, что оказывали Нине Артемьевне меньше внимания и заботы, чем полагалось бы… Только в этом, клянусь!

Глухов немного подождал, но исповедь, кажется, была закончена.

– Вот вы сказали: все продать и уехать, – произнес он, поглядывая на верин портрет, улыбавшийся ему из студии. – А стоит ли уезжать, Леночка? Для вас с Антоном другой родины не будет. Хоть с кембриджким сертификатом, хоть с оксфордским… Вы это понимаете?

– Понимаю, – глухо пробормотала Елена, – понимаю, Ян Глебович… А детям что делать? Гнить в этой параше? Не хочу им такой судьбы! Не хочу! Нет уж, введут меня в наследство через полгода, все продадим и уедем к чертям собачьим. Мы уже заявление подали…

– Ну, что ж, – сказал Глухов, – в добрый путь. Больше у меня нет к вам вопросов, Лена. Постараюсь сделать что смогу.

– Спасибо, Ян Глебович.

Запищали короткие гудки отбоя. Глухов положил трубку, вернулся в студию и снова уселся на диван, напротив портрета Веры. Разные мысли кружились в его голове. О людях, что покидают могилы близких, бегут с родины, забывая и корень свой, и род, и язык; о родине, что впрямь напоминала выгребную яму, залитую половодьем, где все вонючее и мерзкое всплывает кверху, и не у всех хватает сил дождаться, когда фекалии осядут или перегорят в компост; об одиночестве, грозящем беглецам – ибо всякий беглец когда-нибудь состарится и хлебнет его полной мерой, что на родине, что на чужбине. И хоть жизнь в чужих краях богаче и слаще, да одиночество горше…

Затем мысли Глухова обратились к иным предметам, не столь печальным и расплывчатым, имевшим отношение к работе. Он выяснил, откуда пришло к Саркисову оборудование – не просто из Красноярска, а из научного центра, где, вероятно, трудились толковые биохимики. Их полагалось допросить, и Глухов направил письмо в Красноярское УВД, чтобы допрос провели и сообщили о результатах. Прежде он сделал бы это сам, но при нынешней скудости командировочных фондов что Красноярск, что Венера с Марсом были недосягаемы. Что же касается Петербурга, то дело и тут продвигалось, пухло и ширилось; в нем возникали новые версии и фигуранты, чиновники из мэрии, предприниматели, торговцы, а за спинами их маячили другие личности, посолидней, из так называемых "властных структур". Подобравшись к заводу "Аюдаг", Глухов выяснил, что у его директора, Мосолова Нила Петрович, есть какие-то планы насчет производства лекарств, а также имеется братец Виктор, коему принадлежит роскошное оздоровительное заведение на Петроградской стороне. Был у них еще и третий родич, кузен и депутат в Законодательном Собрании, а его супруга, дама деловая, возглавляла сеть коммерческих аптек – и, по предварительным сведениям, у нее меж пальцев даже пакетик аспирина не проскакивал. Тем более, дорогие антиаллергенные лекарства! А если б погибший Саркисов производил их тоннами – или хотя бы килограммами – были б они ценой дешевле, что сказалось бы на коммерции кузеновой супруги не наилучшим образом.

От аптек и лекарств мысль Глухова плавно перетекла к врачам, и он принялся размышлять, кто же такой "не тот доктор", как выразилась соседка Нины Артемьевны. Доктор, который не делает уколов… Безусловно, не терапевт, не гинеколог и не хирург… Тут отпадали даже такие специалисты, как ларингологи, эндокринологи и стоматологи, вкупе с ветеринарами. Каждый из них умел колоть, было б кого и чем.

Психоаналитик?.. – подумал Ян Глебович. Или логопед? Но для чего старушке их услуги? Скорей уж экстрасенс или какой-нибудь мануолог… или массажист… Визит массажиста на дом – не дешевое удовольствие, однако деньги у покойной были… и был артрит…

Глухову хотелось оценить пользительность массажа при воспалении суставов, но его медицинские познания не простирались в столь отдаленные сферы. Значит, нужно привлечь консультанта, мелькнула мысль; кого-нибудь из своих, из патологоанатомов, к примеру, Кронина или Грудского Льва Абрамыча, из бюро судебно-медицинской экспертизы. Лучше, пожалуй, Грудского; с ним Глухов состоял в такой же дружбе, как с Мартьяновым и Кулагиным, не нарушаемой даже пристрастием Льва Абрамыча к спиртному. Но спиртное для прозектора не грех, а рюмка – лишь рабочий инструмент наподобие скальпеля и ножниц; без скальпеля не вскроешь, без рюмки вскрытого не разглядишь. К тому же Грудский норму знал и потреблял умеренно: рюмку до вскрытия и рюмку после.

Позвонить ему, что ли?.. – подумал Ян Глебович, поднялся, шагнул в коридор, к телефону, взглянул на часы и недовольно сморщился. Четверть первого… Поздновато, чтобы расспрашивать про массажистов и артрит… И лучше расспросить с утра, до первой рюмки, после которой Грудский бывал раздражен и хоть эрудиции не терял, но изъяснялся как запорожцы в письме к турецкому султану.

Глухов разделся, лег в постель, закрыл глаза и попытался не думать о работе и завтрашних делах, а представить что-то приятное – скажем, будто попал он на остров Косумель у мексиканских берегов и пишет Карибское море при тихой погоде. И будто бы Вера вместе с ним; прячется за спиной, но смотрит на его работу, на кисть, что осторожно коснулась полотна, на блеск лазурных вод и бирюзу небес – смотрит и восхищенно вздыхает, и даже советов не дает, что было совсем не в ее обычаях.

Странно, подумал Глухов. Обернулся, чтобы взглянуть на жену, и увидел, что за спиной у него не Вера, а Линда Красавина.