"Посланец небес" - читать интересную книгу автора (Ахманов Михаил)

Глава 16 ТИЛИМ

Вставало и садилось солнце, подмигивала изумрудным глазом Ближняя звезда, дул ветер, то прохладный, то жаркий, гнал по небу облака и тучи, падали теплые недолгие дожди, и дорога вновь струилась под копытами Даута, временами прямая, как древко копья, или петляющая среди горных отрогов, переброшенная по мостам над реками, прячущаяся в ущельях и тоннелях, протянувшаяся серой каменной лентой от города к городу, где она неизменно распадалась на озера площадей, протоки улиц и паутину переулков. Из Онинда-Ро Тревельян перебрался в местность, называемую Пятиречьем – здесь по великой западной равнине текли пять крупных медленных рек, сливавшихся на протяжении тысячи километров в одну гигантскую, что несла свои воды через Верхний и Средний Понс к Запроливью и Мерцающему морю. Но в Понс он не свернул, а направился на юго-запад в небольшую страну Шии, граничившую на юге с Тилимом и Сотарой. От Пятиречья и Сотары ее отделяли отроги Кольцевого хребта, ставшие для Шии божьим благословением; в доимперскую немирную эпоху горы хранили от вражеских нашествий, так что Шии не сделалась провинцией Сотары и не попала в клыки владык Пятиречья, жадных до чужих земель. Теперь эти беды и страхи остались в далеком прошлом; Империя, гарант стабильности и нерушимости границ, поддерживала здесь такие же порядки, как в Этланде, Хай-Та, Пибале и других восточных странах. Посты, сигнальные вышки и воинские лагеря встречались с прежней регулярностью, а между ними стояли пилоны, и каждое второе изречение напоминало о казнях, которые ждут нарушителей мира.

С Тилимом, лежавшим между Сотарой и прибрежным Шо-Ингом, Шии традиционно связывали добрососедские отношения. Дело не в том, что тилимцы отличались меньшей воинственностью, чем сотарцы, – как раз наоборот, в древности они точили клинки и секиры по любому поводу, и без повода тоже. Но рубеж с Тилимом не имел естественных препятствий вроде гор и рек, так что жители Шии поступили мудро, выбрав себе повелителем принца из младшей ветви тилимского правящего дома. Его потомки, став королями, помнили о беззащитном рубеже и мощи Тилима, превосходившего Шии величиной раз в десять, и брали в супруги только тилимских принцесс, дабы укрепить трон и династию выгодными родственными связями. Теперь это тоже стало частью прошлого, так как в Тилиме, Шии и большинстве западных стран, быть может, повсюду, кроме Шо-Инга, правили короли-полукровки, метисы, происходившие от древних законных владык и самых знатных нобилей Семи Провинций. Их женщины были по-прежнему красивы, а что до мужчин, носивших иногда местные тилимские, иногда имперские имена, то бакенбарды росли у всех, хотя уже не темной масти, а светлые или рыжие.

Но Тилим отличался не только красотою женщин и храбростью мужчин. Пользуясь земными аналогиями, эксперты ФРИК обычно сравнивали его с Францией в последние десятилетия перед Столетней войной, когда держава Людовика Святого и Филиппа Красивого была на пике своего могущества. Что до Тилима, то он давно уже не воевал, но оставался самой богатой, самой просвещенной и самой притягательной из западных держав. Этому способствовали и плодородие его земель, и роскошь древних городов, и пышные, изысканные празднества, и процветающие искусства, но более всего – центральное расположение среди западных стран и проходившие через Тилим торговые пути. Купцы и богатые горожане были здесь в таком же почете, как местная аристократия, и браки между этими сословиями не являлись редкостью. Если же говорить о самом примечательном в Тилиме, то славился он вином, которое конкурировало с торвальским, ювелирными и стеклянными изделиями, тканями, гобеленами и коврами, картинами, что рисовались на пергаменте особой выделки, а также мастерством своих танцовщиц. Это был отдельный класс, такой же, как гейши Японии и куртизанки Рима, женщины свободные, искусные в любви, прошедшие долгое обучение и нередко весьма богатые. Они не только украшали жизнь мужчин в самом Тилиме, но и являлись важным предметом экспорта.

Тревельян, однако, ехал сюда не развлекаться, а по той причине, что через Тилим и его великолепную столицу Ферантин лежала прямая дорога к Княжествам Шо-Инга и побережью Мерцающего моря. Там он хотел нанять небольшое суденышко и выйти в океан на поиски острова Великого Наставника. Если остров существует, а не является мистической фантазией Орри-Шана, он будет найден! Как именно, Тревельян еще не знал и не пытался строить планы поисков, ибо ситуация была неясной в главном и основном моменте: почему этот участок суши, окруженный водой, не попал под объективы орбитальных спутников.

В принципе, найти корабль для этого похода можно было в торговых городах Запроливья, в Островном Королевстве и в самом Удзени, но подходило не всякое судно, а такое, которое Тревельян мог полностью контролировать. Экипаж – не больше пяти человек, которым, в случае бунта, можно внушить уважение бичом и кулаком; размеры – с океанскую яхту, плюс вместительные трюмы, плюс надежность, необходимая для плавания в океане, плюс прямое парусное вооружение и быстроходность. Такие суда были только в Шо-Инге; обычно их владельцы занимались контрабандой и мелким грабежом в Запроливье, Торе, Пини-Пта и других приморских странах. Да и люди в Княжествах были лихие и не боялись, как другие моряки, выходить в открытый океан.

