"Как Птица Гаруда" - читать интересную книгу автора (Анчаров Михаил Леонидович)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ С перстами пурпурными Эос
Глава первая НОРОВЫ

А Витька Громобоев полюбил навеки, и этому не научить. Но и цыпленок хоть и ничему не обучен, однако проклевывается. Потому что живой и срок пришел жизнь вопрошать. Обсохнет и растет до петуха.

И ежели человек отличен от петуха или дерева, то одним только - надеждой стать для вселенной собеседником.

И значит, человеку до Человека надобно дорасти, дорасти до собеседника вселенной, поскольку скот не виноват, что он скот, а человек, ежели он скот, - виноват.

Иначе твоя жизнь ушла на кормежку и попусту, и пришедший позднее - что он сделает с твоими плодами?…

Летом пятьдесят первого я вдруг понял окончательно, что в жизни пустяков не бывает и что сегодня пустяк, то завтра - важнее важного.

Потому что жизнь на важное и пустое не делится. Это мы так о ней думаем или другие за нас, но это все в голове.

А в жизни есть жизнь. И если она идет не так, как нам хочется, то неизвестно, как бы она пошла, если б была такая, как нам хотелось.

С Витькой Громобоевым пришли Сапожников и некто Панфилов, которого я еще не знал лично, а только по песням. Я знал, что они придут, но я не знал, что они такие горластые.

– Зло и добро - это действия, значит, движение материи, а не сама материя, - говорил Панфилов. - Ходьба - это движение человека, а не какая-то материя ходьбы.

– Ну и что?! Ну и что?! - заорал Сапожников.

– А ты пытаешься свести все к вакууму и частицам! - сказал Панфилов. - А есть еще действия каждого из них.

– Вот! - крикнул Сапожников Панфилову. - Значит, ты кроме частиц и вакуума ищешь еще каких-то злоумышленников и праведников в этом вакууме! Откуда? Пришельцы? Инопланетяне?

– О господи! - сказал Панфилов. - Опять эти инопланетяне!… Почему все уперлись в одну проблему - одиноки мы во вселенной или нет - и ждут пришельцев… И никто не задается вопросом - а что было ДО этой вашей вселенной?

– То есть? - спросил Сапожников.

– Если даже допустить, что был первичный взрыв всей собранной в одну точку материи… то возникнет вопрос не только о том, что же было "вокруг", как спрашиваешь ты, но возникнет и мой вопрос: "А что же было ДО этого?…" Ведь если взрыв был, то до взрыва материя была не сжата, а рассеяна и происходило сжатие… Почему же не возникнет вопрос - была ли жизнь до взрыва?

– Интересно, - сказал Сапожников.

– Проще: если наша вселенная имеет начало, то это потому, что предыдущая вселенная имела конец. И самое главное, что она была вселенной. Думать иначе - значит допустить исчезновение материи и возникновение мира из ничего…

– Та-ак… - сказал Сапожников.

– Да, - сказал Панфилов. - И тогда вопрос стоит так: могла ли исчезнуть вся предыдущая вселенная? Конечно, нет. Иначе из чего сложена нынешняя?…

Огромная война кончилась, и сила жизни все прибывала, и каждый чувствовал, что имеет на нее все права.

Работа воскрешения начнет сказываться много времени спустя, но она уже началась.

Чересчур много дорог было заминировано за две тысячи лет боя, и если мир может быть спасен согласием, он и должен быть спасен.

Земля есть шар, и великие устремления расходятся вверх по радиусам. И это только внизу толковище, а в небесах никому не тесно.

– Вакуум, вакуум, - сказал Сапожников. - Мы о нем ничего не знаем… Нужна хоть какая-нибудь все опрокидывающая модель… Уважаемые офени, товарищи Зотовы, у вас ничего там не завалялось?

– Почему же? - говорю. - Завалялось… Василидова модель…

Тут летний ветер распахнул окна и двери, и за крышами домов блеснуло.

– Стекла побьет к черту! - крикнул дед, пытаясь поймать створки окон. - Витька, дверь! Дверь!

– В чем же ее суть?! - старался перекричать Сапожников летнюю бурю. - В чем суть Василидовой модели?!

Так мы проводили время в 51-м году - пьяные без вина и богатые без копейки. Хотя неплохо было бы и закусывать.

Моему внуку Генке в тот день было ровно двадцать, и он удрал к нам от матери именно в свой день рождения, потому что устал от семейной любви и нелюбви.

Мы балбеса пожалели и пустили в мальчишник.

Витька Громобоев демобилизовался, но мы его провожали невесть куда, и теперь опять он уезжал надолго, никого не жалея, кроме Тани, матери своей приемной, бабушки нашей, тишайшей и непонятной Миноги, которая в Москву еще не вернулась, а жила, по слухам, в том же партизанском городке.

Мир опять раскалывался, поскольку объединяться "против" всегда было легче, чем "за".

В 49-м возникла НАТО, но возник и Всемирный Совет Мира.

Земля отдалась ливню живой воды, и каждый комочек ее получил свою каплю, и грозу унесло, и хлынул живой воздух.

Была темная ночка. И до рассвета еще далеко. Помойки зверели удивительными запахами, а подворотни - глухими голосами. Я, видимо, задремал под шум споров о космогонии.

Общались два одинаковых голоса:

– Можно ли убивать с верой в бога?

– Да только так и происходит… Перекрестясь режут, помолясь пытают, отслужив молебен - лютуют и насилуют.

– Неужели никто не замечает?

– Замечают. Однако и здесь есть лазейка… Если смерть - это второе рожденье, то убивать можно. Бог послал меня убить, чтобы убитый родился на тот свет. Логично?

– Сердце с этим не примиряется.

– Вот сердцу и верь.

И я начал смотреть глазами и слушать ушами, но поверил бухающему в груди сердцу, которое то замирало тоской, то трепетало неведомой радостью. И все чувства были во мне - и те, что мы называем гнусными, и те, что называем прекрасными. Но чувства эти приходили ко мне извне, и сердце выбирало назвать их прекрасными или гнусными. И я угасающим сознанием еще удивился, - а я думал, что чувства приходят не извне, а зарождаются во мне.

– Нет, - услышал я свой собственный голос. - В тебе зарождаешься только ты.

– А кто же я?! - возопил я беззвучно. - Кто я?!

– Все, - ответил голос.

– Как может часть равняться целому?

– Смотри… - сказал голос. - Смотри!

И я увидел строчки неведомых письмен, которые дрожали, как надписи в беззвучном кино. Потому что на буквы этих строк все время накладывались буквы других письмен. Количество букв в строке все время было одно и то же, но прочесть их было нельзя, потому что письмена все время менялись, превращаясь одни в другие, становясь шифром мифа неведомого кода.

Строки извивались, как змеи, дрожали и, пружинисто сплетаясь, вспыхивали беззвучными искрами, и искры превращались в звезды. И я увидел дрожащие звезды, к которым со всех сторон сбегались лучи света, сгоняя звезды в кучи и вихри. А не так, как всегда, когда лучи разлетались от звезд.

И я, Зотов, вижу природный катаклизм, рождение любви.

Наверно, такое было на виноградниках, когда родился Дионис, но казалось, что это было, когда и Дионис еще не родился.

Клонило и трепало ветром кусты, луна скакала по облакам как козочка, беззвучный хруст стоял в лесу, и листья лепили беззвучные пощечины. Помойки и нужники пустырей переворачивались могучей невидимой рукой, из них сыпалась гнилая сволочь и слизь, громоздилась в холмы и тут же зарастала лесом и подлеском. И меж стволов колюче вставали на дыбы кружевные олени. И в камышах мелькало гибкое светлое прекрасное тело Сиринги, песенки Тростника.

Все летело навстречу, и ни к чему нельзя было прикоснуться: рука не дотягивалась до желанного - еще сантиметр, еще миллиметр, еще микрон - но рука не дотягивалась.

– Отец, не смотри! - крикнул яростный голос Витьки. - Отец, не смотри! Нельзя! Очнись! Это тебе не надо!…

– Витька, ты полюбил? - спросил я.

– Да, отец, - сказал он. - Навеки.

Ах, Зотов, Зотов, старая орясина, когда же это все началось? Может быть, когда Таня ходила к старику Непрядину? А может, еще раньше, когда Петр - первый Таню щупал? В каком же году он Таню щупал? Ах, Петр Алексеич, исторические события надо помнить… Вспомнил? Ага. Это началось, когда брат в лапту играл посередь улицы, а Ванька Щекин заорал:

– Николай-второй, беги!

Колька побежал до черты, а его господин за ворот - цап!

– Тебя как назвали?

– Николай-второй.

Господин ему по шее, по шее.

– За что, дяденька?

– Веди к отцу, а то полицию кликну! - И свисток.

– Не свисти, дяденька.

Пришли к деду. Господин сыщик все выяснил и спрашивает:

– Почему твоего внука царским именем зовут?

Дед говорит:

– Он у нас, Колька, родился вторым, а Петр - первым у нас родился.

– Как это Петр - первый?

– Петька! Спрыгни с сарая! Покажись господину сыщику!

Он спрыгнул, рубаху заправил и говорит:

– Ну чего?

А ростом он был орясина пятнадцати лет.

