"Мещанин Адамейко" - читать интересную книгу автора (Козаков Михаил Эммануилович)

ГЛАВА III

Ардальон Порфирьевич соврал Сухову, сказав, что жена называет его иной раз ласковыми словами: «Медальон», «Медальончик».

«Медальончик» — такого слова Адамейко ни разу не слыхал по своему адресу из уст своей жены Елизаветы Григорьевны. Что же касается первого — «Медальон», то иной раз Елизавета Григорьевна и впрямь обращалась так к своему мужу, но и тогда слово это не заключало в себе ни особенной ласки, ни даже заботливости или внимания. Наоборот, это слово — так, как оно произносилось женой Ардальона Порфирьевича, — открыто выражало недовольство, раздражение и даже некоторую враждебность, которую в тот момент, очевидно, Елизавета Григорьевна питала к своему мужу. В таких случаях слово «Медальон» теряло свою ласковую и интимную звучность и значение и должно было скорее означать «вериги», которыми судьба наделила вот Елизавету Григорьевну Адамейко…

Такое раздражительное подчас отношение этой женщины к Ардальону Порфирьевичу могло, очевидно, вызываться двумя обстоятельствами, известными всем обитателям дома. Первое из них — наружность Ардальона Адамейко, и второе — тот

образ жизни, который вел этот человек. Может быть, к этому прибавилось бы и третье — образ мыслей Ардальона Порфирьевича, но он никогда не делился ими со своей женой, а отношение к ним Елизаветы Григорьевны было неизвестно.

Внешность, — как и убеждения Адамейко, — не соответствовала его молодому возрасту. Впрочем, лучше всего читатель убедится в этом в свое время, когда вместе с Ардальоном Порфирьевичем посмотрит в зеркало, стоящее в квартире вдовы покойного подпольного адвоката Николая Матвеевича Пострункова — Варвары Семеновны: лицо Адамейко тогда не претерпело никаких почти изменений и было таким же, каким привыкли его видеть все встречавшие его часто на С-ской улице.

Времяпровождение же Адамейко в значительной степени зависело от того, что уже известно нам из его разговора с Федором Суховым: Ардальон Порфирьевич «не находился при советской службе» и был, как и его новый знакомый, безработным. Весной расформировали учреждение, где работал он старшим счетоводом, и Ардальон Порфирьевич остался без службы. Елизавета Григорьевна жаловалась всем в доме на своего мужа, никак не старавшегося, по ее словам, раздобыть себе новую работу и предпочитавшего, очевидно, жить на те средства, которые вносила в дом она, Елизавета Григорьевна, торговавшая на Клинском рынке галантереей и мелким товаром.

В правоте Елизаветы Григорьевны жильцы дома не сомневались уже по одному тому, что Адамейко никогда ее в разговорах и не оспаривал, — это он доказывал всем каждодневно. Утром, когда Елизавета Григорьевна уходила к своему ларьку, на рынок, выходил из дому и Ардальон Порфирьевич. Проводив жену и проскучав некоторое время за прилавком, он, — как только начинали подходить покупатели, — покидал рынок и, пробравшись сквозь толпу на проспект, начинал свой день. И начало этого дня, 28 августа, когда произошла вторая встреча его с Федором Суховым, ничем почти — до этой встречи — не отличалось от предыдущих, и краткое описание его может облегчить читателю увидеть Ардальона Адамейко таким, каким видели его в продолжение дня различные прохожие на улице или жильцы общего с ним дома.

Впоследствии, на суде, прокурор живо интересовался, как говорил, «распорядком дня» Ардальона Порфирьевича, pacспрашивал усердно о каждой мелочи — о привычках подсудимого, о разговорах его, о встречах с ним его знакомых. Помнится, прокурор своим усердием вызвал недоумение и даже невольное раздражение у присутствовавшей в зале суда публики, когда непонятно для всех осложнил свои расспросы, предложив свидетелям и Ардальону Порфирьевичу рассказывать подробно про общение его не только с людьми, но и… с животными.