Но на пути к Шо-Ингу Тилим не минуешь, а попав сюда, никак не проедешь мимо Ферантина. Так что в один из дней Тревельян приблизился к северным вратам тилимской столицы, где звучали трубы и развевались флаги – видимо, по случаю какого-то праздника. Не желая попасть в сумятицу перед воротами, он разыскал постоялый двор на въезде в город, перекусил, оставил Даута в конюшне жевать зерно, посадил на плечо Грея и собрался прогуляться.

Постоялый двор был полон приезжих, что, вероятно, являлось обычной ситуацией для Ферантина. Невысокие смуглые люди, светловолосые, быстрые в движениях, распрягали и поили лошадей и, перекликаясь высокими звонкими голосами, таскали хозяйский багаж; их господа в ярких облегающих одеждах пили вино на террасе, командовали слугами да присматривались к девушкам, разносившим подносы и кувшины. Среди этой суеты особо выделялись пара десятков мужчин с востока, возницы и торговец, сопровождавший груз; их громоздкие телеги, забитые плотными серыми свертками, стояли в углу двора, резко отличаясь от пассажирских фаэтонов и щегольских экипажей тилимцев. Тревельян, проходивший мимо, остановился, бросил любопытный взгляд на восточный товар и приподнял брови. Китовые пузыри, несомненно! Шесть фургонов, полных китовых пузырей! Разумеется, то был не тот караван, который встретился ему в Этланде; с тех пор прошло достаточно времени, чтобы дважды пересечь материк. Куда же везут эти рыбьи потроха? И кому? Возможно, по прежнему адресу?

Купец, распоряжавшийся у телег, вежливо ответил на его поклон. Как у всех уроженцев востока, у него были густые брови и внушительный, нависавший над верхней губой нос; он и его люди казались среди тилимцев гоблинами, попавшими в царство эльфов.

– Скажи, почтенный, – промолвил Тревельян, – твой обоз направляется в Шо-Инг? Точнее, на самую границу Шо-Инга и Тилима, в поместье благородного Кадмиамуна?

– Да, рапсод. – Купец был явно удивлен. – Кадмиамун, мой господин, из семьи богатых нобилей, но занимается торговлей. Дальней торговлей, с Архипелагом и Хай-Та. Я Сейлад, один из его помощников. Ты знаешь моего господина?

– Я слышал о нем, Сейлад. Надеюсь даже повидать его, так как иду в Шо-Инг. Скажи, щедр ли он? Любит ли музыку и пение?

Сейлад пожал плечами:

– Щедрость его выше похвал, но что до песен, о том я не знаю. Он человек ученый, со всякими причудами. Может, любит песни, может, нет, а вот на твоего зверька посмотрит обязательно. Редкая тварь!

– Значит, он ученый… А не опасно ему жить в Шо-Инге? Я слышал, люди с побережья изрядные разбойники.

– Они разбойничают в море, а моего господина обходят за день пути. Знаешь, кто его единокровный брат? – Тревельян наклонился, и Сейлад прошептал ему в ухо: – Кадмидаус, один из владык Мерцающего моря… нобиль, купец и… ну, сам понимаешь. Так что всякий, кто тронет Кадмиамуна, живо пойдет на рыбий корм.

Тревельян с пониманием кивнул. Видимо, братец ученого Кадмиамуна являлся одним из князей Шо-Инга, промышлявших тем же самым ремеслом, что их восточные коллеги в Пятипалом море. Он снова оглядел фургоны и спросил:

– Не знаешь, зачем твоему господину китовые пузыри? У него мастерские, где клеят морскую одежду?

Сейлад хитро усмехнулся:

– Мастерские у него и правда есть, но что в них клеют, спрашивай самого господина. Ты ведь к нему собрался? Ну, легкого тебе пути! Может, твои песни ему понравятся.

Кивнув на прощание, Тревельян вышел со двора и направился к городским вратам. Некогда Ферантин окружали настоящие стены с боевыми башнями и бастионами, но с приходом имперского войска их верхняя часть была срыта, а камни уложены в мостовые площадей и улиц. Древний фундамент, однако, остался, а тилимцы являлись слишком практичными людьми, чтобы забросить такое монументальное сооружение. Поэтому город окружили новой стеной, включавшей великолепные колоннады для прогулок, изящные смотровые башенки, с которых можно любоваться видом на столицу, террасы, засаженные деревьями, святилища и храмы, среди которых не было двух одинаковых, и целые аллеи изваяний, где статуи местных владык соседствовали с фонтанами, мифическими чудищами, бюстами императоров и божественным Таван-Гезом, повергающим ниц зловредных духов бездны. Все это высекли и возвели из розоватого известняка, которым был богат Тилим, и город, чьи здания виднелись за колоннадами и зелеными рощами, тоже был розовым, воздушным и светлым, точно его слепили из подсвеченных солнцем облаков.