– Я вас всех, все ваше отродье упеку! Сопливцам своим государевы имена давать!

– Имена по святцам, - говорит дед. - А что Петр у нас родился первый, а Николай вторым, - это дело божье. Имена поп давал, а мы не против.

– Дедушка, - говорит Петр - первый. - Может, ребят кликнуть?

– Не надо… Сам уйдет… Иди, господин сыщик, иди. У нас в семье горе, не до тебя, - говорит дед. - Родной человек помер. А Колька не сам себя назвал, его ребятишки так кличут. Иди, господин сыщик, иди… Места у нас глухие, не ровен час, случится что, иди.

Господин сыщик и ушел.

А дед отвел Кольку за сараи и выпорол.

Лупил и приговаривал:

– Запомни этот день, Николай-второй, запомни этот день… Запомнил? Или еще добавить, Николай-второй?

– За что бьешь? - орет Колька. - Не я виноват! Сами назвали!

– Не за то бью, что назвали, а чтобы запомнил этот день на всю жизнь… Родной нам человек помер, граф Лев Николаевич Толстой, народный заступник.

Стало быть, это приключилось в 1910 году.

С этого дня, как дед выпорол Николая-второго, Зотов начал жить сознательной жизнью и даже мыслить общественно.

Род Зотовых имел происхождение канцелярское. Писарь на фабрике, составляя список нанятых на работу, услышал в конце перечня: "Серегин, Изотов", ошибкой записал: "Серегин и Зотов". И тем сделал деда Афанасия первым в роду.

Дед спорить не стал, время было голодное, а дед был неблагонадежный, поскольку не только переплетал старые книги, но и читал их, что ввело его в гордыню, которая и привела к мысли, что род его не хуже царского.

Кроме Петра-первого и Николая-второго, были еще Александр - третий, Иван - четвертый. И еще царь Афанасий-немой и царица Дуська - на них царских номеров не хватило. Так и ходили ненумерованные.

Афанасий был назван в честь деда Афанасия Зотова, первого в роду, и был немой, а Дуська - в честь бабушки Евдокии, в девичестве Громобоевой.

Дед рассказывал: "Громобоевы же произошли от небесного явления. Бабка нашей бабушки разрешилась от бремени мальчиком, когда в сухую погоду огненный шар пролетел тихо через комнату роженицы и разорвался у колодца. Через некоторое время закричал новорожденный голосом беспредельной ужасности, за что был по совокупности причин назван Громобоем".

А отец Петра-первого, папанька Алексей Зотов? О нем позже - когда из тюрьмы выйдет.

И в зотовском роду было все, что полагается, - и самозванцы, и дворцовые перевороты, и смертоубийства, и победы. И отличались Зотовы от Романовых только двумя отличками - Зотовы работали, а Романовы нет, Зотовы на войну ходили сами а Романовы посылали других.

А что касается там образования или разговоров на непонятном языке - то в этом Зотовы от них не отставали.

– Ой, Петенька, не надо!…

– Не бойся, Таня, женюсь…

– А на что жить будем?

– На что все, на то и мы.

А погода была - всем погодам погода! А в журнале "Нива" объявление напечатано про знамение времени - СКОРОСТЬ. А в конце восклицание: "СОРОК ВЕРСТ В ЧАС! КТО ВАС ДОГОНИТ?! СПЕШИТЕ ЖИТЬ!"

А Петра-первого Зотова торопить было незачем. Ему шестнадцать, и Тане Котельниковой - шестнадцать. Отца ее в пятом году забили на фабрике Шмита, а мать к Асташенкову в питейное подалась помои таскать, у Асташенковых дом с ротондой, четыре трактира по всей Белокаменной и в каждом - по "маркизе". Все маркизы в теле, а жена тощая метла - ему с ней неинтересно. Сын в университете римские права переписывает, дочь на арфе гудит - ногами обхватит и пальцами вцепится, а учитель над нею - ко-ко-ко… ко-ко-ко… дора, фа-соля, ляси и за пазуху заглядывает. У всех нужники на пустыре, на одно очко, а у Асташенковых - в доме, фаянсовый, сидячий с синей надписью - на донышке с лужицей, и ручка белая на цепи. Ей-бо! Не вру. Потяни - все в Яузу унесет! Двадцатый век! Таня рассказывала - она там прибиралась.

– Ой, Петенька, не надо!

– Не бойся, Таня, женюсь…

– А на что жить будем?

– На что все, на то и мы…

Зотов Петр - первый вылез из сарая и спрашивает:

– Дед, почему меня на красоту тянет, как мышь на сахар?

Дед ответил:

– Потому что наслаждение красотой есть осознание своего развития.

Это Петр - первый уже знал. Его загребли по ошибке, когда ткацкие бастовали. А потом, набив морду, отпустили по несовершеннолетству.

Зотов того господина сыщика на улице подстерег и ввалил ему по той же скуле, что и он ему в участке. Он Петра-первого за шиворот, и Зотов его за шиворот. Он в свисток, а Зотов в два пальца. Он его по зубам, чтоб не свистел, и Зотов ему по зубам, чтоб не свистел, да и вбил свисток ему в рот. Господин сыщик упал, а Зотов ушел.

Тогда господин сыщик пришел не один, и они забрали Петра-первого куда надо, а там господин сыщик бил его ногами. Бил ногами и приговаривал:

– Воспрянет род людской!… Знаю я ваш род, проклятьем заклейменный!… Я тебе воспряну!…

Сколько он был у них в плену - Зотов не помнит. Но вот по прошествии времени пришел в узилище дед и говорит:

– Ничего не поделаешь, господин сыщик, будут и тебя ногами топтать.

– Это кто же?

– Да Петька, внук мой… Выйдет из Бутырки и потопчет.

– Рвань несчастная… Мы ж его повесим!

– Ну что ж… и мы тебя повесим… Ничего не поделаешь.

– На власть замахиваешься?!

– Зачем же?… В книге сказано - власть падет в одна тысяча девятьсот семнадцатом году. Тогда и с тобой свершится.

– Та-ак… Значит, у Маркса вашего на семнадцатый год назначено?

– Господин Маркс журнал "Ниву" издает. Дозволено цензурой с приложениями…

– Ну, мне не крути, не крути… Не про того Маркса речь… Говори, что у тебя за книжка?

– Называется "Тайная мудрость Востока". Предсказание судеб. Тоже дозволена цензурой. Кажные двенадцать лет - поворот судеб, согласно законам зодиака и миротворного Индиктиона. Вот и считай - к одна тысяча девятьсот пятому году прибавь двенадцать - что будет? Семнадцать.

– Антимов! Давай его сюда!

Тут Петра-первого из соседней комнаты вытряхнули, где он разговор слышал, и перед дедом поставили.

– Забирай… Последний раз прощаю.

– Сопляк чертов, - сказал дед. - Сопляк.

– А после семнадцатого что будет? - спросил господин сыщик.

– Третье Евангелие будет… Третий Завет… Сошествие Духа Святого на людей.

– А может, вы старообрядцы? - спросил зашедший в полицию господин журналист Гаврилов.

– Мы новообрядцы, - сказал дед.

– Кто такие?

– Сам знаешь… Рабочие, - тихо ответил дед.

Господин Гаврилов перестал из протокола выписывать разное удивительное и сказал:

– Рабочему надо заработать - это понять возможно. А этих понять нельзя… А может быть, они толстовцы?

– Никто они, - сказал господин сыщик. - Они никто. Пустырь проклятый.

– Пустота… - засмеялся господин журналист Гаврилов, который писал очерки из низов жизни - под Власа Дорошевича, но хуже. - Пустота - это ничто… нигиль… Они нигилисты?

Это он Зотовым - то!…

– Какая же пустота… - задумчиво возразил дед. - При такой теснотище?

– Куча дерьма, - сказал господин сыщик. - Ничего святого… Полное отсутствие нравственной идеи… Так и запишите, господин журналист.

– Нравственная идея - она у отца Иосифа, - сказал дед, - и у вас, господин Гаврилов. Поэтому вы ее на всех поделили - и у каждого от нравственной идеи ошметочек… И потому у нас от нравственной идеи - что с барского стола упало… И "Возлюби ближнего" всегда оборачивается - возлюби вас, господин главноуговаривающий. А вы нас - нет, не очень-то… Или не так я говорю?… Пошли, Петька.

А весна стояла такая, что помойки розами пахли, а пустые сараи - ладаном.

– Дед, неужели на Пустыре ничего, кроме вони, не заводится? И неужели мы пустота?

– В пустоте, Петька, родится творение. Ибо больше ему родиться негде.

– Дед, - спросил Петр - первый, - как же это в пустоте может творение родиться? Пустота - она пустота и есть.

– Поскольку всемирное тяготение не выдумка, Петька, - сказал дед, - то пустоты вовсе нет и пространство заполнено… Однако движение существует, и я до тебя достигаю рукой и дотрагиваюсь… А если движение есть, а пустоты нет, то, значит, и там мельчайшие тела погружены в некую субстанцию, которая и осуществляет их связь между собой, сама, однако, будучи чем-то отличной от них… И в этой незнаемой сущности идет мировой процесс отмены старой вселенной, прежней вселенной - поскольку она нелюбимая.

И Зотов это запомнил и записал - идет отмена прежней вселенной, поскольку она - нелюбимая.