Действительно, вначале прокурорские домогания мало были понятны слушателям этого, по существу, обычного процесса; кто-то в публике не без злой иронии повторил тогда, что усердие прокурора может дойти даже до того, что он вот-вот скоро будет просить суд о допросе того самого… белого шпица, с которым был так ласков и кормил всегда сладостями подсудимый Адамейко.

Но предстать собаке пред судом, вопреки насмешкам кое— кого, не понадобилось, а прокурор своего же все-таки добился и доказал суду, что обвиняемый действовал бесспорно с заранее обдуманным намерением. Прокурорские доводы были вполне убедительными, но он не был целиком прав, как это увидит читатель позже.

Вернемся, однако, к описанию дня 28 августа.

Как всегда, — прежде чем отправиться в ближайший маленький скверик, где просиживал часто по нескольку часов, — Ардальон Порфирьевич купил на углу газету и, медленно и вяло шагая, порой натыкаясь на встречных прохожих, — тут же, на улице, начал внимательно ее читать. Газеты Ардальон Порфирьевич читал, как никто, аккуратно и добросовестно, и можно было, пожалуй, удивляться тому интересу, который почти с одинаковой силой проявлял этот человек к вопросам политики и к обычной газетной хронике происшествий.

Частенько по вечерам он заходил в контору домоуправления и подолгу рассказывал присутствовавшим различные новости. Вдвойне и по-особенному любопытны были они в передаче Ардальона Порфирьевича!

Если он рассказывал о каком-нибудь случае самоубийства, то тут же непременно сообщал, что он давно уже подметил молодой возраст и принадлежность почти всех самоубийц к одному социальному классу, на знамени которого — самое горячее утверждение новой жизни…

Когда делился впечатлениями о теоретических спорах среди коммунистической партии о началах демократии, — неожиданно называл все эти споры «вздором», «праздной болтовней», которая вот и создает угрозу для самой партии.

А если заходила речь о дороговизне или о перебоях в хозяйстве страны, так же неожиданно заявлял: «А крестьянам надо землю продавать обязательно. И чтоб с купчими крепостями. Эх, если б Ленин был жив!…»

Неожиданные, а иногда и прямо противоположные заключения, делавшиеся Ардальоном Адамейко по поводу различных вопросов, — в общем таили все же в себе зерна того отношения к новой жизни России, которое в наши дни отождествляется с мыслями о поражении революции…

Но, со всем тем, очень часто Ардальон Порфирьевич выказывал себя в разговоре с некоторыми людьми так, что пугливые собеседники могли посчитать его не только большевиком, но и «страшным анархистом». Таким он, например, показался в тот день своей собеседнице в скверике, хотя она и знала, что до сих пор он не был еще повинен ни в одном из тех действий, о которых теперь говорил,

…Придя в скверик, Адамейко нашел никем еще не занятую скамейку на солнечной стороне и сел на нее, дочитывая утреннюю газету. Несколько минут он был погружен в это занятие и не сразу даже ответил на приветствие по своему адресу, дважды повторенное:

— Здравствуйте, Ардальон Порфирьевич… Вот и сегодня встретились. Присяду тут возле вас на солнышке… Адамейко поднял голову.

— А-а… здравствуйте, здравствуйте. Местечко есть — почему не присесть…

Женщина села рядом.

— Частенько встречаю, батюшка, частенько… Не знай я вас и Елизаветы Григорьевны, — подумала б, что не иначе, как свиданье кому-нибудь тут назначаете… хэ-хэ-хэ…

Она засмеялась коротким кряхтящим смешком.

— Но знаю, батюшка, что жену любите и человек без теперешних подлостей… Нравственный человек! Ну, Рекс, пойди… пойди погуляй, ишь, юла какая!