У ворот, украшенных флагами, венками и цветочными гирляндами, толпились разного звания люди, слушая речи герольдов. Те, чтобы привлечь внимание, трубили в трубы, а затем самый горластый объявлял, что завтра благородный Супинулум, правитель Тилима, друг и верный союзник повелителя Семи Провинций, пожертвует кровь в храме Трех Богов, дабы процветали все тилимские города и земли, а народ его был крепок, не обделен потомками и всякий день имел в левой руке бурдюк с вином, а в правой – окорок. Жертва крови состоится на Восходе, а затем начнется карнавал, где дозволяется каждому пить, танцевать, веселиться и скрывать лицо под маской, а также глядеть на представления плясуний, фокусников, акробатов и борцов. И будет так три ночи и три дня.

Выслушав это объявление, Тревельян протолкался сквозь массы бездельников и любопытных, прошел под каменной аркой, ступил на широкую городскую улицу, тоже украшенную флажками и запруженную народом, и огляделся, выбирая дальнейший маршрут. Но не успел он сделать и шага, как чьи-то руки вцепились в его накидку и звонкий молодой голос выкрикнул над самым ухом:

– Рапсод! Рапсод, чтоб меня демоны бездны сожрали! Рапсод из Семи Провинций! И такой красавчик! Прямо Тавангур-Даш! Да еще с такой забавной зверюшкой!

Тревельян повернул голову. Перед ним стоял юный пригожий герольд в пестром одеянии: голубые обтягивающие штаны, алая безрукавка, расшитая серебром, короткий желтый плащ с кружевами, белые башмаки и высокая, похожая на печную трубу шляпа. За поясом у него были длинный медный горн и сложенный веер. Богатырем он не выглядел, но за накидку Тревельяна держался крепко.

– Разделяю твое дыхание, юноша. Я в самом деле рапсод, да еще с забавной зверюшкой. Ну, и чего ты хочешь от нас обоих?

– И я твое. – Парень быстро очертил круг над сердцем. – Я Тукинул, помощник главного устроителя празднеств и торжеств, который сидит у самых ног правителя. Нам, понимаешь ли, нужен девятый рапсод для славного турнира Медоносной Бабочки. И если голос твой так же приятен, как облик и одеяние, ты нам подойдешь.

– Спасибо, но участие в турнире не входит в мои планы, Тукинул.

– Зови меня Туки. Как твое имя, рапсод? Тен-Урхи? Ты что же, не слышал про Медоносную Бабочку? – Глаза юного герольда распахнулись шире. – Самые прославленные, самые знаменитые певцы мечтают попасть на этот турнир! Он украшение любого праздника в столице, а приз, который…

– Прости, Туки, – перебил Тревельян, – но я вовсе не знаменитый певец.

– Поучаствуешь в этом турнире и сразу станешь прославленным и знаменитым, – молвил юноша, демонстрируя рациональный подход к делу. Затем он сообщил таинственным шепотом: – Я поведаю тебе всю правду про Медоносную Бабочку, но о таких вещах не говорят в толпе. Нет, не говорят, ибо слова мои только для избранных. Удели мне капельку времени, Тен-Урхи, и пойдем вот сюда… вот в эту уютную таверну, чей хозяин мне знаком, и я могу поклясться, что он вино не разбавляет… во всяком случае то, которое мне подают. Ты, я вижу, с дороги, и кубок-другой тебе ведь не помешает? Да и мне тоже, я уже голоса почти лишился, пока вопил у этих проклятых ворот…

Не выпуская из левой руки пончо Тревельяна, он потянул его сквозь толпу, потом выхватил из-за пояса горн и принялся колотить им по головам и плечам сограждан, приговаривая:

– Расступитесь, добрые жители Ферантина, дайте дорогу служителю празднеств! Не напирайте, не лезьте мне под ноги! Я знаю, каждый хочет на меня взглянуть, однако толкаться ни к чему! Всякий, кто меня толкнет, вместо карнавала повеселится в клетке с пацами! И вместо вина будет глотать их мочу, клянусь в том Заступницей Таванна-Шихи!

«Ну и пижон! – высказал свое мнение командор. – Попадались мне такие олухи среди гардемаринов. Трое суток карцера, и каждый день – наряд на чистку дюз… Через месяц – как шелковые!»

Представив, как Туки чистит дюзы, Тревельян ухмыльнулся, но без сопротивления последовал за ним к столу и кувшину с чашами. Парень был говорливый, но симпатичный и, вероятно, знал в Ферантине каждого второго, а кого не знал, тех упоминать не стоило. Ценный источник информации!

Освежившись терпким прохладным напитком, он произнес:

– Значит, вам нужен девятый рапсод… Я полагаю, восемь других уже нашлись?

– Да, и среди них Хиджи-Дор Звонкие Струны из Мад Тусса, что в Дневной Провинции, и Фириданум Сладкоголосый из Праа, что в Сотаре. Какие великие певцы! Какие луженые глотки! И какие пальцы! Бегают по струнам быстрее, чем змея за древесным кроликом! Однако, – тут Туки наклонился поближе к Тревельяну и понизил голос, – кроме глотки и пальцев нужны еще приятный облик и дар сочинителя. Особенно дар, ибо каждый участник турнира поет три новые песни: любовную, воинственную и гимн красотам природы.