Уж Тане с Зотовым жениться пора, а отец Иосиф венчать не спешит, а спешит пройти мимо.

– По церковной записи твой дед Изотов, а по гражданским бумагам вы Зотовы. Безбожники и на исповедь не ходите.

А у отца Иосифа уголовный журналист Гаврилов с господином сыщиком чай пьют. Какая уж тут исповедь? После пятого - семь лет прошло. Поумнели.

На земле царь, и капитал, и в небесах церковь, а где Зотовы помещаются, в библии не сказано.

И начал Зотов Петр - первый Алексеич сам разбираться в том, как мир устроен и в нем человек по своей вере, по зотовской.

У отца Иосифа дело простое: "Человек раб божий". И точка.

Петру надоело, и он спрашивает:

– Если все люди божьи рабы, тогда зачем на земле один раб, а другой - власть?

– Дерзок ты, - говорит. - Несть власти аще не от бога, понял?

– Понял, - говорит. - Если рабы власть возьмут, то и она станет от бога. Кто кого. Так?

– Сокрушу! Богова ошибка!…

– А разве бог ошибается?

– Вон отсюдова!

А уж Зотов знал - если батюшка дурак, то и это от бога. На Пустырь толкового не пришлют.

Он у деда спросил:

– Почему меня отец Иосиф обозвал "богова ошибка" и по шее дал?

– А за что дал? - поинтересовался дед и перестал петь про Кудеяра-атамана.

Петр - первый ему поведал, за что схватил по шее.

Дед же сказал, что отец Иосиф дурак и гнида, поскольку пути господни неисповедимы, то и ошибкам не подвержены, и, значит, не ему, долгогривому, судить божественный промысел, назначивший им фамилию Зотовых.

А что касается зотовской веры, то, насколько известно, таковая ни в одном реестре не значилась. И потому Зотовы считали ее вполне оригинальной.

Состояла она в следующем.

В писании сказано: "Вначале бе слово и слово бе бог". И поскольку бог есть сущность неизреченная, то, как только попытаешься ее изречь, возникает из одного слова - два, между которыми совершается движение. Одно слово "на", другое- "дай". И вся суть человека состоит в том, какое слово из этих двух у него в душе на донышке, а какое - снаружи.

Без "дай", конечно, не выжить тому, кто хочет сказать "на". Но если человек перешел на сторону "дай", то из него человек вовсе прочь выходит. И это есть закон.

А кто перестает это понимать и упорствует - у того вместо слов возникает болботание.

И как это болботание ни называй - хоть религией, хоть наукой, а все одно - усердие без души и не по разуму есть болботание, которое у Зотовых в одно ухо входило без труда, а из другого вылетало со свистом.

И потому к богу у Зотовых было такое отношение: хочешь верить - верь.

Зотовы считали - материализм богу не помеха.

Однажды, в давнее время, был у деда разговор с великим гением русской земли. О таинственной субстанции Эфир.

Когда дед ему принес книгу "Алхимию" для обмена по-офенски - с уха на ухо, то Дмитрий Иванович Менделеев рассказал деду, как знаменитая таблица его привиделась ему во сне. А потом дед спросил:

– Так как же, Дмитрий Иванович, все-таки есть эфир или выдумка это? 

На это Дмитрий Иванович деду отвечал:

– По логическому рассуждению - должен быть. Должна быть сверхтонкая невидимая материя, которая бы все увязала в одну картину. Однако чтобы открыть эфир - надо найти некий способ стать от эфира в стороне. Это подобно тому, как нельзя взвесить воду, находясь в воде…

И потому Зотовы спокойно и с интересом узнавали про диковинки природы и научности и не торопились делать выводы, даже если они настырно прыгали в глаза. И спокойно пели: "Солнце всходит и заходит", - хотя и знали уже, что все происходит как раз наоборот.

Был у деда знакомый дворянин старик Непрядвин, и был у старого Непрядвина сын и телефон. Телефон хороший, а сын - так себе. Дед послал Таню с запиской. Старик позвонил куда надо, и отец Иосиф согласился нас венчать. Но Таня услышала, как сын Непрядвина сказал:

– Папа… какое тебе дело до этой мрази?… Страшнее русского Пустыря ничего нет… И там нет ничего, кроме вони.

– И магии, - сказал старый Непрядвин. И Тане: - Ступай, голубушка. Скажи деду, что все улажено.

Непрядвины в родстве были с Митусовыми, тоже владимирского корня, как и мы, Зотовы. А Митусовы свой род от словутного певца Митусы считали, что у князя Игоря Новгород - Северского старины пел и воевал, у того Игоря, про которого "Слово о полку" и опера химика Бородина.

Непрядвин Василий Антонович древнего рода и чудесного обаяния был человек. Не то что сын его, ненавистник, белая моль. А как ему не стыдно? Род его такой древний, что и Романовых не видать, мог бы уж и людей полюбить за такое-то время, было когда спохватиться. Отец-то его Василий Антонович ведь сообразил.

Да, видно, у Петра-первого в душе не все уладилось после Таниного рассказа, и если Зотовых за мразь считают, то магия тут при чем? Зотов деда и спрашивает:

– Как же так?

– А они дураки, - говорит дед.

– Кто?

– Они думают, рабочий - это кто перемазанный и машины не боится. Рабочий из своего корня произошел. А что он сейчас в хомуте - то это он от забывчивости. А когда вспомнит - настанет перемена в жизни.

И дед мне такое рассказал, что у меня глаза на лоб и в животе мороз.

– Раб - это волшебник, - сказал вдруг дед. - Раб - это волхв, кудесник-чудесник, чудеса творит… Был старый народ мидяне, а у них главное племя маги, тайное хранили умение и знание про мироустроение и миротворный круг. А главный из магов звался Раб. Высший умелец. Чтобы рабом стать, надо было семижды семь ступеней пройти среди магов. Потом тех мидян полонили. И маги разбрелись. Потому что каждое дурное племя хотело магов в полон взять и приладить к делу. А пуще всего каждый вождек хотел, чтобы сам Раб ему служил, а он бы похвалялся - мне Раб служит. Ну, на всех вождей Рабов не напасешься, и стали всех пленных мастеров рабами звать. А потом забыли, откуда это слово - раб, и пошло, что раб - живое орудие, машина, и любой пленный стал раб. Да и слово "машина", Петька, тоже от слова "маг"… Теперь гляди - я слова рядом поставлю: раб это маг, и от этих двух слов, запомни, от раба и мага - работа, рабочий - мастеровой - мастер - маэстро - майстер - мистер - во всех языках. Магистр - маг - волшебник, волхв. И над христовой колыбелью три мага стояли, три волхва. И слово "мощь", и слово "машина"… И только раб свободен, потому что он маг. И машину рабочий любит, потому что это последнее место, где свобода ему осталась, последнее прибежище: шестеренки прилажены своими руками и своими руками сотворены, - включай, поехали. И потому магия его и есть богатство, а все остальное ловушка. Вот откуда наш корень и свобода.

И как раз когда отпраздновали столетие со дня нашествия на Русь двунадесяти языков с Наполеоном-анафемой, у меня от жены моей Тани, урожденной Котельниковой, сын родился и был наречен Сергей. В честь отца бабушки, Сергея Панфиловича Громобоева.

Венчал и крестил с некоторым отвращением отец Иосиф. А в дверях стоял господин сыщик и смотрел, как сын мой увеличивает земную тесноту. Но господин сыщик был задумчивый.

Ну ладно.

В тысяча девятьсот четырнадцатом Зотов вовсе дылда. Книжек прочел много и ни в чем не уверен. Уверен только в том, что он рабочий, а книжки эти офенские, брошенные, тайные, никому не нужные.

А сколько дед прочел, того сказать никто не может.

Событий не было. Лямку тянул, жену ласкал своевременно. Разве что асташенковскую дочку щупал. Сама попросила первый раз - пьяная.

– Потрогай меня, - говорит.

А Зотову что? Ему не жалко.

А второй раз - когда жена не велела Зотову книжки читать: не маленький, сын растет. Зотов тогда огорчился: спьяну второй раз асташенковскую дочку щупал. Она ему говорит:

– Пойдем туда. Там сено…

Он протрезвел, спрашивает:

– У тебя что, холуев мало?… - И ушел.

Она ему это припомнила. Его тещу Асташенков с работы согнал.

– Прощай, - сказал ей. - У твоей дочки муж дурак. А ты мне было понравилась. Мог я тебя в маркизы произвести?… Мог.

Зотов теще говорит:

– Да у него этих маркиз три штуки.

– Ему виднее, - теща говорит. - А я теперь безработная. А ты дурак.

"Мы-то думали, что только у нас, судьбой потерянных, в каждом сарае собачья свадьба и что свадьбы эти от нашего беспутья. Путь-то наш весь от фабрики, через трактир да за сараи. А оказалось, что и у всех одно - страх домовины да крест в конце пути с надписью: две даты из календаря и между ними тире - полосочка, и в этой тире - вся жизнь. Будто тропочка от прихода до ухода. И коротка та тропочка и незаметна никому, кроме того, кто сам прошел, да не скажет. А куда прошел и откуда - о том ли другим людям судить, если сами свою тире протаптывают и торопятся к чужому телу прикоснуться, припасть хоть на миг? Потому что и вспомнить нечего больше в конце тире, кроме тела, к которому припадал в тоске или радости. Больше и вспомнить нечего, кроме хлеба, тела…

– И магии, - сказал дед".