Она отстегнула цепочку от ошейника, и собака, прыгавшая и скулившая у ее ног, почувствовав землю, бросилась к кустам. Игриво и радостно визжа, она то кружилась возле скамейки, то вскакивала на колени своей хозяйки или тыкала свою забавную мохнатую морду в ноги Ардальона Порфирьевича. И он, нагнувшись, ласково теребил ее густую шерсть, и собака норовила тогда дружески лизнуть его в лицо.

— Ишь, приятеля встретил! Балуете вы его, Ардальон Порфирьевич, — он к вам и ласкается. Небось, к кому другому так не подкатится. Собака, она ведь тоже свое дело понимает, по-своему справедливо поступает… Рекс! Рекс, пойди сюда… пойди к хозяйке!

Адамейко поднял голову.

— Может быть… может быть! Нет, не может, — вдруг криво усмехнулся он и посмотрел на свою собеседницу. — Вот она, собачья справедливость: накорми ее — подкупи! — она и продаст всю свою дружбу с хозяином. Вот-те и выйдет ему ендондыршиш! Там, где пряник в руках, — там справедливость в козырях не ходит! Это вам вопросик и не молодой и не маленький… Возраст ему, может, от самого Рождества Христова считать нужно, и вопросик не только собачий, но и для людей по эту минуту — самый главнейший. Кровоточивейший — как рана!… Например, вот…

Адамейко вновь посмотрел на свою собеседницу, собираясь продолжать свою речь. Но женщина сидела тихо, не выказывая никакого внимания к его словам, и подставленное под солнечные лучи дряблое, немолодое лицо, лениво сожмурившее вылинявшие серые глаза, было сейчас бездумно. Ардальон Порфирьевич заметил это и, оборвав себя на полуслове, вдруг умолк.

Кто хорошо знал Ардальона Порфирьевича, тот мог бы отметить теперь, что он или очень возбужден, или на кого-то сердится, — и в том и в другом случае он громко втягивал в нос воздух, верхняя губа при этом нервно кривилась и сбегалась улиткой в уголок рта, а тонкие ноздри его, то суживаясь, то непомерно раздуваясь, создавали впечатление, будто маленький птичий нос его движется.

Но женщина, сидевшая рядом, хотя и знала хорошо своего соседа по дому — Ардальона Порфирьевича, никак не могла заметить этого; не видела она и того, как внимательно и с едва скрываемой недружелюбной усмешкой рассматривал ее теперь Адамейко: знакомая его лениво и, словно отяжелев, грузно облокотилась на спинку скамейки (казалось, что тело ее утеряло костяк), стареющие руки бессильно и неподвижно лежали на коленях, и лицо было дремотно.

День был теплый, даже жаркий, — а на ней был плотный суконный жакет, застегнутый на все три пуговицы, синее шелковое кашне и на руках — замшевые перчатки, причем на обеих («Неряха все-таки!» — подумал Адамейко.) были сорваны кнопки.

Некоторое время оба молчали. А когда соседка, размякнув на солнце, протяжно и довольно зевнула, открыв свой рот и обнажив неестественно белые вставные зубы, и на глазах ее выступили пустые, безжизненные слезы довольства и безделья, — Адамейко уже злобно посмотрел на нее и хотел встать и уйти. Но женщина, очевидно, вспомнила о нем и так же лениво и протяжно, как и зевала, проговорила:

— Что ж то вы, Ардальон Порфирьевич, такой неразговорчивый сегодня?… Новость какую-нибудь рассказали б!… Рекс, поди сюда, Рекс!… — поманила она к себе бегавшую поодаль собаку.

— Новость? какую ж вам новость?… — спросил Адамейко. — И чтоб интересную, конечно, — продолжал он медленно, словно вспоминая о чем-то.

— Угу-у… — зевнула опять, улыбаясь, собеседница. — Интересную… Рекс, сиди смирно!

— Есть новость! — таинственно придвинувшись, сказал глухо Адамейко. — То есть, нет ее еще сейчас… но будет.

— А что?

— Людей резать будут! — твердо и убежденно сказал вдруг Адамейко. — Не миновать этого.

И он так же твердо, в упор посмотрел на свою соседку.