– Новых песен у меня пара фургонов и еще тележка, – сообщил Тревельян, – и на лютне я играю лихо. Но вот за сладкозвучность глотки поручиться не могу.

– Давай испытаем, – предложил Туки, оглядывая кабачок. Он был крохотным, на четыре столика, и хозяин – видимо, из почтения к служителю празднеств и его секретным переговорам – очистил территорию от клиентов и закрыл дверь.

Тревельян прочистил горло, набрал в грудь воздуха, испустил для разминки мощный вопль и запел «Эх, дубинушка, ухнем». Стеклянные бокалы на полках задребезжали, с потолка что-то посыпалось, то ли краска, то ли штукатурка, а оглушенный кабатчик присел, спрятавшись за стойкой.

– Громко, – оценил Туки. – Громко – это хорошо, твой голос наполнит зал. Видишь ли, турнир Бабочки проводится не в амфитеатре, а в закрытом помещении, куда приглашают только избранных. Это зрелище не для толпы и всякой черни, а для людей образованных и понимающих. Будет правитель со своими близкими, нобили – из тех, что познатней, богатых горожан с полсотни, мудрецы из нашей академии, рапсоды и, конечно, девушки.

– Что за девушки? – спросил Тревельян, начиная проявлять интерес к делу.

– Тилимские танцовщицы. У вас, певцов, Братство, а у них – Сестринство. Вот из этого Сестринства и будут плясуньи, самые лучшие и знаменитые. Надо сказать, – Туки снова придвинулся ближе и зашептал, – что хотя турниру покровительствует сам правитель, благородный Супинулум, но денежки дает Сестринство, и угощение от них, и все призы, не говоря уж о главном. Поэтому они…

– Подожди, не торопись, – прервал его Тревельян. – Что у вас за главная награда? И почему у турнира такое название? Медоносная Бабочка, а, скажем, не Ферантинская Птичка или Лучшая Глотка Тилима?

– Так я же об этом и толкую! Турнир проводит Сестринство танцовщиц, и третьему певцу положено сто золотых, второму – двести, а первому… – Туки закатил глаза. – Первому, то есть победителю, – ночь услад с прекраснейшей Арьеной, она у нас нынче в бабочках, и от такого приза даже покойник не откажется. Наплыв желающих огромен, и на сегодняшний день сто восемнадцать рапсодов явились в Ферантин и толкутся у двери моего господина, устроителя празднеств. А я сижу тут и уговариваю тебя! Да с таким громким голосом, с такой внешностью и новыми песнями ты… – Туки махнул рукой и приложился к кружке.

Рука Тревельяна машинально коснулась бакенбард. Он дернул левую, потом правую, едва не выдрав ленточки, поднял глаза к потолку и протянул:

– Вот, значит, как… Могу ли я предположить, что Медоносная Бабочка некий символ? Обозначающий порывы плотской страсти, любовь прекрасной женщины, что служит призом победителю?

– Можешь, можешь. – Юный герольд допил кружку и грохнул ею о стол. – Еще вина, хозяин! Кстати, друг мой Тен-Урхи, именно в этот сезон, завтра поутру, начнутся брачные игры у бабочек, что можно увидеть на всех медоносных лугах. Так что карнавал и наш турнир приурочены к их воздушным свадьбам, и сам правитель жертвует кровь, когда у бабочек… как ты говоришь?.. ах да, порывы плотской страсти. Красиво сказано! Вот в такое утро наш благородный Супинулум и кольнет пальчик кинжальчиком, ни днем раньше, ни днем позже.

– Я вижу, Арьена у вас девушка популярная, – сказал Тревельян. – Как-никак, сто восемнадцать претендентов… И не набрать девяти? Почему?

– Потому, что надо учесть ее интересы – ведь отдуваться-то ей! Рапсод, допущенный к турниру, должен иметь приятную внешность и подходящий возраст, а большинство желающих или сопливые юнцы, или слишком староваты, или не вышли рожами. Вот ты, Тен-Урхи, подойдешь! Должен сказать, что судит турнир сама Медоносная Бабочка, и побеждает временами отнюдь не самый голосистый. Ей, знаешь ли, виднее… И у тебя есть шансы, клянусь Тремя Богами!

– Я польщен. – Тревельян склонил голову. – Я уже почти согласен, Туки. Если к награде добавить еще чуть-чуть… сущую малость… добавить кое-что, то я уверен, что «почти» исчезнет.

– Чего ты хочешь? Денег?

– Нет. Я направляюсь в Шо-Инг, к Мерцающему морю, и мне нужны рекомендательные письма. Желательно к правителю Кадмидаусу и брату его Кадмиамуну. Если бы твой господин, устроитель празднеств, написал их или, что еще лучше, сам благородный Супинулум оказал такую милость…

– Шо-Инг! Демоны бездны, Шо-Инг! Что тебе делать в Шо-Инге, рапсод? Люди там невежественны и грубы, земли заброшены, а города их – те, что у морского побережья, – больше походят на торговый склад и разбойничье логово.