Птицы кричат. Пролетка цок, цок. Заводская труба черные кудри плавит.

Двадцатому веку четырнадцать лет, а Зотову Петру-первому - девятнадцать.

"Зотовы мы. Мы догадку ищем.

И, видно, без томления нам не жить.

Мы офени, книжники, отреченные, шаромыжники, шарлатаны, ходебщики - книжные разносчики. Забытый ныне промысел и язык.

Почему я из всякого года лучше вспоминаю не события, а споры? Потому что у нас дед был на спор и на бунт скорый.

И я вспоминаю деда, и его мнения, и людей, которые приходили к нему, к токарю и переплетчику, эти мнения послушать. И эти люди были не простые шкурники, зверье живоглотное, а души встревоженные.

Бывает, что разговор и есть событие, а все остальное - бормотание. Потому что событие это со - бытие, то есть совместное бытие, хорошее со - бытие или нет - другого нам ничего не дано. Лучше уж хорошее. Самое большое событие есть жизнь, и перед ней все остальное и близко не равняется".

У Зотова, у Петра Алексеевича, отец с мамой из тюрьмы вернулись.

"У деда и бабушки нашей тишайшей было четыре сына и дочь. Один сын и дочь умерли от голодных родов некрещеные. Эти не в счет. Трое выжили до возраста и стали Петра Зотова дядьки и отец. Один дядька в четвертом погиб под Ляодунем в японскую, другой - на Пресне в пятом году, и остался мой отец Алексей Афанасьевич, тюремный житель, и мама - его верная жена.

Отец по тюрьмам, мама за ним следом. Вернется мама, родит мне братца или сестру и опять за отцом. Как они там в плену улаживались, мне неизвестно. Лютый до бабьей ласки отец. Весь в меня. Но иногда и отца отпускали из узилища".

Вспоминает Зотов давний разговор отца своего с дедом:

– Почему все сады гефсиманские? - спрашивает отец. - Душа воплощения ждет, а плоть обманывает… Зачем про другой мир загадано? Зачем мечта и томление духа?

– Погоди, Алешка… Разум человека появился, когда сон с явью столкнулся и понял человек, что во сне он живет второй жизнью. И любит во сне, и страдает, и страх испытывает, и белый ужас. И от второй ночной жизни он просыпается, а от дневной, первой, проснуться не может. И встреча сна и яви это есть фантазия. Никогда фантазии не бойся, однако помни, что она всего лишь в голове и потому требует проверки.

Это было в пыльный день конца лета. Это было в день, когда все предисловия кончились.

– … Магия, - сказал дед.

– Вот это мне, милостивый государь Афанасий Иваныч, и нужно, - сказал старик Непрядвин, - в моем собрании этой книжки нет. Не уступите ли?

Стояли они с дедом на чердаке по колено в книжных связках дедова собрания, и на каждой связке бирка привязана была деревянная с номером. А что в каждой связке, дед сам знал наизусть и мог рассказать.

– Мне нравится ваша мысль, что рабы позднейшие - это бывшие маги, - сказал Василий Антонович. - Мне это в голову не приходило… Однако что это за возгласы на улице?

– Асташенков гуляет с маркизами, - встреваю я.

– А-а… Петр - первый… - говорит мне Василий Антонович. - Бастуешь?

– Нет, - говорю. - Вторую неделю работаю.

– Эх, Петр - первый, мне бы твои годы, и я бы забастовал… Я вашего Маркса читал. Мне нравится, что он Асташенковых терпеть не может. И я все бы сделал, чтобы их с горки спустить.

– А на горку кого? - спрашиваю. - Непрядвиных?

– Нет, молодой человек, такой амбиции у меня нет. Непрядвины в божьем суде свое дело проиграли. После Асташенковых - только маги. Тут мы с твоим дедом в полном согласии… Да только я не верю, что маг - это ты.

– Нашли с кем разговаривать, - сказал дед. - Революционер хренов… У него одни бабы на уме… Ростом жеребец, а душа не шире кошкиной.

– Всему свое время, - сказал Василий Антонович Непрядвин. - Разовьется. Ничто его не минует. Как по-вашему, Афанасий Иванович, война будет?

– Да.

– Вы так уверены?

– Ломоносов сказал: "И горы, ужасные в наших глазах, могут ли от перемен быть свободны…" Пришла пора империи падать, - сказал дед.

Немой младшенький глаза закрыл - соглашается.

А Мария, помощница наша, царицу Дуську да царя Афанасия-немого кашей кормит. Афанасий хотя и немой, а все слышит и когда вопрошает - глаза таращит, а когда соглашается - закрывает.

– Петь, а Петь, глянь, что это во дворе кричат как?

Пылью рвануло по улице.

Немой наш глаза открыл и смотрит.

В соседнем дворе шарманщик перестал про разлуку.

Вошел отец, руки вымыл, из рукомойника на лицо брызнул и утерся. Обернулся к нам. Мама за сердце взялась.

"Химик Менделеев деду объяснил, что вселенную заполняет эфир невидимый, но взвесить его нельзя, как нельзя взвесить воду в воде.

Чтобы взвесить воду, надо стоять на берегу, а где у вселенной берег?

И это я запомнил на всю жизнь и искал берега, когда наступало размышление. 

– Война, родные мои, - сказал отец. - С германцами.

А у меня в голове одно проплыло, имя одно: "Мария"…"

…Была у бабушки сестра - Зотову двоюродная бабка, был у нее сын - Зотову троюродный дядька, у него дочь Мария - Зотову четвероюродная сестра. В этом году ей - шестнадцать.

И всей своей кошкиной душой он полюбил эту девушку

Но он тогда не знал этого. А узнал в один день того жаркого лета.

Девушка гордая, в вере твердая, ручки проворные, телом чистая, глазки синие, - они с Зотовым и не смотрели друг на друга никогда: она в землю глаза опустит, а он в небо - ворон считает, так и пройдут мимо друг друга, и опустеет Пустырь, будто и ничего нет на нем, а только на одном краю - монастырь, на другом - нужники в ряд, а посреди песчаные карьеры, куда ночью не ходил бы никто, но бывает - надо.

Мария… Краснела быстро… Такая милая, такой цветок чистый в ихних благушах, в Пустыре… В церковь и то без провожатого пускать страшно… Назначили Ваньку - четвертого. Тоже грязи не любил, хотел чистой жизни… Однако он вернулся красный, она - белая… Больше его не посылали… Санька - третий - пузырь стал ходить провожать, свистун. Он бывало свистнет - ломовики вскачь. Шпане свой. Возле церкви покантуется, а обратно идти - с этим не тронут.

Видно, дед, магия сильнее у женщины. Называется - стыдливость. Только ждал ее Зотов с иной улицы, а не с Пустыря.

А на другой год был разговор один, и был случай один, и пронеслась зотовская любовь как день один.

Провожали Зотова на войну. Смутился он душой от своей тайной любви.

И вот какой разговор с дедом вышел у него на тех песчаных оврагах и откосах, где Зотов от вчерашних проводов отлеживался.

Открыл Зотов глаза, дед на него смотрит:

– Петька… война идет.

– Ну?

– Увидимся ли, нет, но скажу заветное. - И дед сказал: - Третье тысячелетье на носу, Петька. Первое все ушло на Веру, второе - на Разум… Но ни разум, ни вера не спасли… И перекрестясь, топором бьют, и по здравому смыслу пытают… Запомни, Петька, Поведение - в этой тайне все. Кто откроет тайну Поведения, тот скажет Слово. Остальное же все - болботание. Вера дает силы, Разум - возможности. Но Поведение от них не зависит. Ибо оно есть и у блохи, а у нее ни Веры, ни Разума. Однако любовь у нее есть - блошиная, только она этого не понимает. А мы понимаем - и строим свое поведение.

Зотов такого не слыхал еще.

– А святее любви нет ничего… Любовь, Петька, это и есть жизнь. А все остальное - смерть.

И тут пришло к Петру-первому:

"Да, да! Как же я не догадался? Все записки мои об одном - о любви. И это главное во всем, что пишу и что во мне, и это мое независимое поведение.

Я, Зотов Петр - первый Алексеевич, орясина, и бабник, и товарищ, и согласия ищу, и прикосновения, и ничто для меня не святее жизни, и все это - про любовь.

– Мария… Неосторожное счастье мое… Не остерегся".

А уж как Зотов бежал от этого, как бежал! Бегал, бегал да и добегался.

Второй год войны идет. Деньги и совесть подешевели, еда и шлюхи подорожали, а жизнь и вовсе нипочем пошла.

По первому случаю с военного завода токарей не брали. Ну, потом семейная ссора кузенов Вилли и Николя крутой оборот взяла, и стало ихнего брата меньшого, серую шинель, окопного героя, солдатика, хоронить некуда. Взялись и за токарей из неблагонадежных. А за Зотовыми числилось.