— Христос с вами!… — громко вскрикнула она. — Вот еще скажете тоже!… А милиция… а войска как же?… Или, по-вашему…

— Милиция будет арестовывать — это всем понятно, -прервал ее Ардальон Порфирьевич и, не меняя устремленного на нее взгляда, добавил — а резать все-таки будут, потому что необходимость такая… И это к лучшему. Вот вам и новость! — уже слегка улыбнулся он одними глазами, когда на лице собеседницы не осталось и следа недавней апатии и дремотности.

И действительно, если Ардальон Порфирьевич хотел вывести ее из такого состояния, — удалось ему это наилучшим образом: руки в замшевых перчатках затеребили синее кашне, словно оно было до сих пор неаккуратно надето; те же руки нервно расстегнули, потом вновь застегнули на две пуговицы плотно обтягивающий тело жакет, а вялость в лице собеседницы сменилась мгновенно испугом.

— И откуда вы знаете такие вещи! Кто вам сказал про это, Ардальон Порфирьевич?… — в свою очередь наклонилась к нему соседка. — Неужто красноармейцы и милиция допустят?… а?… Как вы думаете?… Ведь не позволят им…

— Кому это — «им»? — продолжал усмехаться Адамейко. — Ах ты, Господи, да разве я знаю — кому?! Ну, налетчикам,

организации какой-нибудь. Ведь помните ж… шайку-то Леньки Пантелеева, бандитов этих, не пощадили, чай? Порядок в городе навели, о населении, спасибо им, позаботились… хотя и большевики! Ну, так как же это теперь, Ардальон Порфирьевич?…

— Ни-икак! — щелкнул он пальцем по газете.

— Как так? Не пойму я вас что-то, батюшка… — с досадой сказала собеседница. — Ох, какой вы путаный человек! Кто ж и кого, по-вашему, резать собирается? Или война с поляком начнется… Может, в газете есть про это? Или вообще, пошутили только?…

— Пошутил… пошутил! — неожиданно виноватым тоном сказал Адамейко, как будто обрадовавшись подсказанному слову.

— Хороши шуточки! — неприязненно воскликнула женщина. — Вы уж простите меня, Ардальон Порфирьевич, но только такая забава может прийти в голову по причине полного вашего безделья! Уж такие фантазии вам в голову приходят, что…

— …страшно от них, потому что настоящим пахнут?! — невозмутимо перебил ее Адамейко. — Я вот тоже так думаю: в фантазиях этих самых наибольший страх и содержится. Но почему так это — вот вопрос! — оживился вдруг Ардальон Порфирьевич. — Я вот, Адамейко, своим умом дошел до объяснения своего дела… Своим, заметьте… Вот так точно, как сама травка эта незаметно растет: сама по себе… Незаметно… — повторил он вновь это слово, задержавшись взглядом на траве, на которой возился теперь беззастенчивый Рекс. — Но потому, что травка — вот такое для нее и внимание!… — с горечью махнул он рукой в сторону загребавшей землю собаки.

— Ох, уж вы известный у нас на весь флигель философ и фантазер, батюшка!… — успокоившись, почти сочувственно улыбнулась собеседница.

— Страшная вещь — фантазия, — продолжал свою мысль Ардальон Порфирьевич. — И чем, заметьте, страшная. А тем, что все то, что тебе в фантазиях представится, — обязательно в жизни сбудется! Так сказать, шуточка мысли с серьезными последствиями… Вот, к примеру, сказать. Сидим это мы с вами тут тихо и смирно, и все будто по-настоящему: и солнышко светит, и милиционер ходит, и пищеварение, простите, нормальное… И вот смотрит на все это человек, теплым днем наслаждается, про пельмени на обед вспомнит, в кино ему, например, еще захочется, а потом — в постель супружескую, — смирно все и по-настоящему. Так?… И вдруг ему, этому человеку, — фантазия в голову! Мышка этакая — юрк-да-юрк?! А глаза у человека большими становятся изнутри, острыми, видят они вдруг то, чего пальцы еще пощупать никак не могут. Ну, вот, я, например… Сказал это я вам: «людей будут резать, и есть тому необходимость…» Так Злой шуткой вы эти слова посчитали. Может, и шутка это и фантазия сейчас — и для вас и для меня. Потому что ни меня еще не зарезали, ни вас…

— Упаси, Господь, Ардальон Порфирьевич!… Кому мы нужны-то с вами?… — встрепенулась соседка.