– Однако я должен туда добраться, найти корабль и выйти в море. Понимаешь, Туки, был у меня наставник из ваших краев по имени… ээ… Хурлиулум, и перед смертью просил он, чтобы прах его не бросали в реку, а опустили в морские воды, а лучше даже – в Западный океан. Прах его здесь, – Тревельян коснулся мешка. – Много дел он не успел доделать на земле и потому торопится вернуться от Оправы. А для этого нужно, чтобы прах попал туда быстрей.

Туки описал круг над сердцем:

– Благочестивы твои намерения, Тен-Урхи… Я поговорю со своим господином, и он, наверное, устроит тебе пару пергаментных свитков с печатями правителя. Но ты согласен петь? Завтра, во время Полдня, на Арене Быстрых Ног и Гибких Бедер?

«Хорошее название, – прокомментировал командор. – Многообещающее!»

Что до Тревельяна, то он лишь спросил:

– Как добраться до этой арены, Туки?

– Не беспокойся, Тен-Урхи, я провожу тебя. А сейчас скажи, чего ты желаешь. С этого мгновения ты – почетный гость Ферантина! Что тебе нужно, рапсод?

– Баня, цирюльник и новая одежда. Но не спеши, Туки, не спеши… В кувшине еще есть вино.

Была у Тревельяна мысль заглянуть в ферантинскую обитель Братства, пообщаться с дарующим кров и навести справки о соперниках, однако он решил не рисковать. Масса трудов затрачена, чтобы уйти от наблюдения в горах Онинда-Ро и на дорогах Шии и Пейтахи, да и то нет уверенности, что получилось – ведь он не выяснил, к а к за ним следят. В такой ситуации лучше забыть про обитель, чтобы не засветиться до срока. Если уж выпала ему судьба петь на Арене Быстрых Ног, то все должно быть как ее название: явился, спел и смылся. Само собой, с рекомендательными письмами.

Письма Туки доставил утром следующего дня, и выглядели они очень солидно: целых три пергаментных свитка с золотыми шнурами и висевшими на них печатями – не из какой-нибудь смолы, а из посеребренного свинца. Тревельян упаковал их в сумку и вместе с герольдом вышел во двор, отметив, что от восточного обоза уже и следов не осталось – Сейлад, вероятно, не соблазнился праздником и выступил в путь на Восходе. Слуги уже запрягли Даута, так что осталось лишь подняться в колесницу, щелкнуть бичом и выехать за ворота. Что он и сделал.

Арена Быстрых Ног и Гибких Бедер была за городом, на землях школы или, возможно, целой академии Сестринства, где обучали всяким премудростям юных танцовщиц. Подходящее место, чтобы исчезнуть после выступления, решил Тревельян, оглядев территорию. Школа находилась в парке с причудливо переплетенными дорожками и густыми зарослями, среди которых прятались десятка два построек разного калибра. Арена, правда, оказалась зданием заметным, торчавшим над деревьями; она представляла собой высокий и обширный павильон с тренировочным залом и примыкавшими к нему покоями, где можно было отдохнуть, перекусить и даже принять ванну. Тут, очевидно, занимались, кроме танцев, и другими науками, ибо в каждой комнате стояла внушительной величины кровать, что наводило на грешные мысли. Чертог, предназначенный Тревельяну, был отделан синим шелком, и его глубокий холодный цвет действовал успокоительно.

Он устроил Грея на мягкой подушке, затем, переодевшись и прихватив лютню, в сопровождении Туки направился в зал. Там, на овальной площадке с деревянным полом, уже скользили в танце девушки, развлекавшие гостей; смуглые гибкие тела почти обнажены, стройные босые ноги выбивают ритм стремительной пляски, глаза сверкают, руки ткут в воздухе невидимое полотно, волосы плещут рыжими и золотистыми волнами. Тревельян замер было в восхищении, но Туки толкнул его в бок и прошипел:

– Еще наглядишься! Поклоны, рапсод, поклоны! В ту сторону и вот в эту!

Слева, в дальнем конце арены, стояло кресло, похожее на трон, и в нем, окруженный свитой нарядных дам и кавалеров, восседал важный господин, отличавшийся изрядной тучностью, блеском украшений и светлыми баками, завитыми по моде Семи Провинций. Благородный Супинулум, понял Тревельян и, описав у сердца круг, низко поклонился; в конце концов, полученные им письма стоили этих скромных знаков почтения. Затем он перевел взгляд направо, вздрогнул и обомлел: в другом конце Арены Быстрых Ног, на невысоком, устланном ковром помосте, сидела девушка невероятной, поистине неземной прелести. Глаза у нее были яркими, синими, губы алыми, лоб высоким и чистым, брови – как птичьи крылья, распластанные в полете, носик – очаровательно задорным, чуть вздернутым вверх. Обрамляли всю эту красоту светло-каштановые кудри, в которых сияла диадема из морских камней.