Попал Петр - первый в московские казармы под начало ротному древней закалки. Настроение у него было - кулаком в скулу бить. Когда и зубы выплевывали. А на учебных стрельбах лежа ротный через винтовки перешагивал да одному нескладному каблуком переносицу и провалил. Не побоялся. А что ему? На фронт не ехать. Не убьют солдатики. Ему другую роту пришлют. Небитую.

Зотов ждет, когда до него дело докатится.

Выстроил их ротный во фрунт - тянись в линию, ни назад, ни вперед не вываливайся. Пятки вместе - носки врозь, под ремень палец не проткни - распрями плечи, быдло, - и кулаком юшку пускать - изо всего полка лютый зверь, другого такого нет. Вот… вот… к Зотову приближается.

– Что глаза отводишь? Ешь начальство глазами… ешь… - И кулак в сторону отводит.

Зотов со штыком у плеча вперед подался и говорит тихонько:

– Заколю…

Тот поглядел Петру-первому в глаза и понял: заколет.

– Что? - спрашивает.

И мимо прошел. Рассеянно смотрел на красные лица.

Потом вернулся и вдоль покатился.

– Фамилия…

– Так точно! - рявкнул Зотов громко, как мог.

– Тронутый? - спросил ротный. И снова мимо прошел.

После этого он никак не мог разглядеть Зотова - ни белым днем, ни при лампе-молнии, ни в карауле ночью лунной - все щурился. Зачем было Петра-первого в военный суд и расправу? Кузен Вилли его и так прикончит. У Вилли усы вверх торчат, у Николя вниз повисли, вот и вся разница. И все ротные знали, что солдатам это известно наилучше, особенно кто из начитанных.

Перед отправкой - в баню.

Помылись солдатики, побанились, тела чистые, белые, морды красные, ступни сизые - эй, соколики! Соловей-пташечка, горе не беда… Раз поет, два поет, помирает - все поет… канареечка жалобно поет! Р-равняйсь! С-сси-ррна! Наши жены - ружья заряжены! Вот где наши же-оны! Зотов, куда пялишься?!

А вдоль забора Маша идет, Машенька, Мария. Зотов пялится, солдатики ржут. Последний нонешний денечек Москву издали видят.

Ну, братцы!

"Дал я фельдфебелю целковый, и тот меня из казармы на час выпустил, не забоялся. А за казармой роща, а в роще соловьи курские, от войны залетные, и Маша-Машенька, Машенька моя родная, мне не жаль смерть принять, жаль, тебя не увижу, звездочка негасимая. Ничего мне не надо, Машенька, от тебя, - женатый я, и дите ждет, и с бабами я путался, грязный я, подворотный против тебя, Машенька, а ты чистота небесная, голубиная. Вот беда, вот где горе мое, но уже год пропадаю я из-за тебя, Машенька, Мария моя.

– И я, Петя, - говорит Мария. Я ей в ноги:

– Прости меня, люблю, и прощай, моя ненаглядная!

Обхватил ее, лицом прижался.

– Сейчас, - говорит Мария и дрожит. - Пусти меня, Петя…

Отпустил я ее, а она на траву легла… Ничего дальше я не помню, помню только, хрипел:

– До могилы…

– И я, Петя… Прощай…

Прощай, звезда моя негасимая. Завтра поедем могилы рыть себе и другим. Траншеи называются…"

– Что есть знамя?! Знамя есть священная хоругвь, которая…

Ну и дальше. Все по словесности. За веру, за одного немецкого кузена против другого немецкого кузена, за Непрядвина, за Асташенкова, за ихнее отечество!

Теплушка колесами тук-тук, сорок человек или восемь лошадей.

Прощай, Мария.

Любовь, магия, жизнь, сущность неведомая.

Прощай, Мария.

…А как пришел 1916 год, Ванька - четвертый старика Непрядвина убил, Василия Антоновича. Такие, брат, дела.

Не сам убил и вроде бы неподсуден, но на Ваньке - его кровь.

Колька - второй  из типографии деду книжку принес, и там написано - в терновом венце революций грядет шестнадцатый год. И фамилия - Маяковский. Видно, началось.

Революцию, может, все хотели в тот год, однако каждый по своему интересу. Может, один царь не хотел, да ему и хотеть некуда - началось его царство с Ходынки, Ходынкой и кончится, и что ни делай, а все в одну сторону идет.

Потому что накопилось нежелание людское, и никто не хотел, чтоб было как было. Однако хотя нежелание у всех одно, но остальное все разное.

И Петр - первый стрелял и даже видел, как падает человек, то ли от его пули, то ли от соседской - без разницы. И мы их губили, и они нас, и человеческое мясо по траншеям нипочем шло. Но в штыковую он ни разу не ходил - бог миловал. И как бы он живого человека штыком в сердце ткнул или в живот, он себе представить не мог и содрогался. А так - вроде в землетрясение попал, и никто ни при чем.

Но он видел и таких, кто перешагивал черту и становился мясник, которому интересно, что он не боится человека зарезать, и вроде себя испытывал, и радовался. Но когда и его настигало ранение, то и он выл и считал, что боль режет и надрывает его одного, а остальных милует…

Был у Ваньки дружок с Пустыря, Тимофей, закадычный, и была у того Тимофея невеста не невеста, а зазноба. Состояла она в прислугах у Непрядвиных, и Тимофей наметился жениться с форсом. И все она Тимофея учила - время такое, пользуйся, если сейчас с Пустыря гнойного в люди не выбьешься, потом не выйдет: плачь не плачь - Москва слезам не верит. Пустырь он и есть пустырь. Хочешь в городе жить - стремись отчаянно. С Пустыря через Благушу в центр за Китай-город. Кто умный - слов не говорит, и ему не говорят - сам поймет. Ванька - четвертый да Тимофей были умные.

Они с детства не разлей вода, в чижа играли, в лапту, в свайку, вместе по чердакам лазали и по девкам, вместе на фабрику пошли, на угольный склад. Война идет, им года подходят, Ванька и говорит: "Тимофей, идем добровольцами, наш случай пришел. Георгия получим, в прапоры можно выйтить и в офицера".

А в шестнадцатом добровольцев с огнем ищи - не четырнадцатый, поумнели. Их и взяли, дураков, за ихнее зверство. Оружие дали - ура, пошел. И что ты скажешь - через полгода не убиты, не ранены, а получили по Георгию на грудь и отпуск домой на геройскую побывку. Пулей летели - гляди, родня, за Китайгородскую стену шагнули.

Дома дед Ванькиному Георгию не порадовался и тем его обозлил, а у Тимофея иные дела. Пришел пьяный к зазнобе ночевать, а та уж без работы мается, голодует. Он к ней, а она:

– Не надо, Тима, ко мне нельзя.

Но он ее не послушал.

А наутро она ему сказала:

– Тима, теперь у тебя сифилис.

Вот так. А как вышло? Приехал к Непрядвину - старику его племянник из Питера да ночью и навестил прислугу. Уехал обратно, а через месяц у нее сыпь на теле. Непрядвин ее к доктору отправил, там ее на стыдном кресле смотрели и назначили ей сифилис.

Прислугу с работы долой, а от племянника к Непрядвину - письмо с покаянием: вы за меня не бойтесь, меня профессор лечит.

Тимофей взвыл - и к Ваньке:

– Пошли Непрядвина искать.

А чего искать: он у деда учение Якова Беме разбирает. 

Дождались ночи.

– Мы, ваше благородие, вас до дому проводим - место глухое, шалят.

Тот Ваньку узнал:

– А, молодой герой…

– Идемте, ваше благородие, через Пустырь, путь короче.

– То-то, я слышу, пованивает… Это и есть знаменитый Пустырь?

– Так точно… А что, ваше благородие, я вас спросить хочу: почему вы, ваше благородие, - благородие, а я не благородие и чем ваш род лучше нашего? - говорит Ванька, а света - ни зги.

Тот остановился. 

– Раньше Адама никого не было, - говорит Ванька. - И твой род моего не старше. И выходит, ваш род наш род облапошил.

– Дурак ты, молодой герой, - говорит Непрядвин. - Прочь с дороги.

– А куда прочь? - спрашивает Тимофей. - На войну? А что в окопе от вас передать?

– Передай, что державе нужны все чины, какие в ней есть. Не будет чинов, не будет державы. Не будет державы - всем конец.

– Не шуми, ваше благородие, - говорит Тимка. - А то ведь плюну я тебе в глаза, а я теперь сифилитик. Потому что невесту мою, которая к тебе служить пошла, твой племянник наградил. Сам поскакал к профессору, чтоб чистую барышню не зацепить, а мне наследство. Вот и вся политика.

– Племянник подлец, - говорит Непрядвин. - И каждому свое возмездие. Но ты, сукин сын, из-за личных счетов на державу посягаешь.

– У нас личных счетов две тыщи лет накопилось, третья тыща - наша. Извини, ваше благородие.

И застрелил Непрядвина Василия Антоновича из германского парабеллума.

– Ванька, бежи. Тебе со мной хода нет. Теперь один в офицера ловчись.

Разбежались они. Ванька домой пришел пьяный. Дверь толкнул, а там Мария стоит.

– Каин ты… Каин…

А она за ними до Пустыря шла, догадалась, потом бегом домой - деда на помощь, да не поспела.

Ванька ей:

– Цыц! - и лапой рот зажимает.

– Дедушка!