— То-то же, что никому не нужны… — повторил за ней Адамейко. — Вот, скажем, подумали именно так вы про меня, а фантазия ваша тут как тут!…

— Какая уж у меня фантазия может?…

— Всякая… не известная никому, — уклончиво продолжал Ардальон Порфирьевич. — Только вот заметьте, что будет она обязательно возможной, и обязательно также вам захочется, как вещь, ее потрогать.

— На Удельную, батюшка, отвезут, к Николаю Чудотворцу… если так будет!…

— Нет, то другое, — возразил, усмехнувшись, Адамейко. — На Удельную кого отвозят? Сумасшедших, так? А какая мысль у сумасшедших, а? Вот вопрос тоже! У сумасшедших фантазия дальняя, вот что!… Например, бухгалтер у нас служил, еврей, — отвезли прошлый год на Удельную. Так он на чем помешался, думаете? — Произвел себя в расстрелянного царя Николая! Нет, не про такую фантазию человека я говорю. Я про такую, что невидимо, может, рядом с жизнью обретает, вот что… Характер ее, так сказать, и характер жизни родственны!… Припоминаете преступление мясника, зарубившего сожительницу свою и студень из ее останков изготовившего?… На суде так и сказал: «Фантазия, — говорит, — мне пришла, сам понять не могу, почему; убью, думаю, изменницу и студень сделаю…» И, представьте, врачи отзыв дали: «вполне вменяем». И понимаю: я сам могу думать такое, что, может, другой кто посчитает за сумасшествие… или за преступление. А позовите всю академию докторов и скажут: «здоров». И правильно, заметьте, скажут, потому что в организме никаких изменений не наблюдается. Вот и вопросик, а?!

Ардальон Порфирьевич вопросительно и пристально посмотрел на свою соседку, теперь уже все время внимательно слушавшую его.

— Вот еще пример, если хотите, — сказал он. — Есть у меня… ну, один дом знакомый, предположим. Так. Квартира, значит… и собака тоже, шпиц вот такой… Хожу я туда, разговариваю, чай пью, собаку ласкаю, канареек слушаю… допустим. Ну, так… А у самого вот… фантазия, так вот и подумываю…

Адамейко запнулся.

— О чем? — спросила женщина.

— Ни о чем! — встал вдруг со скамьи Ардальон Порфирьевич. — Неинтересно вам это. Когда-нибудь расскажу… в другой раз… Рекс, Рекс! Поди сюда…

И он коротким ступенчатым свистом позвал к себе собаку.

— Помещиков из деревень выселяют, — неожиданно переменил он тему разговора, показывая на газету. — Порядочно, оказывается, набралось их.

— Эх, не надоело еще людей преследовать! Покойный муж мой…

— Да что покойный муж ваш да вы!… — так же неожиданно зло оборвал Адамейко свою собеседницу.

Он словно ожидал случая, чтоб начать разговор, о котором в этот же вечер соседка в беседе с Елизаветой Григорьевной отзывалась с обидой и возмущением, как о грубом и непонятном в устах Ардальона Порфирьевича.

— Метлой их, дворян этих паршивых, гнать отовсюду надо… вот что! Корни их уничтожить, политическую кастрацию, извините, сделать им надо… Каждого из них простым дворником в рабочий дом поставить…

Он долго и зло высмеивал заступничество своей собеседницы и проявил себя в этом разговоре так, что действительно можно было бы предположить со стороны, что Ардальон Порфирьевич имеет близкое касательство к тем людям, кто активно руководил революцией в стране.