Вот, думал Тревельян, чудо природы, недолговечное и хрупкое, перед которым, однако, пасуют все достижения высшей цивилизации, все эти роботы, клоны, компьютеры и гравилеты, квазиживые механизмы, контурный двигатель, звездные лайнеры и боевые крейсера, лазеры и голопроекторы. Теоретические разработки ФРИК и полевой опыт агентов подтверждали, что красота и физическое совершенство ценятся во всех гуманоидных мирах, на всех стадиях развития культуры; собственно, то был один из пограничных феноменов, что отделяли пусть примитивное, но человеческое общество от звериной стаи. Красота чужих, но не чуждых рас воспринималась землянами вполне адекватно, и это доказывало, что технология и социальный прогресс не так уж сильно влияют на психику, как полагали далекие предки в начале космической эры и позже, в эпоху экспансии и Темных войн. Достигнув божественного могущества, люди Земли все еще были людьми, не превратившись в уродливых карликов с гипертрофированным мозгом, не став лишенными чувств киборгами или насекомыми, подчиненными коллективному разуму. И сейчас, глядя на красавицу Арьену, Тревельян ощущал это с особой остротой.

– Закрой рот и поклонись, – прошелестел голос Туки. Когда это было сделано, он повел Тревельяна мимо танцующих девушек к скамье, где сидели восемь рапсодов. Другие скамьи окружали арену и были заполнены избранной публикой – нобили, горожане, певцы, которым не выпала удача принять участие в турнире; всего человек триста. Между ними сновали служители с подносами, и слышался протяжный звон монет. При появлении Тревельяна зазвенело громче.

– Делают ставки? – спросил он у Туки.

– Еще какие! Это самое притягательное – угадать, кого Арьена уложит к себе в постель. Гляди-ка, на подносах уже горы серебра! А у тех, кто собирает с богатеев, – сплошное золото! Кстати, седьмая часть идет Сестринству.

– Неплохая коммерция, – заметил Тревельян, добравшись до своих коллег-соперников. – Приветствую вас, братья. Ваша кровь – моя кровь.

Рапсоды ответили дружным хором и потеснились, освобождая место на скамье. Все, как на подбор, бравые молодцы, двое из Семи Провинций, один северянин, остальные – люди западной расы, смуглые и светловолосые. Глядели они на Тревельяна с любопытством, но без неприязни, а он смотрел только на прекрасную Арьену. В какой-то миг их взгляды встретились, и Тревельяну стало ясно: если он выиграет в этом турнире, то без награды не уйдет. Это ломало его планы, но стоило ли из-за них лишаться маленьких человеческих радостей?

Командор был того же мнения. Пока представляли рапсодов и объявляли условия состязания, он призывал Тревельяна постоять за честь Земли и выиграть оба поединка, в зале и в постели. «Не посрами фамилии, малыш, – беззвучно шептал он под черепом. – Десант не сдается и не отступает! Штурм унд дранг! Но пасаран!» Тревельян велел ему заткнуться, и в этот миг Арьена плавно повела рукой.

– Первая песня! – громко объявил герольд, и в зале воцарилась почтительная тишина. – Песня о красоте цветов, прелести залитого солнцем луга, лесной тишине и прохладе, грозном могуществе гор и звоне ручьев. Достойный Фантаур из Нижнего Понса! Мы слушаем тебя.

Фантаур не произвел впечатления и был награжден редкими одобрительными криками. Играл он неплохо, но голос оказался слабоват, а сочинение его о медоносных бабочках, пустившихся в брачный полет, отдавало конъюнктурщиной. Что до своих песнопений, то в них Тревельян был уверен. Его творческий запас включал шотландские баллады и русские романсы, песни Китая и Франции, Германии и Индии, африканские напевы и творения бардов двадцатого века. Все это, тщательно отобранное и переведенное на местные языки, адаптированное к осиерской музыкальной традиции, было заложено в его память под гипноизлучателем. При случае он мог спеть за Эдит Пиаф или Карузо, а то и за целый древний ансамбль вроде «Битлз» или «Аббы». Конечно, в силу своих вокальных возможностей.

Его очередь была последней, что позволяло прикинуть силы конкурентов. Пожалуй, в первой семерке лишь Хиджи-Дор Звонкие Струны представлял проблему, но потягаться с ним на равных Тревельян бы смог: Хиджи-Дор играл великолепно, однако его мощный бас казался не слишком пригодным для нежной лирической песни. Да и внешность не подходила – Хиджи-Дор был мускулист, с могучей грудью и гривой темных растрепанных волос, торчавших во все стороны. Он, вероятно, это учитывал и спел о буре над Кольцевым хребтом, о раскатах грома, блеске молний и ярости стихий. «На грани фола, – ревниво заметил командор. – А в общем ничего. Почти Шаляпин!»

Восьмым пел Фириданум Сладкоголосый из Праа, и, когда его сильный, звонкий баритон взметнулся под сводами зала, стало ясно, с кем придется посоперничать. Это был достойный конкурент, владевший мастерством лютниста и голосом не хуже, чем выбранной темой. Вдобавок он оказался молод и хорош собой – невысокий, стройный, с правильными чертами и водопадом золотистых локонов до плеч. Тревельян заметил, что Арьена глядит на него весьма благосклонно и улыбается алыми губками. Похоже, Медоносная Бабочка была не прочь полетать с этим красавцем-мотыльком.

Наконец пришла его очередь, и, подняв лютню, он выступил вперед и встал у помоста. Когда назвали имя Тен-Урхи, Певца С Шерром На Плече, среди рапсодов-зрителей наметилось движение; кто зашептал, склонившись к уху соседа, кто приподнялся, чтобы разглядеть его получше, а кто заторопился к выходу. Доносить побежали, решил Тревельян, трогая пальцами струны. Кому – понятно, да только как? До обители Орри-Шана в Полуденной Провинции путь далек, а остров у берегов Удзени тоже не близко… Или тут, в Ферантине, уже получили инструкции Великого Наставника?