Дед вышел, а Ванька на него свой германский "зауэр" наставил:

– Убью!

А дед ему, конечно, кочергой руку и перебил. "Зауэр" подобрал и видит, Мария по стене сползает и глазки закрыла.

Дед ее на руки взял и говорит Ваньке:

– Убить я тебя не убью, потому что ты моя кровь, но из этого дома я тебя изгоняю. И отныне ты потерял свой род-племя и ты не зотовского бога сотрудник.

И изгнал дед Ваньку-каина.

Потом, может, в истории нашу жизнь проще запишут - сознательный рабочий, несознательный рабочий. История всегда итоги пишет, чтобы дальше идти. А у человека, хотя душа его до звезды достигает, тропочка его единственная - пешеходная, и никто другой, кроме него, по ней пройти не может.

Народ это кто друг другу служит. А кто не народ - тот семя бесплодное, на камни брошенное, и каждому его возмездие.

И Мария сказала:

– Каждому свое возмездие. - Да и исчезла невесть куда.

Еды нет, табаку нет, одежка - рванина, дождь бьет, вошь бьет, - гнием. Чует Зотов - домой пора с театра военных действий. А ему во французскую державу ехать приказывают до победного конца. Броневик системы "Рено" - вперед-назад ехай без поворота, руль спереди, руль сзади, а у сцепления конуса плохие - горят. Ну, конечно, паек французский, живи не хочу - бобы, вино красное, буйволиное мясо, алон-занфан де ля не то по три, не то по четыре, о-ля-ля, экспедиционный корпус.

Нет, думает Зотов, домой пора. С чужбины в Белокаменную не выбраться.

Трехлинеечка, калибр 7,65, да жестяной чайник, да шапка барашковая, да граната русского образца. С эшелона на эшелон скок, кусок доели, затворами полязгали, гони, мать твою, - вон она, Белокаменная, рукой подать. Ф-фух - фух паровоз, стоп, тупик, дом родимый - Брянский вокзал.

Дождь моросит, по лужам каблуки хрясь-хруп, хрясь-хруп. По Смоленской площади ветер гуляет. Ордой идут, не в ногу, будто по мосту. И редеет ихняя орда московская, приблудная. Не то дезертиры, не то новой войны участники-сотрудники.

Идти Зотову через центр, через всю Москву домой, на Благушу - к утру дойдет, может, и подвезет кто.

– Служивый!

– А?

– Крутани ручку.

Грузовой автомобиль на дровяной склад едет, почти что по пути. Однако высадил на Садовой-Триумфальной у сада "Аквариум" - опять заглох. И видит Петр - первый Зотов афиши на тумбах - мать честная, неужто представление? Люди-то живут, а он думал, только стреляют на белом свете.

Часа через три, когда до дому и до своих, любимых оставалось только пройти Малую Семеновскую, Зотова у Введенского народного дома окликнул Непрядвин-сын.

Ни он тогда, ни Зотов еще не знали, что Ванька-каин в непрядвинской крови повинен. Но не любил сынок-офицер всех Зотовых независимо, за ихнюю черную кость и красную кровь и за то, что он, Непрядвин, в Москве и это, стало быть, ничего, а вот что Зотов не в окопе - стало быть, изменник.

– Зотов!

Узнал, сука.

– Стой, стрелять буду!

Глупо, такой день. Петр - первый затвор передернул и остановился. Непрядвин подошел.

– Я тебя сразу узнал, гадину, - сказал он. - Дезертир… Ну-ка иди к свету. Может, это не ты?

Вышли они под фонарь у скамьи подле ворот, а тот смеется.

– Ты, родимый… Защитник отечества. Не бойся. Теперь изменять можно. Достигли.

– Я, - говорит Петр - первый, - не боюсь!

– Ага… Значит, слышал уже?

– О чем?

А он опять смеется и зубами лязгает:

– Р-революция, Р-россия, тр-ретий Р-рим, р-раз-врат, р-раскол… Знаешь, зачем я за тобой шел? Не догадаешься, Зотов. Читал сочинение Якова Беме, где он предсказывает грядущее? Знаю, читал… Мне покойный отец говорил.

– Умер ваш батюшка?

– Убили. Тебя не касается… Читал? Не отрицай. Я Непрядвин, ясно?

– Я вашего батюшку не отрицаю.

– У Якова Беме про революцию что-нибудь сказано?

– Нет, - говорит Петр - первый.

– Может, ты невнимательно читал?

– Внимательно. Я читаю внимательно. От "а" до "ять".

– От "альфы" до "омеги", - сказал он. - Отца убили у вас на Пустыре… Последним его видел твой дед. Я выяснил…

– Что вам от меня нужно, гражданин Непрядвин?

– Твой дед зазвал его… Твой дед достал ему книгу какого-то Якова Беме… Твой дед зазвал моего отца, и его убили…

– Дед не мог зазвать, - говорит Петр - первый. - К нему сами тянутся.

– Плевал я на него… Он последний видел отца.

– Можно заявить в полицию.

– Полиции нет. Закона нет. России нет. Пустырь…

– Вы ошибаетесь, господин Непрядвин, - говорит Петр - первый, - в России только хозяева проходят…

– Верно, - говорит. - А грязь оседает. Кто был ничем, тот станем всем.

– Кто был никем, господин Непрядвин… А кто был ничем, тот ничем и останется.

– Невелика поправка, - говорит. - Из грязи в князи.

– Все князи из грязи, - говорит Петр - первый. - Господь дунул в грязь, и вот мы с вами друг друга терзаем… А все дворяне из княжьих дворовых холуев, из дворни… Почитайте господина Ключевского.

– Равенства хотите, сволочь?

– Нет, гражданин Непрядвин… Лишь избавленья от нищей тесноты хотим и полета души… Это только на земле толковище. А в небесах никому не тесно.

Непрядвин потер лоб, потом вытащил наган. Зотов вскинул винтовку. Тот, подумав, сунул наган в рот.

– Спьяну бы не надо, господин Непрядвин, - говорит Петр - первый.

Он сунул наган в карман шинели:

– Кто этот Беме? Жид?

– Нет, давний немец.

– Профессор?

– Нет, - говорит Петр - первый, - Сапожник.

– Вонючее отродье, - сказал Непрядвин. - Летать захотели.

– Тело воняет, - говорит Петр - первый, - отмыть можно… Беда, если душа завонялась.

– Как книга называлась?… В память отца спрашиваю.

– "Аврора"… - говорит Петр - первый.

– Как?

– "Аврора", - говорит, - Заря. С перстами пурпурными Эос.

И тут Непрядвин под светом фонаря побелел бинтом и сказал:

– Так назван крейсер, который стрелял по дворцу государя… Его спустили на воду в 1900 году… Мы с отцом были на освящении…

И закрыл глаза.

Зотов прислонил его к скамье, но у него колени не гнулись. Так и стоял, как штанга.

А Зотов ушел. Этого Якова Беме он не читал. Только у деда видал обложку и название - "Аврора".

Верующий ли он был тогда или неверующий, Зотов теперь не может вспомнить. Был и верующий, был и неверующий, - всяко в жизни было. А только видел он тогда - если есть божье дело, то вот оно, начинается.

А впереди - морячок-парнишечка, клеши рваные, личико нищей оспой запорошено. У его радости - путь каменист лежит, у его радости - ноги в крови. Позади Пустырь проклятый, впереди - звезда по курсу. Отплыл раб, рабочий, магистр могучий в ту землю, где человек оправдан, если мощью поделиться, огнем своим, сутью своею, свободой своей.

Семнадцатый год, семнадцатый годок… Сколько бы ни рассказывать, не расскажешь. И руками будут разводить, и на счетах подсчитывать, и зубами греметь, и со слезами вспоминать, и все равно ни конца ему нет, ни краю, потому что он был равен Человеку, то есть иначе сказать - Вселенной.

Звезда моя!… Прости меня за все, прости, если что в жизни моей не вровень было со светом твоим и обетованием. Но я стремился.

"Еще раз в жизни довелось мне встретить господина сыщика и господина Непрядвина и господина главноуговаривающего Гаврилова в 1919 году, и о том записываю.

Удивительно это, но место было узкое, как горная тропа, и нашим коням не разминуться, не разойтись.

Стало быть, я заглянул в замочную скважину и увидел огромную тугую спину человека, который рылся в моем комоде, и понял, что, похоже, нашей разведке амба и хана, если я не смекну, как быть.

Оглянулся я на коридорное окно - ночь, собаки лают, выстрел. Задворки складов, ящики, бочки, бутыли, корзины.

Назад нельзя, там свои уходят проходными дворами, если, конечно, квартал не оцепили. А если не оцепили, то и шуметь нельзя.

Ну ладно.

Вхожу я в комнату и говорю:

– Здравствуйте, господин сыщик.

Он наставил на меня наган.

– Оружия у меня нет, - сказал я и поднял руки. - Я частное лицо.

– Что-то мне знакомо твое частное лицо… Ба!… Да это ты… - сказал он. - Кто бы мог подумать?

– Вас повысили в чине, господин сыщик, - говорю.

– Заслуги, Зотов, заслуги.

– А жалею я только об одном, господин сыщик, - говорю, - я так и не повидал моря.

– Это мы уладим, - сказал он. - В камере смертников из окна видно море… Ты удивишься: водяная стена стоит торчком до неба, а вовсе не простирается вдаль. Она простирается, когда стоишь у воды, а у камеры смертников высокий горизонт.

Когда уходил я на фронт с Московской дивизией, я думал, что буду теснить их до моря, и я на него погляжу, а может быть, они уймутся, и я лягу на берегу, и буду смотреть на волны и на хранилище воды, и стану думать - вот я видел разруху и голод, и как все это поникшее мы будем поднимать, чтобы стало как надо, но для всех, а не для кого-нибудь из некоторых. Но когда вышло иначе и я по приказу оказался в этом городе, догадался я, что за два последних годочка прежнее ушло все и я уже не хочу, чтобы все ихнее богатство было для всех.

А я, каюсь, не верил, когда наши агитаторы кричали нам о прибытии и эксплуатации только. Я думал: как же образованные, которые свободно читают книги на чужих языках и могут сколько хочешь не ходить на фабрику и поле, не копошиться в нищете и голоде, а читать слова любых мудрецов и праведников? И наверно, я думал, главное сражение они ведут за то, чтобы это доставалось только им. Это, конечно, была их гнусная жадность - чтобы их духовную сытость мы питали и обеспечивали нашим телесным голодом, и все же я понимал их. Я хотел достоинства и равенства, и все же я понимал их жадность - соблазн был слишком велик. Но оказалось, что я как был, так и есть дурак дураковский, и простуженные агитаторы, которые кричали нам листовки махорочными голосами, кричали правду, грубую, как коровье копыто.

Нас в камере было двое - я и ученый человек с коротким носом и как бы вывернутыми ноздрями, и я не мог вспомнить, где я видел его. А за окном была водяная стена до неба, и ее перечеркивал чугунный католический крест, такой небольшой, что на нем и распять-то было некого, кроме младенца.

Молодой охранник спросил, лязгая железным глазком:

– Господин Сократ, господин Непрядвин спрашивает, как вы себя ощущаете?

– Пацанчик, - ответил сосед. - Передай господину Непрядвину, что народ его не хочет, - значит, он проиграл.

– И все?

– Остальное он поймет сам. Когда стало глухо, я спросил соседа:

– Я слыхал, будто Сократ умер давно?

– Как же это может быть? - удивился сосед. - Сократ бессмертен. Умерло только тело, в котором он временно жил.

– Значит, вы верите в переселение душ, как индийцы? - спросил я. - Или, может быть, вы верите в тот свет, как все остальные?

– Это не вопрос веры, - ответил он. - Важно, как есть на самом деле.

– А как на самом деле?

– Откуда я знаю? - сказал он. - Что обнаружится, то и будет. Все рано или поздно объяснится.

– Выходит, душа есть?

– Есть материализм и есть идеализм, слыхал?

– Допустим.

– Чем они различаются?

– Ну?

Расстреливать нас должны были вроде бы 15-го - 17-го, а в тот день было только девятое. Лучше, чем в высоком разговоре, провести время между мордобоями было нельзя.

Я было совсем размяк, да сосед меня возвел обратно в люди. Золотой был разговор.

– Меня всегда, - говорит, - удивляло и изумляло даже, почему человек, которому хотят отрубить голову, не пытается задушить палача? И только когда меня первый раз казнили в Жигулях, я понял почему. Человек боится просчитаться - а вдруг помилуют? Он колеблется до последней секунды и все быстрей ждет чуда, и у него наступает паралич души. Стоим, как бараны у хлебного склада, и ждем, когда взвод выстроится и выстрелит в нас. И вдруг добрый человек говорит: "Помирать надо весело, давай за мной…" - и бежит на солдат. Я за ним, а ноги не сгибаются. Смотрю, еще один меня обогнал - а всего-то шагов десять. Солдаты ружья вскинули, а перед ними офицер - боятся попасть в него. Добрый человек офицеру в ноги, солдат на него, куча мала, я сверху, кого-то за рукав схватил. Выстрелы пошли невпопад, тут остальные набежали, - видно, дошло, что терять нечего, один солдат ружье обронил в драке, тут же его кто-то пристрелил. Ну, в общем, не расстрел вышел, а свалка, а потом, у нас винтовок пять штук, у них - пятнадцать. Стрельба, то есть бой. Им-то помирать неохота, а нам все едино. Добрый человек орет: "Бей, коли!" - и офицера вперед гонит. Наших троих убило, у солдат двоих, а так все больше мимо. До самой воды сражались. Они в лодки, маневр потеряли, а мы по ним - с берега, опять одного убили. Они в воду, а мы в лодки и якобы на тот берег. А сами за поворот и в Жигули, в горы. Через полчаса погоня на ту сторону пошла на буксире. Так и жив.

И я от этих слов воспрянул, и решили мы под самый конец тоже устроить им что сможем.

– А если по одному поведут? - спрашиваю.

– И один дерись насмерть, хоть глаз кому вырви, хоть зуб выбей. Но не костеней. Пусть пристрелят. В драке незаметно.

Я ему говорю:

– Клянусь.

И мы начали проводить время в золотых беседах.

– Ну? - спрашиваю.

– Материя это то, что есть на самом деле, - объясняет. - И мы можем это ощущать, и материалист знает, что все рано или поздно объяснится.

– Но ведь душа, говорят, невидима?

– И микробы были невидимы, пока микроскоп не сочинили, и молекул никто до сих пор не видел, и атомов, однако химия судит о них по косвенным признакам и есть таблица Менделеева.

– Дмитрия Ивановича знал мой дед.

– Тем более, - говорит.

– А почему Непрядвин вас Сократом называет?

– У нас с Сократом носы ноздрей вперед и лысины, а все остальное, увы, не схоже. Я поп-расстрига и после гражданской буду заниматься аграрным вопросом, я и у них прохожу как "аграрий", и ты, главное, ничего никогда не бойся, потому что пока не доказано, что души нет, ты имеешь право знать, что ты бессмертен.

Потом опять пришли господин Непрядвин, господин сыщик, господин главноуговаривающий с бумагами и едой, а я еще успел спросить:

– Если душа бессмертна, то почему же родные нам души не откликаются и никаких вестей от них нет?

– Потому что каждой душе за свои земные дела стыдно, - успел ответить Аграрий.

Я такого еще не слыхал.

На этот раз не сразу били, и мы с соседом поняли, что это скорей всего финита ля комедия.

– Ну что ж, - сказал Непрядвин. - Сегодня у вас последний шанс. От конкретных вопросов вы уклоняетесь. Поговорим на общие темы. До вечера есть время найти с нами общий язык. У нас время есть, у вас - нет. Выходим на последний разговор. Допросим друг друга. Разрешаю возражать.

– Кстати, господин Непрядвин, это не игра в разбойники, - сказал Аграрий. - И не полицейская операция… Что из того, что вы нас поймали? Это значит, мы проиграли в тактике. Но ваш тактический выигрыш - чепуха, если проиграна стратегия… Все очень просто. Люди, которые работают, делают машины и добывают хлеб, не хотят голодать и быть неграмотными. Логично?

– Вы их идеализируете, - сказал Непрядвин. - Если они победят, они так же кинутся жрать и похабничать, как мы. Ну, не они, так их дети… Или вы этого не опасаетесь?

– Это будут их проблемы, и они будут думать, как их решать… Наше дело накормить голодных и обучить грамоте. Пусть думают, как быть дальше.

– В жизни не поверю, - сказал господин сыщик, - чтобы образованный человек полез в шахту коногоном, а образованная барышня коров доила. Да и вы, их родители, каждый свое дитя захотите в люди вывести. И опять вверх полезут, кто кого. Такая людская природа. Господин Непрядвин жизни не знает, не кипятись, Непрядвин, а я только жизнь и знаю и людскую натуру. Теории не обучен.

И тут опять полоснул меня страх, не по сердцу полоснул, а по всей моей зотовской душе, незримо связанной с бесчисленными душами погибших рабов и рабов освобождающихся.

– Ну что дрожишь, Зотов? Не бойся, Зотов, я не дьявол, я хуже, - сказал господин сыщик. - Ни дьявола нет, ни бога. А если человек сытый, то один другого хочет сделать слугой.

Преодолел я страх и говорю:

– Так было.

– Так будет, Зотов, - сказал господин сыщик. - И чем же управлять будете? Рабов - бичами, каленым железом, так вы теперь вроде бы не рабы. Потом пошел страх божий, геенна огненная, плачь, люби кесаря и кайся. Долго держалось, но поломалось и это. Ныне есть кнут похлеще, невидимый, он же и пряник, называется - рубль. Я спрашиваю: чем замените свободную продажу души и тела? Кнута вы теперь не забоитесь, а рубль отмените. Чем управлять будешь сытым дитем своим?

– А зачем управлять? - спросил главноуговаривающий, дожевывая сладкий кусок. - Они и государство отменят. Анархия и волки на Тверской, на Театральной площади и на Садовой-Триумфальной.

– Не отменят, - сказал господин сыщик. - Их тогда нормальные соседи сожрут. Не отменят. Чем тогда будете управлять сытым дитем своим? Логично?

– Пожалуй, глупо, - возразил Непрядвин, который до этого молчал. - Рубль для сытого не приманка. Для сытого приманка - достоинство.