Лютня ожила под его рукой, запела, зарокотала, застонала, и Тревельян забыл об этих мелочах. Репертуар, подобранный ему экспертами Фонда, был обширен и в нужной степени привязан к местным реалиям; так, вместо луны упоминалась Ближняя звезда, а названия цветов, животных и деревьев заменялись местными аналогами. Но даже эта вивисекция была не в силах справиться с очарованием романса на стихи Есенина, и бурный восторг публики стал наградой Тревельяну. Кричали так же долго и так же громко, как после выступления Фириданума, и командор, оценив интенсивность шума, сообщил: «С этим блондинистым фертом идете ноздря в ноздрю. Подбрось в реактор уголька и обходи по боевой траектории!»

Уместный совет – следующим номером программы шла боевая песня. Но тут у Тревельяна были сложности, так как в земных военных маршах и тому подобных сочинениях, разнообразных и многочисленных, упоминались ружья и пушки, батальоны, что идут в атаку под шквальным огнем, крейсера, лазерные орудия и боевые роботы. Таких слов из песни не выбросишь, винтовку мечом не заменишь! Поэтому он выбрал эпизод из «Илиады», схватку Ахилла с Гектором, которую специалисты ФРИК перенесли в эпоху Уршу-Чага. К сожалению, строй любого из осиерских языков был не приспособлен к гекзаметру, Гомер подвергся большей переделке, чем Есенин, и в результате вместе с водой выплеснули дитя. Хоть Тревельяну удалось сорвать крики одобрения, лидером на этот раз стал Хиджи-Дор из Дневной Провинции, воспевший мощным басом взятие имперским войском Сахаса, долгую кровавую осаду, свершившуюся то ли семнадцать, то ли шестнадцать веков назад. Отличная баллада, заслуженный успех, молча признал Тревельян, слушая, как приветствуют соперника. Крики не смолкали долго – Сахас являлся столицей Сотары, с которой тилимцы были на ножах.

– Не унывай, это ничего не значит, – шепнул ему на ухо Туки. – Пустые вопли! Решать-то будет наша красотка, а ей этот Сахас до Ближней звезды! К тому же, – многозначительно добавил он, – я точно знаю, что у Хиджи-Дора шансов нет.

– Почему?

– Слишком волосат. Она, – Туки стрельнул глазами на прекрасную Арьену, – волосатых не любит.

– Но я тоже… – забеспокоился Тревельян, но юный герольд ободряюще хлопнул его по плечу:

– Ты выглядишь великолепно. Недаром вчера побывал у цирюльника.

Наступило время Дня, был объявлен перерыв, и зрители разошлись по ближайшим покоям, к манящим винами и закусками столам. Правитель с места не поднялся, но лицезреть его никто не мог: придворные обступили Супинулума плотным кругом, и из-за этой живой стены доносились только смачное чавканье да неясный рык. Медоносная Бабочка тоже осталась на своем помосте, грациозно ела фрукты, мило улыбалась да разглядывала своих мотыльков, которых обносили прохладительным. Тревельян заметил, что ее взгляд все чаще обращается к нему и сладкогласому Фиридануму; похоже, сейчас и решалось, кто станет победителем и завоюет главный приз.

«Девица себе на уме, – заметил призрачный Советник Тревельяна. – Думаю, ты ей приглянулся. Этот блондинчик против тебя мелковат».

«Зато голосист».

«В мужчине главное не голос, а бравый вид и крепкий… Крепкая закваска, я хочу сказать».

«С закваской у меня все в порядке. Передалась по наследству», – проинформировал Тревельян, любуясь нежным личиком Арьены.

«Так что же, в Шо-Инг сегодня не поедем? Останемся тут на ночь?»

«Может быть. Посмотрим».

Публика, сверкая украшениями, стала возвращаться на свои места, между скамьями вновь засновали служители, и на подносы обрушился звонкий град монет. Наблюдая за их сверкающим потоком, Тревельян решил, что коммерсанты в Сестринстве неплохие – здесь пахло суммами в десятки тысяч золотых, и, вероятно, выигрывались и пускались прахом целые состояния. Еще он размышлял о том, не стоит ли задержаться в Ферантине на два оставшихся праздничных дня, пройтись по городу с карнавальным шествием, поглядеть на борцов и фокусников, испить тилимских вин и – кто знает! – вернуться к Арьене на вторую и на третью ночь. Если, конечно, он удостоится первой.

– Слушайте, слушайте! – раздался зычный голос герольда. – Песня третья, и последняя! Песня о томлении и нежной страсти, о чувствах, что вложены богами в души женщин и мужчин, песня о любви… – Тут Арьена сделала какой-то непонятный знак, и герольд с поспешностью добавил: – Но обязательно несчастной! О гибельной любви, ведущей к смерти, однако превозмогающей ее силою чувств!