Из-за этого слова Непрядвин остался жить, когда все кончилось.

За достоинство, за уважение души его - человек все сделает добровольно. Достоинство.

И я захохотал, и слезы потекли из моих очей, и прошел страх бессмысленной смерти, потому что прошел страх бессмысленной жизни.

– Обманул ты меня, господин сыщик, - сатанея от хохота, сказал я. - Обманул… Не все ты про человека знаешь.

– Приступим к неофициальной части, - сказал господин сыщик.

И они стали нас лупить и записывать вопросы, на которые у нас не было ответов.

– Погодите, - сказал Аграрий, когда они устали. - Дайте я выскажу важную мысль. Пусть она сохранится хотя бы в протоколе.

Аграрий посмотрел на меня и сокрушенно покачал головой, а я подумал: хорошо, что он не видит себя.

– Ну? - нетерпеливо сказал господин сыщик. - Давно пора. Пишите, Гаврилов… О чем же ваша мысль?

– О нравственности.

– Впрочем, неважно… Гаврилов, пишите.

– Пишите, Гаврилов, - сказал Аграрий. - Похоже, что к нравственности нужен иной подход… Не сословный, не классовый, не национальный, не профессиональный, не идеологический, не религиозный - ни одно деление не проходит, когда дело касается нравственности. На сегодняшний день если собрать с поверхности все определения нравственности и отсеять все определения, возникшие в той или другой среде, то на дне останется наипростейшее и наиглавнейшее - как бы ни хитрил человек, призывающий к нравственности, всегда оказывается, что нравственность это то, что нравится лично ему. Непрядвин незаинтересованно пожал плечами, а господин сыщик заинтересованно глядел с видом: "Ну? Ну?" - а Гаврилов строчил. Они отдыхали.

– Он, конечно, не говорит "моя нравственность". Он говорит - "наша". Объявляет ее свойством кого-нибудь, от имени которого он якобы выступает. Однако ежели этот же клан потребует от него самого выполнения того, что он объявляет нравственным, он визжит, и увертывается, и вносит уточнения, и так далее, и так далее… И обнаруживается, что "наша" нравственность это то, что "ему" нравится. Но не в себе, а в других. То есть что его представления о нравственности всегда относятся к другим, а не к нему.

Вот печальная истина и новинка.

И на деле выходит, что нравственный лишь тот, кто громче требует от других, чтобы они нравились лично ему.

– Ну хватит, - сказал господин сыщик.

– Погоди, - сказал Непрядвин. - Покурим.

– А вместе с тем, - продолжал Аграрий, - каждый хочет, чтобы существовало все же некое нравственное целое, частью которого будет он сам.

Все попытки сформулировать единый нравственный закон разбиваются о практические действия людей, увертливо живущих среди тех, кто пытается этому закону следовать. И невольно приходишь к мысли, что где-то в самом корне вопрос поставлен неверно, неприродно и механически.

Я не знаю, как в других языках, но в русском языке слово "нравственность" происходит от слова "нравиться", которое происходит от слова "нравы", которое в свою очередь происходит от слова "нрав", "норов", то есть характер, то есть личный способ откликаться на призывы снаружи и изнутри.

И потому "нравственность", то есть нравственное целое, не делится на одинаковые кирпичи по штуке на каждого, а, наоборот, оно, это целое, складывается из разнообразных характеров - "нравов" в нравственность общую.

Если я не ошибаюсь и это действительно так, то нужен совершенно иной подход - не унификация людского поведения под один ранжир, поскольку человек не есть унифицированный патрон 7,65-го калибра, годный для любой винтовки русского образца, а также для германского манлихера, а наоборот, нужно использование разнообразных возможностей разных норовов-характеров для сложного, но единого поведения общества в целом.

Нравственность - это, конечно, гармония, а гармония - это не сумма одинаковостей, а произведение различностей, складывающихся в прекрасное целое. И нельзя от ноты "до" требовать, чтобы она звучала как нота "ре", можно только желать, чтобы она занимала нужное место в аккорде.

То есть, приблизительно говоря, безнравственность - это когда человек занят делом, к которому он не приспособлен.

Нельзя требовать от монаха, чтобы он вел себя как Дон-Жуан, и нельзя от Дон-Жуана требовать, чтобы он вел себя как монах. У них разные норовы.

Если Дон-Жуан позорит монаха, то Дон-Жуан - быдло, если монах позорит Дон-Жуана, то монах - быдло.

– Кто? - спросил главноуговаривающий.

– Быдло. Это тот, кто пытается свой характер, свой норов сделать образцом для других и хочет своему характеру, норову, нраву не надлежащего места в аккорде, а привилегий.

Общественное бытие определяет сознание, в том числе и индивидуальное, это так. Но оно лишь определяет сознание, регулирует, но не порождает его. Порождает сознание природа - ребенок родится с головой на плечах, и один человек родится с таким норовом, а его близнец с другим, - бытие станет их норовы определять, то есть направлять, уточнять и далее, но норов дается от рождения. Одинаковость - это иллюзия. И если норов попадает на свое место в жизни, то ему цены нет, а если же не на свое - случайно или по пронырливости, - то тайное чувство неполноценности превращает его в быдло.

И мне кажется, что вся нравственность и безнравственность проистекают отсюда.

Может быть, я ошибаюсь в подходе к нравственности с неожиданной стороны, и я приму поправку от кого угодно, даже от умного врага, но только не приму поправку от быдла. Потому что я насобачился его различать под всеми личинами, которыми оно прикрывает свое оголтелое желание, чтобы оно, быдло, было признано образцом.

И потому вам, господин сыщик, цены нет. Вы на своем месте палача. А вы, господин главноуговаривающий, и вы, господин Непрядвин, стали быдлом. И потому - куражитесь…

Трудно и невероятно поверить, но они переглянулись. Они бросили папироски и переглянулись.

– Мало кто согласится со мной сейчас, - докончил свою мысль Аграрий, когда его потащили бить головой о стенку, - но перед расстрелом терять нечего, и жалко, если пропадет мысль, которую стоит записать хоть в протоколе и стоит проверить. Вы проверьте, и это подтвердится. И главное - запомните.

Я запомнил.

И они стали нас бить, и топтать, и спрашивать, а мы старались прикрыть детородные органы и выли и хохотали так, что и палач и его быдло не слыхали выстрелов за окном, которые нас воскресили.

Когда нас откачали и выпустили с того света на этот, то я в группе захваченных служителей ихнего правосудия увидел господина сыщика и господина главноуговаривающего, но не увидел Непрядвина.

И в суете освобождения и городской перестрелки я без труда затерялся, и поковылял, и пополз к морю, потому что я хотел полежать у хранилища воды, а больше Непрядвину бежать было некуда, поскольку на рейде стояли чужие корабли и вставала заря, с перстами пурпурными Эос.

Я поспел к берегу раньше Непрядвина и потерял сознание, когда увидел, что море простирается, как обещал господин сыщик, но тут же оно начало вставать торчком.

Когда я очнулся, я увидел Непрядвина, он переоделся в штатское и стал совсем серым.

Он мчался к берегу, где его должна была ждать лодка. Лодку он нашел. Миноносец тоже. Но когда он поднял глаза, он увидел на флагштоке миноносца алое полотнище - знак восстания.

Он долго на него смотрел, потом вылез из лодки и побрел в степь.

Но назад пути не было. Оттуда двигалась непонятная ему армия, а город восстал, и туда было нельзя.

Он сел на бугорок и стал смотреть на миноносец.

И стал вспоминать, когда же это сломался его путь.

Плебей оказался талантливей его, и он ударил плебея, который объяснил ему причины Пугачевского восстания.

– Против прирожденных привилегий.

– Ты… ты… - сказал Непрядвин и ударил его.

– Теперь тебе конец, - сказал тот, поднимаясь с пола.

Но конец наступил только сейчас, когда ему в глаза кинулся алый цвет на флагштоке.

А теперь город восстал из подполья, и чужой флот восстал, и наша армия прорвала фронт, и наша разведка была не напрасна, и наши муки, видимо, тоже, и я смотрел на Непрядвина.

Я не понимал, почему не убиваю его, а только караулю. Но пока я караулил, я вспомнил слово "достоинство", которым Непрядвин опрокинул мечтания господина сыщика, и этим словом восстановил меня, Зотова Петра-первого Алексеевича, от ужаса бессмысленного старания жить неизвестно зачем, если бы прав был господин сыщик.

Непрядвин поднял голову оттого, что услышал залпы. На берегу стояли солдаты чужой ему армии и салютовали отходящей в синюю даль алой точке на флагштоке европейского миноносца, серого на фоне воды и неба.

Потом солдаты перестали стрелять и вразброд пошли навстречу Непрядвину, и он увидал их грубые лица пахарей, молотобойцев и разночинцев.

Непрядвин понял, что его ждет, и не стал закрывать глаза.

Все-таки он был человек закаленный в смелости.

Солдаты шли вразброд, от моря, по песку, в степь.

Непрядвин увидел их приоткрытые рты в оскалах угасающей ярости и улыбок.

И не стал закрывать глаза.

И последнее, перед тем как снова потерять сознание, я увидел, что они шли переговариваясь, все ближе и ближе.

И прошли мимо него.