Тревельян возликовал, а физиономии его соперников сразу увяли. Они, конечно, готовились пропеть хвалу любовным радостям, что начинаются с первого взгляда, пронзающего сердце, а кончаются в постели. Возможно, имелись и другие варианты, но тоже наверняка мажорные, в которых воспевались красота Арьены, сияние ее очей, нежность губ, румянец ланит и прочие прелести. У Тревельяна же был заготовлен романс, написанный великим Дарсонвалем на слова Эдгара По и переведенный исключительно удачно, песня про Эннабел Ли, столь же прекрасная, сколь и трагичная. А главное, так подходящая к названной теме!

Стараясь не обнаружить торжества, он слушал выступления соперников. Им приходилось импровизировать и выкручиваться, и у одних эти потуги выглядели жалко, а у других вполне достойно – Хиджи-Дор и Фириданум были и тут на высоте, перестроившись с завидной быстротой с мажора на минор. По жребию Тревельян пел седьмым, и едва зарокотали струны его лютни, как Арьена поднялась, шагнула на самый край помоста и, склонив головку к плечу, потупила взор. На этот знак благоволения публика отозвалась сдержанным гулом, раздался шелест одежд, потом опять зазвенели золото и серебро, но сыпался металл уже не на подносы, а в кошельки выигравших счастливцев. Тревельян не слышал ничего. Он пел, глядя на девушку, раз за разом повторяя рефрен: «И ни горние ангелы в высях небес, ни демоны в недрах земли не в силах душу мою разлучить с душой моей Эннабел Ли», [4] – и каждый аккорд, каждое слово были так прекрасны, что шум прекратился сам собой, зал очарованно замер, и, когда песня отзвучала, под сводами арены на миг воцарилась тишина.

Потом ее взорвали топот ног, восторженные крики и протяжное пение труб герольдов. Арьена шагнула с помоста – нет, не шагнула, а взлетела в парящем прыжке танцовщицы, но полет ее был краток и завершился в объятиях Тревельяна. Кажется, сюда она и хотела попасть. Руки девушки обвили его шею, щеку обожгло жаркое дыхание, и он услышал нежный шепот:

– Отнеси меня в свои покои. Скорей! Ночь уже близка…

В самом деле близка, подумал Тревельян, заметив, что в зале уже зажигают светильники. Подхватив на руки Арьену, он решительно направился к выходу. Губы ее были теплыми и сладкими.

Их ждали чертог, обтянутый синим шелком, разобранное ложе, кувшин с вином, фрукты и медовые лепешки. Прохладный вечерний воздух струился в распахнутое окно, сияла в темнеющем небе Ближняя звезда, и где-то вдалеке слышались ржание лошадей и скрип колес – то разъезжались зрители. Напряжение, еще недавно владевшее Тревельяном, исчезло; он опустил свою награду на постель, знаком попросил налить вина и подошел к окну. Свежий ветер шевельнул его волосы, охладил разгоряченное лицо.

Нужно ли остаться? Должно ли? Желал ли он искренне эту девушку, с которой обменялся едва ли парой слов? Да, она была божественно прекрасна, красивее Китти, Чарейт-Дор и Лианы-Шихи, и он понимал, что очарован одной лишь ее красотой. Достаточно, чтоб получить удовольствие, но слишком мало для любви… Разве не сказал он Лиане-Шихи, капризной принцессе, что дела между мужчиной и женщиной не сводятся к кувырканью в постели? Что в этом случае теряешь самое приятное и драгоценное – восторг души, нашедшей родственную душу? Что…

«Чего ты медлишь? – напомнил о себе командор. – Красавица ждет, а ты маешься и предаешься раздумьям! А хвастал, что с закваской все в порядке! Да на твоем месте… любой вшивый сержант… он бы…»

«Я не любой вшивый сержант», – оборвал его Тревельян.

«Ну, как знаешь. Я отключаюсь».

Призрачный голос смолк, и в то же мгновение взвизгнула Арьена. Стремительно обернувшись, Тревельян увидел, как она, полунагая, сжалась на кровати, а в дверь валит целая толпа: имперский нобиль при бакенбардах и оружии, четыре местных стража и еще какие-то личности, числом пять или шесть, закутанные в плащи, под которыми поблескивала сталь доспехов.

– Рапсод Тен-Урхи? – властно осведомился нобиль. – Собирайся, сын паца, у тебя свидание в другом месте. Пойдешь с нами!

– Пойду, – молвил Тревельян едва ли не с облегчением и поклонился прекрасной Арьене: – Прости, моя красавица, не судьба! Но я не сумею тебя забыть. Ни за что, нет, ни за что! Сердце мое, сгоревшее в пламени страсти, стало мертвым углем, но ты вдохнешь в него жизнь, когда я вернусь к тебе. А вернусь я обязательно!

– Это вряд ли, – заметил нобиль, окинув чертог бдительным оком. – Торопись, рапсод! И не пытайся выпрыгнуть в окно – там тоже наши!

– Не сомневаюсь. – Тревельян поднял свою лютню и послал девушке воздушный поцелуй. – Я, собственно, готов. Куда идти?

Его провели через опустевшую арену в парк, где под деревьями уже сгустились сумерки. Тут стражам и явился дикокрыс с планеты Селла. В полумраке он выглядел особенно внушительно и жутко.